CC BY
109
УДК 821.511.131-3 С.Т. Арекеева
УДМУРТСКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ СКАЗКА 1920-1930-Х ГОДОВ*
Исследованы виды и формы проявления сказочного начала в удмуртской новеллистике 1920-1930-х гг. Выявлены некоторые специфические черты удмуртской литературной сказки данного периода и обозначены факторы, обусловившие ее идейно-художественное своеобразие. Проанализирован ряд текстов, в которых, наряду со сказочной эстетикой, фигурируют черты других жанров.
Ключевые слова: удмуртская литературная сказка 1920-1930-х гг., детские сказки, сказки для взрослых, сказочная поэтика, художественный синтез, народно-поэтическая основа литературной сказки.
Удмуртская новеллистика 1920-1930-х гг. многожанрова. В этот период писатели ведут поиски жанровых форм, которые бы соответствовали новому материалу. Такие авторы, как Кузебай Герд (К. Чайников), Мих. Прокопьев, Сарман Педор (Ф. Корнилов), Айво Иви (И. Векшин), Д. Пинь (Д. Баженов) и некоторые другие, обращаются к сказке. «Общественная жизнь эпохи призвала на службу народный жанр, способный говорить с каждым на языке рода о насущном и значительном, - пишет М.П. Гецевичю-те. - Именно сказка, издавна общепризнанный и доступный всем жанр, могла особенным доверительным тоном подсказать мудрое и верное решение целому народу и каждому человеку - и в этом ее специфическая функция» [3, с. 42-43]. Среди произведений, созданных на данном этапе, можно выделить сказки для детей и для взрослых, сказки поэтические и прозаические, литературные обработки народных сказок и собственно авторские сказки.
В 1919 г. Кузебай Герд, продолжив традицию Г.Е. Верещагина, автора первой удмуртской литературной сказки «Зарни чорыг» («Золотая рыбка»), создает поэму-сказку «Гондыръёс» («Медведи»), поэтика которой подробно и обстоятельно рассмотрена в статье Г.Н. Шушаковой [13].
* Публикация осуществляется при поддержке РГНФ, № проекта 10-04-80404 а/У.
В том же году издан известный по библиографическим источникам сборник сказок Мих. Прокопьева «Дунне: Нылпиослы выжыкылъёс» («Мир: Сказки для детей»), но сама книга пока, к сожалению, не обнаружена.
Адресована детям и книга сказок «Выжыкылъёс» (1927) Сарман Педора. Хотя Сарман Педор указан как составитель сборника, но, на наш взгляд, входящие в него тексты являются авторскими обработками народных сказок о животных. Остановимся на некоторых из них более подробно.
В сказке «Лудкечен зичыен» («Заяц с лисой») использован сюжет, соответствующий СУС 43 [12, с.57]. Однако, во-первых, автор контаминирует разные типы сюжетов; во-вторых, в качестве героев у него выступают другие звери; далее, в сказках проявляется откровенно дидактическое начало, педагогическая направленность; и самое главное доказательство литературности его сказочных произведений - стиль. Рассмотрим один пример из сказки «Лудкечен зичыен»: «Куспазы таёс тупаса-тэрыса туж зеч улиллям. Огзы доры огзы ялам куное ветлыса, сиыса-юысаулозы вылэм» («Между собой они жили дружно-согласно, очень хорошо. Жили, все время наведываясь друг к другу в гости, угощая друг друга»). Автор использовал выражение «сиыса-юыса улозы вылэм» («ели-пили вместе»), являющееся формульным воплощением близкородственных, дружественных отношений в удмуртском сознании. Помимо этого, здесь одна мысль передается не одним выражением, а с помощью ряда дополнительных объяснений, что не характерно для народной сказки. То и дело прорывается, открыто проявляется голос повествователя, его отношение к персонажам: «Зеч-а уло, урод-а, соизлы судья ум луэ. Азьланьын кызьы улэмзэс адзомы» («Хорошо ли, плохо ли живут, тому судьями не будем. В дальнейшем увидим, как живут»). При этом он может использовать субъектно-притяжательную форму: «милям зичымылэн» («у нашей лисы»). Налицо южный диалект автора, а также включение авторских неологизмов, например, «кужмояськыса»: «Атаслэн тазьы кужмояськыса вераськемезлы лудкечлэн серемыз гинэ потэ» («Разговор петуха, представляющего себя таким сильным, вызвал у зайца только смех»). Автор вводит в ткань повествования удмуртские народные пословицы: «... кот висьы-тозь, пыд мед висёз» («...чем душа будет болеть, пусть лучше ноги заболят»). В сказке встречаются совершенно вольные авторские вставки: «Атас табанез сииз-сииз но, гадьыз пилиськиз. Лудкеч соку ик, олокытысь буртчин шедьтыса, атаслэсь гадьзэ буртчинэн кышъяз» («Петух ел-ел табани, и зоб лопнул. Заяц в сей момент, найдя неизвестно где шелк, залатал зоб петуха шелком»).
