Управляемая колонизация и стихийные миграционные процессына азиатских окраинах российской империи Текст научной статьи по специальности «История и археология»

___________POCCnfiCMf Pfrnotlbl_____

А.В.Ремнев, Н.Г.Суворова

УПРАВЛЯЕМАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ И СТИХИЙНЫЕ МИГРАЦИОННЫЕ ПРОЦЕССЫ НА АЗИАТСКИХ ОКРАИНАХ

W W

РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ1

1 Статья выполнена в рамках проекта «Миграции и диаспоры в социокультурном, экономическом и политическом пространстве Сибири, XIX — начало XXI века». Проект реализуется на базе научнообразовательного центра Межрегионального института общественных наук при Иркутском госуниверситете (НОЦ МИОН при ИГУ) в рамках федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009—2013 гг. (государственный контракт № 02.740.11.0347) и программы институционального развития НОЦ МИОН при ИГУ.

2 Начало разработки этой темы см. Ремнев, Суворова 2008а, 2008б.

3 Ключевский 1956: 31.

4 Rieber 2007: 269, 272.

5 Бабков 2010.

6 Роль 2009.

Ключевые слова: колонизация, имперский дискурс, миграционный процесс, азиатские окраины, территориальная экспансия, переселенцы

В этой статье речь идет не о социально-экономическом аспекте аграрных миграций крестьян (о чем существует огромная литература), а о теоретических конструкциях, описывающих поиски империей Романовых путей национальной консолидации «единой и неделимой» России2. Аграрное движение русских крестьян на новые земли с рубежа XIX — начала XX в. стало осознаваться в качестве задачи первостепенной государственной важности. Все это позволяло современникам, а затем и историкам интерпретировать миграционные процессы как естественное расселение русских, не упуская из виду имперских и национальных мотивов того, что область колонизации «расширялась вместе с государственной территорией»3. Идеологического обоснования требовала не только внешняя экспансия империи, но и ее собственная гигантская территория, которая нуждалась во «внутренней геополитике» как интеллектуальном поле взаимодействия политических практик, презентаций и репрезентаций. Сверх решения социально-экономических задач в имперскую и национальную риторику были широко включены культуртрегерские мотивы4, своего рода «духовный комплекс», предполагавший циркуляцию не только материальных, но и символических ресурсов, «образов жизни», вписанных в ментальную географию и социокультурный ландшафт осваиваемого и присваиваемого «внутреннего геополитического пространства»5.

Новейшие исследования по истории Азиатской России указывают на доминирующую роль государства в освоении Сибири и сопредельных территорий, тем самым преодолевая жесткую схему противопоставления «вольно-народной» и «правительственной» колонизации6. Отказавшись от колониального дискурса, в том числе и от промежуточной и неясной по смыслу ленинской категории «колония в экономическом смысле», современное сибиреведение (за исключением работ некоторых «национально» ориентированных историков) предпочитает оперировать терминами «фронтир»7, «пограничье», «сибирский плавильный котел» и даже «Дикий Восток»8, исследуя типологические

150

‘ЮАПТ1КТ № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

7 О сходной направленности рассуждений российских историков периода империи писал М.Бассин

сходства и различия американского и сибирского колонизационного опыта9. Теории «внутренней колонизации»10 противостоит более агрессивная концепция «внутреннего колониализма»11, у которой, видимо, есть если не научное, то политическое будущее.

Геополитические

координаты

«внутренней

колонизации»

(Bassin 1993). См. также Американский 1997; Замятина 1998; Сили 2002; Агеев 2002; Фронтир 2002—2003; Резун, Шиловский 2005 и др. Критический взгляд на использование теории фронтира применительно к Сибири см. Новая и новейшая история 2004: 208—211.

8 Stolberg 2005; Stolberg s.a.

9 Супоницкая 1989.

10 Эткинд 2002.

11 Хечтер 2000. Вместе с тем следует отметить нарастание колониального дискурса и использования понятия «внутренний колониализм» для описания современных отношений между центром и регионами России (см. напр.

Родоман 1996; Фадеичева 2007).

12 См. Hauner 1990; Bassin 1991a, 1991b.

13 Обсуждение этой темы1 см. Сандерланд 2010; Ремнев 2010а.

Зауральские территории оказались включенными в широкий геополитический дискурс «Европа — Россия — Азия», составной частью которого было новое прочтение деления России на европейскую и азиатскую части, представление о цивилизационной ответственности Российской империи за военное, хозяйственное и научное освоение Азии, ее просвещение и даже расширение Европы12. За изменениями политико-административной карты уже виделся целенаправленный процесс внутреннего национального устроения империи. Российские имперские идеологи демонстративно отказывались от употребления в отношении азиатских окраин термина «колония», подчеркивая тем самым непохожесть России на европейские колониальные империи13. Основным ее отличием от западных мировых держав считалось то, что она представляет собой цельный территориальный монолит. Предполагалось, что наличие свободных земель внутри империи открывает альтернативу эмиграции, позволяя избежать угрозы окончательной потери части населения. Отсутствие четких границ внутри государственного пространства Российской империи создавало предпосылки для внутреннего расширения ареала расселения русских.

Еще в начале XIX в. известный ученый и публицист Н.И.Надеж-дин писал о том, как к «основному ядру» империи, где «география имеет чисто Русскую физиономию», где расположена «коренная Русская земля», присоединяются новые земли в Азии и Северной Америке14. Историк Сибири и известный сибирский просветитель П.А.Словцов рассматривал Сибирь как часть России, передвинувшейся за Урал15. Сотрудник российского посольства в Китае Ф.Ф.Вигель отмечал в 1805 г., что Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения и по мере заселения Сибирь станет укорачиваться, а Россия расти16. Вслед за ними влиятельный военный эксперт М.И.Венюков видел в крестьянском переселении основу прочного закрепления азиатских окраин за Россией. Мало достичь «естественных границ» и включить территорию и народы в имперское пространство, нужно еще сделать их неотъемлемой частью государства, а этого нельзя добиться без крестьянской колонизации, которая только и способна обеспечить «прочный покой» на новых землях17. Н.Я.Данилевский в своем знаменитом труде «Россия и Европа» утверждал, что процесс русской колонизации можно представить растянутым во времени, поэтапным «расселением русского племени», что не создает колоний западноевропейского типа, а лишь расширяет целостный континентальный массив русской государственной территории. В каждом географическом фрагменте Российского государства, считал он, появляется

ИОЛПТ1КГ № 3-4 (58-59) 2010

151

14 Надеждин 1837: 39.

15 Мирзоев 1970:

139.

16 Записки 1892:

196—197.

17 Венюков 1877:

114—115.

18 Данилевский 1991: 485—486.

19 Семенов 1882: 19—20, 28.

20 Семенов 1892:

354.

21 Государственный совет 1908:

стлб. 1398.

22 Менделеев 2002: 181—182.

23 Вернадский 1996: 52.

______________________РОССППСШ Pfrnotlbl_________________________

не «отдельная провинциальная особь» и не государственное «владение» как таковое, но «сама Россия»18.

Видный российский географ, имевший тесные контакты с правительственными и военными кругами, П.П.Семенов (будущий Тян-Шанский) в связи с 300-летним юбилеем присоединения Сибири к России прямо ставил вопрос: а было ли движение в Сибирь случайным, или же это «неотразимое последствие естественного роста русского народа и русского государства»? В ответе на этот вопрос он стремился преодолеть уже обозначившееся противопоставление вольно-народного переселения и правительственной колонизации, связать формирование русской нации и русской земли с имперским государственным расширением. Таким образом, в концепции Семенова соединялись идеи «исторического призвания» русского народа, установления «естественных границ» и складывания русской национальной территории. Сибирский вопрос погружался им в широкий цивилизационный контекст, детерминированный естественно-географическими и историческими факторами. Это была, по сути, новая геополитическая конструкция внутреннего пространства Российской империи. Западная Сибирь «сделалась более русскою страною, чем многие из наших восточных губерний», — констатировал географ. Колонизация Восточной Сибири, где сохраняются значительные инородческие территориальные анклавы, впереди, и успех ее будет зависеть от развития путей сообщения. В степных областях русские уже заняли большую часть оазисов и предгорий, причем крестьянин в Азии не утратил «дорогих для русского патриота черт русской народности, а, напротив, развил их». Даже когда население достигнет 16—20 млн. человек, сформируется собственная промышленность, будут проведены реформы, заключал ученый, русские в Сибири будут играть роль «не отдельного организма, а только вытянутой конечности русского государственного организма...»19.

Семенов усматривал в этом не просто рост имперской территории, но осуществление грандиозного геополитического проекта, когда в результате русской колонизации происходит смещение на восток этнографической границы между Европой и Азией20. Позднее он будет употреблять применительно к Сибири не только определение «Азиатская Россия», но и «Европейская Азия»21. Схожий сценарий, в котором Россия «назначена сгладить тысячелетнюю рознь Азии и Европы, помирить и слить два разных мира», выдвигался и Д.И.Менделеевым. Деление на Европейскую и Азиатскую Россию казалось ему искусственным уже в силу единства «русского народа (великороссы, малороссы и белорусы)»22. Будущий евразиец Г.В.Вернадский видел в этом историческое предназначение восточнославянских племен, которые вследствие своего географического положения двинулись на восток, тогда как западногерманские племена пошли на запад. И это движение на рубеже XVIII—XIX вв. сомкнулось на границе Аляски и Канады23.

Научные концепции и прогнозы активно включались в имперский дискурс и использовались для обоснования военных и политических

152

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

24 Куропаткин 1913: 55—75.

25 Бунге 1995: 211.

26 Куломзин: д. 199, л. 44.

27 РГИА: ф. 1622, оп. 1, д. 711, л. 41.

планов. В качестве одного из важнейших имперских компонентов военная наука выделяла «политику населения», предусматривавшую активное вмешательство государства в миграционные процессы для решения военно-мобилизационных задач. Прежде всего речь шла о насаждении на азиатских окраинах русско-православного элемента. Не случайно военный министр А.Н.Куропаткин рассуждал о колонизационных задачах в национальных категориях. Территория восточнее Волги была разделена им на четыре района: 1) восемь губерний восточной и юговосточной части Европейской России; 2) Тобольская, Томская и Енисейская губернии; 3) остальная часть Сибири и российский Дальний Восток; 4) Степной край и Туркестан. Если первые два района, по его мнению, могли быть признаны «краем великорусским и православным», то в третьем районе, который тоже уже стал русским, этот процесс еще не завершен и в Амурской и Приморской областях вызывает серьезные опасения — ввиду усиливающейся миграции китайцев и корейцев. Еще более опасной ему представлялась ситуация в четвертом районе. Поэтому, заключал Куропаткин, «русскому племени» предстоит в XX столетии огромная работа по заселению Сибири (особенно восточных ее местностей) и по увеличению в возможно большей степени русского населения в степных и среднеазиатских владениях24.

В свою очередь, председатель Комитета министров и вице-председатель Комитета Сибирской железной дороги Н.Х.Бунге в своем политическом завещании 1895 г. указывал на русскую колонизацию как на способ стереть, по примеру США и Германии, племенные и культурные различия25. Нужно снять административные преграды движению крестьян за Урал, доказывал он, так как они могут нанести ущерб «великой задаче ближайшего объединения наших Азиатских владений с Европейскою Россиею. ...Возможному напору желтой расы надлежит противопоставить в Сибири культурную силу русского народа, стойко охранявшего целость государства на всех других его окраинах»26. Русские поселения должны были стать непреодолимым оборонительным рубежом, защищающим Россию от «желтой опасности» на Дальнем Востоке и от поползновений «фанатичного мусульманства» в Центральной Азии. В связи с масштабным железнодорожным строительством в Сибири министр финансов С.Ю.Витте прогнозировал изменение геополитического пространства внутри самой империи, подчеркивая историческое значение «великой колонизаторской способности русского народа». Именно русский крестьянин-переселенец, по его мнению, изменит цивилизационные границы империи: «Для русских людей пограничный столб, отделяющий их как европейскую расу от народов Азии, давно уже перенесен за Байкал — в степи Монголии. Со временем место его будет на конечном пункте Китайской Восточной железной дороги»27.

Глава правительства П.А.Столыпин стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было

ИОЛПТ1КГ № 3-4 (58-59) 2010

153

28 Крыжановский 1997: 113.

29 Речь 1908: 419.

30 Дедлов 20)0)8: 341.

Институциональные сдвиги конца XIX -начала XX в.: государство и общество в переселенческом деле

ЮССППСШ Pfrnotlbl

бы вырастить новые поколения здорового русского народа»28. Констатируя начало массового движения крестьян за Урал (в 1907 г. число переселенцев выросло в три раза по сравнению с предыдущим годом), главноуправляющий землеустройством и земледелием кн. Б.А.Василь-чиков призывал к переходу от «переселения» к «заселению». На первый план он выдвигал уже не столько аграрные или даже социальные, сколько геополитические задачи. Это было следствием «пробуждения» Китая и поражения России в войне с Японией. Правительственное внимание переключилось на дальневосточные области и Забайкалье, которые в предшествующий период часто описывались как «забытые». «Эта богатая пустыня непосредственно граничит с такими перенаселенными странами и государствами, как Китай и Япония, — напомнил депутатам Государственной думы Васильчиков, — и мы уже имеем определенные данные о тех мероприятиях, которые так называемый „дремлющий Ки-тай“ предпринимает для заселения смежных с нами областей»29.

Глобальные геополитические конструкции волновали и захватывали умы, и новый главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В.Кривошеин целенаправленно пытался превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России». В интервью французской газете «Figaro» 4 февраля 1911 г. он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи». А для переселенческого чиновника и писателя В.Л.Дедлова крестьянское переселение рубежа XIX—XX вв. — это «клин, который вбивает Россия в Сибирь»30.

Поворот в переселенческой политике наметился на рубеже 1870— 1880-х годов и был обусловлен не только растущим крестьянским малоземельем в Европейской России и масштабным голодом 1891 г., но и последствиями демографического роста, когда стало ясно, что естественный прирост перекрывает местные потребности в трудовых ресурсах. Это снизило давление на правительство со стороны аграриев, а российская промышленность все еще не была готова поглотить избыточное деревенское население. Строительство же Транссибирской магистрали значительно упростило задачу транспортировки переселенцев. Заселение восточных окраин позволяло не просто снизить социальное давление, грозившее политическими катаклизмами, но и начать экономическое освоение новых территорий, а также добиться большей политической и социокультурной консолидации империи. Все это не могло не повлечь за собой институциональных изменений, и империи пришлось поменять «правила игры» в отношении Азиатской России.

