CC BY
152
УДК 882-1 ББК Ш 100
Салават Мидхатович Аюпов,
доктор филологических наук, доцент, Соликамский государственный педагогический институт (Соликамск, Россия), e-mail: аyupovsm@mail.ru
Татьяна Евгеньевна Харисова,
преподаватель, МБОУ СОШ № 98 (Уфа, Россия), e-mail:tanya74kh@yandex.ru
«Тургеневское» в историко-литературном контексте рассказа И. А. Бунина «Ида»
Статья посвящена анализу образа «невыразимого» в рассказе И. А. Бунина «Ида»; впервые рассматривается сопряжение «тургеневского» с литературно-эстетическими взглядами М. В. Ломоносова, повлиявшими на выбор имени героини и на «торжественную концепцию» её образа.
Мелодический лейтмотив, пронизывающий эту историю любви, сближает построение «Иды» с композицией романа «Дворянское гнездо» и вместе с тем с жанром оды, придавая героический оттенок бунинскому образу «невыразимого». В частности, прослеживаются звуковые переклички имени героини со всем повествованием целого.
Доказывается значимость интертекстуальных связей (с творчеством С. А. Есенина,
А. А. Блока, Н. В. Гоголя) в создании в рассказе «украшенной» поэтики и возвышенной атмосферы «невыразимого», соединяющей лирически-нежные и грозно-победные интонации.
Обнаруженный исторический подтекст позволяет утверждать, что «невыразимое» в любви является здесь идеалом жизни, присутствие которого в неподвластных слову мгновениях человеческой жизни придает последней высший, непреходящий смысл, оптимистическое звучание, противостоящее тургеневской концепции «невыразимого».
Ключевые слова: тургеневская традиция, «Дворянское гнездо», ода, «Песнь торжествующей любви», мотив, интертекстуальные связи.
Salavat Midkhatovich Ayupov,
Doctor of Philology, Associate Professor, Solikamsk State Pedagogical Institute (Solikamsk, Russia), e-mail: ayupovsm@mail.ru
Tatyana Evgen’evna Harisova,
Teacher,
Comprehensive Secondary School № 98 (Ufa, Russia), e-mail: tanya74kh@yandex.ru
“The Turgenev’s” in Historical-Literary Context of I. A. Bunin’s Story Ida
The article is dedicated to the analysis of the image of “the inexpressible” in I. A. Bunin's story Ida; it is the first time that the coupling of “The Turgenev's” and M. V. Lomonosov's literary-esthetic view is being considered. This coupling has influenced the choice of the main heroine's name and the “festive conception” of her image.
The melodic keynote providing this love story gives a common ground to Ida composition with the one of A Nest of Gentlefolk novel and additionally, with the ode genre, giving a heroic shade to Bunin's image of “inexpressible”. In particular, acoustic echoes of the heroine's name can be traced through the whole narration.
We prove the significance of intertextual links with works of S. A. Yesenin, A. A. Blok, N. V. Gogol in creation of the “beautified” poetics and the exalted atmosphere of “inexpressible”, combining tender-lyrical and menacing-victorious intonations.
The discovered historical implication allows us to claim that the “inexpressible” in love is life's ideal, which presence in life's wordless moments gives it the highest permanent sense and optimistic phonation, which stands against Turgenev's conception of inexpressible.
Keywords: Turgenev's tradition, A Nest of Gentlefolk, ode, The Song of Triumphant Love, motif, intertextual links.
Кульминацией бунинской «Иды» являются рассуждения рассказчика о «невыразимом», стилистика которых варьирует знаменитый финал «Дворянского гнезда»: «Что по-
думали, что почувствовали оба? Кто узнает, кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать и пройти мимо». Такие мгновения в жизни,
12
© С. М. Аюпов, Т. Е. Харисова, 2013
такие чувства наступают в рассказе «Ида» после неожиданного признания в любви молодой женщины мужу подруги. Здесь читаем: «Мы молчали, тоже не знали, что сказать, что ответить на все эти вопросы. И он сам ответил себе: «Ничего, ничего, ровно ничего! Есть мгновения, когда ни единого звука нельзя вымолвить» [3, с. 253]. Перекличка двух текстов очевидна, порой до совпадения слов.
На первый взгляд, рассказ «Ида» написан как вариация на эти тургеневские слова, нечто вроде иллюстрации к его финалу. На самом же деле, отталкиваясь от предшественника, Бунин создаёт свою художническую версию невыразимого, по сути, контрастную тургеневской, сопрягая этот феномен с русской поэтической традицией XVIII века.
С её последующей актуализацией в повествовании «Иды» соотносится характерное признание Бунина-художника, в котором подчёркивается глубинное идейно-эстетическое родство с Тургеневым, своеобразный творческий параллелизм. Так, Бунин замечает: «Я, вероятно, всё-таки рожден стихотворцем... Тургенев тоже был стихотворцем прежде всего... для него главное в рассказе был звук, а всё остальное - это так. Для меня главное -это найти звук. Как только я его нашёл - всё остальное даётся само собой»1.