Сказка «Гондырен чибинен» («Медведь с комаром») начинается с пословицы, с сентенции: «Кужымтэм муртэз эн серекъя, лябзэ зибыны эн юртты, шуиллям. Тане вераськонъёс куддыръя ужен зэмаса вуыло» («Над слабым человеком не смейся, слабого подавлять не помогай, говорят. Такие разговоры иногда подтверждаются на деле»). Дальнейшая сказочная история развивается в подтверждение данной мысли. Иной раз в тексте обнаруживаются калькированные обороты: «Гондырлы ож ялэм» («Объявил медведю войну»). Для данной сказки характерно многократное использование приема градации: «Чибинь гондырлэн йыр тышказ пуксе, син пушказ пыре, пель йылаз мертче, пель пушказ но пырыны вуэ» («Комар садится на макушку медвежьей головы, лезет в глаза, впивается в
кончик уха, успевает и в ухо влететь»); «Гондыр джыт зуркалскем, быжыныз шоналтэм, мугорзэ но вырзытэм» («Медведь немного встряхнулся, махнул хвостом, двинул туловищем»); «Гондыр чабъяськем, сэрпалляськем, тияськем, погылляськыса но туртскем» («Медведь царапался, брыкался, надрывался, и перекатываться пробовал»). В этих примерах многообразны жестовые глаголы. Для усиления эмоционального фона автор использует вопросо-ответную форму: «Кинлэсь бен соёс кышкаллям? - Чибиньлэсь!..» («Кого же они испугались? -Комара!..»). Как можно заметить, в этих сказках Сарман Педор предстает знатоком сюжетно-стилевых особенностей народной сказки и индивидуальным художником, владеющим богатым, образным языком.
В целом, оригинальных сказок для детей в этот период создано очень мало. Возможно, повлияла общая ситуация в литературе, когда «в 20-30-х гг. группа критиков-вульгаризаторов под предлогом защиты детей от влияния буржуазной идеологии, от мистицизма и суеверия объявила вредным любое использование фантазии и вымысла в детских книгах. Была сделана попытка наложить запрет на произведения народного творчества, в частности на сказку. Еще большее недоверие этим критикам внушала современная сказка, прежде всего произведения Чуковского» [5, с.726]. Однако же мало сказок и для взрослых. Символична полемика между удмуртскими писателями Д. Баженовым и А. Клабуковым. В статье «Выжыкыллы удмурт гуртэ сюрес сётоно» («Сказке надо дать дорогу в деревню») Д. Баженов пишет о том, что сказители в деревне пользуются популярностью, они легко завладевают вниманием слушателей. А значит, сказка обладает большим потенциалом воздействия на людей [2]. А. Клабуков категорически с ним не согласен: «Выжыкыл вылын кыдёкеуд кошкы. Гуртэ выжыкыллы сюрес сётса курадзонэз ик двоя. <.. .> Овдл. Выжыкылэн модейтыны кулэ двдл. «Гудырие» но, книгаосы но зеч «приключени» веросъёс гожъяно. Сюжето, валамон кыло мед луоз» («На сказке далеко не уедешь. Даже не стоит мучиться давать сказке дорогу в деревню. <...>. Нет. Не стоит связываться со сказкой. И для «Гудыри» (газета «Гром». - С.А.), и для книг надо писать хорошие приключенческие рассказы -с увлекательным сюжетом, понятным языком») [1]. Что же настораживало таких авторов, как А. Клабуков? Скорее всего, писатели опасались быть обвиненными в приверженности к архаике, к национальным обычаям и традициям, что подразумевало оторванность от реальной социальной действительности.
