CC BY
373
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ • 2014 • T. XLI • № 3
Ур
РАТА Я: КЛИНИКА ИЛИ НОВАЯ КУЛЬТУРНАЯ НОРМА?
Елена Теодоровна Соколова - доктор психологических наук, профессор кафедры нейро-и патопсихологии, факультет психологии Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. E-mail:
[email protected], [email protected].
В условиях «неопределенности» постиндустриального общества, социальных травм и глобальных социальных преобразований нашего времени нарциссиче-ская «часть» современной российской идентичности энергетически заряжена амбициозностью, перфекционизмом, грандиозностью, отвергает преемственность традиций, ограничения, общепринятые нормы и многие моральные табу, эгоцентрична, не обременена чувством долга и ответственности, предпочитает «позитив» и ценит самовыражение, воспринимает перемены исключительно как развлечения. Диффузные же «части» самоидентичности мотивационно истощены, пассивны, враждебно-недоброжелательны, депрессивны, лишены ресурсного потенциала развития и «связаны» поверхностно понимаемыми патриархально-традиционалистскими установками и патернализмом; изменений страшатся и избегают; зависимы от сильной власти и «обожествляют» ее, предпочитают «цепляться» за наличную ситуацию, несмотря на общую неудовлетворенность условиями и качеством жизни. Очевидно также, что содержание российской менталь-ности «отстает» от динамично происходящих социальных изменений и постоянно «регрессирует»: для него все еще актуальна задача сохранения неизменности (или даже возврат к прошлой) социокультурной идентичности и защита от негативно оцениваемой, недружелюбной и агрессивно вторгающейся цивилизации западного типа. Проблема же развития «мобильных» аспектов идентификаций, отвечающих стремительно меняющимся условиям существования российского общества в глобальном мире, отодвигается на периферию. Предлагается клиническая интерпретация сегодняшнего состояния российского общественного сознания, целостность которого «дефицитарна», «расщеплена», «фрагменты» вовлечены во взаимную вражду; сотрудничество и солидарность отсутствуют. Подчеркивается необходимость междисциплинарного изучения процесса социального становления и распада самоидентичности как единства отношений Я-Другой методологическим инструментарием смежных наук - социальной эпистемологии, клинической и социальной психологии.
Ключевые слова: самоидентичность, современная российская идентичность, социальные катаклизмы, социальная травма, неопределенность, диффузия идентичности, нарциссизм, фрагментация, расщепление, стабильная нестабильность, враждебность, вражда.
L^OSS OF SELF: CLINICAL PHENOMENA OR NEW CULTURAL NORM?
Elena Sokolova - Ph.D., In the conditions of "ambiguity" of postindustrial society, social traumas and
Professor, Faculty of Psychology, Lomonosov Moscow State University.
global social transformations of our time the narcissistic "part" of contemporary Russian identity is charged with ambitions, perfectionism, grandiosity, rejects continuance of traditions, limits, generally accepted rules and many moral taboos. It is egocentric, not burdened with the feelings of duty and responsibility, prefers "the positive" and values self-expression, takes changes exclusively as entertainment. The diffuse "parts" of its self-identity are motivationally
Interdisciplinary Studies 191
exhausted, passive, hostile and unkind, depressive, they lack the resourceful potential for development and are "bound" with superficial understandings of traditional patriarchal attitudes and paternalism: they are afraid of changes and try to avoid them, are dependent upon strong power and "idolize" it, prefer to "cling" to the existing situation despite common discontent with the conditions and quality of life. It is obvious that the content of Russian mentality "falls behind" the dynamic social changes and constantly "regresses": the aim of retention of permanence (or even the return to the previous social-cultural identity) and the defense from negatively appraised, unfri endly and aggressively intrudi ng Western civilization i s still important to it. The i ssue of the development of the "mobile" aspects of identifications that answer the rapidly changing conditions of Russian society in global world shifts to periphery. We offer the clinical interpretation of today's conditi on of Russian soci al consci ousness, the integrity of which is "defici ent", "split", with its "fragments" involved in mutual antagonism as the cooperation and solidarity seize to exist. We underline the necessity of multidisciplinary research of the process of social evolvement and disintegration of self-identity as the unity of relationships "I - the Other" with the apparatuses of the allied sciences - social epistemology, clinical and social psychology.
Key words: self-identity, contemporary Russian identity, social cataclysms, social trauma, ambiguity, identity diffusion, narcissism, "fragmentation", "splitting", "stable instability", hostility, animosity.
Проблема самоидентичности современной философии и психологии
Исторически проблема самоидентичности в классической философии Нового времени выступала как проблема Я, при этом Я понималось средоточием, «центром» мыслей, чувств, переживаний и телесных ощущений, обеспечивающих свободное самоопределение личности, гарантию самоидентичности. И хотя в дальнейшем основные атрибутивные характеристики Я (безотносительность Я к собственному телу, существованию Я других людей, прозрачность для самого себя и самодостоверность) подвергались серьезному пересмотру, Я признавалось носителем интенции, свободы воли и ответственности, субъ-ектности, благодаря чему обеспечивалось единство и целостность моей индивидуальной биографии [Лекторский, 2001].
Наиболее радикальная альтернатива классическим постулатам была сформулирована в рамках неклассической и постнеклассической на-3 учной парадигмы. Возникли сомнения в возможности существования (Л Я вне его телесной воплощенности и вместилища; в его абсолютной субъективной достоверности и самотождественности, в существова-(В нии Я вне существования «внешнего» мира и Другого и их коммуника-■Е ции; в «прозрачности» и самодостоверности для самого себя и для дру-а& гих; в роли интуитивных (бессознательных) и рефлексивных процес-^ сов в самоисследовании, дифференциации своего тождества и «3 различия с Я других людей, границами Я-Другой, различения внутрен-Ф него и внешнего мира и т.д. Так обстоит дело, в частности, с признанием тела «точкой отсчета» в конституировании объективной структуры а опыта, его пространственно-временных координат, границ, а также
важности выполнения телесностью сложных коммуникативных функций, связанных с возможностью опознавания меня другими людьми или введения их (и самого себя) в заблуждение.