Особый статус азиатских окраин сохранялся вплоть до конца имперского периода благодаря специальному законодательству, регламен-

154

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

31 Гипс 1913: 28.

32 Болховитинов 1910: 222.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

тирующему управление ими, а также наличию генерал-губернаторской власти на большей части Азиатской России. Упразднение в 1882 г. Западно-Сибирского генерал-губернаторства хотя и предполагало постепенную унификацию управления, но все же сохраняло существенные отличия в организации административных и судебных учреждений. С началом массового переселения была создана (с некоторым запозданием) дополнительная ведомственно-административная сеть, не всегда совпадавшая с обычным административно-территориальным делением, со своей «вертикалью власти», плохо встроенной в губернскую (или областную) структуру управления. На административной карте азиатских окраин появились переселенческие районы и переселенческие участки, наделенные значительной административной, а главное — финансовой автономией. Переселенческие чиновники не просто принадлежали к другому ведомству, позиции которого в Петербурге заметно усилились; они несли с собой новый стиль управления крестьянским населением, будучи не только ориентированы на помощь переселенцам как целевому объекту их попечительства, но и обладая специальным технократическим ресурсом и достаточно широким научным взглядом.

Выделение переселения в особую отрасль управления означало не только административную специализацию, но и сдвиг в восприятии миграционных процессов в сторону того, что можно определить термином «колонизация». Понятия «переселение» и «колонизация» нередко смешивались, хотя в первом делался упор на решение социальных проблем крестьянства, тогда как во втором доминирующую роль играли политические интересы государства. «У нас есть переселенческая политика, но нам нужна политика колонизационная», — настаивал один из подвижников колонизационного дела Г.К.Гинс31. «Переселение» в такой трактовке чаще всего предполагало наличие естественного миграционного потенциала у населения, «колонизация» же была связана с имперской политикой и мерами по искусственному регулированию переселенческих потоков. Она была направлена на удержание завоеванных территорий и, главное, на расширение пространства самой «русской земли». Вместе с тем, как заметил один из имперских экспертов по Дальнему Востоку полковник Генерального штаба Л.М.Болхови-тинов, решение военно-политических задач по укреплению восточных границ и вытеснение из Европейской России малоземельных крестьян, дабы заселить «окраинные пустыри», привели к тому, что «колонизация переплелась с переселением»32.

В институциональном плане это предполагало формирование специального комплекса переселенческих законов и нормативных актов, создание новых учреждений и штата чиновников. Руководство колонизацией, ранее рассредоточенное между Министерством внутренних дел, Министерством земледелия и государственных имуществ и местной администрацией в лице крестьянских начальников, было передано в руки Комитета Сибирской железной дороги (КСЖД) под председатель-

TOAHTIH" № 3-4 (58-59) 2010

155

ЮССППСШ Pfrnotlbl

33 О Комитете Сибирской железной дороги см. Ремнев 20106: 293—307.

34 Поездка 1911: 11.

35 Сандерланд 2010: 129—130, 132.

37 Тхоржевский 1999: 105.

38 Судьба 2002:

132.

39 Зеньковский

2002: 93.

ством наследника престола, а затем императора Николая II33. Последнее подчеркивало, что крестьянское движение стало делом не только государственным, но и царским. Это был сигнал бюрократическому аппарату, а также важный идеологический ход в рамках новой парадигмы «народного самодержавия». В ведении КСЖД (1892—1903 гг.) оказался весь комплекс проблем, связанных с колонизацией российских территорий за Уралом, а также арендованных империей территорий в Маньчжурии и на Ляодунском полуострове (КВЖД и Квантунская область). В 1896 г. в структуре МВД появилось Переселенческое управление, которое в 1905 г. было передано в Главное управление землеустройства и земледелия (преобразованное в 1915 г. в Министерство земледелия). «Из скромного Переселенческого отделения при Земском Отделе, — констатировали в высших правительственных кругах, — в несколько лет развилось учреждение, которое по обилию и разнообразию дела правильнее было бы назвать старинным именем „Сибирского Прика-за“»34. Именно оно могло с наибольшим основанием претендовать на роль «протоминистерства», но не «колоний», как полагает В.Сандерланд35, а «колонизации». Для Приамурского края, что обусловливалось военно-стратегическими причинами и потребностью в максимальной концентрации усилий центральной и местной администрации в реализации демографической политики, был создан Комитет по заселению Дальнего Востока, который возглавил председатель правительства36.

Хотя полной централизации в управлении миграционными процессами добиться не удалось, эффективность действий правительства заметно повысилась. При Кривошеине лидирующая роль среди центральных ведомств перешла к Главному управлению землеустройства и земледелия, «которое стало фокусом культурной работы всего государ-ства»37. Главноуправляющий «был, в силу руководства им Переселенческим управлением, „министром Азиатской России“; в круг его деятельности входили не только нормальные обязанности земства, в Сибири не существовавшего, но и ряд сродных, как открытие школ, больниц, церквей, помощь „водворяемым“ земледельческими орудиями, строительными материалами и пр. <...> Кроме этой местной работы, Кривошеин, посредством Переселенческого управления, принял активное участие в разработке проектов постройки железных дорог между азиатскими областями, необходимых для земледельческого и промышленного развития Азиатской России, а главное, оказал энергичное воздействие на их реализацию»38. Этот институциональный процесс был прерван первой мировой войной, хотя создать особое Министерство по переселению, как известно, планировал еще Столыпин39.

Колонизационная тема оказалась внутри нескольких пересекающихся дискурсов: социального, национального и конфессионального. Многие полагали, что переселенческое движение крестьян на азиатские территории Российской империи открывает возможности для сотрудничества власти и общества, империи и народа. Солидаризируясь

156

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

40 Доклад 1908: 408.

41 Первый 1908: 403.

42 Вощинин 1912; Муганский 1913.

с геополитической трактовкой миграционных процессов, предложенной имперскими властями, председатель Общеземской организации кн. Г.Е.Львов открыто заявил в 1907 г.: «Всем ясно, какое громадное государственное значение приобрела именно теперь правильная усиленная колонизация отдаленных восточных окраин Империи. Всем ясно, какое громадное значение получило правильное выселение избытка населения из центра. Переселенцы — не лишние люди, до которых нам нет дела. Они разрешают и на них возлагаются великие задачи. Они должны установить на окраинах тесную связь общих интересов со своей родиной-метрополией, должны сохранить связь с ее культурой и жить одною с ней жизнью. Одни они могут слить в единое целое далекие окраины наши с отчизной, сплотить их внутренней связью с родиной»40. Земские переселенческие съезды провозглашали, что «степные области Средне-Азиатской России» очень подходят для выходцев из Малороссии, что необходимо ускорить землеотводные и ирригационные работы в Семиреченской и Сырдарьинской областях, начать строительство железной дороги Ташкент — Верный — Транссиб, подъездных путей к Сибирской магистрали и т.п.41

Между тем система управления переселенческим движением и меры по хозяйственному устройству переселенцев вызывали острую критику не только в части технической организации и финансовой поддержки, но и с точки зрения куда более важных социальных и культурных аспектов. Не случайно проблемы переселения были одними из наиболее дебатируемых в Государственной думе42.

Переселенческое дело объединило чиновников и земства в районах выселения, различные общественные и научные организации за Уралом и даже лиц с так называемым «предосудительным формуляром» — политических противников самодержавия. Многие ссыльные революционеры-народники были вовлечены (прежде всего через отделения Русского географического общества и статистические комитеты) в этнографические и миграционные исследования и востребованы администрацией как научные консультанты. Особую позицию в референтном сообществе занимали сибирские областники и формирующая национальная интеллигенция народов Сибири. Переселенческие чиновники, к которым переходит лидерство в осмыслении социальноэкономических задач империи на окраинах, рассуждали в рамках усвоенной ими концепции цивилизационной миссии России в Азии. Это позволяло им найти компромисс между государственной службой и народническими идеалами, которые они распространяли не только на все еще «отсталых» русских крестьян, но и на туземцев. При этом имперская администрация и народнически настроенные интеллигенты (нередко соединявшиеся в крестьянских или переселенческих чиновниках, врачах и учителях) сходились в том, что кочевники хотя и являются «полудиким» народом, но способны к развитию и соседство с русскими станет важным стимулом для их «окультуривания».

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

157

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Колонизация азиатских окраин и курс на «слияние»

43 Фадеев 2003: 276.

44 Годжи 2004: 216—217.

45 Головнев 1995: 90; Соколовский 2004: 126—150.

46 Определение «русские» на азиатских окраинах оставалось дискурсивным и подразумевало не только великороссов, но также украинцев и белорусов, а нередко и просто российских подданных, причем не обязательно православных.

Азиатские регионы империи начала XX в. можно ранжировать по степени их интеграции в имперское пространство: Западная Сибирь, Восточная Сибирь, Дальний Восток, Оренбургский край, Степной край и Туркестан. Существовало понимание, что колонизационный проект «обрусения» не мог быть одинаково эффективен для всех восточных окраин. Так, Р.А.Фадеев считал исторически успешным заселение русскими Новороссии, Поволжья, Приуралья, Сибири, северного Предкавказья, но был менее оптимистичен в отношении Закавказья и Туркестана, которые «не могут уже вместить такой массы пришлого русского населения, чтобы обратиться этнографически в Россию; они останутся очень надолго русскими владениями в Азии, со всеми неизбежными условиями такого владения»43.

Российская империя имела несколько своих «Востоков»: своеобразный «внутренний» Восток — татаро-башкирское Поволжье, уже, казалось, прочно включенное в политическое и социокультурное пространство России, но сохранившее мусульманское обличие; Сибирь, которая воспринималась скорее как Север и, несмотря на наличие некоторых азиатских черт, уже превратилась в российскую (и даже «русскую») «внутреннюю периферию»; Дальний Восток, тоже ставший «русской землей», но все еще далекой и вызывавшей опасения из-за своего коммуникационного отрыва от «коренной России» и присутствия опасных иностранных конкурентов; Степной край, пока еще «азиатский», однако лишенный классических «восточных» черт и населенный «полудикими» кочевниками, которые в силу своей «природной чистоты», не замутненной окончательно «мусульманским фанатизмом», нуждаются в русской цивилизации и способны ее принять; среднеазиатские «владения», на первый взгляд весьма напоминавшие колонии европейских держав, хотя и там империя надеялась создать «Русский Туркестан» и распространить среди местного населения понятия и ценности «русского гражданства».

С самого начала данный процесс был представлен как воплощение просвещенческой идеи, направленной на преодоление цивилизационного разрыва между «образованными» народами и народами «дикими», на приведение туземцев в «людскость» через приобщение к оседлой жизни и земледелию, а затем — и к христианству44. Эта идея претерпела известную трансформацию в рамках эволюционной концепции стадиального перехода от «варварства» к «цивилизации» и «гражданству», когда терминологически «иноземцев» сменили «иноверцы» и «инородцы», обещавшие превратиться в «национальные меньшинства» и «малочисленные народы»45. Заселение азиатских окраин русскими стало частью формирующегося национального дискурса, включившего в описание «русского дела» понятия «мирное завоевание», «оживление» (окраин), «водворение русской гражданственности» и, наконец, «обрусение». Таким образом, в центре внимания экспертов оказалось русское население46, движение которого на восток рассмат-

158

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

47 О концепте «большой русской нации» см. Миллер 2000: 31—41; Горизонтов 2001.

48 Катков 1897: 427.

49 Вернадский 1914: 64.

50 Кропоткин 1990: 173.

51 Гончаров 1950: 624.

52 Пржевальский 1947: 70.

53 Миролюбов 1901: 214.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

ривалось как важнейший компонент территориальном и национальном консолидации империи.

Это был новый национальный проект объединения народов и территорий империи посредством русской культуры и модернизационных институтов. Создание «большой русской нации»47 как политической целостности представлялось идеологу «обрусения» России М.Н.Каткову главной ценностью. Политический смысл российского продвижения в Азию, утверждал Катков в полемике со своими оппонентами, заключается в том, что, размещаясь между инородцами, «русские поселки втягивают их в строй нашей жизни, мирят их с русской властью и вскоре дают им оценить все выгоды находиться под сенью русского могуще-ства»48. Это была своего рода сверхзадача, которая с 1860-х годов трансформируется в курс на создание «единой и неделимой» России с центральным государственным ядром, окруженным окраинами, которые призваны со временем «слиться» с ним.

Важно подчеркнуть, что в своих теоретических построениях историки, географы, востоковеды и этнографы не ограничивались описанием миграционных процессов или правительственной политики, а с воодушевлением отмечали, что «Сибирь понемногу принимает облик русской земли», что «по мере того, как за Камень начинает вливаться русское население, Сибирь — колония постепенно все дальше отступает на восток перед Сибирью — частью Московского государства»49. Еще генерал-губернатор Н.Н.Муравьев напутствовал отправляемых на Амур поселенцев: «С богом, детушки. Вы теперь свободны. Обрабатывайте землю, сделайте ее русским краем...»50 Возвращавшемуся в 1854 г. с Дальнего Востока в Россию писателю И.А.Гончарову Якутск показался столь родным, что он записал: «Нужды нет, что якуты населяют город, а все же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от времени одноэтажных деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!»51 Известный путешественник и географ Н.М.Пржеваль-ский во время поездки по Уссурийскому краю в 1867—1869 гг. с удовлетворением отмечал, что крестьяне принесли с собою «на далекую чужбину» родные привычки, поверья, приметы, что они быстро перестают тосковать по родине, заявляя: «Что там? Земли мало, теснота, а здесь, видишь, какой простор, живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверья множество, чего же еще надо? А даст Бог, пообживемся, поправимся, всего будет вдоволь, так мы и здесь Россию сделаем»52. Даже каторжане Сахалина могли заявить: «Нерадостная судьба наша заставляет позабыть свою родину, свое происхождение и поселиться на краю света, среди непроходимых лесов. Бог помог нам. В короткое время построили дома, очистили долину под поля и луга, развели скот, воздвигли храм, и, вы сами теперь видите, здесь Русью пахнет»53. Известный востоковед В.П.Васильев в программной статье «Восток и Запад», опубликованной в первом номере газеты «Восточное обозрение», призывал перестать смотреть на русских

TOAHTIH" № 3-4 (58-59) 2010

159

5/4 Васильев 1882.