Тем не менее, элементы сказочной эстетики проникают в удмуртскую новеллистику, и наиболее восприимчивым к ней, как нам представляется, был Айво Иви (И.Г. Векшин). К примеру, в 1920 г. в газете «Сюрло» («Серп») публикует художественный материал о персонаже по имени Лутоня, который явился к удмуртам, чтобы спасти их от ненасытного, прожорливого чудища-червя. Лутоня призывает объединиться и коллективно противостоять хтоническому существу: «Огазе кариське, валче кариськыса гинэ асьмелэн улон-вылонмес шудо кареммы луоз» («Только объединившись, мы сможем сделать нашу жизнь счастливой»). Вероятно, здесь в завуалированной форме высказывается идея о национальном единении удмуртов, звучит призыв покончить с национальной разобщенностью. Для выражения своей позиции Айво Иви привлекает образ героя из русских народных сказок - образ Лутонюшки. Традиционно этого сказочного персона-
жа характеризуют ум, смекалка, мудрость. В произведении Айво Иви Лутоня наделен учительной силой, однако он не может изменить ситуацию, и виной тому - пассивность удмуртов: «Оз оске солы удмуртъёс, оз кылзиське, азьло сямен ик курадзо, азьло сямен нумырез сюдо... » («Не поверили ему удмурты, не послушались, как и раньше, страдают, как и раньше, кормят чудище-червя.»). Дело, наверно, и в том, что, находясь в позиции эпического героя (батыра, богатыря), сказочный персонаж Лутоня «не имеет тех магических сил, которыми по определению наделен мифологический герой» [9, с. 267]. Налицо аллегоричность, притчеобразность повествования, в котором персонаж сказочного происхождения задействован в новом сюжете и новой ипостаси - ипостаси Учителя.
В начале 1930-х гг. Кедра Митрей трактует этот литературный опыт Айво Иви в резко-негативном ключе, усматривая в образе «червя» («асярбак нумыр») ненависть Айво Иви к Советской власти. Кедра Митрей не приемлет общенациональной идеи И. Векшина и противопоставляет ему классовый подход. Писатель призывает пролетариат активнее обращаться к сокровищнице устного народного творчества, поскольку, по его мнению, националисты используют фольклор в своих целях [6, с. 92-94].
Сказочная поэтика более явно и зримо присутствует в новеллистике второй половины 1920-х гг. В сказке Д. Баженова «Сезьы вииз», 1926 («Овес убил») элемент необычности вынесен уже в заглавие. Очевидна цель, преследуемая автором, -привлечь внимание читателя. Сюжет таков, что герой по имени Кочонь Иван убирает на своем поле овес и ругает его за то, что не удался. Неожиданно один стебель овса вырастает в человеческий рост, у него появляется человеческое лицо, и он высказывает хозяину нелицеприятную правду о нем: как плохо он ухаживал за посевами и т.д. Герой потрясен таким чудом, и, когда овес, жестикулируя, нечаянно ударяет его по лбу, он с испугу умирает. Необычная история, в которой представлен сюжет чудесного превращения, звучит от имени сказителя, который всячески стремится доказать, что поведанная история реальная, а не вымышленная. Это характерная ситуация для подобного рода произведений удмуртской прозы.