Реальные или воображаемые (как, например, «фантомные боли») телесные дефекты или мозговые дисфункции способны порождать серьезные трансформации картины мира и собственного Я. Кроме того, телесные ощущения и проприоцептика составляют чувственную основу уверенности в своей целостности и самотождественности, что может грубо нарушаться при патологии разного генеза. Известный американский невролог приводит самоотчет пациента с локальными поражениями мозга и потерей проприоцепции: «К ужасу своему я обнаружил, что временами гораздо слабее прежнего осознавал себя и свое существование... Мне беспрестанно хотелось осведомиться у окружающих, по-прежнему ли я Джордж Дедлоу или нет, но, предвидя, сколь нелепыми показались бы им такие расспросы, я удерживался от них, еще решительнее вознамериваясь отдать себе точный отчет в своих ощущениях. Временами убеждение в том, что я не вполне я, достигало во мне силы болезненной и угрожающей в своих ощущениях» [Сакс, 2006: 84].
В эру высоких био- и информационных технологий кардинально изменяются базовые представления о личном и социальном пространстве. В силу изменчивости и множественности параметров, определяющих топографию и границы социального и личного пространства [Марцинковская, 2013], границы Я, с которыми человек идентифицируется, постоянно расширяются. Возможно, в нашем «постчеловеческом» будущем «вместилище» Я будет находиться далеко от своего биологического носителя или окажется вовсе отделенным от своей телесной субстанции, тем более что уже сейчас оно «рассеивается» по телу глобальных информационных систем.
В рамках неклассической парадигмы в гуманитарных дисциплинах Я не мыслится вне процесса взаимодействия с другими людьми, определенной культурной ситуации, места и времени; именно через других мы становимся самими собой. Сама способность субъекта полагать свое Я в качестве объекта исследования предполагает сложней- ^ шее взаимодействие и переплетение эмоциональных и рефлексивных ^ процессов, требует разделения Я на наблюдаемое и рефлектирующее, И децентрации с Я на позицию воображаемого другого человека, дости- ^ жимых только в диалоге-встрече с Другим как с равноправным и равноценным человеческим существом (М. Бубер, М. Бахтин). Воспри- ¡5 ятие меня Другим необходимо для самоосуществления, поскольку только благодаря Другому и его «избыточному» видению моему осознанию открываются мои переживания, мысли и чувства и весь окру- ^ жающий мир в его недоступной мне одному полноте. ф
Несколько иной взгляд на социальность Я присутствует у Ж.П. Сартра, для которого неизбежная связанность Я с миром межличностных от-
ношений, «вплетенносгь» в ткань социальной жизни порождает неизбежные проблемы различения границ Я-Другой, своей и чужой точки зрения, своей и чужой персональной территории, чреватые многими тягостными эмоциональными состояниями [Сартр, 2000]. Если только в глазах Другого как в зеркале может отразиться наше истинное Я, то это означает, что мы оказываемся голы и беззащитны перед Другим, прозрачны и бесконечно зависимы от него. К тому же взгляд Другого, следящий и подсматривающий, скорее исказит, чем представит в истинном свете мое Я. Поэтому Другой - мой недружелюбный двойник более, чем я сам. Подобная «паранойяльная» картина восприятия себя в пространстве социальных отношений свойственна далеко не всем, хотя в повседневности многим знакомы застенчивость, страх публичных выступлений или боязнь выглядеть смешным (гелатофобия). В своем клиническом выражении это встречается у людей, глубоко прячущих невыносимое («токсичное») чувство стыда перед лицом реального или воображаемого Другого. Так, в традиции экзистенциализма Р. Лэйнг в своей знаменитой книге «Расколотое Я» описывает нарушение самоидентичности шизоидов, характеризующееся утратой чувства своей неотъемлемой тождественности, неизменности вещей, надежности окружающих природных процессов. Характерным признаком, отмеченным Лэнгом, здесь является утрата собственной автономности и цельности Я, когда оно не может переживаться ни отделенным от другого человека, ни связанным с ним [Лэнг, 1995]. Сходные феномены своего рода «стигматизации» и отчужденности от других описывались при изучении самовосприятия людей с реальными или мнимыми дефектами внешности, увечьями, избыточным весом, а также у людей с диссоциацией телесной организации и социального гендера [Соколова, 2009; Тхостов, 2002].
С точки зрения М. Фуко, конструкция «безумия» Другого в общественной жизни выполняет функцию исключения последнего из социальных институтов. Внутри индивидуального сознания происходит то же самое: «Для того чтобы освободиться от неразумия, разуму понадобилось создать угрожающий его самотождественности образ другого - и это был человек безумный (столь же осуждаемыми стали человек перверсивный, ^ человек преступный)» [Подорога, 2010]. По существу Фуко таким обра-И зом «разоблачает» манипуляции государства, равно как и уловки нашего сознания, одинаково призванные выполнять репрессивные функции контроля - извне и изнутри, не допуская существенных вариаций поведения и ¡5 контролируя субъективно приемлемый образ Я [Фуко, 1997].
В рамках неклассической парадигматики Я также перестало тракто-¡¡I ваться гипостатически, со времен 3. Фрейда оно предстает в своем ста-^ новлении, развитии, многослойности, гетерогенности и «непрозрачно-ф сти». Э. Эриксоном впервые были описаны случаи «утраты» самоидентичности, ее кризисов и диффузии в разных культурных средах, в эпохи социальных катастроф и радикальных перемен [Эриксон, 1996]. Напро-
тив, достижение субъективного чувства единства и самотождественности прокладывает себе путь через многообразие социальных ситуаций и исполняемых ролей, становится достаточно устойчивым и прочным, собирающим Я и удерживающим его от распада и рассеяния.
Самоидентичность в условиях глобальных социальных катастроф
История культуры XX в. показывает, как каждое послевоенное время формирует очередное «потерянное поколение» и заостряет внимание к философским и психологическим аспектам ситуации кризиса индивидуального самоопределения и необходимости внутреннего выбора между сохранением сложившейся самоидентификации или отказом от нее. Так, нацизм и Холокост всколыхнули проблематику «слишком человеческого» в человеке - внутренней свободы, совести, стойкости, но также и заставили обратиться к изучению многообразия проявлений деиндивидуации и утраты Я - феноменов фанатизма, беспредельной жестокости, полного подчинения системе, приказу, авторитету, власти (Френкель-Брунсвик, Эриксон, Милгрэм, Зимбар-до). В фокус пристального внимания социальных и клинических психологов попадают «пограничные ситуации», феномены «непереносимости неопределенности», «диффузии» самоидентичности, экзистенциальные переживания вины и стыда как нравственных последствий цены выживания в жестко регламентированных условиях концлагерей или тоталитарных режимов, на грани жизни и смерти.
