CC BY
2
УДК 008:001(091)
В. И. Шаронов
кандидат педагогических наук
Западный филиал РАНХиГС,
Калининград, Россия
E-mail: sharonovvi@gmail.com
УМОПЕРЕМЕНА АНАТОЛИЯ ВАНЕЕВА. КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ ЖИЗНЕННОГО И ДУХОВНОГО ПУТИ УЧЕНИКА ЛЬВА КАРСАВИНА
Путник
Продолжение научной работы посвящено этапу жизни А. А. Ванеева (1922-1985), проведенному в тюремном заключении до момента встречи с Л. П. Карсавиным (1882-1952). В статье впервые освещены обстоятельства и причины ареста группы начинающих ленинградских литераторов, в т. ч. самого Ванеева, реконструируется сопутствующая этому общественно-культурная атмосфера Союза писателей СССР. На основе искренних писем главного героя очерка к матери прослежен путь его самостоятельных духовных и интеллектуальных исканий, трансформация личностной самоидентичности.
Автор показывает, что еще до встречи со своим будущим учителем Ванеев смог преодолеть свое пограничное состояние, вызванное крушением многих материалистическо-рацио-налистических представлений, и состоялся как сильная самодостаточная личность, имеющая твердые убеждения о духовно-нравственных ценностях как определяющем центре всей жизни человека. Таким образом он, продолжая считать себя материалистом, фактически осознал в себе основные положения христианской антропологии.
Ключевые слова: Карсавин, Ванеев, атеизм, религиозное сознание, секулярная культура, русская религиозная философия, реконструкция биографии
Для цитирования: Шаронов, В. И. Умоперемена Анатолия Ванеева. Культурологическая реконструкция жизненного и духовного пути ученика Льва Карсавина. Путник / В. И. Шаронов // Вестник культуры и искусств. — 2023. — № 3 (75). — С. 97-117.
Вступление
Настоящая публикация представляет собой вторую часть культурологической реконструкции жизненного и духовного пути А. А. Ванеева и посвящена становлению его личности на избранных им путях саморазвития в условиях тюремного заключения (в период с 1945 по 1950 г.).
Статья подчинена главной культурологической задаче — выявлению основных содержательных процессов и экзистенциально значимых событий в судьбе и самоопределении А. А. Ванеева и тому, как постепенно, еще до встречи с Л. П. Карсавиным, он обрел самодостаточность мировосприятия, позволившую впоследствии стать реальным собеседником,
учеником большого русского мыслителя, продолжившим в будущем разрабатывать его идеи.
Путник
Внезапный арест оглушил Анатолия Ванеева1. Все произошло так, будто, энергично шагая к своей уже обозначившейся цели по
1 А. А. Ванеев был арестован 13 марта
1945 г. — #. // Далее ссылки на документы, обнаруженные в найденном личном архиве А. А. Ванеева, для экономии журнального места отмечены знаком
«#». В ссылках на письма Ванеева к матери по этой же причине указываются только дата написания и литера «П». В настоящее время документы проходят процедуру описания в Российском государственном архиве литературы и искусства г. Санкт-Петербург. Фонду присвоен шифр F 1012.
97
широкому светлому проспекту молодой жизни, он неожиданно провалился в открытый люк глубокого темного колодца. До этого момента Студия начинающего автора уже целый год как стала неотъемлемой частью его жизни, как и возникший с ее появлением совершенно новый круг общения. В отличие от учительского окружения в школе, где все было подчинено размеренности и дисциплине, среда студийцев искрила претензиями на оригинальность и творческую исключительность. Желающих стать профессиональными литераторами набралось около ста человек [29, с. 23], но даже среди этого пестрого множества Ванеев не затерялся. Он был замечен и оценен руководителем и потому вошел в программу первой «фасадной» встречи с читателями, проведенной под эгидой правления Ленинградского отделения Союза писателей СССР (далее — СП). Это чрезвычайно воодушевило Анатолия Ванеева и укрепило мысль о том, что вскоре он станет профессиональным и признанным писателем.
Наставник молодых литераторов Борис Дмитриевич Четвериков (1896-1981) выделил среди массы вместе с Ванеевым еще нескольких талантливых ребят и объединил их в независимые группы. Окрыленные расположением Четверикова Ванеев и Глинер очень быстро стали «размахивать игрушечными мечами»2, давать неодобрительные оценки маститым авторам, в т. ч. и членам Правления СП, подмечать слабые места в литературных новинках и т. д.
Уже после отбытия приговора Э. Б. Глинер оценивал их отношения с Четвериковым так, что Борис Дмитриевич не только не оберегал молодых задир, но и, наоборот, всячески поощрял их заносчивость, тщеславие и «настойчиво внушал, что литература делалась и всегда будет делаться в узких закрытых кружках»3. В составленном проекте положения об особом кружке внутри литературной студии появился пункт, что его члены «не будут передавать сведения о его существовании огласке во избежание кри-
2 Письмо Э. Б. Глинера А. А. Ванееву от 28.01.1955 г. — #.
3 Письмо Э. Б. Глинера А. А. Ванееву от 04.12.1954 г., в которых он напоминает основную канву их взаимоотношения с Б. Д. Четвериковым перед арестом. — #.
вотолков»4. Затем была написана «декларация», содержащая критику негативных проявлений в советской литературе. Наставник горячо убеждал Ванеева и Глинера, что под этим обращением «подпишется каждый коммунист»5, и предложил молодежи этот текст «анонимно разослать разным писателям»6.
Четвериков использовал амбиции и наивность своих подопечных, чтобы их руками расчистить себе путь в Правление Ленинградского отделения СП СССР. Он считал, что давно заслужил самое высокое положение и признание в масштабе всей страны. Он одним из первых отреагировал на заказ партии по созданию новой советской мифологии и поторопился вложить в ее здание свой творческий камень — роман «Голубая река»7. Этой книгой он смог опередить даже выход коллективного славословия о Беломорканале с очерками о совместной поездке руководителей ОГПУ и советских писателей под литературным патронатом А. М. Горького8.
Роман Четверикова в полной мере соответствовал партийной установке: убедить советских читателей в великом воспитательном значении труда заключенных, справедливо осужденных Советской властью. Его главной и отчетливо обозначенной идеей стал рост политической сознательности у осужденного на 5 лет северной ссылки инженера Всеволода Завалишина, осознавшего, что на его глазах происходит «пересотворение мира» [Цит. по: 31, с. 358], и именно здесь, среди других «социалистических колумбов», его место [Там же, с. 359]. В первой версии этой книги автор отвел главу рассказу о чтении вслух рабочими речи И. В. Сталина [29, с. 17], выразил свою почти-
4 Заявление Э. Б. Глинера в Комиссию по реабилитации. 22.11.1954 г. — #.
5 Письмо Э. Б. Глинера А. А. Ванееву от 04.12.1954 г. — #.
6 Там же.
7 В 1920-1930-е гг. Борис Четвериков часто использовал псевдоним Дмитрий. — В. Ш. [30]
8 В 1933 г. эта группа сопровождала в поездке
Г. Г. Ягоду, М. Д. Бермана, С. Г. Фирина, Я. Д. Рапо-
порта и других высших лиц ОГПУ. Для их возвеличи-
вания Горький нашел слова, исполненные проникно-
венной дружеской нежности и восхищения: «"Черти драповые, вы сами не знаете, что сделали». Чекисты улыбнулись. Они были озабочены новыми задачами
[1, с. 393].
98
тельность к системе ОГПУ, но не нашел места для описания увиденных им страшных картин жизни осужденных, о чем счел уместным упомянуть только в годы осуждения культа личности [29, с. 20-21]. При публикации «Голубой реки» в 1982 г. «сталинская глава» была изъята автором.
К концу Великой Отечественной войны демонстративная расположенность Четверикова по отношению к партии большевиков и особенно чекистам возросла настолько, что многие стали считать его секретным агентом9. Впрочем, сам он ни тогда, ни много позже не скрывал своих близких отношений с сотрудниками НКВД [29, с. 20-22]. Ванеев и Глинер знали об этой стороне деятельности своего руководителя, это их нисколько не смущало: оба были убеждены, что «положение секретного осведомителя <...> несовместимо с провокациями, имеющими целью представить действительное положение вещей в ложном свете»10. Все же «ненормальность» общения»11 проявлялась и начала усугубляться. Первым на провокационность тем, поднимаемых при доверительном общении Четвериковым, отреагировал Глинер. Он предложил Ванееву под любым предлогом дистанцироваться от наставника12, но было уже поздно: незримый карательный механизм уже зацепил нити их судеб и пришел в движение.
К несчастью для Бориса Дмитриевича, его заслуги перед НКВД не только не пошли в зачет, но еще и усугубили обвинения: «Являясь секретным сотрудником НКГБ, встал на путь двурушничества, провокаторства и дезинформации»13. Четвериков не учел, что чекисты активно применяли перекрестное негласное наблюдение: осведомителей среди студийцев было несколько, и каждый считал себя единственным источником, не подозревая, что доносы идут и на него самого.
9 Копия заявления Э. Б. Глинера в комиссию по реабилитации от 22.11.1954 г. — #.
10 Копия заявления Э. Б. Глинера в комиссию по реабилитации от 22.11.1954 г. — #.
11 Письмо Э. Б. Глинера А. А. Ванееву от 28. 01.1955 г. — #.
12 Там же.
13 Рапорт начальнику Следственного изолятора УНКГБ от 24.05.1945 г. в Личном деле заключенного Четверикова Б. Д. Е-365. Ангарск. // Томский краеведческий музей (ТОКМ). Ф. 1. Оп. 20. Д. 197.
Через неделю после памятного литературного вечера, состоявшегося под эгидой Правления Ленинградского отделения СП СССР 18 января 1945 г., арестовали первого из шести студийцев14, одаренных повышенным вниманием Б. Д. Четверикова, — студента Ленинградского горного института Оскара Иосифовича Гурвича (1921-2004)15. 8 марта задержали студентку Ленинградского университета Лидию Даниловну Альхименок (1920-2002), 17 марта пришли за Эрастом Борисовичем Глинером (1923-2021). На следующий день был взят под стражу студент Ленинградского педиатрического мединститута Юрий Афанасьевич Загарин (1921-?), еще через сутки арестовали учителя физики Анатолия Анатольевича Ванеева16. 12 апреля прямо из школы в тюрьму на Шпалерной доставили беременную учительницу истории Хильду Августовну Кинк (1918-2006)17. Тогда же в камеру был отправлен и сам Четвериков [29, с. 20].