55 Вульпиус 2010. Несколько иную точку зрения см. Могильнер 2008.

56 Термен 1912: 128.

_______________________РОССППСШ Pfrnotlbl__________________________

в Сибири как на пришельцев, заявляя, что «мы давно уже стали законными ее обладателями и туземцами»54.

Российская империя не хотела выглядеть колониальной. И дело заключалось не только в стремлении дистанцироваться от европейских колониальных держав с их корыстной экономической политикой и открытой демонстрацией расового и культурного превосходства над туземцами, что плохо сочеталось с довольно распространенными в российской интеллектуальной среде просвещенческими и народническими идеалами. В отличие от западных национальных государств, осуществлявших политику колониальной сегрегации, в России, где процессы национального и имперского строительства шли почти одновременно, курс на интеграцию народов через их «цивилизацию» делал расовую теорию почти невостребованной и выводил за поле государственного и общественного внимания55. Термины «колония» и «колониальная политика» оставались по преимуществу оценочными и воспринимались как несправедливые и эксплуататорские, хотя признавалось, что и европейская колониальная политика не сводится исключительно к полицейскому режиму, репрессиям и экономическому ограблению. Вооруженные западными теориями «цивилизации» и «прогресса» российские интеллектуалы (особенно те из них, кто готов был идти на сотрудничество с властью) стремились не только избежать оценки своих действий как эксплуататорских и несправедливых, но и добиться преодоления «отсталости» азиатских народов (как, впрочем, и самих русских крестьян). Кроме того, ожидалось, что отказ от «колониальности» снизит потенциал национально-освободительной борьбы и сепаратизма. Империя надеялась, что ей удастся найти бесконфликтный вариант «слияния» народов в едином государственном сообществе, связать их чувствами династической преданности, официального патриотизма, русского (российского) национального гражданства и приверженности к русской культуре и языку. В случае Сибири, Дальнего Востока и даже Степного края это был вполне реальный шанс превратить окраинные земли в «русскую национальную территорию». Интеграция окраин, таким образом, могла быть представлена как постепенное расширение русского национального ядра не только путем сплошного национальнодемографического поглощения, но и через создание островков «русского мира» в стратегических зонах Азии.

Насколько популярен был такой взгляд, могут свидетельствовать, к примеру, рассуждения чиновника А.И.Термена, служившего в Туркестане, а затем в Забайкалье: «Основную задачу правительства по отношению к инородцам представляет: плотное единение инородцев с коренной Россией посредством общей культуры и тесно связанных экономических интересов. Этим достигается политическое объединение, и на окраинах создается плотность, которая в силах противустоять наступающим извне элементам...»56 Расовое смешение, происходившее на азиатских окраинах, явно не смущало Термена, без сомнения считавшего себя русским. И таких, как он, было немало среди тех, кто пропо-

160

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

57 Там же: 132—133.

«Чужая земля» как своя

55 См. Родигина 2006а.

59 Weiss 2006.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

ведовал расширительное понимание «русскости» как общекультурной и гражданской национальности. Это привычный процесс в истории русского народа, для которого нет границы между «чистой кровью» и «помесью», доказывал Термен. «Не выработало ли смешение всех живших на этом пространстве разнородных элементов, — вопрошал он, — тот здоровый средний русский тип, который является олицетворением всего „чисто национального русского11, который, расширив пределы „матушки России“, поглощая, продолжал подчинять себе соседних инородцев?» Теперь только следует вести эту деятельность целенаправленно. «Так же, как и до сих пор вошедшие в состав инородные элементы не помешали этому среднему русскому типу по духу и по взглядам считать себя „чисто русским“ и создать нынешнюю коренную Россию, так же и дальнейшее восприятие инородческой крови нисколько не помешает потомкам считать себя чисто русскими, если только полученное ими за это время воспитание и материальные интересы сроднят их с массою русского элемента»57. Воспитание, полагал Термен, имеет куда более существенное значение, нежели язык и национальность, понимаемые как категории этничности. Поэтому так важны в этом деле школа и церковь, которые направят инородцев в «русскую колею» и не позволят самим русским «одичать» в Сибири, сделав их народом поистине культурным. Особую роль он отводил священни-ку-миссионеру, который как воин на поприще духовном должен блюсти «духовные интересы государства», получив от правительства «директиву». Призыв в армию инородцев также будет работать в этом направлении, надо только направлять их на службу во внутренние губернии России.

На протяжении XIX столетия можно наблюдать процесс постепенного крушения стереотипа Сибири как царства холода и мрака. Из страны «незнаемой» и «виноватой», места ссылки и каторги она превращается в привлекательный, богатый землей край58. Одновременно шло ментальное освоение нового пространства и присвоение его как «русской земли». Понятие «наше», которое глубоко укоренилось в русском сознании, является ключевым для понимания как структуры Российской империи, так и присоединения к России окраин, в особенности Сибири, отмечает К.Вейс59. Устроившись на новых землях, переселенцы предложили свои методы их символического закрепления. Главными маркерами, обозначавшими «русскую землю», служили православные церкви, пашни, русские села с кладбищами, над которыми, как и над церквями, возвышались кресты. Еще одним показателем «обрусения» колонизуемой территории выступала русская топонимия.

По мере административного и «народонаселенческого» уплотнения карты Азиатской России на ней появляются и новые названия. Путешествовавший в 1860 г. по Амуру по заданию Морского министерства известный этнограф С.В.Максимов обратил внимание на способность

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

161

ЮССППСШ Pfrnotlbl

6 Максимов б.г.: 211. Показательно само употребление в этом контексте слова «окрестят», означающего не только дать имя, но и сделать христианским.

61 Подробнее см. Ремнев (в печати).

62 Куломзин б.г.: д. 202, л. 19.

63 Словцов 1836: 36.

64 Левошко 2000: 54—58.

русских казаков и крестьян давать свои названия географическим объектам. Он писал, что пройдет не так много времени, и они все здесь «окрестят»60. Название географического объекта становилось важным фактором его последующего описания и восприятия окружающими как части культурного ландшафта. Таким образом формировался новый культурный контекст, наполненный заданными смыслами, которые могли быть прочитаны как национальные. Если первоначально процедура номинаций была, условно говоря, «заявительной», то затем она становится «разрешительной» (не обязательно через официальное согласование, но и путем негласной конвенции) и, наконец, рекомендательной и директивной61. На начальном этапе во многом благодаря народной инициативе ойконимы чаще всего были связаны с гидронимами или именами первооснователей, однако со временем нарастает православно-русская по семантике топонимия. Важную роль в этом процессе играла так называемая перенесенная топонимия, когда в Азиатской России в массовом порядке воспроизводились названия мест выхода переселенцев. С усилением контроля государства над крестьянскими миграциями повышается его вклад и в номинацию населенных пунктов. В середине XIX в. западносибирский генерал-губернатор Г.Х.Гас-форд уже предписывал давать новым населенным пунктам названия, связанные с именами членов императорской семьи. Управляющий делами КСЖД А.Н.Куломзин во время поездки 1896 г. по Сибири также рекомендовал местным чиновникам: «Нужно, когда встречается к тому случай, наводить переселенцев на мысль давать поселкам наименования в честь членов императорской фамилии, дабы всеми доступными средствами способствовать скреплению этой окраины с родною колы-белью»62.

Духовно сцементировать разнородное русское общество на азиатских окраинах призвана была Русская православная церковь. «Русскую землю» крестьянин воспринимал прежде всего как «христианское царство», где живут православные люди. «Политическое возобладание русскими Сибирью, — отмечал еще в начале XIX в. П.А.Словцов, — равномерно совершалось и в Христианском разуме, через сооружение часовен, церквей, монастырей и соборных храмов»63. Для традиционной системы представлений и переживаний была важна трансляция на новые места объектов религиозного почитания и покровительства, что вело к сакрализации пространства. Ритуал крестоводвижения, а затем и строительство православных храмов означали символическое присвоение и оформление новой территории, указание на ее принадлежность не только русскому миру как особому культурному порядку, но и русскому государству64.

В народном сознании закрепляются как сибирско-русские герои Ермак, Хабаров, Дежнев, Поярков, появляются местночтимые святые, иконы, популярные места религиозного паломничества, монастыри. Открытие новых православных храмов, торжественное освящение икон,

162

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

установление памятников павшим героям, проведение церковных и государственных праздников и юбилеев присоединения к России, чествование главных подвижников «русского дела» становились демонстрацией утвердившейся «русскости», что подчеркивали в своих проповедях священники, провозглашали местные губернаторы и генерал-губернаторы, пропагандировали общественные деятели и краеведы. Той же цели призваны были служить местные музеи, исторические публичные чтения и памятные издания для широких масс. В «обрусительных» сценариях (имперском и народном) механизмы превращения «незнаемой» земли в русское христианское пространство включали, таким образом, наряду с хлебопашеством, осмысление ее как богоданной и закрепленной православной и национальной символикой, как земли, право на которую подкреплено ратными трудами и пролитой кровью.

Русский крестьянин-переселенец и империализм

65 Sunderland 2000: 210—212.

66 Брейфогл 2002: 185, 188.

67 Sunderland 2001.

Сандерланд поставил, на наш взгляд, очень важную проблему. Было ли переселение феноменом сельского хозяйства или империализма? Было ли это историей колониальной экспансии или внутреннего развития? Или это было и тем и другим?65 Действительно, во взаимоотношениях власти и туземцев русские переселенцы могли стать важной «третьей силой», способной придать процессу колонизации новое измерение. Однако казаки и крестьяне «не были ни убежденными агентами имперской власти, ни носителями „цивилизаторской“ миссии, ни миссионерами»66, хотя их стремились возвысить и включить в решение геополитических и национальных задач. Они оставались далекими от осознания своего высокого имперского и культуртрегерского предназначения, представляя собой своего рода «неимперских империалистов», по-крестьянски прагматичных во взглядах на туземное население и озабоченных главным образом количеством и качеством земли67. Но только они, по мнению многих имперских экспертов, могли стать реальной силой, способной сплотить огромное политическое пространство России, добиться «слияния» ее окраин с русским государственным ядром. За Уралом самодержавие отказалось от крепостнического варианта закрепления за империей новых земель, не использовало помещика в качестве колонизационного и культурного элемента, как это было в Поволжье, Новороссии и Западном крае, а сделало главную ставку на крестьянина.

Многие влиятельные имперские и общественные эксперты утверждали, что «русский крестьянин — колонист по преимуществу», и делали упор на «вольно-народный» характер казачьего и крестьянского движения на восток, подчеркивая при этом, что заселение земель за Уралом прошло самовольно и даже нередко вопреки государству и правительство лишь воспользовалось результатами миграционного творчества простых русских людей. Видный земский деятель А.И.Васильчи-ков писал, что русские люди «проникали и переселялись на заселяемые земли прежде, чем вступали на них русские войска и власти, и завоева-

ИОЛПТ1КГ № 3-4 (58-59) 2010

163

68 Цит. по: Колесников 1973: 61.

69 Мысли 1899.

70 Уманец 1884: 33.

71 Там же: 225.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

ние, колонизация совершались не оружием, а орудиями — сохой, косой, топором»68.

В этой исторической трактовке был важен поворот от прежнего осуждения «вольницы» к попытке дать ей иную интерпретацию, включив в имперскую идеологию. Народная колонизация начинает толковаться как необходимое дополнение к военной экспансии, причем специально акцентируется, что об этом свидетельствует вся российская история. «Везде и всюду мы видим одно и то же: меч завоевывает, а плуг закрепляет завоеванное и не только мирит покоренного с завоевателем, но и ассимилирует его бескровным мирным путем. Сама история говорит за то, что русский человек крепко отстаивает свою народность и безусловно способен к колонизаторской деятельности»69. «Вслед за военным занятием страны, — отмечал известный публицист Ф.М.Ума-нец, — должно идти занятие культурно-этнографическое. Русская соха и борона должны обязательно следовать за русскими знаменами, и точно так же, как горы Кавказа и пески Средней Азии не остановили русского солдата, они не должны останавливать русского переселенца»70.

Уманец описывает переселение русских за Урал в категориях «мужичьей колонизации» и «этнографического завоевания» Сибири, ставя их в один ряд с распространением «англосаксонской расы» в Северной Америке, но делает из этого совершенно иные политические выводы. В руководстве переселенческим движением он предлагает довериться «закону природы», «инстинкту» крестьянина-переселенца, лишь направляя колонизационные потоки в нужное государству русло. Россия в отношении своих окраин не может руководствоваться колониальным расчетом экономической выгоды. «Мы должны, — заключает он, — занимать и колонизировать сопредельные пустыни не ради увлечения дешевыми лаврами и мишурной славой, не потому, что нам это выгодно, не потому, чтобы не хватало оренбургского или херсонского чернозема... а просто потому, что без этой колонизации мы не отвечаем за спокойствие областей давно заселенных и столетия назад вошедших в государственные пределы». Колонизация, в его интерпретации, есть «народная повинность, фатально вытекающая из нашего географического положения и государственного достоинства»71.

Сохраняя идеологическую дистанцию, отделяющую Россию от европейских колониальных держав, имперские теоретики вместе с тем усваивали и с осторожностью внедряли в общественное сознание экономические и национальные обоснования колонизации. «Из того, что стремление на Восток составляет нашу историческую миссию, из того... что „судьбой нам суждено“ осенить пустыню идеей государственности и внести в нее кодекс христианской нравственности, — доказывал Уманец, — вовсе не следует, что бы мы должны были постоянно „работать в убыток“ и, таская каштаны для других народов, всегда оставаться на втором плане». Именно русские, по его мнению, должны получить лучшие земли на окраинах, потому что добыты они «русской головой и русской кровью», налогами с русских крестьян, потому что именно

164

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

72 Там же: 225—226

77 Любавский 1996: 474.

77 Ерофеева 2001: 333.

75 Беляков 1899: 6; Кризис 1984: 47.

76 Центральный государственный архив Республики Казахстан: ф. 769, оп. 1, д. 4591, л. 70.

77 Велецкий 1908: 199.

русские внесли наибольший вклад в их «завоевание» и установление там «общественной безопасности»72.

Для укрепления империи необходимо было создать на окраинах критическую массу русского населения, которое и станет демографической основой государственной целостности. «...Могучее народное движение... заставило власти не только отказаться от мысли остановить это движение... но и взять в свои руки руководство им», — констатирует историк М.К.Любавский73. Главной движущей силой колонизации становится уже не «природная стихия» крестьянских побегов от государства, а само государство, которое направляет народные потоки, создает для русских переселенцев защитно-оградительную инфраструктуру, законодательно стимулирует и регулирует размещение русских населенных пунктов74.