Интересно вспомнить впервые опубликованную в 1963 г. книгу Ханны Арендт «Банальность зла», где автор занимает бескомпромиссную нравственную позицию в оценке «случая Эйхмана». Согласно Арендт, Эйхман не был человеком необычным, садистом, а был заурядным обывателем, «типичным представителем» рьяных служителей власти, тех, кто лично участвовал в уничтожении представителей «5 «неарийских» рас. Что составляло его отличительные черты, так это ^ виртуозная способность к самообману и самооправданию, лицемерие И и ханжество, а также формально-бюрократический стиль мышления, ^ засоренность сознания обезличенными канцеляризмами-клише и высокопарными эвфемизмами, позволявшие ему избегать самоосозна- ™ ния и скрывать правду о самом себе [Арендт, 2008]. Не только этаосо-бая ограниченность умственных способностей Эйхмана, но и скудость, ущербность его Я, банальность как дефицит глубины и ^ личностной индивидуальности, узкий прагматизм и аморальность делали его неуязвимым для чувства вины и личной ответственности за содеянное. Арендт же настаивала на неотменяемости личной ответст- =
венности даже в условиях давления обстоятельств или сложности и многозначности («неопределенности») ситуации нравственного выбора в «пограничных» жизненных обстоятельствах.
Иную позицию, как известно, заняли Милгрэм и Зимбардо, исследовавшие психологические детерминанты жестокого поведения и выдвигавшие на первый план социально-ролевые и ситуативные факторы жестокости, а также принятие социально диктуемых «правил игры» и, как следствие, психологическую оправданность повиновения требованиям авторитета и даже сотрудничества с насилием и насильником. Подобная концептуализация причин феноменов жестокости и покорности нашла развитие благодаря психологической рефлексии опыта «исторической травмы», а также отдаленных последствий переживания насилия и унижения в условиях концлагерей или насилия иного рода.
Как известно, многие вещи мы начинаем воспринимать по-новому при изменении привычного ракурса, применении новой «оптики» или несостоятельности старых представлений, в том числе и сложившихся представлений о своем Я. Так, уцелевшим после Второй мировой войны и Холокоста, прошедшим нечеловеческий путь насилия и унижений пришлось заново оценивать себя в мирное время в свете психологической «цены», заплаченной ими за собственное выживание. Выдержали не все: кончали с собой, испытывали невероятные муки стыда и вины [Леви, 2011]. Позволю себе процитировать фрагмент из книги известного голландского философа Франклина Анкерсмита: «Травматический опыт слишком ужасен для сознания: этот опыт превышает наши способности его осмысления... Травматический опыт отчужден от "нормального" восприятия мира» [Анкерсмит, 2007: 457]. Восстановление Я и преодоление травмы становится возможным, когда собственная рана осмысливается как общечеловеческая драма, как личное противостояние социальному злу через обретение новых жизненных смыслов и внутренней свободы, как это собственной жизнью показали такие разные Я. Корчак, Б. Беттельгейм, В. Франкл, Г. Померанц.
Таким образом, всплеск интереса к проблеме самоидентичности в 1960-е гг. (и усиливающийся в настоящее время, но по другим причи-^ нам) во многом обязан необходимости осмысления «опыта историче-И ской травмы», собирания и «удержания» от разрушения своего личного Я перед лицом ряда исключительных по значимости исторических событий и катастроф ХХ-ХХ1 вв. Важно было обсудить и ¡5 прояснить целый ряд проблем, имеющих экзистенциальный смысл для нескольких поколений людей, выживших в ситуации небывалых ¡¡I социальных катаклизмов и потрясений. Ими стали проблемы личного ^ противостояния деструктивному окружению и прежде всего сохране-Ф ния самоидентичности (ответственности, жизнестойкости и верности себе как самотождественности) в обстоятельствах личного вовлечения в водоворот глобальных исторических крушений.
Распад и расщепление российской
социальной идентичности нашего времени
В последние десятилетия явления «разорванности» единства исторического опыта и кризиса коллективной самоидентичности фиксируются в России после фундаментальных общественно-политических и культурных трансформаций рубежа 1980-1990-х гг. Впечатляет последняя книга Светланы Алексиевич, составленная из воспоминаний и свидетельств тех, кто остро ощущает свою сегодняшнюю невостребованность, «изжитость», для кого общественно-политические перемены стали тяжелой психологической травмой. Не сталинские репрессии, не Отечественная война, а события перестройки и 1990-х гг. оказались для них непосильным травматическим опытом, поставившим под сомнение смысл всего прожитого ими на протяжении XX в., разрушающим их базовые ценности и сложившуюся самоидентичность. Вот несколько выдержек из текста этой книги, высказывания обычных людей: «Как я завидую людям, у которых была идея! А мы сейчас живем без идеи. Хочу великую Россию! Я ее не помню, но знаю, что она была». «Была великая страна с очередью за туалетной бумагой... Я хорошо помню, как пахли советские столовые и советские магазины» [Алексиевич, 2012: 38]. «Все время говорим о страдании... Это наш путь познания. Западные люди кажутся нам наивными, потому что они не страдают, как мы, у них есть лекарство от любого прыщика. Зато мы сидели в лагерях, в войну землю трупами завалили, голыми руками гребли ядерное топливо в Чернобыле... И теперь мы сидим на обломках социализма. Как после войны. Мы такие тертые, мы такие битые. У нас свой язык... Язык страдания...» [там же: 40]. Важными бинарными оппозициями, конституирующими устойчивое самоопределение Я-среди-Мы, здесь выступают отождествление личного и общественно-идеологического, идеализация «своего» и обесценивание «другого», компенсаторно-преувеличенная ценность исторического опыта общенациональ- «5 ного страдания и подчеркнуто-пренебрежительное отношение к ма- ^ териальным ценностям; ностальгия и острое чувство утраты Я. 01
Общественное сознание эпохи так называемого постмодерна ^ (Россия отчасти сейчас переживает этот период) склонно к «психологизации» и, осмысливая общественные процессы и социальные по- ¡5 трясения сквозь призму эмоциональных состояний и экзистенциальных переживаний конкретных людей, их самоидентификаций, все
больше прибегает к языку психологических и даже клинических тео- ^ „ „ „ „ „ ь
рий и соответствующей семантики. У людей «той эпохи» главной и ф
консолидирующей ценностью было «выжить», «выстоять», сохранить верность себе (устойчивость и постоянство самоидентичности)
вопреки всем неблагоприятным жизненным обстоятельствам, войнам, бытовой неустроенности или тоталитаризму власти. Сегодня российское общество, развивающееся в сторону высоких технологий и глобальных информационных систем, в попытках самоопределения далеко не так монолитно; скорее оно стратифицировано по множеству оснований (материальных, культурных, образовательных, ценностных и т.д.) и расщеплено на множество мало сопоставимых и подчас воюющих друг с другом «осколков».
