CC BY
28
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 3
В д о в и н А л е к с е й. Концепт «глава литературы» в русской критике 1830-1860-х годов. Tartu, 20l1. 238 с.
Исследование А.В. Вдовина выполнено на пересечении сразу нескольких востребованных в науке и очень продуктивных направлений. Во-первых, это история понятий, в рамках которой удачно выбранный предмет — концепт «глава литературы» — позволяет критически, непредвзято взглянуть на литературный процесс как на поле, в котором игроками оказываются далеко не только литераторы, но и множество других заинтересованных лиц — критиков, издателей, читателей. Интуитивно понятно, что структурирующие это поле иерархии являются сложным продуктом, доля каждого из игроков в котором определяется помимо собственно «одаренности» множеством других факторов — эпохой, экономической и идеологической конъюнктурой. Однако исследований, в которых сложный процесс производства такого продукта был бы адекватно описан, явно недостаточно.
Оговорка автора, согласно которой понятия «нового гения» или «нового слова» предлагается понимать как синонимичные «главе литературы», не вызывает возражений: наполнение этих терминов, несмотря на периферийные нюансы, связанные с изменениями критического языка времени, имеет общее смысловое ядро. Однако потребность в «главе» оказывается мотивирующей деятельность критики лишь на самом общем уровне коллективного сознания эпохи. Поэтому столь велика социальная и психологическая дистанция между показанными Вдовиным случаями: она проявляется и на уровне выбора объекта канонизации, и на уровне построения стратегии в каждом конкретном случае. Новаторским оказывается сам взгляд ученого, стремление в разных эпизодах истории русской литературы увидеть органически присущий ей механизм.
Вторая гуманитарная область, в границах которой располагается работа Вдовина, — так называемые canon studies. Сознательное отсечение исследователем второго после критики, но не менее важного института, вовлеченного в построение канона, — педагогики и ее практик — позволило показать, насколько проблемным является само поле изучения канона, если даже отдельно рассмотренная его область оказывается столь стратифицированной и обладающей столь мощной динамикой. Так, в первой главе работы речь идет об усилиях группы
198
влиятельных литераторов, включающей Вяземского, по выдвижению Державина в качестве лидера новой русской литературы и кропотливой работе Белинского по поискам новых фигур в литературном поле, способных после последовательной дискредитации Державина и Пушкина принять на себя лидерские функции. В конечном итоге это привело к созданию разработанной многоступенчатой классификации писателей, включающей категории «гения», «необыкновенного таланта» и «таланта обыкновенного». Как показывает Вдовин, подспудно эта работа служила утверждению «исключительной власти критики над литературой» (52).
Выдвижение «Современником» на рубеже 40-50-х гг. «второстепенных поэтов» показано в книге и как противовес потерявшим актуальность иерархиям Белинского, и как ключевая ставка в споре с молодой редакцией «Москвитянина», предлагавшей собственные иерархии. Последний случай чрезвычайно показателен, ввиду выраженного протеста современников против «москвитянинской» игры не по правилам: московские журналисты, во главе с Григорьевым и Эдельсоном, в качестве «нового слова» предлагали действующих сотрудников своего издания.
Ставка Чернышевского и Некрасова на посмертную канонизацию Добролюбова, их готовность предложить критика в качестве «главы» интерпретируется как «целенаправленно создаваемый культ» и один из наиболее радикальных проектов в пределах рассматриваемой в книге эпохи. В частности, отличие этого случая от всех других связано с настойчивым желанием редакторов «Современника» канонизировать именно личность, а не творчество Добролюбова, вызвавшим масштабный протест в русской журналистике. В широком смысле этот сюжет предлагается считать «симптомом более важного процесса — борьбы критиков за власть в литературе» (179). Утилитарная критика в конце 1850-х — начале 1860-х гг. предпринимает попытку заменить собой литературу в качестве площадки для обсуждения наиболее значимых общественных проблем, но в конечном итоге это оборачивается подрывом доверия «литературного общества к любым спекуляциям, связанным с выдвижением лидера» (198-199).
Если мы применим к тому, о чем пишет Вдовин, метафору инвестиции и опишем, таким образом, критика как такого игрока внутри литературы, который, в отличие от писателя, инвестирует не в собственное производство, а в чужое, разница между представленными случаями окажется еще более выраженной. Инвестиции Вяземского в Державина представляются нам таким случаем вложения, при котором сам инвестор ни в малой мере не рискует, а выдвижение в качестве первого литератора Державина, иными словами, не является
199
для Вяземского вопросом жизни и смерти или, например, залогом хорошего спроса на собственную идеологическую продукцию. В то же время промахнуться в поисках «главы литературы» для Григорьева или Чернышевского значило во многом поставить под удар не только собственную репутацию как критика, но и репутацию своих друзей (скорее в случае Григорьева) или соратников (скорее в случае Чернышевского). Эта же метафора обнажает моральную двусмысленность выдвижения «москвитянинцами» Островского, а редакторами «Современника» Добролюбова в качестве главы литературы.