В сказке Айво Иви «Букро», 1928 («Куколь») растения тоже разговаривают между собой: сорняки и овес доказывают, кто из них приносит большую пользу. Доводы лебеды и василька имеют ложный характер, и в их репликах сквозит авторская ирония. Аргументы овса - реальны, однако корова, к которой обращаются за разрешением спора, съедает овес, и сорняки торжествуют. Таким образом, в отличие от традиционных сказок, произведение заканчивается на пессимистической ноте.
В рассмотренных сказочных историях герои-растения и герои-животные наделяются даром речи, чтобы пристыдить нерадивых людей. Авторы создали своеобразные воспитательные сказки, чтобы в занимательной форме преподнести людям нужный, полезный «агротехнический» опыт. Язык сказки используется для того, чтобы акцентировать внимание на каждодневных проблемах. Наряду с изданием специальных брошюр [4], литература участвует в реализации задач чисто утилитарного характера.
Для удмуртской литературной сказки данного периода актуален вопрос, касающийся взаимодействия, «сращения» с другими жанрами.
Рассмотрим в этом аспекте рассказ Айво Иви «Предвик» (1928). Этимология слова «предвик» не совсем ясна. Однако из контекста понятно, что речь идет о некоем начальнике, «старосте», возможно, о председателе волостного исполкома. Особенность повествовательной структуры в том, что в рассказ «вмонтирована» бытовая сатирическая сказка. Согласно «раме», участник литкружка Сяськан по просьбе руководителя и остальных кружковцев читает свое сочинение - современную сказку о предвике («туала выжыкыл нерге» - нечто, похожее на современную сказку).
Сяськан якобы читает (озвучивает) написанное (имитация письма), таким образом, дается установка на слушание «письма». На самом деле, Сяськан -герой-рассказчик, воспроизводящий не письменную, а устную речь. На это есть прямые указания, типа: «.. .мон верай ини уга...» («.я уже говорил...»); «Нош ик верасько... » («Снова говорю...»). А также - многочисленные повторы, короткие предложения, характерные для эмоциональной устной речи. И - разного рода внефабульные отступления. Так, непосредственной истории, случившейся с пред-виком, предшествует внефабульное предисловие о нравах начальников, берущих взятки. Причем, очевидна ирония рассказчика относительно сущности данного порока: берут, потому что дают. Оправдательный момент связан и с тем, что данный порок рассматривается как наследие дореволюционного прошлого.
История, рассказанная молодым литкружковцем, служит подтверждением того, что человек способен освободиться от своих недостатков, только пройдя через «чистилище» стыда. Случай связан с тем, как предвик получил от солдатки «подарок» в виде поросенка. После обильного угощения, поздним вечером он едет домой на лошади и заранее страшится глубокого лога, который, по слухам, связан с нечистью. Герой настолько скован и напряжен от страха, что в хрюкании и повизгивании поросенка ему слышится издевательское «пред, пред», «ви-и-ик, ви-и-ик», и он теряет сознание. Как оказалось, поросенок вылез из мешка и убежал, а предвик принял его за нечистую силу («портмаськись»). Осмысливая случившееся, герой испытывает стыд за необоснованный страх. Когда жена спрашивает, где подарок, он раздраженно отвечает, что не берет подарков. Так «фантастический» случай излечил его от порока.
Слушатели выражают недоверие истории, рассказанной Сяськаном: мол, вряд ли ей поверят, если ее напечатать в журнале, вопреки тому, что автор сочинения изначально предупредил о ее сказочном характере и уточнил, что она не совсем получилась: «выжыкыл выллем», «выжыкыл нерге» (похожее на сказку, нечто вроде сказки). Сяськан говорит, что историю про предвика слышал от соседей, то есть в конце признается, что история реальная, и предвик - реальный человек. Автор как будто непременно стремится нарушить сказочное пространство. В.Я. Пропп справедливо отмечает: «Сказка - в основе своей небывальщина. Сказки же, перешедшие в литературу, приобретают характер новелл, т.е. таких повествований, которым приписывается некая достоверность» [11, с.13]. На наш взгляд, рассказ «Предвик» представляет собой синтез таких жанровых образований, как сказ, бытовая сатирическая сказка, анекдот, быличка.