Речь здесь идет о процессах, описываемых в психологических терминах, по большей части заимствованных из клиники расстройств личности, таких, как «фрагментация», «расщепление», «нестабильность» и парадоксальное сочетание несоединимого [Кернберг, 2000]. В основании подобной культурной дезинтеграции, по нашему мнению, лежит парадоксальность противоположно направленных и крайне поляризованных векторов развития - тенденции к глобализации и стремления сохранить и законсервировать традиционные национальные культурные особенности. Нет согласия в определении основных задач социокультурной самоидентификации: отсутствует единая историческая память, следовательно, нет и разделяемого всеми пространства общечеловеческих и национальных ценностей. Противоположны представления о Я и Мы, границах и критериях «своего» и «чужого», Я и Они; объединяющим является лишь пессимистически-паранойяльное отношение к «чужому» и ощущение бесперспективности настоящего и будущего. Это явление вряд ли можно объяснить только исходя из известного постмодернистского тезиса о принципиальной множественности социальных ролей и самоидентификаций в современном мобильном и непредсказуемо меняющемся обществе с его многообразием культурных контекстов и необходимостью встраиваться в локальные общности, слишком сильно различающиеся по правилам и устройствам. Речь идет о всеохватывающем процессе культурно-исторической и индивидуальной дезинтеграции, о ярко выраженных явлениях неопределенности и ^ расплывчатости в самоопределении, которые в силу их распростра-^ ненности «аккуратно» квалифицируются как «пограничные» между И нормой и патологией. «Раскол и растущий градус ненависти - следствие общей ментальной неустроенности россиян. Она даже страшнее, чем неустроенность бытовая. Люди не видят будущего. Их настоящее ¡5 либо определенно мрачное, либо мрачно неопределенное» [Ново-прудский, 2014].
¡¡I Еще один пример. Исследовалась мотивация жителей одного из
^ районов Белгородской области: оценка крестьянами своего уровня ф жизни, заинтересованность в переменах и стимулах развития сельскохозяйственного предпринимательства. Выяснилось, что «матери-а альных потребностей у этих людей нет, эмоциональных тоже. То есть
мотивировать их нечем. Каждый второй сказал, что ему не нужен туалет в доме. Двадцать восемь процентов не видят необходимости в душе, тридцать пять - в легковом автомобиле. Шестьдесят процентов ответили, что не стали бы расширять свое личное подсобное хозяйство, даже если бы представилась такая возможность. Такое же количество, шестьдесят процентов не считают воровство зазорным. пять процентов в принципе готовы к предпринимательской деятельности, но прогнозируют очень негативную реакцию окружающих на свои действия и не решаются» [Другой народ]. Мотивация и представление о себе человека современной российской глубинки впечатляет и озадачивает: люди не видят для себя смысла в развитии новых производств, в созидании и каком бы то ни было изменении статуса кво, принимают ужасающую убогость собственного быта без недовольства, не обременены моральными ограничениями и при этом чрезвычайно зависимы от мнения своего ближайшего окружения, живущего в такой же бытовой неустроенности. Их представлениям о будущем свойственна «мечтательная неопределенность», надежда на его чудесное и магическое изменение наряду с пассивно-смиренным принятием существующей в настоящем нищеты.
Результаты этого частного исследования в принципе не расходятся с данными одного из последних опросов Левада-Центра. Прошедший 2013 год, по мнению подавляющего большинства опрошенных россиян (70-85 %), окрашен негативными переживаниями, такими, как подавленность, тупиковость, бессмысленность и отсутствие перспективы будущего, тоска по традиционализму и патернализму, апатия, пассивность и агрессивное неприятие инаковости [Липский, 2014]. Оба примера свидетельствуют об общественной стагнации, выраженном смысловом вакууме, отчетливом предпочтении сохранения сегодняшнего стабильного неблагополучия пугающей неопределенности будущего.
Теперь сравним психологическое состояние этого пласта нашего общества с портретом немалочисленной группы молодых образованных людей, активно стремящихся к карьере и высокому уровню жизни ("поколение игреков"). «Они так и плещут энергией, хоть ведра ^ подставляй. И поэтому они - движущая сила многих проектов, реали- ^ зуемых сейчас. Они не видят преград перед собой, проходят сквозь 01 стены. Они стремятся расти и развиваться, причем быстро, потому у ^ них очень сильно желание не просто работать, а влиять своей работой на мир. С этим желанием связана и высокая социальная активность ¡5 "игреков", они работают не просто ради денег, а хотят самореализации - личностной и творческой - в новых проектах» [Амбициозные и бессмысленные, 2014]. ^
Сопоставление этих двух психологических зарисовок позволяет ф заключить, что в России, по-видимому, традиционалистские компоненты общественного сознания сегодня сосуществуют с чертами само-
сознания человека самореализующегося эпохи post-modernity, а становление новой самоидентификации происходит в «челночном» режиме, в результате чего складывается мозаичная структура интериоризованной персональной самоидентичности. Используя метафору «деструктивного нарциссизма», предложенную британским психоаналитиком Гербертом Розенфельдом [Розенфельд, 2008], можно заключить, что одни части современной российской идентичности энергетически заряжены амбициозностью, перфекционизмом, грандиозностью и нарциссизмом, т.е. отвергают преемственность традиций, ограничения, общепринятые нормы и многие моральные табу (склонны к так называемой трансгрессии); они эгоцентричны, не обременены чувством долга и ответственности, «играют в жизнь», предпочитают «позитив» и ценят перемены исключительно как развлечения, по-детски сосредоточены на самих себе и самовыражении. В то же время другие стороны самоидентичности мотивационно истощены, пассивны, враждебно-недоброжелательны, депрессивны, лишены ресурсного потенциала развития и связаны поверхностно понимаемыми патриархально-традиционалистскими установками и патернализмом; изменений страшатся и избегают; зависимы от сильной власти и «обожествляют» ее, предпочитают держаться за наличную ситуацию, несмотря на общую неудовлетворенность условиями и качеством жизни.