Многое в делах указывает на то, что сотрудники НКВД стремились придать максимальный вес раскрытому ими «заговору». Для этого дела арестованных были искусственно объединены, но их должностная незначительность оставалась слабым местом, поэтому понадобилось дополнить группу фигурой более значительной. То, что в донесениях о некоторых высказываниях Альхименок и Кинк присутствовали якобы сказанные ими слова о желательной смерти Сталина, определило подведомственность следствия военной про-куратуре18, занимавшейся террористическими преступлениями. Следствие для большинства было коротким, в конце мая почти всем арестованным был вынесен приговор — по 10 лет
14 Здесь и далее использованы сведениях об аресте студийцев и их последующих судьбах на основании собственноручно заполненных ими анкет в 1990-е гг. Электронные копии анкет были сохранены и предоставлены автору настоящей статьи Татьяной Викторовной Могачевой (Санкт-Петербург).
15 Литературный псевдоним О. И. Гурвича — Павел Иринин [20, с. 78-79].
16 Протокол обыска арестованного А. А. Ванеева от 19.03.1945 г. — #.
17 Хильда Августовна Кинк стала советским, российским ученым египтологом, работала в Институте востоковедения АН СССР [15].
18 Приложение к Заявлению Э. Б. Глинера в комиссию по реабилитации от 22.11.1954 г. — #.
99
заключения в исправительно-трудовых лагерях. Альхименок, Ванеев и Кинк19 оказались неподалеку от Коноши в Архангельской области, Глинер — в «шарашке» под Ленинградом, Гурвич в Ухте, Коми АССР. Загарин поначалу был оставлен в лагере при ленинградском заводе «Красногвардеец», но через год его этапировали в Челябинские ИТЛ, а в 1950 г. перевели в «зону» возле Тайшета.
Борису Дмитриевичу не повезло особенно: он почти полтора года провел в одиночной тюремной камере на Шпалерной, то давая показания, то пытаясь отказываться от признаний и за это попадая в карцер20. В это же самое время по какой-то утонченно злобной ухмылке судьбы Сталин неожиданно на заседании комиссии по премиям его имени лично предложил наградить Четверикова этой высшей премией страны. Но, услышав, что «Четвериков сидит», вождь к своему предложению больше не возвращался [См. подробнее: 22, с. 146].
Как бы ни была значительна роль Б. Д. Четверикова и других осведомителей в аресте студийцев, слишком поверхностно было бы назначать их главными виновниками трагического излома нескольких жизней. Еще более неверно трактовать случившееся от слова «случайность», т. е. полагать все происходившее как неудачное стечение обстоятельств. В атмосфере официальной писательской среды того времени доносительство на коллег было распространенным методом карьеристов от литературы [См., напр.: 5, с. 7; 34, с. 141]. «Четвериковыми» становились в т. ч. из опасения, что несговорчивость при склонении к негласному информированию аукнется проверкой биографии, и тогда могут всплыть опасные эпизоды — «неправильное» классовое происхождение, дружба с политически опальными фигурами, сотрудничество с белогвардейцами и т. п.21
19 Х. А. Кинк через год была отправлена в лагерь с особым режимом в Норильск, где отбывала оставшийся срок заключения.
20 Личное дело заключенного Четверикова Б. Д. Е-365. Ангарск // Томский краеведческий музей (ТОКМ). Ф. 1. Оп. 20. Д. 197.
21 В 1919 г. Б. Д. Четвериков сотрудничал с белогвардейской прессой, восхваляя в стихах гибель
врагов — бойцов Красной Армии [См.: 32].
Общеизвестно, насколько жестко в то время писательскую среду внимательно контролировали и активно направляли идеологически, превратив принцип партийности в своеобразную дубину философии, литературы и остальных сфер науки и культуры. Провозглашенный Лениным в 1905 г. в качестве теоретического [13], в 1945 г. этот принцип применялся уже в качестве проверенного оружия при решении реальной судьбы писателя — его занесения в ту или иную категорию писателей — преданных и полезных делу партии, политически вредных, а то и идейных врагов. Сверх того, идеологический сервилизм официальных литераторов поощрялся ощутимыми привилегиями, что порождало личные обиды обделенных, питало корыстолюбие, зависть и необоснованные амбиции. Особенно отравляла обстановку в Союзе писателей возможность личного доступа к изобильной кормушке Литературного фонда. Аналогичные фонды других творческих союзов (архитектурный, музыкальный, художественный и др.) располагали значительно меньшими средствами, чем литературный.
Литературоцентризм советской культурной среды выражался в том, что писательский фонд в расчете на одного автора, состоящего в фонде, получал существенно больше, чем фонды других творческих союзов [См. подробнее: 16, с. 59] — 10 % (!) доходов от гонораров авторов22, 2 % от сумм валового сбора и 0,5 % за спектакли и литературные вечера, устраиваемые культурно-просветительными учреждениями, плюс доходы от ведомственных домов отдыха, книжных лавок и пр. и поступления членских взносов [16, с. 28-231]. Вместе поступления из этих источников складывались в значительные суммы, но распределялись узкой группой лиц. В результате в Литературном фонде едва ли не с момента его образования возникло подобие сословных привилегий, когда ставки гонораров и ссуд, выделяемых для разных категорий писателей, различались многократно, а в иных случаях кратность разницы
22 В работах, посвященных Литературному фонду СП СССР, иногда можно встретить ошибочное утверждение, что средства фонда формировались в размере 10 % непосредственно от продажи книг [См., напр.: 33].
100
доходила до сотен23. При этом даже известным писателям отказывали по надуманным предлогам, в действительности по идеологическим мотивам, даже если их семьи доходили до полной нищеты и голодали.
Еще одним фактором, существенно изменившим ситуацию в стране, стало приближение к завершению войны. 7 ноября 1944 г. вся территория страны была освобождена от фашистов, в потоках перемещаемого и все более подвижного населения старались затеряться военные преступники, пособники нацистов, уголовные преступники и т. п. контингент. В связи с этим резко возросла потребность в активизации розыскной работы для выявления подобных лиц, что, в свою очередь, потребовало расширения агентурной сети, наращивания потоков негласной информации и ее анализа [См., напр.: 6]. Таким образом, к чекистам стало параллельно поступать все больше сведений о росте критических настроений как среди рядовых граждан [7], так и особенно в творческой среде. Например, в пространной секретной записке министра НКГБ В. Н. Меркулова, адресованной идеологу ЦК ВКП(б) А. А. Жданову, можно обнаружить поразительно много крайне критических высказываний известных писателей о действиях властей и положении литераторов [9, с. 105-110]. В числе прочего приводилось мнение поэта Николая Асеева о том, что «вместе с демобилизацией вернутся к жизни люди, все видавшие. Эти люди принесут с собой новую меру вещей, <...> это будет время свободного стиха» [Там же, с. 105]. В этом же документе цитировались слова К. И. Чуковского о деспотии как воле одного человека, передоверенной приближенным и установленной в стране, и о том, что «в условиях деспотической власти русская литература оглохла и почти погибла» [Там же, с. 106].
В логике сложившегося практического руководства И. В. Сталина и окружавшей его высшей номенклатуры управляемость считалась высшей ценностью, и она во многом обе-
23 А. М. Горький в 1935 г. в письме к секретарю
ЦК ВКПБ А. А. Андрееву приводил много вопиющих фактов в деятельности Литературного фонда, в т. ч. о разрыве в доступе писателей к средствам фонда: «Ладно ли это столь резкое деление на овнов и козлищ? Козлищи-то — молодежь» [18, с. 277].
спечивалась опережающими репрессиями в отношении носителей предполагаемых угроз. В современных работах, посвященных травле писателей в 1940-е гг., за точку отсчета репрессивной кампании против нежелательных писателей чаще всего принимается 1946 г., когда вышло Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» [12, с. 1028-1031]. В действительности большой массив источников указывает, что поток окриков и осуждений по адресу изданий и авторов со стороны высших партийных структур идеологов последовательно нарастал после выхода Постановления Секретариата ЦК ВКП(б) «О контроле над литературно-художественными журналами» от 2 декабря 1943 г. Тогда руководителям Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и его отделу печати было строго указано на плохой контроль за содержанием журналов, особенно литературно-художественных: «Только в результате слабого контроля могли проникнуть в журналы такие политически вредные и антихудожественные произведения, как "Перед восходом солнца" Зощенко или стихи Сельвинского "Кого баюкала Россия"» [Цит. по: 14, с. 88-89].
Ко времени ареста Анатолия Ванеева организационно-идеологические меры по пресечению опасных явлений и настроений оформились в полновесные волны доносительства, накрывшие высшие и низовые партийные и государственные органы. Секретариат и оргбюро ЦК ВКП(б) занимались «почти исключительно персональными делами, т. е. делами, связанными с так называемым "недостойным поведением" отдельных коммунистов. Рассматривались даже анонимные заявления, чего раньше в практике ЦК не было» [7, с. 10.]. Поскольку молодежь в очередной раз в партийных документах была отнесена по своей идеологической уязвимости к особой «группе риска» [См., напр.: 2; 7, с. 136-154], агентурная работа в ее среде велась особенно тщательно [24].
Совокупность этих и смежных обстоятельств создавала почву для создания конфликтов сотрудниками государственных институций и партийной бюрократии и молодыми людьми, в которых чиновники предполагали установки, схожие со взглядами Анатолия Ванеева. Конкретные трагедии в подавляющем
101
числе случаев были связаны с доносами, сделанными либо по искренним убеждениям авторов, либо по мотивам их карьеризма, корысти, а само осуществление мер уголовного характера сопровождалось самыми разными обстоятельствами. Еще более индивидуализированными были личностные духовные и психологические последствия для тех, кто был обвинен в идеологических преступлениях, прошел через потрясение внезапного ареста, несоразмерных и надуманных обвинений, рас-стрельных угроз, построенных на откровенной лжи, стравливания подследственных и при прямом физическом насилии и даже пытках. Через многое из этого арсенала методов пришлось пройти Ванееву и всем остальным участникам студии, но в его случае арест и время, проведенное в одиночной камере, отозвались в глубинах самосознания Анатолия Анатольевича самым неожиданным для него образом.