Определение Буниным и себя, и Тургенева «стихотворцами» (не поэтами!) в контексте истории русской литературы ведёт нас в середину XVIII века, к известному труду М. В. Ломоносова «Письмо о правилах российского стихотворства» (1734). Ведёт оно нас и кВ. Г. Белинскому, заметившему, что Ломоносов достиг «замечательного по тому времени совершенства версификации» [1, с. 190] и что Ломоносов скорее «оратор, чем поэт» [1, с. 190], то есть прежде всего стихотворец. В высшей степени примечательно, что Бунин осмысляет и своё, и тургеневское поэтическое дарование языком русской литературной критики середины XVIII века дважды, настойчиво используя слово «стихотворец».
Думается, влияние литературно-эстетических взглядов М. В. Ломоносова сказалось в выборе имени героини - «Ида», о семантике гласных звуков которого рассуждает русский Цицерон (Державин) в своём труде «Краткое руководство к красноречию».
Здесь читаем: «В российском языке, как кажется, частое повторение письмени А
1 Бунин И. А. Запись в дневнике его племянника Н. А. Пушешникова, 1911. URL : http://irgali.narod.ru/files/ bunin.htm.
способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины... учащение письмен Е, И, Ь> (фита), Ю - к изображению нежности, ласкательства... или малых вещей...» [9, с. 227-252]. Надо отметить, что в рассказе Бунина слово-имя «Ида» - самое частотное слово: оно только в именительном падеже употребляется намного чаще любого другого слова (в этом падеже оно бытует в произведении 10 раз, не считая позицию этого слова в иных падежах). Характерно, что рассказ композитора о «невыразимом», об Иде, завершается доминированием гласных звуков её имени -«и» и «а», после которого следует многоточие, или невыразимое. Процитируем: «... поцеловала - и ушла. И тем вся эта история и кончилась.» [3, с. 253]. Подчеркнём также, что в рассказе имя Ида повторяется дважды с целью придания этому женскому образу (по Ломоносову), с одной стороны, великолепия, а с другой - нежности и. «ласкательства» (с помощью учащения звуков «а» и «и»). Да, ласкательства, потому что в сюжете рассказа героиня ищет от господина именно ласки, признания в любви, нежных и красивых слов. Она давно их ждёт, точнее, жаждет, потому что любит его «целых пять лет». И в финале он произносит их на весь мир, на площади Страстного монастыря, крича и плача: «Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура-а!».
Приведём двукратное упоминание имени Ида в произведении: «Ида да Ида», а также: «Ах, Ида, Ида, цены вы себе не знаете!» [3, с. 248]. Как здесь не вспомнить слова Пушкина о значении звуков в поэзии: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». Частым повторением в повествовании имени героини (Ида) благодаря его звучности как бы подчёркивается и великолепие, и нежность этой женщины.
О её великолепии говорят несколько (!) портретов, самый чарующий - «невыразимый». Примечательно, что в нём имеется слово «нежнейший», соотносимое с упоминаемым Ломоносовым словом «нежность» в связи с характеристикой звука «И» в русской поэзии. Здесь читаем об Иде: «... про нежнейший, неизъяснимый тон этого лица.»; причём мотив «нежности», характеризующий лицо бунинской героини, «запрятан» далее и в слове «снежным»: «Что я могу сказать. вообще про лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом...» [3, с. 252-253]. В высшей степени любопытно, что в повествовании об Иде встре-
чается другое, отмеченное Ломоносовым при характеристике звука «А» слово - «великолепный», в его более утонченной вариации -«великолепнейший». При этом данное слово располагается рядом с именем героини - Ида. Процитируем: «... совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде.» [3, с. 250]. Удивительное соответствие бунинской звукописи имени героини («Ида»: «нежнейшая» и «великолепнейшая») взглядам Ломоносова на семантику гласных звуков «И» и «А» в русской стихотворной (риторической) речи.
Рассказ «Ида», несомненно, обнаруживает воздействие литературно-эстетической мысли Ломоносова в построении главного женского образа. Такой вывод напрашивается после вышеприведённого анализа.
Мы видим на материале рассказа «Ида», что для Бунина, как и для Тургенева (примечательно, что именно Тургенев-художник среди всех других классиков XIX века явился для Бунина в плане создания произведения эстетическим ориентиром), значим некий ключевой звук, определяющий идейно-художественную тональность целого.
Такое ключевое звучание для всего рассказа найдено поэтом-прозаиком в триаде звуков - «И-д-а».