Картина достаточно парадоксальная и свидетельствующая в пользу уже клинического диагноза состояния массового сознания россиян - его пограничной и расщепленной организации, когда части Я, каждая по-своему, ущербны, лишены точек соприкосновения, не принимают и не понимают друг друга и избегают взаимодействия. Целостность отсутствует, а ее симулякр достигается за счет «кентав-рического» соединения несоединимого, приобретая черты «устойчивой нестабильности» вопреки собственным же мечтам о возврате к счастливым временам застоя.
Очевидно также, что содержание российской ментальности отстает от динамично происходящих социальных изменений и постоян-^ но регрессирует: для него все еще остается актуальной задача сохра-^ нения неизменности (или даже возврата к прошлой) социокультурной И идентичности и защиты от негативно оцениваемой, недружелюбной и агрессивно вторгающейся непредсказуемой цивилизации западного типа. Последней атрибутируются черты чуждости, угрожающей ли-¡5 шением традиционных ценностей и привычного жизненного уклада.
Проблема же развития мобильных аспектов идентификаций, отве-¡¡I чающих стремительно меняющимся условиям существования рос-^ сийского общества в глобальном мире, отодвигается на периферию. ф Для западного человека «проблема, мучающая людей на исходе
века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать ее, сколько в том, какую идентич-
ность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность или лишится ее соблазнительных черт» [Бауман, 2002: 182]. Для российского менталитета характерна большая палитра и пестрота в вариантах самоидентификаций, в целом тяготеющих к противостоянию абсолютов и полярностей - либо традиционализма и ригидной стабильности, либо диффузной изменчивости и безграничного нарциссического самоутверждения и перфекционизма. Этот вывод до некоторой степени подтверждается и результатами одного из последних опросов общественного мнения россиян, где проводился анализ динамики базовых ценностей в период с 2006 по 2014 г. «Обездоленность, дефицит социальной справедливости - больное место в сознании людей», - пишет В. Соколов в «Независимой газете», 60-75 % россиян мечтают о возврате в советскую политическую систему, идентифицируют себя с сильным государством и сильной властью и негативно относятся к Западу, его политике и демократическим ценностям. У сегодняшнего среднего россиянина также крайне слабо выражены надличные ценности, связанные с заботой об экологии, благополучии других людей, о равноправии и терпимом отношении к ним и, наоборот, крайне высока значимость противостоящих им «эгоистических ценностей», средний россиянин сильнее, чем жители большинства других включенных в исследование европейских стран, стремится к богатству и власти, а также к личному успеху и социальному признанию [Магун, Руднев, 2010]. Иными словами, ткань общественного сознания современных россиян пестра, напряженность внутренних противоречий между социальными группами и стратами достаточно сильна, вектор экономического развития страны не определен, а ее географические очертания и направления культурного развития стремительно меняются. Все это означает, что человек в сегодняшней социокультурной ситуации поставлен перед лицом множества персональных и ответственных выборов, что создает особую экзистенциальную тревогу, тем большую, чем более простым образом устроена его когнитивная система, чем он более зависим от непосредственных влияний макро- и микросоциального окружения, чем менее толерантен к неопределенности и способен «обращаться» с ней конструктивно.
И £
Риски распада самоидентичности в условиях ^ неопределенности
Вообще говоря, непрогнозируемые социальные катаклизмы (би- ф фуркации) и возрастание сложности организации культурного целого, как известно, составляют отличительную черту современного об- с
щества постмодерна с его готовностью к широкомасштабным изменениям, риску и широте возможностей индивидуального выбора, а также принятию сверхценности индивидуального своеобразия и личной автономии, высокой толерантности к разнообразию культурных контекстов и в целом - к ситуации неопределенности. Именно неопределенность становится ключевым понятием и теоретической рамкой, объединяющей как вариативность и многообразие феноменов индивидуального и общественного сознания, так и область собственно клинических расстройств самоидентичности.
Внутри постнеклассической парадигмы в психологии различают объективную и субъективную неопределенность: неопределенность окружающей среды связана с природной, технологической и социальной непредсказуемостью и высокой частотой эксцессов бифуркации; внутренняя или субъективная неопределенность имеет отношение к переживанию базовой онтологической тревоги, неуверенности в себе и собственной идентичности, а также к семантической и смысловой многозначности и признанию ограниченности познавательных возможностей субъекта, принятию собственного несовершенства.
Термин «толерантность к неопределенности», как известно, был введен в середине прошлого века в теории авторитаризма Т. Адорно и Э. Френкель-Брунсвиком [Adorno, 1950] и трактовался как предпочтение разных форм политического устройства в зависимости от способности субъекта справляться со сложной организацией общественной жизни, свободой и ответственностью: нетерпимость к неопределенности влечет за собой установление жесткого порядка, регламентацию и подчинение частной жизни абсолютному социальному контролю и тоталитаризму власти. В дальнейшем в феномен неопределенности стали включать широкий спектр эмоциональных, когнитивных и поведенческих реакций, возникающих в ответ на незнакомые, сложные, неожиданные или многозначные по своей возможной интерпретации стимулы, ситуации или любые другие качества информации, взаимодействие с которыми сопряжено с необходимостью выбора из поля ^ «интерферирующих» альтернатив [Белинская, 2007; Корнилова, 2010]. И В этих условиях взаимодействие с социальным или предметным окружением происходит на разных уровнях сознания, описывается как бессознательная защита или осознаваемый копинг, направленные на про-¡S цесс «снятия неопределенности», «структурирования», «трансформации неопределенности» путем преобразования первоначального ¡¡I хаотического или слабоструктурированного материала в некоторую Ч упорядоченную и осмысленную структуру - образ, идею, символ, сло-ф во [Соколова, 2009; 2012]. В частности, категоризация является таким примером когнитивной стратегии преобразования «хаоса» неопределенности в связное целое, разворачивающейся на разных уровнях со-
знания [Дж. Брунер, 1971]; выбор «внутренней» точки отсчета также позволяет снять двусмысленность ситуации вследствие конкурентных фигурофонных отношений [Witkin, 1981]. Можно также обратиться к представлению о материнских функциях Другого («ментализации») в интеграции, «контейнировании», «собирании» и означивании невыносимых и неоднозначных переживаний, переполняющих младенца или пациента с диффузным Я [Bion, 1967; Bateman, 2004].