История русской мысли содержит примеры самых разнообразных религиозно-философских конверсий — внезапного или длящегося переосмыслений жизненного опыта, преображающих все самосознание человека в его отношениях с Богом и Его Творением. Пережитое в практической жизни при такой конверсии становится одним из источников и неразрывных частей целостного личностного миропонимания мыслителя и присутствует в нем в дальнейшем как частный пример понятых им новых общих идей, и это же пережитое может и в дальнейшем участвовать в углублении взглядов и представлений личности24. Сохранившийся крайне краткий поэтический оттиск, вобравший опыт пребывания Анатолия Ванеева в «одиночке», выразивший момент озарения и переживания иного качества жизни, далек от литературного совершенства. Но именно эти восемь строк наиболее важны для уяснения будущих поворотов на путях его мысли:
24 При содержательном определении конверсии нередко используется также понятие «обращения», как, например, трактуют и зарубежные авторы. См. напр., статью о конверсию Ф. Вормса: «Обращение философии как обращении самого опыта» [36]. В своем наиболее последовательном виде такую конверсию венчает убеждение, что философия есть особый способ жизни и восходит к образу Сократа. В истории русской религиозной мысли такой фигурой стал Григорий Сковорода.
Время земное измерено Суток пустыми кругами. Меж 4-х стен затерянный Меряю время шагами. Мысли дорогой таинственной Стены, презрев — свободны ... Я обладаю единственный — Этой свободой. бесплодной25.
Современный читатель в зависимости от широты своей начитанности может расценить эти стихи как литературную реминисценцию по мотивам Кьеркегора, Ясперса, Камю или Сартра и др., но тогда, в камере, Ванеев не мог еще слышать ни об экзистенциализме, ни об экзистенциалистах. Он узнал это понятие и некоторые из этих имен раньше26, чем большинство советских читателей27 [35, с. 33], но эти стихи были исключительно результатом личного потрясения.
Для Анатолия Ванеева «одиночка» на Шпалерной стала своеобразной экзистенциальной барокамерой с ее крайне опасными перепадами духовного и психологического давлений. Сильная от природы натура Ванеева, по счастью, не была в ней сломлена, как искалечило пребывание в таких следственных камерах миллионы невиновных, но испытание имело свои очень существенные и продолжительно сказывавшиеся последствия.
Неожиданно для себя Анатолий Ванеев открыл, что все его прежние представления о надежных основах жизни: рациональность мировоззрения и научная умопостигаемость мира, социальная обусловленность личного поведения и неразрывность своих связей с обществом,
25 П. от 08.08.1945 г. — #. Сохранена орфография оригинала.
26 В П. от 05.10.1954 г. — # Ванеев сообщил: «Закончил свою часть работы в переводе статьи об экзистенциализме. Это философия очень остро ставит проблему смерти, исходя из того, что что существование, жизнь есть не просто жизнь, а нахождение в каждом мгновении на рубеже жизни и смерти, и утверждая, что наиболее доступная нам полноту бытия состоит в том, чтобы всегда сознавать себя на этом рубеже. <...> Эта статья лишний раз показала мне превосходство Карсавина, который также говорит обо всем этом, но гораздо более цельно и гораздо более светло».
27 Имена Сартра, Кафки и Камю в СССР впервые
появились только в 1950-е гг. после смерти Сталина.
См., например: [35, с. 33].
102
практически результативное целеполагание и деятельное достижение намеченного — все, что казалось накрепко связанным, держалось или на чуде, или на самообмане. Когда «благополучный этап жизни исчез»28, и все, с ним связанное прервалось29 — распалось и исчезло, когда Ванеевым овладели растерянность и обессиливающее сомнение в том, что какое-либо продолжение через этот прерыв вообще возможно. И тогда неожиданно для него самого поэтически выговорилась та часть души, по слову Тертул-лиана, имеющая «право самой возглашать то, о чем человек не смеет и пикнуть» [25, с. 92].
Конечно, Ванеев не мог сразу в полной мере осознать этот первый метафизический опыт переживания своей связи с незримой реальностью, но интуитивно он все же почувствовал его значимость и счел необходимым поделиться этими стихами с самым близким для него человеком, матерью Фелицатой Александровной, в первом же крайне кратком письме по прибытии в лагерь. Тогда он уже отчасти преодолел свой экзистенциальный кризис и потому стихи завершил так:
«Я далек от темного настроения. Воля к жизни звериная, неуемная»30.
Эта финальная ремарка указывала, что энергия молодости и жажда деятельности победили возникшую было наклонность к экзистенциальной рефлексии, но вскоре выяснилось, что в глубинах его личности уже открылся некий источник, центр, заставляющий снова и снова возвращаться к вопросам религиозной веры и своих главных жизненных представлений.
Размышления Ванеева в письмах к матери о своих взглядах на собственное мировоззрение показывают, с каким старательным рассудочным усилием, почти по-толстовски, он пытался держаться материалистического мировоззрения:
«У меня есть церковный требник, на славянском языке. В первые дни я прочел с десяток страниц для утомления любопытства, а теперь
28 П. от 27.01.1950 г. — #.
29 Здесь и далее курсивом нами выделены понятия и идеи, важные для богословских и философских взглядов Л. П. Карсавина и в будущем А. А. Ванеева — В. Ш.
30 П. от 08.08.1945 г. — #.
книга лежит на столе для мебели, лишний объект для стирания пыли»31.
Но волны настроений, понятным образом накрывающие всякого человека, против воли заключенного, то и дело относили Анатолия Ванеева совсем к иному берегу:
«Все дни однообразны, как песчинки. Я обитаю на безымянной планете вне времени и вне координат». «Я не верю ни в бога, ни в черта, но бывают такие обстоятельства, когда я мысленно зову: "Помоги!", и верю, что от этого настанет облегчение. Стал доверять предчувствиям. Забавно, насколько крепки суеверия у людей. Я знаю многих, кто серьезно верит в значимость слов и т. п.»32
Анатолий Ванеев не раз писал матери, что в иные моменты он не то чтобы осознает, а скорее чувствует некое покровительство высших сил, что «боги благоволят»33, а судьба сама его «ведет»34, и т. п.
На Пасху 21 апреля 1946 г., ровно через год после ареста, он в очередной раз постарался подытожить свои размышления о вере в Бога: «Сегодня пасха. Это для меня нисколько не важно. Но многим здесь кажется существенным. Для многих, считающих себя религиозными, пасха представляется поводом для полуискренних сетований на греховность свою. Как я посмотрю, русские, среди которых религиозность распространена, религиозны не столько по убеждениям, сколько по традиции. Верующий начинает серьезно относиться к своей вере, только тогда, когда кто-нибудь высказывает сомнение в серьезности его веры. И веруют не потому, что разумно убеждены в надобности веровать, и не потому, что чувствуют свое бессилие и уповают на что-то высшее (в этом смысле, напротив, каждый верит в свои силы, contra mundum [бросая вызов — лат.], а потому, что не веровать также неприлично, как выйти на улицу без штанов... В этом действительно важном для людей вопросе, утверждающем важность нравственных правил для людей, особенно раздражает фальшь.
31 П. от 16.09.1945 г. - #.
32 П. от 14.11.1945 г. - #
33 П. от 28.01.1946 г. - #.
34 П. от 20.08.1948 г. - #.
103
Мои взгляды радикально материалистические, и между тем я знаю, что немощь одинокого человека перед общественными явлениями понуждает его искать силу внутри себя, верить в нее и уповать на нее; так было и так будет, такова духовная природа человека. Я очень склонен верить в то, что есть нечто, что можно было назвать Высшей Справедливостью. Я понимаю ее не как нечто сверхчувственное, но просто как общий принцип равновесия. <...>. Равновесие между людьми есть справедливость. Вот почему я убежден, что нравственная чистота человека, т. е. соблюдение им тех нравственных правил, которые сам считает необходимым соблюдать, есть действительно важное условие жизни каждого. Поэтому я серьезно и уважительно отношусь к людям подлинно религиозным, для которых возможность отпущения грехов не есть основание жить в беззаконии. И тем более раздражает меня нарочитая, показная условность, как религиозная, так и всякая иная»35.
Все эти фрагменты представляют собой яркие свидетельства того, насколько трудным оказалось для Ванеева как человека с сильным характером и привитым воспитанием понимание, что убеждения лишь тогда чего-то стоят, когда неизменны. Проходил процесс согласования усвоенной научной картины мира и того, в чем нуждалась его душа:
«В нашей обстановке мысль отвращается от материальных пределов. Я пишу об этом, потому что уже давно задавался вопросами бытия, а теперь и чувством, и умом убедился совсем, что материальное и познаваемое не есть исчерпывающее содержание мира и особенно жизни. Для того чтобы писать о чем-либо, надобно иметь отчетливое представление, мои представления недостаточно ясны, чтобы я мог писать о них, но, если ты веришь мне, то верь вместе со мной, что человеку присуще нечто, что выше времени»36.
Одним из самых значимых событий, вернувших Анатолия Ванеева к религиозным темам, стал глубоко взволновавший его приезд
35 П. от 21.04.1946 г. — #.
36 П. без даты 1946 г. — #.
самого родного человека37 на краткое свидание в лагерь. Днями после отъезда матери сын писал ей:
«Я во что-то верю, сам не знаю, во что: в бога, в судьбу, в некую высшую силу, участвующую в жизни. Во всяком случае, бесспорно одно: тому, кто верит, легче жить. Это и есть доказательство в пользу веры, — если она облегчает жизнь, значит, это и есть правильный путь»38.