Сказка Айво Иви «Вашкала дыръя», 1930 («В старину») повествует о странствиях героя-старика в поисках «пелляськись» («знахаря») по имени Культур
по отчеству Революци, исцеляющего от глазной болезни. В произведении изначально представлена традиционная волшебно-сказочная ситуация недостачи, нарушения гармонии: «... кыче ке одйг гуртын кыче ке одйг пересь удмуртлэн синмыз висьыны кутскем» («.в одной какой-то деревне у одного какого-то старика-удмурта начали болеть глаза»). При этом связка «пелляськись (знахарь) по имени Культур Революци» предстает по своей сути оксюморонной и выдает в герое наивного простака, сказочного глупца.
В пути старик ориентируется на «умных людей», которые подсказали бы ему дорогу к цели. Перед тем как заговорить со встречными, он решает вопрос, умный это человек или глупый, и только потом формулирует главную проблему: где найти Культур Революци? Критерий ума у героя спефически-крестьянский -это способ обработки земли: с помощью «геры» (деревянного плуга), на его взгляд, обрабатывают землю умные люди, с помощью железного «плуга» - глупые. «Перевернутые» представления героя об умном человеке выдают в нем приверженца устоявшегося, традиционного, а также служат проявлением игрового начала, сопровождающего все повествование.
Персонажи, которые встречаются на пути старика, это - человек в очках («пияла синмо адями» - букв.: человек со стеклянными глазами), человек с большим кожаным портфелем («кунулаз солэн чумолё зокта ик сурон песьтэрез»), человек с тростью («чибориё бодыен адями»). Все они дают старику необходимые ориентиры для поиска «Культур Революци». Сопровождающие их «аксессуары», думается, отражают народные представления об умном человеке.
Старик, ищущий Культур Революци, из сельсовета отправляется в волость («волось»), из волости - в уезд («уез»), из уезда - в область («облась»). Обозначенные топосы, на наш взгляд, означают препятствия на пути сказочного героя. С другой стороны, принцип ступенчатого расширения пространства, возможно, служит цели разоблачения нарождающегося советского бюрократизма, бумажной волокиты, ибо в каждом случае на вопрос героя о том, где найти «Культур Революци», ссылаются на отсутствие необходимой инструкции и рекомендуют обратиться в более высокую инстанцию.
Эффект сюжетной развязки заключается в несовпадении искомого и найденного. Вместо «пелляськись» («знахаря») старику предлагают плуг, который, оказывается, и означает «Культур Революци». Опосредованная цепочка вырисовывается следующим образом: с помощью плуга как более современного орудия труда легче сохранить здоровье (здоровые глаза), а значит это и есть Культурная Революция. Конечно, главное в рассказе - это метафорический подтекст, указывающий на человека, который прозревает, познает истину.