В крестьянском миграционном сознании переселение за Урал преломлялось как стратегическая задача, поставленная монархом и объединяющая интересы крестьянства и государства. Это придавало миграционным настроениям переселенцев особую легитимность. Вопреки бюрократическим запретам, переселенец верил, что, двинувшись за Урал, делает «царское дело» и что «казна» его не бросит75. Самовольное переселение крестьян не прекращалось на протяжении всей имперской истории и все больше учитывалось властью, встраивалось в ее политические сценарии. И даже если переселение не было санкционировано государством, самовольный мигрант, прибыв в Сибирь, считал себя вправе требовать от местных властей помощи в обустройстве на новых землях. Как отмечал один из уездных начальников в рапорте на имя акмолинского губернатора: «Разуверить их в том, что свободных для поселения мест нет, положительно невозможно, поскольку на все доводы они отвечают словами: „мы явились... и, следовательно, имеем право селиться“»76. С этим вынуждены были соглашаться и переселенческие чиновники, признавая крестьянские резоны, что обратно им дороги нет, что все они одинаково нуждаются в помощи государства и будут делать общее дело, независимо от наличия или отсутствия формального разрешения на переселение77.

Именно такими инстинктивными установками русского крестьянина и постаралась воспользоваться империя, чтобы не только экономически освоить новые территории, но и надежно прикрепить их к государственному ядру. При этом неуклонно подчеркивалось инициативное участие народа в построении империи. «Первопроходцы», возведенные в ранг имперских и национальных героев, не только отыскали «ничьи» земли за Уралом, но и обеспечили «историческое право» на обладание ими. Присоединение Амура интерпретировалось как «возвращение» земель, добытых ранее народными массами, и стихийное движение русских людей на восток, «к морю-океану». Для «степи» использовались мотивы извечной борьбы с ней «леса», защиты земледельцев от «хищничества» кочевников. В XIX и даже в начале XX в. переселенцы, не считаясь с правительственными запретами, не переставали идти на

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

165

ЮССППСШ Pfrnotlbl

78 Шмурло 1898: 62. С.В.Лурье образно описывает этот процесс «убегания» крестьянина от государства как игру в «кошки-мышки» (Лурье 1997: 161—169).

79 Милов 1998: 566.

80 Барсуков 1883: 382.

81 Куропаткин 1906: 44.

все еще официально закрытые «внутренние» земли Сибири, Степного края и Туркестана. Задолго до включения этих территорий в состав империи крестьянские поселения появились на Алтае, в Урянхайском крае, Маньчжурии и даже в Северном Иране и Монголии. Места, обжитые русским пахарем, могли рассматриваться как потенциально принадлежащие России. Конечно, русскому человеку не чуждо было стремление уйти из зоны досягаемости власти, однако тем самым он выполнял функцию, которая вполне могла устроить империю: «он заносит русскую культуру в глубь Азии, цивилизует тамошнюю „орду“, он, по его собственному выражению, „русскому царю землицу завоевывает11», а дипломатам остается «лишь оформить это завоевание»78.

Экстенсивный характер русского земледелия и демографический взрыв пореформенного времени усилили миграционную мотивацию русского крестьянина, породив своеобразный «сельско-земледельческий империализм», как именовал его философ Н.Ф.Федоров. Современные исследования подтверждают данную тенденцию: «Крайне экстенсивный характер земледельческого производства и объективная невозможность его интенсификации привели к тому, что основная историческая территория Русского государства не выдерживала увеличения плотности населения. Отсюда постоянная, существовавшая веками, необходимость оттока населения на новые территории»79.

Империя надеялась использовать крестьянина как для хозяйственного освоения азиатских окраин, так и для легитимации территориальной экспансии, которая оправдывалась приращением пахотной земли. Определяя главную цель присоединения к России обширного и пустынного Амурского края, архиепископ камчатский, курильский и алеутский Иннокентий уже в 1856 г. отмечал, что она заключается прежде всего в том, «чтобы благовременно и без столкновений с другими державами приготовить несколько мест для заселения русских, когда для них тесно будет в России»80. Империя могла позиционировать себя в качестве государства, заботящегося не только о ныне живущих, но и будущих поколениях русских людей. «Необходимо помнить, — писал в 1900 г., опираясь на расчеты Менделеева, Куропаткин, — что в 2000 году население России достигнет почти 400 мил. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры»81.

Крестьянская колонизация в таком случае может быть представлена как результат конфликта и сотрудничества крестьянского общинного мира с государством. Россия как «мир» появлялась везде, где поселялись русские, определявшие ее «сакральные границы». Островки этого «мира» формировали своего рода русский архипелаг в азиатском океане, разрастаясь от городов (крепостей), казачьих станиц, укрепленных линий вдоль почтовых и торговых трактов и сливаясь постепенно в массивный «русский континент». «Этот своеобразный русский этатизм, этот своеобразный перенос понятий и обеспечивал силу русской

166

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

82 Лурье б.г.

«Культурное бессилие» переселенца и хозяйственное «хищничество»

83 Очерки 2001: 60.

8/4 Современная летопись 1882: 999.

85 Записка ген.-м. фон Валя б.г.

86 Записка В.К.Плеве б.г.

87 Поездка 1911: 81.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

экспансии», — делает вывод Лурье82. Все это создавало предпосылки идеологического синкретизма вольно-народной миграции, правительственной колонизации и даже имперской экспансии и соответствовало идее «народного самодержавия», демонстрировавшего патриархальнопопечительное отношение к «отсталому», но верноподданному крестьянину.

Казалось бы, рост численности русского населения в азиатской части империи должен был демонстрировать успех курса на «слияние» окраин с центром страны. Однако крестьянское переселение создавало для властей и новые проблемы, обостряя социальные, национальные и конфессиональные противоречия.

Помимо нежелания помещиков лишиться дешевого крестьянского труда, существовали и сдерживающие политические факторы. Украинцы и белорусы были нужны на западе империи для усиления там «русского начала», что стало особенно ясно после восстания 1863 г. В результате самодержавие было вынуждено приостановить в СевероЗападном крае действие циркуляра министра внутренних дел «О порядке переселения крестьян на свободные земли» (1868 г.)83. Массовое передвижение русских людей на восток воспринималось как политически опасное. «Уйдем в Азию, чтобы предоставить на нашей европейской территории возможно больший простор для чужеземной колонизации!» — грозно восклицал катковский «Русский вестник», которому уже мерещилось «онемечивание» западнорусских земель84. Витебский губернатор В.В. фон Валь в 1890-х годах выражал тревогу, что «тихое и спокойное белорусское население заменится латышским, а с уменьшением белорусов ослабнет и русский характер Витебской губернии»85. Аналогичную озабоченность проявлял и министр внутренних дел В.К.Плеве, подчеркивавший, что «из местностей с преобладающим инородческим населением переселяются преимущественно русские крестьяне». Констатируя отсутствие целенаправленной политики, направленной на «усиление русской народности в местностях с преобладающим иноплеменным населением», он отмечал, что переселенцы неохотно идут на Кавказ, в Туркестан, Приамурский край — «местности, которые по политическим соображениям особенно нуждаются в приливе русского населения»86. Позднее ту же позицию будет отстаивать и Столыпин, обращая внимание на опасность массового «ухода» русского населения из Европейской России в Азиатскую: «Лицом повернувшись к Обдорам», Россия откроет свои западные области для немецкого натиска. «...Чрезмерное выселение образует здесь многочисленные поры и скважины, которые быстро заполнятся иностранными колонистами. В тех пределах, в каких происходит естественный процесс выселения из западной России, пока идет нормальный „отлив“ — он только желателен. Но начать искусственный процесс выкачивания русских людей из Европейской России было бы ошибкой»87.

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

167

88 Кауфман 1908: 346.

89 Шнэ 1895.

90 Кауфман 1909: 57.

91 Плотников 1901: 145.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Во второй половине XIX — начале XX в. политические приоритеты государства на азиатских окраинах меняются. От узкой задачи заселения любыми, в том числе «хозяйственно слабыми» и конфессионально «чуждыми», людьми, включая старообрядцев, сектантов и даже уголовных ссыльных, произошел поворот к более широкой колонизационной программе — созданию экономически устойчивого и культурно доминирующего русского населения, которое сможет прочно скрепить империю. При этом народнически настроенная интеллигенция в Азиатской России, особенно те, кто был связан с переселенческим делом и мог влиять на политический курс правительства, смотрела на русских крестьян как на «отсталых», требующих правительственного попечительства и поднятия культуры. Прежде всего речь шла о неспособности переселенцев самостоятельно организовать на новых местах рациональное хозяйство, что грозило в будущем новым малоземельем88.

Переселение на азиатские окраины, породившее плохо вписывающиеся в прежнюю социальную парадигму противоречия между переселенцами и старожилами, русскими крестьянами и инородцами, повлекло за собой усложнение взгляда на народ. Публикации о бедных колонистах оказались наполнены не только сочувствием к скитаниям и страданиям переселенцев, но и «грустью» по поводу таких внезапно обнаружившихся черт их характера, как страсть к бродяжничеству, «алчное желание захватить лучший участок, боязнь остановиться на окончательном выборе, кипучая поспешность при бросании с одного непонравившегося места на другое»89 и т.п. А.А.Кауфман, слывший одним из наиболее авторитетных экспертов в переселенческом деле, публично критиковал «мужиколюбивых авторов» с их аргументацией, почерпнутой из «ультранароднического словаря», указывая, что переселенческое хозяйство носит по преимуществу «захватно-хищнический характер»90. Под натиском переселенцев местная администрация была вынуждена признавать самовольные захваты и пытаться как-то упорядочить земельные права. Переселенческий поток уже нельзя было сдержать — все новые и новые волны мигрантов накатывались не только на инородцев, но и на русских старожилов, которые теперь тоже оказались обиженной стороной.

Восхищение «отвагой» первопоселенцев и их колонизационной энергией сменялось негативными оценками самовольства, хищничества в отношении природных ресурсов, беспредела в эксплуатации туземного населения. Не только в казахской степи или в Забайкалье, но и на сибирском севере русский крестьянин нередко смотрел на инородца «не как на человека, а как на домашнее животное», обязанное повиноваться всем требованиям, и не стеснялся в захватах земли, охотничьих угодий и рыбных промыслов, объясняя это тем, что «вода в реке текущая, принадлежит всем, дана Богом, и промышлять в ней могут все и каждый»91. Случались прямые захваты не только земли, но и скота, что приводило к вытеснению кочевников на новые места или даже за пределы Российской империи. «Киргиз видит в нем насильника, который

168

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

92 Шмурло 1898: 63.

93 Юбилейный сборник 1902: 103.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

залез в его землю, а переселенец не признает прав того, говоря: это земля царская, то есть наша. Отсюда постоянные столкновения. Обмануть киргиза, подстрелить его — самое обыкновенное для переселенца дело»92.

Появление на азиатских окраинах обедневших крестьян, вытолкнутых из Европейской России преимущественно социально-экономическими причинами, никак не могло работать на создание положительного имиджа русских. Официально признавался не просто невысокий, но даже более низкий по сравнению с инородцами уровень хозяйственной культуры новоселов. Переселенец, как правило, не был готов к быстрой адаптации своих сельскохозяйственных приемов к новой природно-климатической среде, не хватало у него и духа предприимчивости, самостоятельности. Естественно, что в хозяйстве и быту он искал тех же условий, к которым привык на родине, и, если не находил, то вследствие отсутствия необходимых знаний, решимости, выдержки и материальных средств быстро терял терпение и уверенность в своих силах, бросал землю, с которой его мало что связывало. Отрыв же крестьян от земледельческих занятий и превращение в горожан не приветствовались властями, ибо входили в противоречие с идеологическими установками на позитивный потенциал именно крестьянина-земледельца.

Вопреки планам государства, русский переселенец не обретал прочной оседлости и потому о земле не заботился; при истощении надела он арендовал другой или уходил на новый переселенческий участок. Легенды о существовании в Сибири «небывало богатых краев», распространявшиеся в том числе и через народные брошюры, завлекавшие крестьян переселяться за Урал, провоцировали желание искать лучшей земли. В результате очередной миграционный рывок завершился не созданием «сплошного густого русского населения», а появлением на азиатских окраинах народной массы, «блуждающей по уездам бесцельно и безрезультатно». Хищническое истребление крестьянами леса в степи нередко сопровождалось заявлениями: «На наш век хватит»93. Осторожно, не распространяя своих оценок на всех крестьян, публицисты начинают писать об особом типе «хищника земли», «шатуне», «стяжателе», который не имеет ничего общего с «коренным пахарем». Регресс сельскохозяйственных культур и агрономических приемов, снижение плодородия земли, хронический голод, возвратная миграция стали обычными явлениями, сопутствовавшими крестьянскому переселению и водворению на новых местах. Те, кто описывал эти процессы в рамках социально-экономического дискурса, предпочитали искать причины негативных явлений исключительно в материально-финансовой сфере: недостатке средств на обзаведение хозяйством, неудобных землях, нехватке рабочих рук, необеспеченности новоселов скотом, инвентарем. В то же время были и такие, кто предупреждал, что переселение в Сибирь может стать «тормозом» для развития России. «В Сибири... приемы земледелия становятся менее культурными, подворные владельцы и даже собственники превращаются в общинников,

TOAHTIH" № 3-4 (58-59) 2010

169

ЮССППСШ Pfrnotlbl

94 Дедлов 2008: 326—327.

95 Записка [Земского отдела МВД] б.г.: 8.

96 Головачев 1902: 136.

97 Резун, Шилов-ский 2005: 16.

98 См. Ремнев 2006.

99 Всеподданнейший отчет Степного генерал-губернатора б.г.: 21.

100 Дедлов 2008: 330.

привязанность к церкви и школе слабеет, развивается бродяжнический дух»94.

На официальном уровне вынуждены были признать, что русские крестьяне не стали образцом для переходивших к земледелию кочевников, которые «заимствовали у русских то же небережливое, хищническое отношение к земле, какое последние, к сожалению, проявляют на чужбине»95. «Нужно сказать, что духовная, нравственная сторона киргиз не изменяется к лучшему от соседства с русскими, то есть с казаками, ленивыми, невежественными, жадными, и переселенцами из России, на которых киргиз смотрит как на врагов, лишающих его лучших угодий», — констатировал и областник П.М.Головачев96. Такого рода разочарование в колонизационном потенциале русского народа возникало все чаще, хотя все еще заслонялось чувством сострадания и критикой бездействия властей, по-прежнему составлявшей основное содержание переселенческой публицистики.