Напротив, бегство от неопределенности скорее свидетельствует в пользу хрупкости Я, высокого уровня тревожности и субъективного неблагополучия, а предпочтение устойчивых традиций, авторитарного стиля власти и сопротивление изменениям может быть интерпретировано как проявление бессознательных и примитивных психологических защит против избыточного и субъективно невыносимого стресса и дискомфорта перед лицом неизбежности персонального выбора. Это подтверждается и рядом эмпирических исследований, которые свидетельствуют о наличии стилевых, возрастных, клинических и межкультурных различий в пороге переносимости неопределенности [Соколова, 2012]. По некоторым данным, пороги неопределенности будут варьировать под влиянием ценностных установок индивидуализма-коллективизма, маскулинности-феминности, дистанции и предпочитаемой плоскости отношения к власти и социальному контролю [Hogg, 2007]. Порог индивидуальной переносимости неопределенности подвержен также ситуативным влияниям и может определяться социальным статусом индивида в группе и внутригруппо-вой динамикой [Белинская, 2009].
В иных ракурсах и гранях предстает проблема неопределенности как имеющая историко-культурные и философские измерения. Обсуждая тезис об объективности субъективного, В.П. Зинченко не без юмора перечисляет принципиальную неизбывность неопределенности, утверждая, что определенность психического, накрепко привязанная к принципу детерминизма в науке, по сути не более чем химера, в то время как неопределенность как атрибут всего живого и развивающегося - вездесуща и являет себя как «неоднознач- ^ ность восприятия, многозначность слова, амбивалентность эмо- ^ ций, множественность мотивов, ценностей, полифония сознания, И открытость образа, неопределенность развязки в борьбе мотивов, в ^ соревновании и противоборстве познания, чувства и воли, происходящих в нашей душе» [Зинченко, 2007: 17]. Всякое снятие неоп- ¡5 ределенности, с точки зрения автора, неизбежно вновь порождает неопределенность, в этом смысле последняя неотделима от текуче- ¡¡|
,, ,, им
сти самой жизни, противоположностью которой выступает опреде- ^ ленность смерти. Ф
Параметр социокультурной неопределенности рассматривается также в контексте эволюционных процессов как неустранимый атри-
бут всякого движения саморазвивающихся систем, с необходимостью порождающий «надситуативную активность» субъекта, новые формы культуры, новые способы действия в социуме. «Благодаря внесению неопределенности в строго детерминируемую систему культуры, - пишет А.Г. Асмолов, - данная культура приобретает необходимый резерв внутренней вариативности, становится более чувствительной и подготовленной к преобразованию в ситуациях тех или иных социальных кризисов» [Асмолов, 2012: 38]. При этом адаптивные (стабилизирующие) и надситуативные деятельностные стратегии являются необходимыми моментами целостного эволюционного процесса, обеспечивающими и развитие, и его «удержание» в определенных границах, и, по всей видимости, маркируют разный уровень саморазвития субъекта - индивидный и личностный.
Один из современных социологических и психологических дискурсов проблемы неопределенности сосредоточен вокруг проблемы свободы индивидуального выбора идентичности (и даже ее произвольного конструирования) в условиях глобализирующегося общества риска. В мире хаотически меняющихся ценностей, расплывающихся границ между дозволенным и запретным высшей ценностью становится свобода маневра (точнее, манипуляции) и личного произвола в «переиздании» и произвольном конструировании собственного Я (ценностей, телесного облика, пола), а также неустанной шлифовки фасадного и фальшивого образа Я [Бек, 2000; Бауман, 2002; Соколова, 2009].
Складывается парадоксальная ситуация: современный человек в открывшихся просторах свободы-неопределенности не может осуществить ни один акт выбора самоидентичности без страха эту свободу утратить, обретя ограничения предопределенности и ответственности. Он обречен на постоянный, не приносящий удовлетворения и не завершаемый процесс поиска и «примерок» разных идентичностей, при этом его Я остается некоторой пустой полостью или ускользающей химерой; обнаруживается его своеобразная диффузия - феномен, достаточно изученный в клинической психологии Я [Кернберг, 2000; ЛкЫаг, 1984]. Свобода, которая могла бы стать фактором саморазвития и самосовершенство-^ вания, в подобных условиях рискует обернуться страхами, тревогами и И разочарованиями, связанными с любым выбором и любыми попытками ответственного самоопределения. Здесь возникает феномен, «парный» феномену непереносимости неопределенности, который можно было ¡5 бы по аналогии назвать страхом всякой определенности, конкретности, смысла, подпитывающим и поддерживающим состояние внутренней ¡¡I неопределенности, диффузности Я или хамелеонообразной всеядности, ^ что в результате превращается в безликость и пустоту. Ф Уход в неопределенность с клинической точки зрения также мож-
но понять как защитную функцию, когда размытость, расфокусирован-ность создают что-то вроде слепого пятна в самовосприятии и воспри-
ятии Другого, препятствуя категоризации и смыслообразованию, в то время как уклончивость путем манипулятивных маневров-самозащит предотвращает открытое столкновение со сложной реальностью переживаний Я (утратой, болью, стыдом и виной) и межличностных отношений [Соколова, 2009; 2012]. В результате условия неопределенности из предпосылок свободы превращаются в благодатную питательную среду для расцвета морального релятивизма и деконструкции традиций человеческой солидарности; в фетиш возводятся ценности вечного движения, личного совершенства, молодости и бессмертия. Прибавим к перечисленному страсть к развенчиванию и разрыву исторической преемственности, культ бездушия и цинично-манипулятивного отношения к Другому, а также отказ от деятельного участия в общественной и политической жизни - и готов портрет «типичного» человека современности, которого называют неонарциссом [Липовецки, 2001].