Автор использует сказочный зачин и сказочную концовку, например: «Та выжыкылэз мон, - коть оскоды, коть уд, - одиг кылзэ но ачим дй малпа: кызьы кылй, озьы ик верасько! Верасьлы - ымаз вдй, кылзйсьлы - асьтэос малпалэ» («В этой сказке я, - хоть верьте, хоть нет, - ни одного слова не выдумал: как услышал, так и рассказываю! Рассказывающему - похвала (букв.: в рот масла), слушателю - сами подумайте (придумайте)»). В продолжение всего повествования подчеркивается неопределенность пространственно-временных координат происходящих событий: «Кема-а, двдл-а, пыдын-а, валэн-а, оло чугун сюресэн-а
со мынэм - вераны кема, куке огчебер нунал пересьмы волосе вуэм» («Долго ли, коротко ли, пешком ли, на лошади ли, может быть по железной дороге они поехал - рассказывать долго, когда в один прекрасный день наш старик прибыл в волость»). Рассказу присуща черта изустности, создающаяся с помощью разнообразных повторов, инверсии: «Бордэ пересь, куректэ пересь... » («Плачет старик, горюет старик.»). Кроме того, рассказчик постоянно употребляет «пе» («мол», «дескать», «говорят»): прием, с одной стороны, указывающий на услышанность истории, с другой, - на ее достоверную недостоверность (недостоверную достоверность). В ткань сказочного повествования введены заклинания, пословицы и поговорки как прямое выражение народных идеалов и практической мудрости: «Сю куасьмыку, инмысь пилемлы но шумпотоно шуо ук» («Говорят, во время жажды и облаку на небе радуются»).
На наш взгляд, это произведение с просветительской направленностью жанрово представляет собой рассказ с элементами волшебной сказки, в котором очевидно присутствие сказовых интонаций, сказочно-сказовой стилистики. Характерно, что в финале автор вновь доказывает явность, очевидность рассказанной истории: сказочный герой буквально трансформируется в реального персонажа, которого знал и видел сказитель-рассказчик. Условность снимается, нейтрализуется за счет актуализации достоверности истории.
Айво Иви создает новые формы с опорой на эстетику и поэтику народной сказки. Таким путем, например, он добивается занимательности сюжета. Используя традиционно-сказочные приемы, привычные для народного восприятия, автор не только развлекает своего читателя, но и учит. В его произведениях малой прозы фольклорная стилизация и сказовое начало сочетаются с письменно-книжной литературной традицией.
В начале 1930-х гг. писатели проявляют себя как ценители и собиратели фольклора. В 1934 г. была организована экспедиция. В УдНИИ хранятся рукописные фонды сказок, собранных М.И. Ильиным, И.Т. Дядюковым, Д.И. Корепановым и др.
Заметим, что писатели публиковали отдельные сказки в периодических изданиях, не акцентируя внимания на том, что это не авторские сказки, а народные, хотя и с указанием информанта. Например, это характерно для И. Гаврилова [7]. Практически в каждом номере журнала «Кылбурет удысын» за 1934 год публикуются народные сказки, в том числе собранные Д. Корепановым [10]. Авторские сказки возрождаются только в 1950-е гг., в частности, в творчестве И. Гаврилова.
Итак, в 1920-30-х гг. мы наблюдаем попытку удмуртских прозаиков передать сущность социальных процессов через стилистику агитационно-пропагандистских, дидактических сказок. Во всех произведениях, обозначенных авторами как сказки, наблюдается теснейшая связь с действительностью, с общественно-политической и социально-бытовой реальностью. Задача, решаемая авторами, - дать полезный совет, научить жить и хозяйствовать по-новому.
Одной из самых характерных черт является противопоставление старого и нового; заблуждения человека относительно нового образа жизни подвергнуты сатирическому смеху. Сильны и ощутимы сказовые интонации, создающие
эффект достоверности повествуемых событий. Наблюдается аллегоричность, притчеобразность повествования.
Каковы причины обращения писателей к сказке и сказочной эстетике? Конечно, прежде всего - традиция, привлекательность формы, востребованность народным сознанием. Важно и то, что сказочный жанр позволяет скрыто, не напрямую, отметить недостатки, критически обрисовать ситуацию, героя и т.д. М.Н. Липовецкий справедливо подчеркивает: «Сказочная традиция в данном случае необходима как наиболее демократичный и созвучный авторскому замыслу знак народной культуры, народного сознания в целом» [8, с. 77]. И все-таки сказочный жанр в контексте удмуртской новеллистики 1920-30-х гг. занимал скромное место. Сама атмосфера послереволюционного десятилетия не была «сказочной». Кроме того, сказка, с ее классической установкой на недостоверность, фантастичность и т.д., по-видимому, не совсем подходила для решения тех идеологических задач, которые ставились перед писателями в этот период: она уводила от реальности. Как правило, сказочные элементы растворялись в произведениях, созданных в других жанрах.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Багай Аркаш. Озьы меда? = Так ли? // Гудыри (Гром). - 1928. - 4 мая.