Несмотря на то что всю свою жизнь Фели-цата Александровна оставалась для Анатолия Ванеева самым главным человеком, их сердечная близость не дополнялась общими интеллектуальными интересами: за все годы заключения в переписке не возникло ни одной сквозной культурной темы, обсуждаемой из письма в письмо39. Интеллектуальная общность в них не только не проявилась, но, напротив, когда после встречи и сближения Ванеева с Карсавиным сын сообщил матери о своем глубоком интересе к метафизике, она ответила так:
«Я уж не знаю, что дает метафизика? Заглянула в философский словарь и очень опечалилась. Зачем тебе это? Работа по никелировке была бы тебе интереснее»40.
Вскоре Фелицата Александровна утвердилась в своем отношении:
«Метафизика продолжает оставаться моим врагом, я ей не доверяю и боюсь»41.
Отсутствие реального собеседника, способного содержательно откликнуться на возникающие у Ванеева духовно серьезные вопросы, остро им осознавалось:
«Ум не может питать себя сам, <.> только в
37 Духовное значение матери в личной биографии русских религиозных мыслителей представляет собой отдельную и крайне важную тему, все еще ожидающую своих исследователей.
38 П. от 19.08.1948 г. — #.
39 Исключения составляли темы здоровья, содержимого посылок и предстоящего освобождения и короткие безответные отчеты Фелицаты Александровны о впечатлениях после редких посещений театральных представлений и спектаклей.
40 Письмо Фелицаты Александровны Ванеевой к сыну от 03.12.1954 г. — #.
41 Письмо Фелицаты Александровны Ванеевой к
сыну от 08.01.1955 г. — #.
104
разговоре с людьми или при чтении возникают мысли — как ответ на услышанное или на прочтенное»42. «С некоторого времени я убедился, что наиболее подходящий для меня собеседник есть я сам. Такая покладистая личность, единственная, которой я, кажется, доверяю»43.
Все его попытки преодолеть собственным размышлением смутно ощущаемые границы иного понимания жизни и мира «пробуксовывали» в вязком многообразии материалистических понятий и представлений, набранных из казавшихся ему авторитетных книг, и он с еще большей энергией погружался в привычное чтение в надежде найти себя настоящего. Такую готовность Ванеева «отведать от всякой науки», его ненасытность «с радостью учиться» пусть искаженно и неполно, только как качество предваряющее, Платон считал предпосылкой признать в человеке философа [19, с. 255].
Уже с декабря 1945 г., т. е. всего через три месяца пребывания в лагере, в письмах Ванеева возникают и становятся постоянными на весь срок заключения просьбы о почтовой отправке ему книг, журналов и др. литературных изданий. К концу заключения полученное и прочитанное составило огромный список, но показательным образом его открыли «Литературная газета», журнал «Литературный современник», повесть Ромена Роллана о жизнелюбце Кола Брюньоне и том со статьей Льва Толстого «Что такое искусство?»44. Защита великим писателем краткости, простоты и ясности в искусстве, были особенно близки Ванееву: реализм был избран творческим «символом веры» задолго до ареста, в заключении он остался в том же статусе. Анатолий Анатольевич, например, «умилился до слез простотой и безыскусственностью языка» романа Мартина Флавина «Странствие во мраке»45, по оценке Ванеева, «мудрого человека, глубо-
42 П. от 21.11.1945 г. — #.
43 П. от 30.10.1945 г. — #.
44 П. от 30.11.1945 г. — #.
45 Роман М. Флавина «Странствие во мраке» публиковался в журнале «Звезда» за 1945 г., в № 7 (с. 69-114), № 8 (90-133), № 9 (70-87), № 11 (134-158), № 12 (72-117). В 1945 г. произведение считалось значительным, автор получил в США премию Харпера, Пулитцеровскую премию, но не прошел испытания времени и сегодня практически забыт.
ко знающего жизнь»46. Роман этот печатался в журнале «Звезда» исключительно по причине симпатий главного героя к Советской России и рассказывал о судьбе мальчика из Айовы, ставшего миллионером. В авторской трактовке в произведении нетрудно расслышать мотивы кальвинисткой этики, а в советском варианте поведение героя трактовалось просто как следование личной честности.
Ванеев восторгался американским автором и одновременно, признавая отдельные художественные достоинства «Угрюм-реки», мог беспощадно критиковать Шишкова за, как он считал, очевидные промахи:
«Половинчатый мистицизм автора неприятен. Всему этому [мистике] отводится много места, причем автор остерегает[ся] проявить себя последовательным мистиком, и не способен стать выше мистики, придав ей ироничный тон. <...> Считаю изложение необоснованно романтизированным, оторванным от реальности, погруженным в мистицизм при том, что в действительности в жизни мужчины отношения его к женщине не осложнено переживаниями, и в основе своей примитивно <...>. Сцены между Прохором и женщинами иногда дикие, иногда слюнявые»47.
Ванеев восхитился и «Братьями Карамазовыми», но его не задели религиозно-философские идеи Достоевского, он лишь позавидовал «наплыву слов, необыкновенному умению все связать, изяществу и остроте речи»48.
В рассказах же самого Анатолия Ванеева, созданных в лагере, ничего не изменилось, в них невозможно обнаружить какую-либо скрытую идею. Впрочем, их автор еще не претендовал на постановку перед собой подобных задач: его представления были цепко опутаны советской литературщиной, подхваченной еще до заключения, а освобождение от штампов, банальщины и дурновкусия шло трудно даже при сохранении критичности к результатам своего творчества49. Но там, где это касалось лично и глубоко пережитых тем, вдруг мог
46 П. от 21.05.1946 г. — #.
47 П. от 14.05.1946 г. — #.
48 П. от 25.06.1946 г. — #.
49 П. от 30.11.1947 г. — #.
105
прорезаться голос совершенно другого Анатолия Ванеева. Так он, получивший собственный боевой опыт, писал о творчестве одного из самых популярных авторов 1940-х гг.:
«Стихи К. Симонова не одобряю. Мне они кажутся неестественными, как бумажные цветы. Какая-то наигранная экзотика чувств, нравственно сомнительная»50.
И все же, вопреки собственным декларациям «не разбрасываться»51, Ванеев устремлялся в самых разных направлениях. Короткие комментарии к просьбам о нужных книгах выявляют, что интеллектуальный центр внимания Анатолия Ванеева был заметно сдвинут в сторону сфер, требующих теоретического освоения, и лишь очень немногое из запрашиваемого он обосновывал возможным практическим использованием освоенных знаний после освобождения:
«Пришли книги по языкознанию. Раз уж [это] дело для себя избрал, надо его знать всесто-ронне»52. «Стенографию получил, вгрызся с рвением человека, способности которого были долго без применения. Это может пригодиться как резервная специальность»53.
Условия заключения позволяли получать нужные книги исключительно посредством почтовых посылок от матери, выкраивавшей на это скудные средства и тратившей много сил на обход магазинов в поисках нужного тома. Сын об этом не забывал и научился быть крайне ответственным в своих запросах. Он использовал первоклассных специалистов из числа окружавших его заключенных и по их рекомендации запрашивал наиболее авторитетные издания.
Помимо чтения подцензурной художественной литературы и литературных мемуаров и критики Ванеев постоянно углублял свое знание немецкого языка, изучил латынь, французский, читал книги по теории литературы и музыки, истории древнего мира, мировой живописи, архитектуры, греческой
50 П. без даты, 1946 г. — #.
51 П. от 21.11.1945 г. — #.
52 П. от 10.08.1946 г. — #.
53 П. от 06.02.1948 г. — #.
мифологии, периодически погружался в работы мыслителей Просвещения, и Средневековья. За время своего заключения до встречи с Карсавиным он основательно проштудировал фундаментальные учебники логики, высшей математики, проективной геометрии, физики, химии и астрономии, овладел стенографией и нотной грамотой, сочинял стихи к авторским романсам и т. д. В перечне прочитанных и перечитанных Ванеевым книг имена Л. Н. Толстого и А. Н. Толстого, И. А. Гончарова и А. М. Горького, Ф. М. Достоевского, Р. Роллана и С. Цвейга, В. Я. Брюсова и А. А. Блока, Э. Верхарна и Ш. Петёфи, А. Франса и др. Перечисленное представляет собой основной, но далеко не полный список теоретических дисциплин, сфер культуры и литературных интересов, ставших материалом для создания личного внутреннего интеллектуально-душевного пространства Анатолия Ванеева. Оно постоянно словно размечалось незримыми траекториями со сложными развилками и перекрестками его интересов и направлений размышлений соответственно тому как он приближался к обнаружению самого главного в самом себе и для своего будущего. С не меньшей настойчивостью, чем погружение в книги, заключенный Ванеев приучал себя находить свою долю добра во всяком худе, чем, по сути, была сама жизнь невольника и чем она изобиловала в своих конкретных проявлениях.
Парадоксальным образом именно тюремное заключение обеспечило то положительное, что подготовило реактивную восприимчивость Ванеева к общению со Львом Платоновичем и его непростым идеям. На целое десятилетие он был существенно огражден от того, что обрушивалось на «вольного» советского человека в виде ежедневных газет и неумолкаемого радио. По своему содержанию это был поток информации о бесчисленных фактах повседневности — внешней, деятельной стороне жизни, с акцентом на том, что человеческая «единица» — «вздор» и «ноль» вне связи с советским народом и партией под мудрым руководством Сталина.
Роль идеологического «камертона» средств массовой информации в СССР исполняли работы и выступления главного человека стра-
106
ны, а он, как убедительно показал А. Козинг, принципиально не понимал природу философского знания, считая философию еще одной конкретной наукой, нацеленной на получение практического результата. [См. подобнее: 11]. Понятия духовной жизни человека де факто в сталинской версии марксизма-ленинизма места не находилось. Как известно, имевший значение идеологической догматики «Краткий курс истории ВКП (б)» определял, что «источник формирования духовной жизни общества <.> нужно искать не в самих идеях, теориях, взглядах, политических учреждениях, а в условиях материальной жизни общества, в общественном бытии, отражением которого являются эти идеи, теории, взгляды и т. п.» [10, с. 110]. Подобной сталинской интерпретацией любых философских тем и вопросов руководствовались все звенья и установки информационно-пропагандистской машины, действовавшей на всех уровнях страны, вплоть до конкретной радиофицированной деревни, получавшей газеты. Производимый ими информационный гул не только не способствовал духовному и интеллектуальному сосредоточению человека на экзистенциальных вопросах о себе самом и смысле своей жизни, но, напротив, все эти большие и малые иерихонские трубы рассеивали духовное внимание личности, замусоривали ее самосознание.