«Культурное бессилие» русских крестьян провоцировало поиск врагов, конфессиональных и культурных конкурентов. Националистический пафос борьбы с иностранным засильем в Азиатской России вылился в фобию по отношению к немецким колонистам, которые якобы угрожали русскому делу на окраинах97. Опасными конкурентами русских поселенцев в казахской степи и Туркестане объявлялись татары98. Мусульманам не казахского происхождения было запрещено приобретать земли в степи. Нашлось место и рассуждениям об угрозе со стороны евреев, в экономическую кабалу к которым могли попасть не только «наивные» туземцы, но и русские крестьяне99. «Этакий народ-дитя, — сетовал в 1897 г. в своих путевых заметках о Сибири знаток переселенцев Дедлов, — нравственно слабосилен, и потому так легко справляются с ним немцы, армяне и среднеазиатские туземцы, более культурные, с более выработанной личностью. И потому-то власти надобно его защищать: иначе его заедят»100. Так могла акцентироваться еще одна возможность патерналистского сближения имперской власти и русского народа.

Колонизация и крестьянская община

В специальных переселенческих изданиях, периодической печати, отчетах и записках чиновников содержались тревожные сомнения относительно колонизационных возможностей русского крестьянина: не потерял ли он свою колонизирующую силу, не иссяк ли «народный гений созидательного творчества»? Свидетельствами культурного поражения русской колонизации на окраинах могли служить не только регресс сельскохозяйственных культур и агрономических приемов, снижение плодородия земли, хронический голод и другие упоминавшиеся выше негативные явления, но и утрата традиций общинной жизни русского крестьянина.

Воссоздание на азиатских окраинах общины, бывшей объектом устойчивых, хотя и весьма разнородных обвинений (в писарском

170

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

101 Френкель 1999: 28.

102 Елисеев 1891: 154.

103 Кауфман 1905а: 346.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

бюрократизме, хозяйственном консерватизме, патернализме, излишнем демократизме и даже коммунизме), требовало у ее сторонников не менее сильных аргументов. Идеальная модель крестьянского общества пересекалась с давно обсуждаемыми проектами волостного земства — «первоначальной ячейки устроения жизни, практической школы общественной солидарности на почве самоуправления», «основы народной свободы земледельческой России», «нижнего пласта демократического строя» и, наконец, «национального образца демократической организации». При отсутствии подобных общественных институтов население было обречено оставаться «распыленной, неопытной, общественно неумелой массой»101, которую легко сбить с толку. Земство, в отличие от крестьянской волости, должно было быть всесословным, что позволило бы «культурным элементам» оказывать влияние на крестьян. Идея волостного земства более всего соответствовала западным представлениям о муниципальных органах как школах демократии и гражданского общества, где происходит обучение солидарности и новым формам организации труда. Для переселенческих чиновников — практиков «окультуривания» российского колонизатора воспитание и поддержание в нем коллективизма было действительно насущной задачей, не обязательно связанной с политическими новациями.

Самостоятельность колониста, умение организовать свое хозяйство и быт без посторонней, прежде всего государственной, помощи ценились на всех окраинах. Альтернативой государству-попечителю и чиновнику должна была выступать внутренняя организация крестьянства. «Переселенец должен рассчитывать не на казну, а на личный труд»102. Рассматривая различные проявления «хищничества» переселенцев, Кауфман объяснял их «недостатком общей культурности» российского колонизатора, его ориентацией на частные, сиюминутные выгоды, непониманием важности общественных обязанностей и ответственности — будь то перед будущими поколениями, соседями или государством. Отсутствие характерной для переселенцев европейского происхождения (в первую очередь немцев) общественной солидарности, сплоченности коллектива для решения общих задач, таких как строительство новых дорог и поддержание тех, которые построили предшественники, создание благоустроенных поселений, школ и больниц и т.п., «низводило» великороссов и малороссов до «азиатов». «И те, и другие могут наслаждаться жизнью, когда вокруг страшный смрад, благодаря собственной беспечности, или мокнуть под дождем, дрожать от холода, когда в двух шагах чуть не девственный лес... До других товарищей по несчастью ни тем, ни другим нет никакого дела: будет ли кто жить после их ухода на том месте, которое они загадили, или в той юрте, войлоки с которой они украли, — об этом никто не думает»103. Интересно, что противопоставление культурных европейских колонизаторов («колонисты цивилизованных национальностей») и «некультурных азиатов» на восточных окраинах не было жестким, но не ввиду разочарования в культурности и рациональности «немцев», а в силу столь же высокой организованности

ИОЛПТ1КГ № 3-4 (58-59) 2010

171

104 Кохановский 1908: 6.

100 Там же.

106 Елисеев 1891: 132.

1(07 Там же: 128.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

«встречных» азиатских колонизаторов — китайцев и корейцев. «Перед нами огромные массы, однородные, трудолюбивые, объединенные почти одинаковой везде религией, письменностью, обычаями, всем вообще укладом жизни и в течение тысячелетий выковывавшие свою культуру. Их можно разбить в войне, но не победить»104.

В этом противопоставлении «Европы» и «Азии» единственным «безобразно-хищническим» азиатом часто оказывался русский крестьянский переселенец, главное колонизационное достоинство которого сводилось к количеству. Этот «неправильный», но многочисленный колонизатор не знает и не желает узнавать особенности края, поэтому бросает землю, за которой пришел, передает ее китайцам, нанимает батраков, а сам отыскивает выгодный и легкий промысел в городе или занимается извозом. Сравнительно высокий заработок и свободное время «при привезенной из России малокультурности и отсутствии здесь каких-либо образовательных школ, курсов или развлечений тратились в большей части на пьянство», и «в этом благодатном крае грозила вырасти среди трудолюбивых китайцев и японцев пьяная Россия»105. Цивилизованность крестьянина «нерусского корня» открывалась путешественникам в самых разных сторонах быта: непривычная чистота, осознанный коллективизм, прочный целесообразный уклад жизни, вера «без гнусных суеверий». «Культурность» и «неметчина» станут практически синонимами, характеризующими высокий уровень хозяйственной культуры колониста.

Качество переселенческой партии чиновники оценивали по сплоченности коллектива. В связи с этим бывшие отходники, ремесленники, утратившие общинные навыки, рассматривались как «не особо удачный» колонизационный материал, поскольку они «...не умели хорошо приняться за дело, не составляя дружной общины по своей разнородности... не могли сплотиться в одну дружную семью, так что среди них не могло быть артельного начала, задруги, помочи, общей пахоты и других общих начинаний, которые могли бы особенно пригодиться в таком трудном и новом деле, как колонизация чуждого края»106. Отсутствие сплоченности не позволяло переселенцам проявлять «собственную инициативу». Получалось, что община не подавляла индивидуализм, но помогала ему проявиться на основе простой солидарности и кооперации, создавала условия для самостоятельности коллектива, независимости его от внешних сил и тем самым способствовала формированию и реализации в нем личных интересов.

Выборы старост («старших»), проведение сходок будущих домохозяев, самостоятельное «разделение на общества, придерживаясь главным образом родных сел и волостей», создание сельских дружин в ситуации внешних угроз — начальные общественные практики в местах водворения107. Во избежание конфликтов массовые переселенческие партии старались размещать в переселенческих бараках даже во время следования семьями одного и того же «общества». Представления о единстве русских переселенцев опровергались «жестокой враждой»

172

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

108 Иванов 1890: 245.

1109 Сборник 1983: 14.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

и распрями даже соседских обществ, особенно бросавшимися в глаза на фоне монолитности иностранных колонистов, которые сплачивались не общей территорией выхода, а внутренним единством культуры, веры, языка, усиленным внешним иноязычным, иноконфессиональным и инокультурным окружением.

Слабость общины как социальной организации, как внутреннего «опекуна» неизбежно повышала роль государства в решении этих задач. Именно в кругах переселенческих чиновников возникло понятие «государственного пестуна», то есть колониста, утратившего самостоятельность и предприимчивость. Получая разнообразную и зачастую безвозмездную помощь, крестьянин-переселенец утрачивал заинтересованность в индивидуальном труде и общественной инициативе. «Хищничество» крестьянина проявлялось не только по отношению к отведенным ему земле, лесу, угодьям, но и по отношению к различного рода сооружениям, на строительство которых он не затратил своих сил и средств, получив их от государства. Недостаточно бережно относились новоселы, в частности, к гидротехническим сооружениям — «устраивают переезды и прогоняют скот через каналы <...> даже ездят по самим каналам», для удобства иногда «заваливая их кочками, соломой и сеном», не ограждают колодцы, построенные на казенные средства, не очищают их и т.д. Следствием правительственных льгот становилась деградация и без того низких социальных потребностей. Из-за слабой самоорганизации крестьяне-переселенцы не смогли создать устойчивые общественные институты управления, суда и, главное, взаимопомощи. Разобщенность самих переселенцев и неравноправные формы взаимодействия с принимающими сообществами (прежде всего со старожилами) также не благоприятствовали сплоченности крестьянского мира108. Уверовав в свою высокую миссию на окраинах, русский крестьянин рассчитывал не только компенсировать собственные расходы на переезд и водворение на новых местах, но и в дальнейшем получать постоянное вознаграждение за взятую им на себя роль государственного колонизатора. Подобная установка порождала иждивенческие настроения, служившие дополнительной причиной экономической и культурной пассивности. Переселенцы «отвыкали от всяких общественных обязательств, учреждения новых школ, больниц, запасных магазинов, устройства дорог, содержания общественного управления, постройки церквей, призрения сирот и убогих, даже наем на подводу священнику для совершения требы они считали обязанностью прави-тельства»109.

Слабость общих интересов усугублялась нежеланием создавать какие-либо общественные предприятия, за исключением кабаков. Безответственное отношение к общественной казне и хозяйству проявлялось в том, что вырученные средства не обращались в мирской капитал, а раздавались, не принося за незначительностью сумм существенной пользы отдельным хозяевам, но нанося урон общественному капиталу. В отчетных материалах чиновников постоянно встречаются сетования

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

173

110 Кауфман 1905а: 335.

111 Шкапский 1897: 43.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

(особенно по поводу мирских приговоров о выдаче каждому двору к празднику «известного количества ведер» из общественного кабака), свидетельствующие о распространенности данной практики.

Община переселенцев воспринималась многими экспертами не только как социальная структура, основа самоуправления, фискальный институт, но и как поземельная организация со всеми ее функциями: возможными переделами, круговой порукой, организацией коллективных работ, регулированием земельных отношений на основе обычного права. Проверкой на прочность общинных отношений переселенцев становилась конкуренция со «встречными» традициями местных (аборигенных) жителей. Так, по свидетельству Кауфмана, русские переселенцы смогли освоить технику местной ирригации, но не пожелали «признавать выработанное веками водное обычное право» и принимали участие в общих работах по очистке и ремонту арыков только в качестве надсмотрщиков110.

Вместе с тем, признав в рамках столыпинского аграрного курса преимущества подворного, индивидуального владения, эксперты делали упор прежде всего на политическую, социальную, административную и национальную составляющие крестьянской общины. В связи с этим ставился вопрос о возможности и необходимости распространения общинного самоуправления на инородцев, в частности на казахов. Помимо культуртрегерского влияния русских переселенцев, предполагался и перенос форм земельного владения. Главная задача народной колонизации виделась в приобщении кочевников к оседлому образу жизни. Кочевое хозяйство объявлялось более примитивным, нежели земледелие, более зависимым от природной стихии, поэтому «благородная культурная миссия в Степи» связывалась также с распространением «более высокой хозяйственной культуры». Вновь освоенные и включенные в земледельческий оборот земли назывались «культурной площадью», а новый этап отношений с кочевниками — этапом «культивизации», то есть «продвижения степняка по пути, указанному культуртрегером-землепашцем», и включения его в «великую семью культурного человека»111.

Аргументы в пользу «общинной прививки» для кочевников имели преимущественно социальную направленность. Считалось, что переход к земледелию приведет к «замене преобладающей между киргизами (и другими кочевыми народами — Авт.) замкнутости родовых начал общинными отношениями», к преодолению засилья родовой аристократии. Обращение «степняков» в «добрых пахарей» позволит им избежать эксплуатации со стороны богатых соплеменников, а также крестьян и казаков и будет способствовать «естественному развитию жизни» без насилия. В данном случае идеальной конструкцией выступала русская община, которая в планах чиновников представала не только уравнительным инструментом, но и органом опеки и попечения, защиты интересов каждого ее члена. Хозяйственные функции общины, особенно при искусственном орошении, возрастали. Земельные наделы осед-

174

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

11 ГАОО: ф. 3, оп. 7, д. 11587, т. 1, л. 124—125. Подробнее см. Ремнев, Суворова (в печати).

«Осибиря-чивание» русских как политический и культурный миф

113 Родигина 2006б: 99—100.

114 Ганелин 1991: 178.

115 Письмо 2004: 62.

116 Кауфман 1909: 65.

117 Кауфман 1905б: 171.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

лых киргизов предполагалось изымать из «волости кочевников» и передавать в общинное владение. Это было направлено против зажиточной верхушки кочевого социума, в которой видели главного противника земледельческих занятий. В то же время, поскольку эта часть населения пользовалась наибольшим авторитетом, администрация не оставляла надежды склонить ее в пользу земледелия и оседлого образа жизни. В качестве одного из возможных вариантов решения этой задачи рассматривался постепенный переход к оседлому состоянию через полуоседлое. В целях развития местных «сельских обывателей» предлагалось создать на степных окраинах самостоятельные административные структуры по образцу существующих «в русских селениях с непосредственным подчинением уездным управлениям»112.