Расцвет культуры «рву» (или нарциссизма) как движение в сторону психологизации общественной жизни был спровоцирован (в том числе) затуханием революционных и либеральных процессов 1960-х гг. на Западе, нарастанием социального и политического пессимизма и вызвал ценностный поворот к индивидуализму, простым радостям приватной жизни, предпочтению обыденного и персонального, приоритету переживания-осознавания Я перед социальным поступком, отказу от регламентации, порядка и сухой рациональности. Спустя полвека, правда, оказалось, что психологическая реальность с ее заботами об улучшении качества жизни, духовном и телесном самосовершенствовании выглядит суррогатом, не приносящим истинного удовлетворения. И современный человек вынужден прибегать к все новым и новым суррогатам, тем самым создавая новые виды ад-дикции, избегая внутренней пустоты в попытке наполнения Я хоть каким-то смыслом. В то же время активные деятельные отношения человека с социумом все больше подменяются их виртуальным подобием, а реальное саморазвитие - разнообразными эгоцентрическими практиками самосовершенствования и самоудовлетворения.
И £
Заключение
Распространенность в современном обществе различных вариан- ™ тов нарциссизма заставляет относиться к этому феномену и сопутствующему ему перфекционизму неоднозначно - как к продукту прово-кативных веяний постмодернистской культуры и одновременно кли- ^ ническому явлению, мультифакторная (в том числе и социокультурная) природа которого все еще недостаточно изучена. Подобно тому как утрачивает целостность, секуляризируется и инди-
видуализируется современное общество потребления, Я человека подвергается процессу фрагментации вследствие избыточной поглощенности эгоцентрическими интересами, эмоциональной сосредоточенности на самом себе и изобилия предлагаемых социальными институтами способов телесной и душевной «бьютификации». Согласно психиатрическим статистическим руководствам, нарциссизм (шире - пограничное личностное расстройство) часто сопровождает широкий круг психических заболеваний и нарушений поведения - аффективную патологию, аддикции и суициды [Кернберг, 2000]. Психологическим консультантам и психотерапевтам широкого круга приходится иметь дело с пациентами нового типа, чьи жизненные неудачи обусловлены в первую очередь серьезными характерологическими патологиями, затрагивают самые чувствительные стороны их самооценки, а глубина дезадаптации может угрожать самой жизни. Таким образом, новая социокультурная ситуация порождает и нового пациента в пространстве психотерапевтических практик, что требует критического анализа многих классических постулатов в области теории и практики психотерапии, культурной специфики и границ применения [Бурлакова, 2011; Соколова, 2009; 2001].
В последнее время стал заметен интерес к проблеме самоидентичности и в отечественной психологии, особенно в области социально-психологического знания. Появилось несколько обзорных публикаций, в которых намечается постановка проблемы, очерчиваются контуры будущих междисциплинарных исследований, реинтерпретируются концепции и апробированные ранее парадигмы Я в новой перспективе, чему немало способствует, на наш взгляд, осознание масштабности произошедших за последние десятилетия социокультурных трансформаций [Андреева, 2012; Белинская, 2007; Гусельцева, 2013; Труфанова, 2006].
Клиническая психология в свою очередь все более склонна рассматривать клинические феномены со стороны их культурной обусловленности, принимая во внимание тот факт, что патопсихологическая квалификация определенных симптомов может носить культурно-релятивистский, а не всеобщий характер, как это вытекает из ряда ^ этнопсихологических исследований. Например, Пенг и Нисбет, анализируя подходы философов и историков Запада и Востока, утверждают, что мышлению народов Востока присущ особый эпистемологический подход: там, где западная диалектика ищет противоречия и диалекти-¡5 чески снимает его, восточная диалектика допускает и даже принимает противоречия, не пытаясь их исправить; к тому же она гораздо более ¡¡I толерантна к динамическим процессам изменения и неустойчивости ^ [Мацумото, 2003]. Интересно, работает ли на Востоке столь популяр-ф ная на Западе и у нас когнитивная психотерапия, предполагающая коррекцию, например, нечувствительности к противоречиям, одного из а наиболее распространенных симптомов нарушения критичности и рас-
стройства мышления при истерии. Вместе с тем процессы глобализации в культуре могут постепенно приводить к известной универсализации симптомов и жалоб, нивелируя тем самым кросскультурные различия, подстраивая восприятие здоровья и болезни под тиражируемые образцы и ценностные установки. Возникает закономерный вопрос: в какой мере правомерна логика предпринятого нами анализа «нарушений» личностной и социальной идентичности нашего времени при отсутствии сравнительных кросскультурных исследований в этой области? Насколько действительно Россия - не Европа? Или - Европа?..
«Тенденция к междисциплинарности и интеграции научного знания реализуется в истории науки двумя потоками: от смежных наук к психологии и от психологии к смежным наукам» [Гусельцева, 2013], как интеграция социальной психологии и патопсихологии [Андреева, 2012]. В этом смысле, привлекая внимание к клинико-психологиче-ской трактовке некоторых феноменов личного и общественного сознания, мы поступаем в согласии с той традицией постнеклассической науки, основы которой заложил еще З. Фрейд, сформулировавший принципиально новые пути исследования душевной жизни на основе археологического и уликового методов познания бессознательных и ускользающих от наивного взгляда исследователя явлений. Кроме того, клиническая «оптика», подобно микроскопу, настолько преувеличивает явления, как будто размытые в массовой норме, что заставляет вновь и вновь обращаться к их изучению в свете новых интегративных методологических парадигматик. К последним можно, например, отнести методологию триангуляции, активно интегрирующую номоте-тические и идиографические, количественные и качественные (герменевтические и другие) методы, пока еще, как правило, изолированно применяемые в социальной и клинической психологии. Междисцип-линарность современной науки, как замечает В.Н. Порус, это особая форма объединения научных сил, направленная на преодоления расколов и трещин современной культуры путем творческого взаимодействие между различными методологиями, транскрипциями и метафорами [Порус, 2013]. В этом смысле язык клинической психологии позволяет как бы с помощью микроскопа приблизить к исследователю ^ социальные явления и сквозь призму индивидуальных нарушений, де- (Л виаций отдельного человеческого Я заставляет лучше увидеть и про- ^ чувствовать явления макросоциального порядка. (В
Библиографический список
Алексиевич, 2013 - Алексиевич С. Время секонд хэнд. М. : Время, 2013. Амбициозные и бессмысленные, 2014 - Амбициозные и бессмысленные // Эксперт. 2014. № 3. -http://expert.ru/forum/expert-articles/31308/?page=1
У
1Л
Андреева, 2012 - Андреева Г.М. Презентации идентичности в контексте взаимодействия // Психологические исследования. 2012. Т. 5, № 26. С. 1. -http://psystudy.ru
Анкерсмит, 2007 - Анкерсмит Ф. Возвышенный исторический опыт. М.: Европа, 2007.