2. Баженов, Д. Выжыкыллы удмурт гуртэ сюрес сётоно = Сказке надо дать дорогу в деревню // Гудыри (Гром). - 1928. - 29 января.
3. Гецевичюте, М.П. Жанровый секрет сказки // Словесность и современность. Материалы научной конференции 23-24 ноября 2000 года. Пермь. В 3-х частях. Часть 1. Литературоведение. - Пермь, 2000. - С. 37-45.
4. Ильин, М. Музъем кыедан сярысь = Об удобрении почвы. - Казань, 1920. - 20 с.; Ильин, М. Пеньлэн пайдаез = Польза золы. - Казань, 1920; Русских, П., Усков, П. Зегуд сиись нумыр но соин нюръяськон = Озимой червь и борьба с ним. - Ижевск, 1926. -40 с.; Ашальчи Оки. Мар тодйз трахома сярысь Карпа агай = Что узнал дядя Карп о трахоме. - Ижевск, 1930. - 32 с.
5. История русской литературы XX века (20-50-е годы): Литературный процесс. Учебное пособие. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 2006. - 776 с.
6. Корепанов, Д. Ортчем сюресэз выльдан = Обновление пройденного пути // Кыл-бурет удысын. - 1934. - № 9-10. - С. 92-94.
7. «Кызьы поп инме тубиз» = «Как поп на небо поднялся»). Сказка // Кылбурет удысын. - 1934. - № 7. - С. 39-41; «Визьтэм но пушмули» = «Глупец и лесной орех». Сказка // Кылбурет удысын. - 1934. - № 7. - С. 36-38.
8. Липовецкий, М.Н. Поэтика литературной сказки (на материале русской литературы 1920-1980-х годов). - Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1992. - 184 с.
9. Мелетинский, Е.М. Поэтика мифа. 3-е изд., репринт. - М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 2000. - 407 с.
10. «Попен работникеныз» = «Поп с работником» // Кылбурет удысын. - 1934. -№ 11-12. - С. 105-107; «Кырныж вузчи» = «Торговец-ворон» // Кылбурет удысын. -1934. - № 11-12. - С. 108-109); «Егит поп» = «Молодой поп» // Кылбурет удысын. -1934. - № 8. - С. 63-64.
11. Пропп, В.Я. Русская сказка. - М., 2000. - 416 с.
12. Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. - Л.: Наука (ЛО), 1979. - 437 с.
13. Шушакова, Г.Н. Взаимосвязь фольклорных и литературных элементов в поэме Кузебая Герда «Гондыръёс» («Медведи») // Кузебай Герд и современность: материалы Междунар. науч.-практич. конф. (31 марта - 2 апреля 2008 г., г. Ижевск). - Ижевск: ООО Информационно-издательский центр «Бон Анца», 2008. - С. 159-164.
Поступила в редакцию 16.09.2010
S. T. Arekeeva
An Udmurt literary fairy tale of 1920-1930s
Kinds and forms of fairy-tale principles in Udmurt novels of 1920-1930s are studied. Some specific features of the Udmurt literary fairy tale of this period are revealed and factors caused its idea and artistic originality are emphasized. A number of texts has been analyzed where features of other genres appear together with fairy-tale aesthetics.
Key words: Udmurt literary fairy tale, children's fairy tales, fairy tales for adults, fairytale poetics, artistic synthesis, folk and poetic base of literary fairy tale.
Арекеева Светлана Тимофеевна
кандидат педагогических наук, доцент, ГОУ ВПО «Удмуртский государственный университет»
г. Ижевск
E-mail: [email protected]