Образ Сибири как своего рода «крестьянского Эльдорадо», «мужицкого царства», свободного от помещиков, появившийся во многом благодаря ссыльным декабристам, с 1880-х годов был востребован и развит народниками, начавшими связывать с Сибирью надежды на воплощение своих идеалов общинного социализма. Однако, соприкоснувшись с сибирской действительностью, многие из них быстро утратили социалистические иллюзии в отношении сибирского крестьянина. В прессе заговорили о том, что «Сибирь — не якорь спасения для России», что «Сибирь — дочь России, во всем похожая на родную мать»113. При обсуждении в 1905 г. вопроса о крестьянском представительстве в Государственной думе представители правящих кругов требовали преимуществ для внутренних губерний, заявляя, что крестьянские депутаты из Сибири, Туркестана и Степного края «не помогут государственному строительству»114. Даже Столыпин, так много сделавший для хозяйственного и культурного развития Сибири и не сомневавшийся в верноподданности переселенцев с их «правильным, чистым, русским миросозерцанием», призывал с осторожностью относиться к азиатским окраинам: «Иначе бессознательно и бесформенно создастся громадная, грубо-демократическая страна, которая скоро задавит Россию европей-скую»115. Не случайно он затормозил введение земства в Сибири, опасаясь, что старожилы займут в нем господствующие позиции и станут препятствовать переселенческому движению. «Если земство в чем-нибудь себя проявит, — разделял его опасения Кауфман, — то только в одном: в усиленных стараниях закрыть край для дальнейшего вселения»116. Земли за Уралом объявлялись достоянием всей России, чему противоречили областнические и националистические лозунги типа «Сибирь для сибиряков», «Киргизия для киргизов» или «Бурятия для бурят»117.

С начала 1890-х годов страницы столичных изданий заполнились рассказами разного рода путешественников, тиражировавших «образ» сибиряка как некоей «культурной аномалии». «Поверхностные исследователи Сибири, — отмечал польский автор В.Брониславский, сам проживший за Уралом несколько лет, — стараются нас уверить, что

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

175

118 Брониславский 1897.

119 Там же.

120 Подробнее см. Ремнев 2004: 112—146.

121 Русский 1897.

122 Там же.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

сибиряк испорчен до мозга костей, что он поклоняется грубой силе, что в ней видит все назначение человека, что, словом, он унаследовал хищнические инстинкты от первых пионеров»118. На этом фоне новые переселенцы представали единственно возможными проводниками русской культуры — и жертвами старожилов: «Оборванный, обездоленный, несчастный изгнанник внушал сострадание и чуть не симпатию, а на голову сибиряка обрушились иные чувства душевно оскорбленного и возмущенного посетителя страны „чудес и курьезов“. В силу странной логики чувств на сибиряка и пала ответственность за безобразные устои сибирской гражданской жизни»119.

Положение осложнялось появлением сибирской интеллигенции. Еще в 1850-е годы в ее среде оформилось так называемое областническое течение, представители которого пытались доказать колониальный статус Сибири, выдвигая экономические, культурные и даже политические претензии к имперскому центру.

Осознание старожилами Сибири своей непохожести, формирование у них чувства территориальной обособленности и региональной социально-экономической ущемленности создавало предпосылки для выстраивания особой сибирской идентичности, которую областники надеялись мобилизовать в политических целях120. Сибирским областникам тоже не были чужды народнические настроения и склонность к «хождению в народ», но они быстрее своих европейских коллег избавились от идеалистических взглядов на крестьянина. Их оценки были куда более реалистичными, и в данной ситуации их симпатии оказались на стороне сибиряков-старожилов.

Важную роль в развернувшейся полемике сыграла газета «Сибирь», выходившая под редакцией И.П.Михайлова в Петербурге. Среди ее сотрудников было немало известных общественных деятелей, ученых, писателей, в том числе Г.Н.Потанин, Д.М. и П.М.Головачевы, В.И.Вагин, С.Я.Елпатьевский, М.В.Загоскин, А.А.Кауфман, Д.А.Кле-менц, В.М.Крутовский, Д.Н.Мамин-Сибиряк, Г.А.Мачтет, Н.Л.Скало-зубов, В.Л.Серошевский и др. Нередко расходясь по своим политическим позициям, все эти люди были убеждены, что русский крестьянин-переселенец не в состоянии осуществлять культуртрегерскую миссию не только в отношении старожила-сибиряка, но даже в отношении скотовода-киргиза. Он сам нуждается в просвещении и усвоении передовых форм сельского хозяйства, так как «чрезвычайно консервативен и не привык чему-либо научаться»121. «Являясь в качестве просвещенного колонизатора, он обыкновенно строит курную избу, роет в земле нору, вычисляет по погоде крещенского сочельника погоду в июле и ковыряет безводную степь допотопной косулей, „русским“ плугом, а когда ничего от земли не получает, становится в тупик перед новыми условиями природы, которых даже не предвидел. В лучшем случае он перенимает от туземцев способы обработки земли, а то предпочитает возвратиться „на старину“, „в Рассею“»122. Он никого не может чему-либо научить и дорого обходится местному населению, у которого отнимает землю.

176

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

123 Кауфман 19056: 175.

124 Иртышский 1998: 185.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Переселенцы стремятся на все новые земли, к которым «не нужно прилагать ни знаний, ни энергии, которых у них нет; часто случается, что они побывали уже и на мифическом „Китайском Клину“, и в Западной Сибири, и в Акмолинской области; кое-кто из них успел где-нибудь урвать кусочек новой земельки, истощить ее, а часть еще блуждает, высматривая „обетованную землю“». Поэтому колонизационная емкость Сибири должна измеряться только количеством удобной земли, но и качеством самих переселенцев, если бы они состояли не из русских крестьян-земледельцев, а, например, «из староверов и сектантов, или из латышей и немецких колонистов, или из китайцев и корейцев, с их неимоверно низкою оценкою своего труда и тысячелетиями выработанной привычкой к интенсивной, почти огородной культуре»123.

Непохожесть сибиряка на его соотечественника из Европейской России не только удивляла, но и настораживала. Особенно беспокоило отношение старожилов к переселенцам, восприятие их как людей второго сорта и непрошеных гостей. Появление новых колонистов вызывало раздражение, расценивалось как «утеснение» и даже провоцировало желание сняться с насиженных мест и искать счастья на новых землях, оправившись дальше на восток. «Сибирская гордость, — описывал свои впечатления от поездки в Сибирь в 1895 г. Семенов-Тян-Шан-ский, — иногда доходила до того, что приселившиеся переселенцы, добровольно принятые сибиряками, лет по двадцати не признавались последними по себе равных, причем когда сибиряки переставали давать кличку „российских11 и роднились наконец с ними, то бывшие „рос-сийские“ не без гордости говорили приезжим, что они стали „сибиря-ками“, точно их повысили в чине»124. Отмечая свободу и зажиточность сибирских старожилов, отсутствие у них низкопоклонства перед чиновником, он вместе с тем с сожалением указывал на утрату ими присущей русскому народу поэтичности, музыкальности и религиозности, склонность к пьянству и сквернословию и даже леность.

О том же писали и такие авторитетные авторы, как И.Г.Прыжов, Н.М.Астырев, Н.Г.Короленко, Г.И.Успенский, А.П.Щапов. В самом движении на восток первооткрывателей Сибири теперь усматривали главным образом жажду наживы и стремление к грабежу. Сибирский крестьянин с его культом «сытого довольства» уже не радует «интеллигента», констатировал известный знаток крестьянской жизни Астырев. Уж слишком он не похож на тот идеал русского крестьянина, который был выстрадан и воспет великой русской литературой и увлек на служение народу многих интеллигентных русских людей. В изображении Астырева (ссылавшегося на исследования этнографов и собственные наблюдения) сибиряк представал человеком, добившимся известного материального благосостояния, но при этом превратившимся в «сухого материалиста», забывшего свою историю, утратившего многие прежние нравственные качества и даже равнодушного к религии. Сибиряк привык уважать силу денег, он самостоятелен, самонадеян и прагматичен, как американец. Он не музыкален и не поэтичен, равнодушен к школе.

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

177

125 Астырев 1890: 94.

126 Кауфман 1905в: 46, 48.

127 Александров 1904: 283.

128 Гинс 1913: 28.

129 См. Ринчино 1994: 43—44, 55—62.

Казаки как колонизационный элемент

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Хотя он более грамотен, чем его собрат в европейской части России, но эта грамотность не расширяет его «умственные горизонты», а служит лишь утилитарным целям. Главное же — сибиряк утратил те привлекательные черты пусть нищего, но потенциально духовно богатого русского крестьянина, которого так жалели и превозносили многие народнически настроенные интеллигенты. «У него нет представлений о мужицком кресте, о крестьянской доле, какие имеются у его отдаленных родичей, оставшихся тянуть лямку серяка-мужика в Европейской России...» За крестьянской общиной в Сибири не сохранилось даже традиционного названия «мир»; общину здесь предпочитают именовать «об-чество», что лишает ее «той тени идеализации, которая еще может быть наблюдаема в России»125.

Кауфман отмечал, что амурские крестьяне выглядят настоящими американцами, непохожими на русского мужика126. Этот «сибирский янки», подчеркивал другой наблюдатель, — «материалист до мозга костей», которого мало волнуют «проклятые вопросы», занимающие русского крестьянина, в нем нет «ни раболепства, ни страха перед кокардой; он знает себе цену; знает свои права и при случае умеет отстоять их». Суровая природа научила его надеяться только на самого себя, выработала в нем находчивость и самоуверенность. Скептик в душе, он пунктуально исполняет все обряды, но на духовенство, равно как и на администрацию, смотрит со скрытым презрением. Подчиняясь поневоле, он стремится откупиться от чиновников и в случае обиды готов протестовать и мстить — «поломать в тесном месте ребра начальству, а то и всадить пулю»127. Гинс, которому предстояло пережить революцию и гражданскую войну, в 1913 г. описывал ситуацию, которую породило массовое крестьянское переселение в азиатское пограничье кочевого и оседлого миров, не только как противостояние народа и власти, но и как «процесс внутренней глухой борьбы населения»128. Темные инстинкты масс в этих столкновениях сдерживала империя, и когда, по выражению философа В.В.Розанова, «начальство ушло», они выплеснулись на поверхность. Освободившись от опеки империи, крестьянская стихия обрушилась на инородцев с невиданной силой, способной окончательно покончить с народническим мифом о русском крестьянине129.

Казаки были издавна включены в процесс продвижения на восток и закрепления окраин за империей. Потеряв к XIX в. былую вольницу, они, по сути, были превращены в военных поселян, размещенных вдоль азиатских границ. Государство юридически зафиксировало их особый сословный статус, наделило огромными массивами земель. Однако неудачная Крымская война, военные реформы и расширение границ на востоке и юге Азиатской России заставили по-новому взглянуть на казачество, эффективность которого как военной силы была поставлена под сомнение. Вместе с тем империя не имела возможности заменить казаков регулярной армией и полицией, что потребовало бы

178

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

130 Пржевальский 1947: 226—227.

131 Кабузан 1985: 151; Рыбаковский 1990: 21.

132 Извлечение б.г.

133 Отчет 2000: 273—274.

радикальных изменении в военной организации на азиатских окраинах и породило бы целый ряд социально-экономических проблем. Сохранялась и неуверенность в политической стабильности на окраинных территориях, а постоянно проживавшие там казаки были более других мотивированы поддерживать как внешне-, так и внутриполитические акции империи.

Особенно остро стоял вопрос в отношении дальневосточных областей. В отличие от Урала, Оренбуржья и Сибири, где казачьи войска оказались уже далеко от имперских границ, и даже Туркестана, где, за исключением Семиречья, казаки фактически не использовались, на Дальнем Востоке империя не могла обойтись без казаков как воинов и земледельцев. Крестьянская колонизация на первых порах здесь шла крайне медленно, а содержать регулярные войска было слишком дорого из-за отсутствия хозяйственной инфраструктуры и развитых коммуникаций. Казачьи анклавы на Амуре подвергались еще более строгой, чем на других окраинах, регламентации, что отрицательно сказалось на их экономической эффективности. Принудительное расселение вкупе с казенным попечительством создало апатичное, привыкшее к опеке население. Казачество влачило по большей части жалкое существование и было, как отмечал Пржевальский, деморализовано, испытывая острую неприязнь к новому краю130.

На рубеже XIX—XX вв. важным стимулом к расширению казачьей колонизации Дальнего Востока стала «желтая опасность». Местные власти решительно требовали усилить казачий элемент в Приамурском крае. Понимая нереальность замены казаков регулярными войсками, приамурский генерал-губернатор С.М.Духовской настоял на выделении им дополнительного массива земель. 100-десятинный «отвод Духовско-го» охватил наиболее плодородные и удобные земли, где крестьянам, приток которых в регион постоянно нарастал, запрещалось селиться. Тем самым казачья колонизация превращалась в фактор, препятствовавший обживанию дальневосточных территорий131. По заключению земельной комиссии во главе с Куломзиным, работавшей в Забайкалье в 1901—1903 гг., «так называемая казачья колонизация» ни по каким основаниям не может именоваться колонизацией, ибо она находится в полном противоречии с действительными колонизационными задачами — плотно заселить пустующие земли и обратить их в культурное состояние132.

В развернувшейся во внутриправительственных кругах и на страницах научных и общественных изданий полемике высказывалось убеждение, что казаки на азиатских окраинах провалились не только как военная сила, но и как земледельцы. Утверждалось, что землю они почти не обрабатывают, предпочитая сдавать в аренду, и ведут праздную жизнь133. Вид казачьих станиц «невзрачен», улицы «неправильные», подтверждали этнографы, усматривавшие в подобной «небрежности» явную «недомовитость» казаков, отсутствие заботы о «внешнем порядке». На основе таких оценок, как правило, делался вывод: «Крестьянин,

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

179

134 Седельников 1903: 198.

135 Дедлов 2008: 45.

136 Пржевальский 1883: 299—300.

137 Кузьминых 1994: 32—39.

ЮССППСШ Pfrnotlbl

несомненно, более положительный тип, а как экономическая сила и более сильный и желательный элемент в замиренном крае, нежели казак...»134. Немалую озабоченность вызывали и те отношения, которые складывались между казаками и крестьянами-переселенцами. Несмотря на существующую между ними социальную и национальную общность, казаки демонстративно выделяли себя из крестьянской массы. Важная «черта казака — нахрап, наскок, взять с боем. Отличительное свойство мужика — столь же энергичное, но пассивное сопротивление до последней крайности, стремление сесть на место тишком, да и прирасти к нему так, что даже казак не стащит, несмотря ни на какие на-храпы»135.