Асмолов, 2012 - Асмолов А.Г.Оптика просвещения: социокультурные перспективы. М. : Просвещение, 2012.
Арендт, 2008 - Арендт X. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М. : Европа, 2008.
Бауман, 2002 - Бауман 3. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002.
Бек, 2000 - Бек У.Общество риска. На пути к другому модерну. М., 2000. Белинская, 2007 - Белинская Е.П. Неопределенность как субъективное переживание радикальных социальных изменений // Социальная психология: актуальные проблемы исследований ; Е.П. Белинская, Т.П. Емельянова (ред.). М. : Фонд Выготского, 2007. С. 43-62.
Брунер, 1971 - Брунер Дж., Олвер Р., Гринфилд П. Исследование развития познавательной деятельности ; под ред. П. Гринфилда. М., 1971.
Бурлакова, 2011 - Бурлакова Н.С., Олешкевич В.И. Психологическая концепция идентичности Э. Эриксона в зеркале личной истории автора. М. : Маска, 2011.
Гусельцева, 2013 -ГусельцеваМ.С. Взаимосвязь культурно-аналитического и историко-генетического подходов к изучению социализации и становления идентичности в психологии // Психологические исследования. 2013. № 6 (27). Другой народ - /http://besttoday.ru/read/5183.html/
Зинченко, 2007 - Зинченко В.П.Толерантность к неопределенности: новость или психологическая традиция? // Вопросы психологии. 2007. № 6. С. 3-20.
Знаков, 2002 - Знаков В.В. Макиавеллизм, манипулятивное поведение и взаимопонимание в межличностном общении // Вопросы психологии. 2002. № 6. 45-54.
Кернберг, 2000 - Кернберг О. Тяжелые личностные расстройства. М. : Класс, 2000.
Корнилова, 2010 - Корнилова Т.В. Принцип неопределенности в психологии: основания и проблемы // Психологические исследования. 2010. № 3 (11). - http://psystudy.ru
Леви, 2011 - Леви П. Человек ли это? М. : Текст, 2011. Лекторский, 2001 - Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая. М. : Эдиториал УРСС, 2001. Ш Липовецки, 2001 -ЛиповецкиЖ. Эра пустоты. СПб.: Владимир Даль, 2001.
^ Липский; 2014 - Липский А. Тоска какая-то // Новая газета. 2014. № 9.
(В Лэнг, 1995 -ЛэнгР. Расколотое Я. СПб. : Белый кролик, 1995.
,£ Магун, 2010 - Магун В.С., Руднев М.Г. Нормативные ценности россиян и
^ других европейцев // Вопросы экономики. 2010. № 12. С. 107-130. "у Марцинковская, 2013 - Марцинковская Т.Д.Социальное пространство:
теоретико-эмпирический анализ // Психологические исследования. 2013. Т. 6, № 30. С. 12. -http://psystudy.ru.
Новопрудский, 2014 - Новопрудский С. Рост ненависти на душу населения //Газета.га. 24.01.14. -http://www.gazeta.ru/comments/column/novoprudsky/ 5863193.shtml).
1Л
Мацумото, 2003 - Психология и культура ; под ред. Д. Мацумото. СПб. : Питер, 2003.
Подорога - Подорога В.А. Другой // Новая философская энциклопедия. -http://iph.ras.ru/elib/1023.html
Порус, 2012 - Порус В.Н. Выбор интерпретаций как проблема социальной эпистемологии // Эпистемология и философия науки. 2013. Т. XXXVIII, №4. С. 5-13.
Розенфельд, 2008 - Розенфельд /.Деструктивный нарциссизм и инстинкт смерти // Журнал практической психологии и психоанализа. 2008. № 4. -http://psyjournal.ru/psyjoumal/articles/detail.php?ID=2624
Сакс, 2006 - Сакс О. Человек, который принял жену за шляпу, и другие истории из врачебной практики. СПб., 2006.
Сартр, 2000 - Сартр Ж.П. Бытие и ничто. М. : Республика, 2000.
Соколова, 2009 - Соколова Е.Т. Нарциссизм как клинический и социокультурный феномен // Вопросы психологии. 2009. № 1. С. 67-80.
Соколова, 2012 - Соколова Е.Т. Культурно-историческая и клинико-пси-хологическая перспектива исследования феноменов субъективной неопределенности // Вестник Московского университета. Сер. 14. Психология. 2012. № 2. С. 37-48.
Соколова, 2001 - Соколова Е.Т., Чечельницкая Е.П. Психология нарциссизма : учеб. пособие. М. : Психология, 2001.
Труфанова, 2006 - Труфанова Е.О. Единство и множественность Я в социальном генезе сознания // Эпистемология и философия науки. 2006. Т. X, № 4. С.154-166.
Тхостов, 2002 - ТхостовА.Ш. Психология телесности. М.: Смысл, 2002.
Фуко, 1997 - Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.
Эриксон, 1996 - Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М. : Прогресс, 1996.
Adorno, 1950 - Adorno T.W., Frenkel-Brunswik E., Levinson D.J., Sanford R.N.The Authoritarian Personality. N.Y. : Harper and Row, 1950.
Akhtar, 1984 - Akhtar S. Identity diffusion syndrome // American Journal of Psychiatry. 1984. Vol. 141 (11). P. 1381-1384.
Bateman, 2004 - Bateman A., Fonagy P. Psychotherapy for Borderline Personality Disorder. Mentalization-Based Treatment. Oxford : Oxford Univ. Press, 2004.
Bion, 1967 -Bion W.R. Attacks on Linking // Second Thoughts. L. : William Heinemann, 1967.
Hogg, 2007 - Hogg M.A. Uncertainty-Identity Theory // M.P. Zanna (ed.). Advances in Experimental Social Psychology. San Diego, CA : Academic Press, 2007. Vol. 39. P. 70-12. $
Witkin, 1981 - WitkinH.A., GoodenoughD.R. Cognitive Styles - Essence and Origins: Field Dependence and Field Independence. N.Y. : International Universities, 1981.
W
1Л