Будучи заключенным, Анатолий Ванеев находился во многом в стороне от этой всепроникающей информационной обработки и самостоятельно определял круг личных интересов. Он постоянно сосредоточивал свое внимание на текстах, темах и вопросах несравнимо более серьезных, чем содержались в поверхностных газетных статьях и пропагандистских брошюрах. Наконец, как это видно по письмам матери, он сопровождал чтение серьезным личным откликом и работой над текстами — своеобразными мини-рецензиями54, анализом статей55, языковедческим исследованием56 и т. п. И в этих постоянных размышлениях над прочитанным в условиях лагеря Ванеев с его минимальной идеологической обработкой, а
54 П. от 14.05.1946 г. — #.
55 П. от 21.05.1946 г. — #.
56 П. от 04.07.1946 г. — #.
значит и максимально возможной гигиеной ума и души медленно, но неуклонно преодолевал ранее усвоенные шаблонные представления обычного советского обывателя, и его осмысление реальности приобретало все большую многомерность, заставляло многое переоценивать.
Возможностью в заключении много читать и осваивать новые сферы знания, постоянно заниматься своим саморазвитием Анатолий Ванеев был обязан ранее случившейся с ним беде — незаживающей все эти годы ноге из-за полученного на фронте ранения. Он прошел через множество болезненных операций, но обусловленная непроходящей болезнью инвалидность позволила получить освобождение от постоянного тяжелого изнуряющего труда на лесоповале или долбления тяжелых пород в котловане57. В дело заключенного А. А. Ванеева была внесена запись: «Категория — индивидуальный труд»58.
Анатолий Ванеев не раз обращал внимание, как то или иное случившееся в его личном прошлом и поспешно расцененное как несчастье, беда, вред, неожиданно обнаруживали себя в настоящем, но уже в виде своей противоположности. Выходило так, что в жизненной «диалектике» противоположности совпадали, и это постепенно приучило его стремиться и в будущем теоретически осмыслять явления и проблемы одновременно и равноценно при принципиально противоположных исходных позициях, отстраняя упреждающие оценки и предвзятость59.
Еще одним примером, как то, что поначалу представлялось как негативное, ненужное, может получить свое положительное значение, стала отбытая Ванеевым еще до ареста обязательная трудовая повинность в госпитале для раненных на финском фронте60. В свое время она
57 Свой опыт общих работ Ванеев все же получил: см. П. от 10.09.1948 г. — #.
58 П. от 19.12.1945 г. — #.
59 Позже Анатолий Ванеев укажет на идею совпадение противоположностей в философии Л. П. Карсавина, как на самую важную и восходящую к Николаю Кузанскому [4, с. 337].
60 В период учебы в университете Анатолий Ванеев почти год вечерами трудился в госпитале для раненных на финском фронте. // Обращение Ф. А. Ванеевой к Н. М. Швернику с просьбой о помиловании сына от 03.11.1947 г. — #.
107
воспринималась особенно тяжело, поскольку в ней невозможно было рассмотреть какие-либо перспективы применения полученных навыков в будущем. В лагере близ Козьей обнаружилось иное: медицинский опыт был учтен как особенно ценный факт, и Ванеева назначили фельдшером в лагерный лазарет, он даже получил отдельную (!) клетушку с кроватью61. Затем как недоучившийся студент химического факультета он стал лаборантом в дрожжевой лаборатории62. А после перевода в лагерь Молотовска63 и короткого периода труда на общих работах он, как специалист, обладающий необходимыми знаниями и по химии, и поработавший учителем физики, получил место лаборанта качественного анализа черных и цветных металлов электролизного цеха64. Позже, оставаясь заключенным, Ванеев стал заведовать лабораторией с подчинением ему семи вольнонаемных сотрудниц65.
Так эти и другие беды и неприятности прошлого заметно облегчили жизнь Ванеева в лагере, но будет ошибкой считать, что его миновала личная мера страданий. О них он старался не писать, а позже — не говорить, но понимание постоянной опасности и угроз жизни, возможного увечья, а то и смерти угадываются в попутно оброненных строчках писем: «Все мы канатоходцы, сорваться можно в любой момент, не имея кой-какой авторитетиш-ко, кой-какое положеньице. Идем прямо и не пошатываемся»66. «Здесь человек, прилично одетый, сильно отличается от большинства — опустившегося, одетого в хлам, духовно оско-тевшего»67.
На первый, поверхностный взгляд то, что сообщал матери о своей жизни Анатолий Ванеев, характерно для текстов, в будущем получивших наименование «лагерная проза», или, в других вариантах, — свидетельские источники (литература, тексты). Однако при многом сходном в этих текстах есть и принципиальные особенности восприятия и оценок Ванеевым
61 П. от 04.09.1945 г. — #.
62 П. от 19.12.1945 г. — #.
63 П. от 28.08.1948 г. — #.
64 П. от 28.09.1948 г. — #.
65 П. от 07.08.1949 г. — #.
66 П. от 24.03.1949 г. — #.
67 П. от 01.11.1948 г. — #.
своего опыта неволи, позволяющие считать его духовную позицию совершенно особой, в каком-то смысле даже уникальной. Внимательное прочтение большинства свидетельских текстов позволяет убедиться, что в них прямо или скрыто присутствует позиция авторов, стремящихся проявить свое личное духовное сопротивление, борьбу с унизительными и разлагающими личность условиями лагеря68. При этом, по важному наблюдению Г. Л. Тульчин-ского, в этих свидетельских текстах преобладают «торжествующие нарации», а не мотивы скорби, печали и раскаяния, характерные для подобных западных источников [26; 27].
Эти распространенная героизация личного сопротивления69 в лагерной прозе, подхватывается, разделяется а порой и усиливается авторами философских и культурологических работ, посвященных анализу этих текстов, поскольку их авторы почти всегда лично также разделяют эту позицию прославления торжествующего человеческого духа и его победы над злом. Данная мировоззренческая эстафета не случайна, она имеет своим истоком нравственный пафос всей русской культуры, более всего выраженный именно в отечественной литературе. Однако мало в очередной раз констатировать это, надо увидеть и осознать, насколько наши общекультурные импульсы вместе с пафосом нравственного сопротивления имеют в своей глубине религиозный исток, насколько они устремлены к православному идеалу свято-сти70, непреходяще и сегодня присутствующему
68 См., напр., характерные воспоминания о личном сопротивлении в Абези литературоведа Ю. К. Герасимова (1923-2003): [Рубинчик О. Е. «Изнанка ковра»: Ю. К. Герасимов о духовном сопротивлении в Абезьском лагере // Сюжетология и сюжето-графия. 2017. № 2. Новосибирск : Ин-т филологии СО РАН. С. 173-189].
69 Конечно, за исключением лагерной прозы и остальных текстов В. Т. Шаламова, занимающего особое место и имеющего глубоко индивидуальую позицию в оценках лагерной судьбы и жизни — В. Ш.
70 Г. П. Федотов на примере святых страстотерпцев князей Бориса и Глеба убедительно показал, что даже отец и старший брат не могли требовать послушания при преступных требованиях, поскольку их авторитет в Древней Руси «никогда не простирался за морально оправданные пределы. Сопротивление таким требованиям всегда считалось законным» [См. 28, с. 98].
108
в русской культуре. Веками всякое прославление святого, т. е. свидетельствование Церкви об оправдании и прославлении исповедника веры, мученика, венчалось и сегодня продолжает завершаться в практике Русской Православной Церкви обязательным торжественным песнопением — икосом. Таким образом героизация духовного сопротивления в русской литературе, отражение этого в российской гуманитарной теории есть не что иное, как спонтанное выражение религиозного идеала в современной светской отечественной культуре, секулярная романтическая версия святости.
Вместе с тем понятие «духовное сопротивление» — это не более чем общая формулировка различных возможных духовных путей человека, проходящего тяжелые жизненные испытания. Научная типологизация настолько тонкой и глубоко индивидуализированной материи, каковой является религиозная жизнь, вряд ли уместна при задаче философского осмысления содержательной стороны конкретной биографии. Отношение Анатолия Ванеева к факту своего осуждения и тюремной жизни принципиально выделяет его среди всех авторов свидетельской прозы. Он начинал сознательную творческую жизнь как приверженец реализма и, воспитанный «трудным опытом жизни»71 остался верен этому взгляду, лишь существенно уточнив и повысив личные требования к своему пониманию реализма.
Ванеев принципиально не принимал какой-либо героизации собственного отношения к лагерной судьбе, усматривая в такой позиции романтизацию реальности. Автор книги «Два года в Абези» считал, что возможное взвинчивание интонации в сторону повышения первичного значения тюремного насилия и патетики мученичества не выражает настоящей отрицательной стороны жизни в неволе, как не указывает и на глубинный корень разлагающего воздействия на личность обыденной одинаковости «лагерного колеса», в котором ничего не происходит и нет никакого развития [3, с. 75-76]. Он также понимал и опасности сосредоточения человека на исключительной самоценности и своего «Я», и сфокусированности на своем «духовном сопротивлении», когда не-
71 П. от 09.04.1948 г. — #.
заметно для человека преодолеваемое им зло, а не нравственная норма становится базовой точкой отсчета, незаметно занимает определяющее место в личной шкале ценностей и заставляет «героя» видеть мир и людей «из окопа и сквозь прицел» подозрительности и предубеждения.
Мотив обыкновенности, своеобразной, но все же нормальности жизни в заключении среди обычных людей появляется в письмах Анатолия Ванеева уже после первых двух месяцев пребывания в лагере: «И здесь люди как люди»72, и в дальнейшем он становится сквозным. А накануне встречи с Карсавиным, находясь в Абези, он писал: «Я вжился эту жизнь, и она течет нормально»73.