Помимо всего прочего, казаки подозревались в потере «русскости» и подрыве позитивного имиджа русских среди туземного населения. Почти все, кто побывал на севере и северо-востоке Азии, отмечали, что местные казаки утратили былой воинский дух и халатно относятся к своей службе, что некоторые из них даже не говорят по-русски, совершенно слившись с аборигенами. Не случайно именно казаки-первопроходцы и их потомки первыми попали в поле зрения тех, кого тревожило «обынородничание» русских на азиатских окраинах. «Ассимилирование происходит здесь в обратном направлении, — подчеркивал, в частности, Пржевальский. — Казаки перенимают язык и обычаи своих инородческих соседей; от себя же не передают им ничего. Дома казак щеголяет в китайском халате, говорит по-монгольски или по-киргизски; всему предпочитает чай и молочную пищу кочевников. Даже физиономия нашего казака выродилась и всего чаще напоминает облик своего соседа — инородца»136. С «регрессивным воздействием» туземцев связывались как леность казаков, так и многие другие отрицательные черты их характера и поведения.

Роль завоевателей, полицейская служба, причастность к злоупотреблениям местной администрации также не способствовали формированию положительного образа казака137. В народнической литературе казаки часто обвинялись в притеснении не только инородцев, но и своих соплеменников, и для таких обвинений были основания. Чувствуя себя хозяевами степи, казаки весьма ревниво отнеслись к появлению земельных конкурентов в виде русских крестьян-переселенцев. Все это запутывало и без того непростую систему социально-экономических и правовых отношений в крае и приводило к росту напряженности даже в тех районах, которые представлялись имперским властям «замиренными».

Однако весь этот критический пафос не означал полного отрицания исторических заслуг казаков и их военного значения на азиатских окраинах в будущем. Речь пока шла лишь о смене колонизационных приоритетов в пользу крестьян. В конце концов казачество сохранили как легкую кавалерию и пограничную стражу. Кроме того, казаки оказались востребованы как полицейская сила и чиновники среднего и низшего звена в Степном крае, поскольку, «проживая с детства в посто-

180

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

138 И.д. степного генерал-губернатора 1900.

139 См. Malikov 2006.

янном общении с ближайшими соседями родных своих станиц и хуторов киргизами, хорошо знают киргизский быт и внутреннюю жизнь кочевников, а также прекрасно владеют киргизской разговорной речью» и могут служить связующим элементом «между уездною администрациею и киргизским народом, узнавая при своей ловкости и знании языка и народной жизни затаенные намерения и стремления мусульманской среды»138. За казаками закрепилась репутация надежных агентов для осуществления непосредственного и постоянного наблюдения за кочевниками. Именно казаки более всего напоминали людей американского «фронтира», «срединной земли» (middle ground), где шел активный процесс взаимообмена культур и рождения новых идентичностей139.

Православие и «русскость» в колонизационном контексте

140 Кирьяков 1902: 327.

141 Церковное дело 1894: 116.

142 Куломзин б.г.: д. 204, л. 107; д. 202, л. 37.

143 Записка председателя 1910: 124.

Массовое движение крестьян на восточные окраины заставило обратить внимание не только на экономическое, но и религиозно-нравственное состояние переселенцев. Нарастала тревога, что, оторвавшись от привычной социокультурной среды, русский человек может поддаться чужому влиянию и утратить связь с коренной Россией. Серьезную обеспокоенность, прежде всего со стороны церковных деятелей, вызывала перспектива потери русским населением «православности». Расчеты на то, что своим примером православные переселенцы привлекут инородцев к христианству, не оправдались. Настораживало большое количество раскольников на азиатских окраинах, особенно в Сибири, влияние ислама и ламаизма. Современники отмечали, что при частых и тесных контактах с иноверцами русский человек «и сам стал как-то равнодушнее к своей вере»140. В специальной записке о состоянии церковного дела в Сибири, подготовленной канцелярией Комитета министров, указывалось на религиозную индифферентность сибиряков и разнородный этноконфессиональный состав населения и подчеркивалась важность «укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности»141. Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России, необходимо было заняться целенаправленной культуртрегерской работой в отношении их самих. Управляющий делами КСЖД Куломзин настаивал на срочных мерах по сближению Сибири с Россией и призывал не жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку «дичать»142. В 1894 г. был учрежден специальный Фонд имени императора Александра III, занявшийся сбором средств на постройку церквей и школ для переселенцев. Посетив Сибирь в 1910 г., Столыпин с удовлетворением констатировал увеличение в крае числа православных церквей и школ, что, по его мнению, делало «опасность нравственного одичания переселенцев... менее грозной»143.

Общегосударственная установка на распространение православной веры как важного имперского фактора входила, однако, в противоречие с колонизационными задачами, и местные власти, отдававшие должное хозяйственной эффективности старообрядческих и сектантских

ИОЛПТ1КГ № 3-4 (58-59) 2010

181

ЮССППСШ Pfrnotlbl

144 Всеподданнейший отчет по Томской губернии б.г.

145 Из отчетов 1905: 17.

146 Омские епархиальные ведомости. 1905. № 2: 30.

колонии, нередко предпочитали православному миссионерству расширительно истолкованную «русскость». Имперские органы так и не смогли выработать однозначной позиции применительно к «гонимым за веру», предоставив местным чиновникам довольно широкое поле для «усмотрения». В Северо-Западном крае, Закавказье и приграничных районах Азиатской России старообрядцы были признаны «политически лояльными империи». Власти не могли не учитывать высокую культурную устойчивость старообрядцев и духоборов по отношению к иноэтнической среде, сохранение ими «русскости» в условиях отдаленности от русских культурных центров. Хозяйственность и религиозность старообрядцев нередко оценивались выше, чем у приверженцев официальной Церкви144. Консерватизм религиозной жизни колонистов-старо-обрядцев ни в коей мере не распространялся на экономическую сферу, и они легко шли на хозяйственную модернизацию, использование машин, освоение незнакомых прежде ремесел и сельскохозяйственных культур.

Колонизационные заслуги старообрядцев и сектантов как «вполне соответствующие нуждам края» неоднократно отмечались и государственными и общественными деятелями. Хозяйства русских сектантов, как и иностранных колонистов, обычно носили многопрофильный характер, что в условиях освоения окраины имело принципиальное значение. Трудолюбие, трезвая и скромная жизнь в сочетании с «большей степенью умственного развития постепенно вырабатывали привычку из малого извлекать возможно большее»145. Причины хозяйственного успеха сектантов связывались не только с зажиточностью, реальной взаимопомощью и солидарностью сообщинников, но и с их большей «интеллигентностью» по сравнению с приверженцами официальной Церкви.

Особая «интеллигентность» староверов, по мнению различных наблюдателей, была следствием как более высокого уровня грамотности, так и принятых в их среде форм организации быта и досуга. Даже православные миссионеры вынуждены были признать, что раскольники и сектанты «писание знают и живут хорошо», что в их поселениях «русской ругани не слышно и не видно курящих табак» и что если кто и нуждается в просвещении, то именно православные. «...В казачьи поселки лучше не заглядывать: там и пьянство, и песни, и ругань, и драка, и блудодейство, и убийство, и все это делают православные», — приводил в своем отчете миссионер И.Ливанов слова сектанта146.

Нестабильный в экономическом плане, необразованный, малокультурный переселенец легко попадал под влияние раскольнической или баптистской пропаганды. Угрозу отпадения от православия нестойких верой переселенцев усиливали нехватка православных священнослужителей и низкий уровень проповеднического и полемического таланта «захолустных батюшек». «В дикой киргизской степи, в которой живет сельское пришлое население края, богатая почва для про-

182

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

1/47 Омские епархиальные ведомости. 1910. № 12.

148 Подробнее см. Сандерланд 2005.

149 Новые книги 1882: 113.

1510 Так в одном из откликов на книгу Н.М.Ядринцева «Сибирь как колония» были названы подобные преувеличения этнографов и впечатлительных «туристов» (К[апус]тин 1883).

151 Ядринцев 2000: 173—209.

Заключение

ЮССППСШ Pfrnotlbl

цветания всевозможных сект», — отмечалось на междуведомственном совещании, состоявшемся при степном генерал-губернаторе 21 апреля 1910 г.147

Таким образом, переселение на окраины империи становилось серьезной проверкой русских крестьян на устойчивость их «русскости» и «православности». Поскольку социокультурная адаптация к новому окружению могла привести не только к смене идентичности, но и к утрате антропологических черт русского человека, стали раздаваться голоса об угрозе самому русскому народу, который подвергается «отунги-зиванию», «объякучиванию», «отатариванию», «обурячиванию», «окир-гизиванию» и т.д.148 Утверждалось, что русские в Сибири уменьшились ростом, их физическая сила ослабла, сократилась рождаемость, что они утрачивают свои нравы и обычаи, веру, язык, переходят «от высшей культуры к более низкой», от земледелия к скотоводству и звероловству, строят вместо изб чумы и т.д.149 И хотя описанные явления отмечались лишь в «маргинальных» группах русского старожильческого населения, такая «химерическая этнография»150 оказала серьезное влияние на общественное мнение и вызвала своего рода панику. Немалую роль в ее возбуждении сыграли этнографы, среди которых было много ссыльных народников, а также областники, которые в своих поисках этнокультурной и антропологической специфики сибиряков обратили внимание на отклонения от русского антропологического типа. Лидер сибирского областничества Ядринцев даже разработал особую исследовательскую программу, призывая тщательно собирать сведения и анализировать факты воздействия инородцев на русских, отмечая случаи физической и умственной деградации последних151.

Рассмотренные аспекты осмысления народной колонизации позволяют приблизиться к пониманию того, каким образом она оказалась включена в имперские теории и практики «обрусения», в каких плоскостях шло ее обсуждение. При очевидной разнице в содержании и направленности отдельных теоретических концепций и объяснительных моделей их объединяла близкая цивилизационная риторика и признание исключительной роли русского крестьянина в политическом, экономическом, социокультурном и ментальном расширении России. Предлагаемые идеологические формулы тиражировались и пропагандировались журналами и газетами, становясь важным фактором формирования общественного мнения и стереотипизации представлений об историческом и географическом смысле крестьянского движения на восток. Зауральские территории все чаще именовались Азиатской Россией, Русской Евразией или даже Европейской Азией. Ментальные сдвиги в восприятии границы между Европой и Азией, стремление сдвинуть ее на восток посредством народной колонизации отразились и в местной топонимии, когда на карте азиатских владений империи появились русские имена, наполненные переплетающимися имперскими,

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

183

Библиография

ЮССППСШ Pfrnotlbl

православными и национальными смыслами, как бы повторяя известную триединую формулу «православие, самодержавие, народность».

В результате для переселенческого движения крестьян был найден новый, порой противоречивый язык описания. Демонстративно отказываясь признавать колониальный статус своих азиатских окраин, подчеркивая их неразрывную связь с центральной Россией, имперские эксперты и даже их оппоненты предпочитали говорить о них лишь как об объекте колонизации. Но, несмотря на рост численности русского населения в азиатской части империи, курс на «слияние» окраин с центром страны породил множество неожиданных проблем и противоречий.

На смену оптимистическим надеждам на русский народ как инструмент создания и укрепления «единой и неделимой» России все больше приходят пессимистические оценки культуртрегерского потенциала переселенцев. Хозяйственное «хищничество» и «культурное бессилие» русских крестьян и казаков ставили под вопрос саму возможность осуществления ими цивилизаторской миссии. Более того, возникли опасения, что переселившиеся на азиатские окраины русские могут раствориться в инородческой среде, лишившись своей «русскости». И хотя действительные масштабы утраты русскими переселенцами своих этнокультурных и антропологических характеристик были невелики, подобная перспектива серьезно беспокоила как власть, так и общество, пробивая серьезную брешь в имперских идеологических схемах.

Агеев А.Д. 2002. Сибирь и американский Запад: движение фрон-тиров. — Иркутск.

Александров В. 1904. Аргунь и Приаргунье: Путевые заметки и очерки // Вестник Европы. № 9.

Американский и сибирский фронтир. 1997. — Томск.

Астырев Н.М. 1890. Очерки быта населения Восточной Сибири // Русская мысль. № 10.

Бабков А. 2010. Иконографический подход в работах французских геополитиков // Власть. № 7.

Барсуков И.П. 1883. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский по его сочинениям, письмам и рассказам современников. — М.

Беляков И.Е. 1899. Переселенец о Сибири // Русское богатство.

№ 3.

Болховитинов Л.М. 1910. Колонизаторы Дальнего Востока // Великая Россия. Кн. 1. — М.

Брейфогл Н. 2002. Контакт как созидание: Русские сектанты и жители Закавказья в XIX в. // Диаспоры. № 4.

Брониславский В. 1897. Существует ли сибирская народность // Сибирь. 13.06.

184 "ЮЛПШ" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Бунге Н.Х. 1995. Загробные заметки // Река времен. Кн. 1. — М.

Васильев В.П. 1882. Восток и Запад // Восточное обозрение. 1.04.

Велецкий С. 1908. Записки переселенческого чиновника // Вопросы колонизации. № 3.

Венюков М.И. 1877. Россия и Восток. Собрание географических и политических статей. — СПб.

Вернадский Г. 1914. Против солнца. Распространение русского государства к востоку // Русская мысль. № 1.

Вернадский Г.В. 1996. О движении русских на восток // Русский разлив. Т. 2. — М.

Вощинин В.П. 1912. Переселенческий вопрос в Государственной Думе IIIсозыва: Итоги и перспективы. — СПб.

Всеподданнейший отчет по Томской губернии за 1879 г. // ГАОО. Ф. 3. Оп. 10. Д. 17047. Л. 170—171.

Всеподданнейший отчет Степного генерал-губернатора за 1910 г. — Омск.

Вульпиус Р. 2010. Вестернизация России и формирование российской цивилизаторской миссии в XVIII веке // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории российской империи (1700—1917). — М.

Ганелин Р.Ш. 1991. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. — СПб.

Гинс Г.К. 1913. Переселение и колонизация. — СПб.

Годжи Д. 2004. Колонизация и цивилизация: русская модель глазами Дидро // Европейское Просвещение и цивилизация России. — М.

Головачев П. 1902. Сибирь: Природа. Люди. Жизнь. — М.

Головнев А.В. 1995. Говорящие культуры: традиции самодийцев и угров. — Екатеринбург.

Гончаров И.А. 1950. Фрегат «Паллада». — М.

Горизонтов Л.Е. 2001. «Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. — М.

Государственный совет: Стенографические отчеты. Сессия III. 1908. — СПб.

Данилевский Н.Я. 1991. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. — М.

Дедлов В.Л. 2008. Переселенцы и новые места. Панорама Сибири. — М.

Доклад земским собраниям председателя Общеземской организации кн. Львова об участии Общеземской организации в переселенческом деле. 1908 // Вопросы колонизации. № 2.