Наконец, третий угол зрения, принятый в книге Вдовина, — история эстетики и литературной критики. И на этом традиционном пути автору удается сделать несколько удачных, а иногда и сенсационных (по сочетанию глубины и важности, с одной стороны, и парадоксальным образом проигнорированной очевидности — с другой) открытий. Так, одной из наиболее удачных составляющих книги нам представляется концепция, согласно которой в середине 1830-х гг. Белинский усваивает идеи Шевырева о роли критики в литературе и использует их с успехом, в том числе и в полемике с самим Шевы-ревым, у которого оригинальные концепции остались в его историко-литературных построениях, а в критической практике оказались нереализованными.
Хорошо аргументированной выглядит и оценка степени влияния Г. Гервинуса на Григорьева. В частности, трактовка Гервинусом «мудрой умеренности» Шекспира, чуждой чрезмерностей и крайностей, как признака настоящего таланта отразилась в москвитянинских требованиях «объективности» и «естественности» (135). Выдвижение Григорьевым Островского в качестве «нового Шекспира», таким образом, оказывается в исследовании точно локализовано генетически, а сам Григорьев вопреки его репутации бунтаря с крайне субъективными и во многом стихийными взглядами вписан в традиционную историю эстетики.
Наиболее впечатляющим открытием исследователя в области истории эстетической мысли нам представляется развенчание популярного мифа о влиянии на молодого Чернышевского идей Фейербаха. Скрупулезное сопоставление эстетических концепций показало полную автономность системы, выраженной в диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», не только от немецкого философа, но и от его наиболее влиятельного русского последователя — В. Майкова. Более того, те фрагменты текста, которые, как может показаться на первый взгляд, отсылают к формуле «прекрасное есть жизнь» на поверку оказываются цитатами не из Фейербаха, а из Гегеля и его последователя Фишера, имена которых
200
были вычеркнуты из белового варианта диссертации Никитенко — научным руководителем Чернышевского (156-157).
Напомним, что критик сам сконструировал миф об этом влиянии, указав на него в некоторых поздних выступлениях. Вопрос о том, зачем собственно в таком случае Чернышевскому понадобилось имя Фейербаха, остается в книге открытым. Впрочем, и сами опорные высказывания, и возникновение идеи о связи собственного исследования с мыслями немецкого философа относятся, очевидно, к гораздо более поздней эпохе. Поэтому отказ автора от рассуждений на этот счет кажется нам естественным.
Эффектным и правдоподобным выглядит и ряд собственно историко-литературных реконструкций Вдовина. Так, связь сюжета «Бедной невесты» Островского с комедией Тургенева «Где тонко, там и рвется» показана более чем убедительно. Любопытно и предположение о том, что сама «Бедная невеста» в свою очередь отразилась в «Рудине»: «Заглавный герой оказывается, подобно Горскому и Меричу, не способным на серьезный и ответственный шаг» (140). Идея же, что именно «ориентация Островского на тургеневский сюжет» в «Бедной невесте» объясняет неожиданное выступление Тургенева с рецензией на пьесу Островского в 1852 г., обогащает уже сложившееся в науке представление о роли этой рецензии в «борьбе» некрасовского «Современника» за Островского.
Обилие чрезвычайно полезных частных наблюдений в книге Вдовина гармонично сочетается с одновременно широким и однородным замыслом. Поэтому при всяком «погружении» в подробности читателя не покидает ощущение стройности и последовательности. Сюжеты подобраны таким образом, что центральная идея, согласно которой русская литература 1830-1860-х постоянно репродуцирует (в разнообразных формах и с модифицированным набором частных характеристик) один и тот же базовый механизм — механизм поиска главного писателя, лидера, «главы», никогда не пропадает из поля зрения читателя.
Солидная методологическая база, ориентированная в значительной мере на современные западные теории (не только об упомянутых canon studies речь), позволила автору обновить и сам язык описания истории критики и литературы. Что примечательно, дело вовсе не в изменении «словаря», он как раз вполне традиционный, однако, не соседствуя более с затертыми историко-литературными штампами (романтизм, реализм, эпоха Белинского и пр.), привычные слова — влияние, иерархия, полемика — оживают, актуализируют ранее не востребованные компоненты собственного значения. В таком подходе импонирует и отсутствие деклараций об обновлении языка, которое,
201
видимо, ощущается автором как неизбежное следствие разговора на новые темы.
Из-за крайне небольшого тиража в бумажном варианте книга доступна только в крупнейших библиотеках. Зато электронная копия, представляющая собой, по сути, макет книжки, доступна на сайте библиотеки Тартуского университета1.
А.С. Федотов
Сведения об авторе: Федотов Андрей Сергеевич, канд. филол. наук, преподаватель филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова, докторант кафедры русской литературы Тартуского университета. E-mail: [email protected]
1 http://dspace.utlib.ee/dspace/handle/10062/18176