Знаменитый историк русского искусства и художественный критик, заключенный абезьско-го лагеря Николай Николаевич Пунин обладал крайне цепким взглядом и не прошел мимо редкого духовного своеобразия Анатолия Ванеева: «Вот человек [Ванеев], <.> который живет нормальной жизнью в этом бедламе. Он, как орешек, защищен от внешнего давления крепкой скорлупой, внутри которой растет сам для себя. Вот с кого нам нужно взять себе в пример» [3, с. 57].
Именно эта поразительная самодостаточность Анатолия Ванеева и цельность его личности, обретенные в условиях неволи, обеспечили серьезное внимание к нему таких высокообразованных и глубоко понимающих культуру собеседников, как Лев Карсавин, Самуил Галкин и др. Во многом эта самодостаточность личности постепенно возрастала из глубины горячей искренней любви Анатолия Анатольевича к своей матери и из сострадания к ее доходящим до мысли о смерти переживаниям. Глазами этой любви он увидел, что ей значительно тяжелее, чем ему, что она почти сломлена судьбой, отобравшей у нее мужа74 и сына, и что без его духовной и реально ощутимой поддержки, мать просто угаснет. Это понимание удержало Анатолия от коварного
72 П. от 25.09.1945 г. — #.
73 П. без точной даты. Октябрь 1950 г. — #.
74 Уже четвертый год находясь в лагере, спустя 7 лет после получения «похоронки» Ванеев писал матери, что сообщение о гибели отца могло быть ошибкой, а отец тоже может находиться где-то в лагере. См.: П. от 09.04.1948 г. — #.
109
погружения в личные переживания, в воспоминания о прежней благополучной жизни, достигнуть по отношению к ней «в голове блаженной пустоты»75. Главное, что помогло его душе в интуитивном обретении действенной опоры, — это обнаруженная Ванеевым в самом себе глубокая вера в значение и силу любви:
«Если словам дана сила укреплять сердце и ум, — писал он матери, — как хочу я, чтобы в моих словах ты нашла опору, поддержку, облегчение»76.
Это переживание, скрывающее в себе еще не вполне ясно осознаваемую личную религиозную веру, помогло найти Анатолию Ванееву спасающую от отчаяния опору: им обоим необходимо сосредоточить внимание на будущем, на благоустроении жизни после освобождения. Из письма в письмо Анатолий Анатольевич, не отступаясь, передавал свою уверенность Фели-цате Александровне:
«Не смей падать духом. Я знаю, что тебе много тяжелее, чем мне. Надо быть бодрой и беречь силы ради будущего»77. «У тебя есть будущее, только ты, упав духом, его не видишь. Каждая строчка моих писаний — для тебя; мы будем вместе и будем вместе с работать. <...> Я убежденно верю, что со временем все отменно устроится»78.
Как можно видеть, для сохранения того, что Г. С. Сковорода назвал «разумным спокойствием души» [23, с. 201]) имела место и открывшаяся в Ванееве способность «обвыкнуть» — научиться и приспособиться жить, примириться, с любыми условиями жизни, выработанная в русском человеке постоянными суровыми условиями и близостью возможной гибели. Вопреки известному мнению, что подобная «привычка» ко всему обязательно связана с подлостью79, Ванеев вживался в свое
75 П. от 09.12.1947 г. — #.
76 П. от 22.11.1945 г. — #
77 П. от 21.11.1945 г. — #.
78 П. от 22.11.1945 г. — #.
79 Позиция, вложенная Ф. М. Достоевским в
Родиона Раскольникова, однако нередко ошибочно
приписываемая самому писателю. См.: Достоев-
ский Ф. М. Преступление и наказание // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 6. Л. : Наука. 1973. С. 422.
лагерное положение, все время возвращаясь к размышлению о нравственных требованиях к самому себе и потому смог найти свой личный путь сохранения человеческого достоинства.
«Главное преодолеть начало. Дать себе привыкнуть к создавшемуся положению, — писал он матери, — найти точку опоры, найти, что должен делать. Для этого необходимо не разбрасываться растерянно по сторонам, а сосредоточить волю на дне настоящем, чтобы каждый прожитый день был кирпичом в фундамент будущего»80. «Главный источник моего душевного равновесия в том, что устройство жизни для меня уяснилось, все ценности жизни я взвесил и определил их цену, определил и свое место среди людей, и от того мне ясна ведущая линия жизни, и что я должен делать, и как жить. И с таким сознанием даже если бы меня к черту на кулички упекли, я бы духом не очень огорчился»81. «Я к своему оптимизму пришел нелегким путем, тем весомее этот оптимизм»82.
Анатолий Ванеев не развешивал красные флажки на путях и тропинках мысли, где он встречался со своей прежней благополучной жизнью, тем более, не пытался убедить себя, что ее вовсе не было или она не имеет значения. Прошлое оставалось с ним, но он не позволял своей памяти увлекать себя в топкое болото, рождающее невротическую болезненность и погружающее в уныние. Ванеев отчетливо осознавал, что в его жизни одиночная камера стала тем прерывом, что разделила жизнь на «до» и после». Но прерыв уже потому не был тождественен обрыву, концу, что жизнь получила свое продолжение в новом качестве, в том числе, открывая Ванееву способность иначе ее видеть, понимать и отвечать на самые существенные вопросы. Как и для многих людей, оказавшихся в тюрьме, вопросы об причинах такого излома в его судьбе, виновниках и собственных ошибках, не отпускали Анатолия Анатольевича многие годы заключения.
Ответ на этот вопрос все же не только у Анатолия окончательно вызрел, но получил свою ясную формулировку. Выраженная в нем глубоко обдуманная позиция существенно сра-
80 П. от 21.11.1945 г. — #.
81 П. от 15.09.1949 г. — #.
82 П. от 13.03.1949 г. — #.
110
зу выделяет Ванеева среди большинства авторов свидетельской прозы: он смог увидеть все произошедшее не в координатах практической причинно-следственной сцепки, сочетания тех или иных фактических событий, но поместить все произошедшее в нравственную оптику, незамутненную обычно привносимыми в такую оценку деталями бытовизмов и психологических замысловатостей. Осознанные под углом преломления этой оптики события выразительно выявили принципиальное несовпадение его личных нравственных убеждений Анатолия Ванеева и требований, обращенных к нему извне реальностью и духом времени 1930-1940-х гг. «Заключение, — подвел он итог своим многолетним размышлениям, — пожалуй, не есть случайность, нечаянная неудача и т. п., а скорее всего — весьма закономерный этап в моей жизни, который неизбежно настал бы раньше или позже. Оглядываясь на прожитую жизнь, я думаю, что первый шаг к тюрьме я сделал тогда еще, когда почувствовал сострадание и желание помочь Людмиле Игнатьевне83: человек, испытывающий сочувствие и пытающийся помогать репрессированным только потому, что, по его мнению, они — хорошие люди, — это человек кандидат туда, где я теперь»84.
В этом итоговом пассаже, а также предваряющих его письмах о достигнутом душевном и даже духовном равновесии особенно удивительно то, что еще ничего не зная о христианском смирении, Ванеев-атеист смог нащупать все то самое главное, за исключением признания Бога, что входит в христианское понятие смирения — любовь и ответственность как основу мировосприятия, реализм и готовность принять назначенное будущее, личную дисциплину и решительность самосовершенствования. Как и в религиозно понимаемом смирении, в позиции Анатолия Ванеева не было ничего ни от признания правовой обоснованности приговора, ни от рабской покорности сломленной воли, но не было и самовозвеличивания и всегда сопутствующей этому форсированной экзальтации некоего личного сопротивления.
83 Неустановленное лицо из окружения А. А. Ванеева.
84 П. от 27.01.1950 г. — #.
Тем более Ванеев не рядился в тогу пророка и мученика, чей поэтический образ когда-то вдохновлял поколение его знаменитого деда:
Не говори: «Забыл он осторожность!
Он будет сам судьбы своей виной!..»
Не хуже нас он видит невозможность
Служить добру, не жертвуя собой.
Но любит он возвышенней и шире.
[17, с. 154]
Теперь оценка своего положения Анатолием Ванеевым была теперь максимально взвешенной, зрелой и, одновременно, мужественной:
«Не подумай, что меня сколько-нибудь тяготит
такое настоящее и будущее, вовсе нет»85.
После этого письма матери пройдет всего несколько месяцев, и Ванеев встретит в Абези Карсавина. Вскоре он услышит от Льва Платоновича слова, более точно и глубоко выражающие его самостоятельно данный себе ответ о причинах своей лагерной судьбы и правильном, полновесном понимании смысла событий личной жизни. Эта максима укажет на распространенное заблуждение тех, кто однобоко стремится, прежде всего, оправдать себя, объясняя свои беды и жизненные испытания внешним действием, чужой злой волей, неблагоприятными обстоятельствами. До конца жизни Анатолий Ванеев вслед за своим Учителем станет напоминать себе и окружающим, что главный вопрос, позволяющий прояснить духовный смысл назначенных испытаний, необходимо ставить перед собой так: «Почему я сам этого захотел?» [8, с. 376]. Такое сближение позиций по самой главной — духовно-нравственной оси, вне всяких сомнений указывает на то, что еще до встречи с Львом Платоновичем Карсавиным Анатолий Анатольевич Ванеев состоялся как целостная и самодостаточная личность, как человек, готовый глубоко лично и ответственно воспринять христианство, глубокие идеи русской религиозной философии, и в будущем состояться как самостоятельный оригинальный мыслитель.
Выводы
85 Там же.
111
Корпус архивных документов, в первую очередь, писем А. А. Ванеева, адресованных к матери, убедительно показывает, как внезапная утрата привычного благополучия и опыт одиночного пребывания в тюремной камере привели к глубокому моменту экзистенциального потрясения его самосознания и мировоззренческих взглядов. В результате пережитого опыта и озарения иного качествования жизни в Анатолии Ванееве ожили и получили свое развитие религиозные переживания, принципиально изменившие характер предшествовавшей, преимущественно рационалистической рефлексии, сформированной под воздействием советской системы образования и воспитания, и до заключения находившейся в границах сугубо материалистических представлений. В дальнейшем в особых условиях лагеря для осужденных вплоть до самой встречи с Л. П. Карсавиным самоопределение А. А. Ванеева проходило в виде сложного продолжительного противоречивого процесса. Интенсивная реализация им своих разнонаправленных культурных интересов была сопровождена и активизирована религиозными переживаниями и вопросами о личной вере. Духовно определяющую роль в этом саморазвитии личности имели чувство горячей сыновней любви к матери и безусловность признания нравственных убеждений и требований Анатолия Анатольевича к самому себе.