Елисеев А. 1891. Южно-Уссурийский край и его русская колонизация // Русский вестник. № 8.

Ерофеева И. 2001. Славянское население Восточного Казахстана в XVIII—XX вв.: миграционное движение, стадии социокультурной эво-

TOAHTIH" № 3-4 (58-59) 2010

185

ЮССППСШ Pfrnotlbl

люции, проблемы реэмиграции // Этнический национализм и государственное строительство. — М.

Замятина Н.Ю. 1998. Сибирь и Дикий Запад: образ территории и его роль в общественной жизни // Восток. № 6.

Записка [Земского отдела МВД] по вопросу о содействии кочевникам киргизам к переходу в оседлое состояние // ЦГА РК. Ф. 64. Оп. 1. Д. 647.

Записка В.К.Плеве «Современное положение переселенческого дела» (дек. 1903). Черновик // ГАРФ. Ф. 586. Д. 404. Л. 17, 35.

Записка ген.-м. фон Валя «Ответы на вопросы о крестьянских переселениях» (1890-е гг.) // ГАРФ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 393. Л. 5.

Записка председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибирь и Поволжье в 1910 г. 1910. — СПб.

Записки Ф.Ф.Вигеля. 1892. Ч. II. — М.

Зеньковский А.В. 2002. Правда о Столыпине. — М.

И.д. степного генерал-губернатора Санников — министру внутренних дел, 12 июля 1900 г. // РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 2952. Л. 137.

Иванов А. 1890. Русская колонизация в Туркестанском крае // Русский вестник. № 11—12.

Из отчетов Омского епархиального противосектантского и противораскольнического миссионера И.А.Ливанова (отчет о деятельности миссионеров за вторую половину 1903 и за 1904 г.). 1905 // Омские епархиальные ведомости. № 15.

Извлечение из журналов образованной в Хабаровске в 1909 г. комиссии по колонизационному делу // Архив внешней политики Российской империи. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 762. Л. 472.

Иртышский вертоград. 1998. — М.

К[апус]тин С.Я. 1883. Зеркало России // Русская мысль. № 1.

Кабузан В.М. 1985. Дальневосточный край в XVII — начале XXвв. (1640—1917): Историко-демографический очерк. — М.

Катков М.Н. 1897. Собрание передовых статей Московских ведомостей: 1878год. — М.

Кауфман А.А. 1905а. Переселение и колонизация. — СПб.

Кауфман А.А. 1905б. Колонизация Сибири в ее настоящем и будущем // Сибирские вопросы. № 1.

Кауфман А.А. 1905в. По новым местам (очерки и путевые заметки): 1901—1903. — СПб.

Кауфман А.А. 1908. Вопросы переселения // Русская мысль.

№ 6.

Кауфман А.А. 1909. Наш Дальний Восток и его колонизация // Русская мысль. № 12.

Кирьяков В.В. 1902. Очерки по истории переселенческого движения в Сибирь: В связи с историей заселения Сибири. — М.

Ключевский В.О. 1956. Сочинения. Т. 1. — М.

186

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Колесников А.Д. 1973. Русское население Западной Сибири в XVIII — начале XIX в. — Омск.

Кохановский А. 1908. Переселенческое дело в Китае и наша дальневосточная окраина // Известия Восточного института. Т. 29. Вып. 2.

Кризис самодержавия в России: 1895—1917. 1984. — Л.

Кропоткин П.А. 1990. Записки революционера. — М.

Крыжановский С.Е. 1997. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. № 4.

Кузьминых В.И. 1994. Образ русского казака в фольклоре народов Северо-Восточной Сибири // Урало-Сибирское казачество в панораме веков. — Томск.

Куломзин А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. Оп. 1.

Куропаткин А.Н. 1906. Итоги войны: Отчет генерал-адъютанта Куропаткина. Т. 4. — Варшава.

Куропаткин А.Н. 1913. Русско-китайский вопрос. — СПб.

Левошко С.С. 2000. Православный храм — архитектурный символ России на Дальнем Востоке во второй половине XIX — первой трети XX вв. // Христианство на Дальнем Востоке. — Владивосток.

Лурье С.В. 1997. Историческая этнология. — М.

Лурье С.В. Геополитические формы организации пространства экспансии и их влияние на характер народной колонизации (http:// ethnopsyhology.narod.ru/svlourie/articles/expansion.htm).

Любавский М.К. 1996. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XXвека. — М.

Максимов С.В. На Востоке. Ч. 1 // Собрание сочинений С.В.Максимова. Т. 11. — СПб.

Менделеев Д.И. 2002. О карте России // Менделеев. Д.И. К познанию России. — М.

Миллер А.И. 2000. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIXв.). — СПб.

Милов Л.В. 1998. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. — М.

Мирзоев В.Г. 1970. Историография Сибири. — М.

Миролюбов (Ювачев) И.П. 1901. Восемь лет на Сахалине. —

СПб.

Могильнер М. 2008. Homo imperii: История физической антропологии в России. — М.

Муганский В. 1913. Вопросы колонизации в четвертой Государственной думе // Вопросы колонизации. Вып. 13.

Мысли русского человека. 1899 // Туркестанские ведомости.

10.01.

Надеждин Н.И. 1837. Опыт исторической географии Русского мира // Библиотека для чтения. Т. 22. Ч. II.

Новая и новейшая история. 2004. № 2.

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

187

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Новые книги: Н.М.Ядринцев. Сибирь как колония. К юбилею трехсотлетия. 1882 // Отечественные записки. № 5.

Омские епархиальные ведомости. 1905, 1910.

Отчет Семиреченского губернатора о населении, включая казачество, и хозяйственной деятельности в Семиреченской области. 2000 // Казачьи войска Азиатской России в XVIII — начале XXвека (Астраханское, Оренбургское, Сибирское, Семиреченское, Уральское). — М.

Очерки истории белорусов в Сибири в XIX—XX вв. 2001. — Новосибирск.

Первый областной переселенческий съезд в г. Харькове. 1908 // Вопросы колонизации. № 2.

Письмо П.А.Столыпина Николаю II, 26 сентября 1910 г. 2004 // П.А.Столыпин: Переписка. — М.

Плотников А.Ф. 1901. Нарымский край // Записки ИРГО по отделению статистики. Т. X. Вып. I. — СПб.

Поездка в Сибирь и Поволжье: Записка П.А.Столыпина и А.В.Кривошеина. 1911. — СПб.

Пржевальский Н.М. 1883. О возможной войне с Китаем // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии. Вып. I. — СПб.

Пржевальский Н.М. 1947. Путешествие в Уссурийском крае: 1867—1869 гг. — М.

Резун Д.Я., Шиловский М.В. 2005. Сибирь, конец XVI — начало XX века: Фронтир в контексте этносоциальных и этнокультурных процессов. — Новосибирск.

Ремнев А.В. 2003. Комитет по заселению Дальнего Востока (1909—1915 гг.) // Страницы российской истории: Проблемы, события, люди. — СПб.

Ремнев А.В. 2004. Колония или окраина? Сибирь в имперском дискурсе XIX века // Российская империя: стратегии стабилизации и опыты обновления. — Воронеж.

Ремнев А.В. 2006. Татары в казахской степи: соратники и соперники Российской империи // Вестник Евразии. № 4 (34).

Ремнев А.В. 2010а. Российская власть в Сибири и на Дальнем Востоке: Колониализм без Министерства колоний — русский «Sonder-weg»? // Imperium inter pares: роль трансферов в истории российской империи (1700—1917). — М.

Ремнев А.В. 2010б. Самодержавное правительство: Комитет министров в системе высшего управления Российской империи второй половины XIX — начала XX вв. — М.

Ремнев А.В. Империя расширяется на восток: «топонимический национализм» в символическом пространстве Азиатской России XIX — начала XX века (в печати).

Ремнев А.В., Суворова Н.Г. 2008а. «Обрусение» азиатских окраин Российской империи: оптимизм и пессимизм русской колонизации // Исторические записки. Т. 11 (129). — М.

188

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

ЮССППСШ Pfrnotlbl

Ремнев А.В., Суворова Н.Г. 20086. «Русское дело» на азиатских окраинах: «русскость» под угрозой или «сомнительные культуртрегеры» // Ab Imperio. № 2.

Ремнев А.В., Суворова Н.Г. Степная колонизация в проектах западносибирской администрации 1870-х гг. (в печати).

Речь Главноуправляющего Землеустройством и Земледелием князя Б.А.Васильчикова в комиссии Государственной Думы по переселенческому делу, 5 декабря 1907 г. 1908 // Вопросы колонизации. № 2.

Ринчино Э.-Дж. 1994. Великая революция и инородческая проблема в Сибири // Элбек-Доржи Ринчино: Документы, статьи, письма. — Улан-Удэ.

Родигина Н.Н. 2006а. Другая Россия: Образ Сибири в русской журнальной прессе второй половины XIX — начала XXвека. — Новосибирск.

Родигина Н.Н. 2006б. Образ Сибири в русской журнальной прессе XIX — начала XX в.: основные итоги изучения // Образ Сибири в общественном сознании россиян XVIII — начала XXI в. — Новосибирск.

Родоман Б.Б. 1996. Внутренний колониализм в современной России // Куда идет Россия — 7: Социальная трансформация постсоветского пространства. Т. 3. — М.

Роль государства в освоении Сибири и Верхнего Прииртышья в XVII—XXвв. 2009. — Новосибирск,

Русский: К вопросу о колонизации киргизских степей (Голос из Тургайской области). 1897 // Сибирь. 20.06.

Рыбаковский Л.Л. 1990. Население Дальнего Востока за 150 лет. — М.

Сандерланд В. 2005. Русские превращаются в якутов? «Обыно-родчивание» и проблемы русской национальной идентичности на севере Сибири, 1870—1914 // Российская империя в зарубежной историографии: Работы последних лет. — М.

Сандерланд В. 2010. Министерство Азиатской России: никогда не существовавшее, но имевшее для этого все шансы колониальное ведомство // Imperium inter pares: роль трансферов в истории российской империи (1700—1917). — М.

Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью. Т. II. Вып. 3. 1883. — Иркутск.

Седельников А.Н. 1903. Распределение населения Киргизского края по территории, его этнографический состав, быт и культура // Россия: Полное географическое описание нашего отечества. Т. 18. — СПб.

Семенов П.П. 1882. Речь по поводу 300-летия Сибири, читанная в заседании ИРГО 8 декабря 1881 года. — СПб.

Семенов П.П. 1892. Значение России в колонизационном движении европейских народов // Известия ИРГО. Т. 28. Вып. 4.

ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010

189

_____________________РОССППСШ Pfrnotlbl_______________________

Сили Ш. 2002. Возникновение и источники теории «колонизации» С.М. Соловьева // Вопросы истории. № 6.

Словцов П.А. 1836. Историческое освоение Сибири. Кн. 1. — М.

Современная летопись. 1882 // Русский вестник. № 12.

Соколовский С.В. 2004. Перспективы развития концепции эт-нонациональной политики в Российской Федерации. — М.

Судьба века: Кривошеины. 2002. — СПб.

Супоницкая И.М. 1989. Колонизация земель: Сибирь и американский Запад (вторая половина XIX в.) // Одиссей: Человек в истории. — М.

Термен А.И. 1912. Среди бурят Иркутской губернии и Забайкальской области: Очерки и впечатления. — СПб.

Тхоржевский И.И. 1999. Последний Петербург: Воспоминания камергера. — СПб.

Уманец Ф.М. 1884. Колонизация свободных земель России. —

СПб.

Фадеев Р.А. 2003. Записка об управлении азиатскими окраинами // Фадеев Р.А. Кавказская война. — М.

Фадеичева М. 2007. Урал в системе «внутреннего колониализма» // Свободная мысль. № 6.

Френкель З.Г. 1999. Волостное самоуправление: Его значение, задачи и взаимоотношения с кооперацией. — М.

Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в 17—20 вв.: общее и особенное. 2002—2003. Вып. 2, 3. — Новосибирск.

Хечтер М. 2000. Внутренний колониализм // Этнос и политика. — М.

Церковное дело в районе Сибирской железной дороги // Россия. Комитет Сибирской железной дороги (Материалы). Т. I. 1894. — Б.м.

Шкапский О. 1897. Некоторые данные для освещения киргизского вопроса // Русская мысль. № 7.

Шмурло Е. 1898. Русские поселения за южным Алтайским хребтом на китайской границе // Записки Западно-Сибирского отдела ИРГО. Кн. 25. — Омск.

Шнэ В. 1895. Переселение в Семипалатинскую область // Степной край. № 76.

Эткинд А. 2002. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация России // Ab Imperio. № 1.

Юбилейный сборник Западно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества. 1902. — Омск.

Ядринцев Н.М. 2000. Сочинения. Т. 2: Сибирские инородцы, их быт и современное положение. — Тюмень.

Bassin M. 1991a. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // The American Historical Review. Vol. 96. № 3.

Bassin M. 1991b. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geography // Slavic Review. Vol. 50. № 1.

190

ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010

_________________________РОССППСШ Pfrnotlbl______________________________

Bassin M. 1993. Turner, Solov’ev, and the «Frontier Hypothesis»: The Nationalist Signification of Open Space // Journal of Modern History. Vol. 65. № 9.

Hauner M. 1990. What is Asia to Us? — Boston.

Malikov A.A. 2006. Formation of a Borderland Culture: Myths and Realities of Cossak-Kazakh Relations in Northern Kazakhstan in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. — Santa Barbara.

Rieber A. 2007. Colonizing Eurasia // Breyfogle N., Schrader A., Sunderland W (eds.) Peopling the Russian Periphery: Borderland Colonization in Eurasian History. — Routledge.

Stolberg E.-M. (ed.) 2005. The Siberian Saga: A History of Russia’s Wild East. — Frankfurt a/M.

Stolberg E.-M. Siberia — Russia’s Wild East. Some Notes about Frontierism, 1890—1915 (http://www.zaimka.ru/to_sun/stolberg1.shtml).

Sunderland W. 2000. The «Colonization Question»: Visions of Colonization in Late Imperial Russia // Janrbucher fur Geschichte Osteuropas. № 48.

Sunderland W. 2001. Peasant Pioneering: Russian Settlers Describe Colonization and the Eastern Frontier, 1880s—1910 // Journal of Social History. Vol. 24. №. 3.

Weiss C. 2006. «Nash», Appropriating Siberia for the Russian Empire // Sibirica. Vol. 5. № 1.

‘ПОЛ1Ш

№ 3-4 (58-59) 2010

191