Завершающим этапом его самоопределения стала высокая степень приобретенной личностной самодостаточности, потенциально заключающая в себе напряженную потребность в наличии реального собеседника, способного содержательно откликнуться на главные экзистенциальные вопросы Ванеева. Его жизненный опыт, особенно полученный в трудных условиях заключения, широкий спектр знаний, освоенных в процессе интенсивного личност-но заинтересованного чтения художественной и научной литературы, подготовили адекватное восприятие и понимание сложных религиозных и философских идей Льва Карсавина, обеспечили самостоятельный и оригинальный отклик на них, глубокое сердечное отношение и сыновью любовь Ученика к своему Учителю.
1. Беломорско-Балтийский канал им. Сталина: история строительства. Москва : Тип. им. Сталина, 1934. — С. 613.
2. Беркутов, А. С. Роль агентуры в деятельности органов милиции в послевоенные годы / А. С. Беркутов // Вестник Московского университета МВД России. — 2009. — № 4. — С.63-67.
3. Ванеев, А. А. Два года в Абези // А. А. Ванеев. Два года в Абези: в память о Л. П. Карсавине. — Bruxelles : Жизнь с Богом ; Paris : La presse libre, 1990. — С. 5-189.
4. Ванеев, А. А. Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина // А. А. Ванеев. Два года в Абези: в память о Л. П. Карсавине. — Bruxelles : Жизнь с Богом ; Paris : La presse libre, 1990. — С. 337-366.
5. Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917-1953. — Москва : МФД, 1999. — С. 872.
6. Гусак, В. А. Деятельность агентур-но-осведомительного аппарата органов милиции среди несовершеннолетних в период Великой Отечественной войны (1941-1945 гг.) / В. А. Гусак // Юридическая наука и правоохранительная практика. — 2008. — № 3 (06). — С. 15-19.
7. Зубкова, Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953 / Е. Ю. Зубкова. — Москва : РОССПЭН, 1999. — С. 229.
8. Иванов, К. К. Памяти Анатолия Анатольевича Ванеева (в дни похорон) / К. К. Иванов // А. А. Ванеев. Два года в Абези: в память о Л. П. Карсавине. — Bruxelles : Жизнь с Богом ; Paris : La presse libre, 1990. — С. 375-381.
9. Информация Наркома государственной безопасности СССР В. Н. Меркулова секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову «О политических настроениях и
112
высказываниях писателей» 31 октября 1944 г. // Сталинские премии. Две стороны одной медали. — Москва : Сви-ньин и сыновья, 2007. — С. 105-110.
10. История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс / под ред. Комиссии ЦК ВКП(б). — Москва : Правда, 1938. — С. 341.
11. Козинг, А. Сталинизм: исследование происхождения, сущности и результатов / А. Козинг. — URL: https:// esperanto.mv.ru/Marksismo/Kosing/ kosing_stalinism-4.html (дата обращения: 25.06.2023).
12. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть II. 1925-1953. — Москва : Политиздат, 1953. — С. 1204.
13. Ленин, В. И. Партийная организация и партийная литература // В. И. Ленин. Полное собрание сочинений. Том 12. Октябрь 1905 — апрель 1906. — Москва : Изд-во полит. лит., 1968. — С. 99-105.
14. Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946 г. : сб. док. — Москва : Энцикл. рос. деревень, 1994 г. — С. 273.
15. Мерперт, Н. Я. Хильда Тереза Августовна Кинк (1918-2006) / Н. Я. Мерперт // Российская археология. — 2008. — № 2. — Москва : РАН : Наука. С. 191.
16. «Мы предчувствовали полыханье...» Союз советских писателей СССР в годы Великой Отечественной войны. Июнь 1941 — сентябрь 1945 г.: Док. и комментарии. Т. 2 в 2 кн. Кн. 2. 1944 — 2 сентября 1945 г. / отв. сост. З. К. Водопьянова. — Москва : РОС-СПЭН, 2015. — С. 767.
17. Некрасов, А. Н. Пророк // А. Н. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем : в 15 т. Т. 3. — Ленинград : Наука, 1981. — С. 361.
18. Письмо А. М. Горького Секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву. 8 декабря 1935 г. // Власть и художе-
ственная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК—ОГПУ— НКВД о культурной политике. 19171953. — Москва : МФД, 1999. — С. 872.
19. Платон. Государство // Платон — Собрание сочинений : в 4 т. Т. 3. — Москва : Мысль, 1994. — С. 116-420.
20. Распятые. Писатели — жертвы политических репрессий. Выпуск 5. Мученики террора / сост. З. Л. Ди-чаров. — Санкт-Петербург : Русс.-Балт. информационный центр БЛИЦ, 2000. — С. 78-79.
21. Рубинчик, О. Е. «Изнанка ковра»: Ю. К. Герасимов о духовном сопротивлении в Абезьском лагере / О. Е. Рубинчик // Сюжетология и сюжетография. — Новосибирск : Ин-т филологии СО РАН. — 2017. — № 2. — С.173-189.
22. Симонов, К. М. Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине / К. М. Симонов. — Москва : Книга, 1990. — С. 431.
23. Сковорода, Г. С. Письма к М. И. Ко-валинскому // Г. С. Сковорода. Сочинения в 2 т. Т. 2. — Москва : Мысль, 1973. — С. 189-240.
24. Савин, А. И. Советская молодежь в годы Великой Отечественной войны глазами органов государственной безопасности. / А. И. Савин // Новейшая история России. — 2022. — Т. 12, № 2. — С. 288-302.
25. Тертуллиан. О свидетельстве души // Тертуллиан. Избранные сочинения : пер. с лат. / общ. ред. и сост. А. А. Столярова. — Москва : Прогресс : Культура, 1994. — С. 83-92.
26. Тульчинский, Г. Л. Наррация в символической политике: Уровни и диахрония / Г. Л. Тульчинский // Символическая политика Вып. 4: Социальное конструирование пространства. — Москва : ИНИОН РАН, 2016. — С. 65-83.
27. Тульчинский, Г. Л. Особенности и значение наррации в свидетельской
113
литературе / Г. Л. Тульчинский // Ярославский педагогический вестник. — 2021. - № 4 (121). - С. 149-156.
28. Федотов, Г. П. Собрание сочинений : в 12 т. Т. 10. Русская религиозность. Часть 1. Христианство в Киевской Руси Х-ХШ вв. / Г. П. Федотов. — Москва : Мартис. 2001. — С. 382.
29. Четвериков, Б. Д. Всего бывало на веку / Б. Д. Четвериков. — Ленинград : Редактор, 1991. — 158 с.
30. Четвериков, Д. Голубая река / Д. Четвериков. — Ленинград : Изд-во писателей в Ленинграде, 1933. — С. 226.
31. Четвериков, Б. Д. Голубая река // Б. Д. Четвериков. Избранное в 3 т. Т. 2. / Б. Д. Четвериков. — Москва : Современник, 1982. — С.92-274.
32. Четвериков, Б. Д. Песни войны 1919 год / Б. Д. Четвериков. — Уфа : [б. и.], 1994. — С. 11.
33. Шнейдерман, Э. М. «Элитфонд». О деятельности ЛО ЛФ СССР в
1930-1950-е годы / Э. М. Шнейдерман // Звезда. - 2004. - № 1. -URL: https://magazines.gorky.media/ zvezda/ 2004/1/elitfond.html (дата обращения: 17.06.2023).
34. Янковская, Г. А. Искусство, деньги и политика: художник в годы позднего сталинизма : монография / Г. А. Янковская. — Пермь, 2007. — С. 312.
35. Bollaert, C. Советская судьба французских экзистенциалистов: анализ восприятия переводов произведений Жан Поля Сартра и Альбера Камю / C. Bollaert. — Universiteit Gent: Faculteit Letteren & Wijsbegeerte, 2014. — URL: https://libstore.ugent. be/fulltxt/RUG01/002/162/250/RUG01 -002162250_2014_0001_AC.pdf (дата обращения: 12.06.2023).
36. Worms, F. La conversion de l'experience. / F. Worms. — TheoRemes, Varia, 12 juillet 2010. — URL: http:// journals.openedition.org/theoremes/76 (дата обращения: 24.06.2023).
Получено 21.07.2023
Vladimir I. Sharonov
Candidate of pedagogical sciences
Western branch
of the Presidential Academy,
Kaliningrad, Russia
E-mail: sharonovvi@gmail.com
Anatoly Vaneev's Change of Mind. Cultorological Reconstruction of Life Experience and Spiritual Path
of Lev Karsavin's Student
Traveler
Abstract. The article continues research work connected with the A. A. Vaneev's (19221985) period of life which he spent in prison before meeting with L. P. Karsavin. For the first time the article describes the circumstances and reasons of the arrest of the Leningrad literary men group members including Vaneev himself. The author reconstructs the social-cultural atmosphere in the USSR Writers union that accompanied these events. Based on the sincere letters of the essay's protagonist to his mother the author has thoroughly studied his own spiritual and intellectual quests and transformation of personal self-identity.
The author of the article shows that long before the meeting with his future teacher Vaneev could have overcome his border line condition caused by the crash of many material-
114
ist-rationaList ideas, and established as a strong self-sufficient personality with the strong belief on moral and spiritual values as an important center of man's Lifetime. Thus, he continued consider himself a materialist but in fact he developed in himself general provisions of Christian anthropology.
Keywords: Karsavin, Vaneev, atheism, religious conscience, secular culture, Russian religious philosophy, biography reconstruction
For citing: Sharonov V. I. 2023. Anatoly Vaneev's Change of Mind. Cultoro logical Reconstruction of Life Experience and Spiritual Path of Lev Karsavin's Student. Traveler. Vestnik kul'tury i iskusstv [Culture and Arts Herald]. No 3 (75): 97-117. (In Russ.).
References
1. Belomorsko-Baltijskij kanal im. Stalina: Istoriya stroitel'stva [White Sea-Baltic Canal. Stalin: History of construction] 1934. Moscow: Tipografiya imeni Stalina. P. 613. (In Russ.).
2. Berkutov A. S. 2009. The role of agents in the activities of the police in the post-war years. Vestnik Moskovskogo universiteta MVD Rossii [Bulletin of the Moscow University of the Ministry of Internal Affairs of Russia]. No 4: 63-67. (In Russ.).
3. Vaneev A. A. 1990. Dva goda v Abezi: V pamyat' o L. P. Karsavine. [Two years in Abezi: in memory of L. P. Karsavin]. Bruxelles: Zhizn' s Bogom; Paris: La presse libre. 386 p. (In Russ.).
4. Vaneev A. A. 1990. Ocherk zhizni i idei L. P. Karsavina. Dva goda v Abezi: vpamyat' o L. P. Karsavine [Two years in Abezi. In memory of L. P. Karsavin]. Bruxelles: Zhizn' s Bogom; Paris: La presse libre. P. 337-366. (In Russ.).
5. Vlast' i khudozhestvennaya intelligentsiya. Dokumenty TsK RKP(b)— VKP(b), VChK—OGPU — NKVD o kul'turnoi politike. 1917-1953 [Power and artistic intelligentsia. Documents of the Central Committee of the RCP(b)—VKP(b), VChK—OGPU—NKVD on cultural policy. 1917-1953]. 1999. Moscow: MFD. P. 872.
6. Gusak V. A. 2008. Activities of the agent and information apparatus of the militia among minors during the Great Patriotic War (1941-1945) Yuridicheskaya nauka i pravoohranitel'naya praktika. [Legal Science and Law Enforcement Practice]. No 3 (06): 15-19. (In Russ.).
7. Zubkova E. Yu. 1999. Poslevoennoe sovetskoe obshchestvo: politika i povsednevnost'. 1945-1953 [Post-war Soviet society: politics and everyday life. 1945-1953]. Moscow: ROSSPEN. P. 229. (In Russ.).
8. Ivanov K. K. 1990. In memory of Anatoly Anatolyevich Vaneev (on the days of the funeral). Dva goda v Abezi. Vpamyat' o L. P. Karsavine. [Two years in Abezi. In memory of L. P. Karsavin]. Bruxelles: Zhizn' s Bogom; Paris: La presse libre. P. 375-381. (In Russ.).
9. Information of the People's Commissar for State Security of the USSR V. N. Merkulov to the Secretary of the Central Committee of the All-Union Communist Party of Bolsheviks A. A. Zhdanov "On the political moods and statements of writers" October 31, 1944. 2007. // Stalinskie premii. Dve storony odnoj medali [Stalin Prizes. Two sides of the same coin] Moscow: Svin'in i synov'ya. P. 105-110. (In Russ.).
10. Istoriya Vsesoyuznoj Kommunisticheskoj partii (bol'shevikov). Kratkij kurs [History of the All-Union Communist Party (Bolsheviks). Short course]. 1938. CK VKP(b). Moscow: Pravda, P. 341. (In Russ.).
11. Kozing A. 2017. "Stalinizm" Issledovanie proiskhozhdeniya, sushchnosti i rezul'tatov. [Stalinism: a study of the origin, essence and results] Available from: https://esperanto.mv.ru/Marksismo/ Kosing/kosing_stalinism-4.html (accessed: 25.06.2023). (In Russ.).
12. KPSS v rezolyuciyah i resheniyah s'ezdov, konferencij i plenumov CK. CHast' II. 1925-1953. [CPSU in resolutions and decisions of congresses, conferences and plenums of the Central Committee. Part II. 1925-1953]. 1953. Moscow: Politizdat. P. 1204. (In Russ.).
13. Lenin V. I. 1968. Party organization and party literature. Polnoe sobranie sochinenij. Tom 12. Oktyabr' 1905 - aprel' 1906. [Complete collection of works. Volume 12. October 1905 - April 1906]. Moscow: Izdatel'stvo politicheskoj literatury. P. 99-105. (In Russ.).
14. Literaturnyj front Istoriya politicheskoj cenzury 1932-1946 g. Sbornik dokumentov [Literary front History of political censorship 1932-1946 Collection of documents]. 1994. Moscow: Enciklopediya rossijskih dereven'. P. 273. (In Russ.).
115
15. Merpert N. Ya. Hilda Teresa Avgustovna Kink (1918-2006). 2008. Russian Archaeology. No 2: 191. (In Russ.).
16. "My predchuvstvovali polyhan'e..." Soyuz sovetskih pisatelej SSSR v gody Velikoj Otechestvennoj vojny. Iyun' 1941-sentyabr' 1945 g.: Dok. i kommentarii ["We foresaw a blaze ..." The Union of Soviet Writers of the USSR during the Great Patriotic War. June 1941 - September 1945: Doc. and comments.]. Vol. 2: in 2 books. Book. 2. 1944 - September 2, 1945. 2015. Moscow: ROSSPEN. P. 767. (In Russ.).
17. Nekrasov A. N. 1981. Prophet. Polnoe sobranie sochinenij i pisem [Complete Works and Letters]. In 15 vol. Vol. 3. Leningrad: Nauka. P. 361. (In Russ.).
18. Letter from A. M. Gorkii to the Secretary of the Central Committee of the All-Union Communist Party of Bolsheviks A. A. Andreev. Vlast'i hudozhestvennaya intelligenciya. Dokumenty CK RK-P(b) — VKP(b), VCHK—OGPU — NKVD o kul'turnoj politike [Power and artistic intelligentsia. Documents of the Central Committee of the RCP (b) — VKP (b), VChK—OGPU — NKVD on cultural policy. 1917-1953] 1999. Moscow: MFD. P. 872. (In Russ.).
19. Platon. 1994. State. Sobranie Sochineniy [Collected works]. In 4 vol. Vol. 3. Moscow: Mysl'. P. 116-420. (In Russ.).
20. Raspyatye. Pisateli — zhertvy politicheskih repressij. Vypusk 5. Mucheniki terrora [Crucified. Writers are victims of political repression. In 6 vol. Vol. 5. Martyrs of Terror]. 2000. Saint-Petersburg: Russko-Baltijskij informacionnyj centr BLIC. P. 78-79. (In Russ.).
21. Rubinchik O. E. 2017. "The wrong side of the carpet": Yu. K. Gerasimov about spiritual resistance in the Abezsky camp. Syuzhetologiya i syuzhetografiya [Plotology and plotography] No 2: 173-189. (In Russ.).
22. Simonov K. M. 1990. Glazami cheloveka moego pokoleniya: Razmyshleniya o I. V. Staline [Through the eyes of a man of my generation: Reflections on I. V. Stalin]. Moscow: Kniga. P. 431. (In Russ.).
23. Skovoroda G. S. 1973. Letters to M. I. Kovalinsky. Sochineniya [Works]. In 2 vol. Vol. 2. Moscow: Mysl'. P. 189-240. (In Russ.).
24. Savin A. I. 2022. Soviet youth during the Great Patriotic War through the eyes of state security agencies. Novejshaya istoriya Rossii [Modern history of Russia]. Vol. 12, No 2: 288-302. (In Russ.).
25. Tertullian. 1994. On the testimony of the soul. Izbrannye sochineniya [Selected works]. Moscow: Progress, Kul'tura. P. 83-92 (In Russ.).
26. Tul'chinskij G. L. 2016. Narration in symbolic politics: levels and diachrony Simvolicheskaya politika [Symbolic politics]. Vol. 4: Social construction of space. Moscow: INION RAN. P. 65-83. (In Russ.).
27. Tul'chinskij G. L. 2021. Features and significance of narration in witness literature. Yaroslavskij pedagogicheskij vestnik [Yaroslavl Pedagogical Bulletin]. No 4 (121): 149-156. (In Russ.).
28. Fedotov G. P. 2001. Collected works in 12 volumes. Vol. 10. Russian religiosity. Part 1. Christianity in Kievan Rus X-XIII centuries. Moscow: Martis. P. 382. (In Russ.).
29. Chetverikov B. D. 1991. Vsego byvalo na veku [Everything happened for a lifetime]. Leningrad: Redaktor. P. 158. (In Russ.).
30. Chetverikov D. 1933. Golubaya reka [Blue river]. Leningrad: Izdatel'stvo pisatelej v Leningrade. P. 226. (In Russ.).
31. Chetverikov B. D. 1982. Golubaya reka. Izbrannoe [Selected]. In 3 vol. Vol. 2. Moscow: Sovre-mennik. P. 92-274. (In Russ.).
32. Chetverikov B. D. 1994. Pesni vojny 1919 god [Songs of the War 1919]. Ufa. P. 11. (In Russ.).
33. Shnejderman E. M. 2004. "Elitfond". On the activities of the LO LF of the USSR in the 1930-1950s. Zvezda [Star]. No 1. Available from: https://magazines.gorky.media/zvezda/2004/1/elitfond. html (accessed: 17.06.2023). (In Russ.).
34. Yankovskaya G. A. 2007. Iskusstvo, den'gi i politika: hudozhnik v gody pozdnego stalinizma: monografiya [Art, money and politics: an artist in the years of late Stalinism: a monograph]. Perm'. P. 312. (In Russ.).
35. Bollaert C. 2014. Sovetskaya sud'ba francuzskih ekzistencialistov: analiz vospriyatiya perevodov proizvedenij Zhan Polya Sartra i Al'bera Kamyu [The Soviet Fate of the French Existentialists: An Analysis of the Perception of the Translations of the Works of Jean Paul Sartre and Albert Camus].
116
Universiteit Gent: FacuLteit Letteren & Wijsbegeerte. Available from: https://libstore.ugent.be/fuLLtxt^ RUG01/002A62/250/RUG01-002162250_2014_0001_AC.pdf (accessed: 12.06.1923). (In Russ.). 36. Worms F. 2010. The conversion of experience. TheoRemes varia. Available from: http://journals. openedition.org/theoremes/76 (accessed: 24.06.2023). (In Fr.).
Received 21.07.2023
117