Звук «д», как и звуки «а» и «и», актуализирован в повествовании. Например, сам факт признания Иды в любви характеризуется словами, где данный звук существенен. Здесь читаем: «Глупо, дико, неожиданно, неправдоподобно» [3, с. 252]. Самый изысканный пример звукового напоминания о великолепном и одновременно нежном женском образе в этом ряду - это слово «неожиданно», которое таит в своих недрах имя героини: «неожиданно». Оно трижды используется в кульминационной части повествования о невыразимом. Во второй раз это слово с ключевым для рассказа набором звуков непосредственно предшествует признанию Иды в любви господину: «Ида подошла ... и ... до упомрачения неожиданно, без передышки сказала ему.» и т. д. [3, с. 252]. А в третий раз данное слово (вкупе с другим) уже итожит отрывок рассказа о невыразимом: «А главное, главное: что же можно было ответить на это сногсшибательное по неожиданности, ужасу и счастью признание, на выжидающее выражение этого доверчиво поднятого, побледневшего и исказившегося (от смущения, от какого-то подобия улыбки) лица?» [3, с. 253]. То же слово, тот же ком-
плекс звуков наблюдается в повествовании и во время беседы Иды, её мужа и господина на платформе: «... как неожиданно был перебит: “Помолчи, Петрик.”» [3, с. 251]; и далее: «ушла с ним. и - неожиданно изъяснилась там в любви к нему.» [3, с. 251]. А между этими предложениями ещё один пример на тот же случай: «сказала Ида поспешно и обратилась к господину: «Дорогой мой, но я вас тысячу лет не видала!» [3, с. 251]. В речи раба-мужа мелодия того же трио: «И давний поклонник ваш, и много слышал о вас от Иды» [3, с. 251].
Примечательно, что в этих описаниях автор «заставляет» имя Ида отражаться как в одном предложении, так и во всём рассказе.
Звучат эти звуки и на стыке элементов повествования, связанных с обращением композитора к слушателям по окончании «амурной истории». Здесь читаем: «И давайте по сему случаю пить на сломную голову!.. И давайте условимся так.» [3, с. 253]. Итак, звуки, составляющие имя героини, не только окольцовывают изложение о невыразимом в бунинском рассказе, но и доминируют в данном повествовании в целом, создавая мелодию о великолепном и нежном образе.
Перед нами не только виртуозное владение словом художника, не просто поддержание таким изощренным способом мотивов «великолепия» и «нежности», мотивов, сущностных для образа Иды.
Оба мотива - великолепия и нежности (в духе новой русской поэзии, начатой Жуковским и Батюшковым) проявляются и в отрезке, посвящённом невыразимому.
Можно сказать, что данный отрезок, наступивший после того, как «машина, до этой минуты рычавшая вдали неопределенно и глухо, вдруг загрохотала героически, торжественно и грозно», не что иное как ода, как хвалебная, торжественная песнь автора невыразимому в любви, фокусом которого является Ида. Если в «Дворянском гнезде» автор замечает, что «есть такие мгновения в жизни, такие чувства. На них можно только указать и пройти мимо», то здесь вместо указания на них - пропет гимн невыразимому, непередаваемому в словах облику прекрасной женщины. И этот дифирамб невыразимому выдержан в духе риторических вопросов и восклицаний ломоносовских од, то есть вопросов и восклицаний, не требующих ответа, но направленных на возвышение, восхваление изображаемого предмета. Процитируем: «Что я сказал про её глаза? Фиалковые? Не
то, не то, конечно! А полураскрытые губы? А выражение, выражение всего этого в общем, вместе, то есть лица, глаз и губ? А длинная соболья муфта, в которую были спрятаны её руки, а колени, которые обрисовывались под какой-то клетчатой сине-зелёной шотландской материей? Боже мой, да разве можно даже касаться словами всего этого! А главное, главное: что же можно было ответить на это сногсшибательное по неожиданности, ужасу и счастью признание, на выжидающее выражение этого доверчиво поднятого, побледневшего и исказившегося (от смущения, от какого-то подобия улыбки) лица?
- Ничего, ничего, ровно ничего! Есть мгновения, когда ни единого звука нельзя вымолвить» [3, с. 253].
Не случайно во фрагменте, посвященном невыразимому, и до конца рассказа, из повествования исчезает имя героини - Ида, оно больше не появится. Почему? Да потому, что ИДУ заменила ОДА, песнь в её честь. И сигналом к песнопению стала музыкальная машина, загрохотавшая героически, торжественно и грозно, словно подавшая знак к поэтическому стилю XVIII века, а именно - к риторике в духе ломоносовских од.
Примечательно, что в третьем абзаце рассказа слово «ода», то есть будущая тема композитора - восхваление невыразимого, или Иды, ощутимо в конечных буквах слова «господа». Здесь читаем: «Господа, - сказал композитор, заходя на диван... господа, я нынче почему-то угощаю.» [3, с. 246]. Не случайно между этими тремя буквами (о, д, а) располагается композитор: он-то и пропоёт «оду» в честь невыразимого, олицетворением которого явилась Ида. Это слово, возникающее при чтении справа налево, «привязано» к композитору и в зачине его рассказа об Иде. Здесь читаем: «Дорогие друзья, мне, невзирая на радость утробы моей, нынче грустно. А грустно мне потому, что вспомнилась мне нынче. одна небольшая история.» [3, с. 247]. В унисон грустному настроению композитора «в старой зале нежно и грустно запела. машина» [3, с. 247]. Настанет черед и композитору пропеть свою песнь, песнь об Иде, о невыразимом.
В контексте бунинского рассказа эпитет «торжественно» (при описании музыкальной машины) ассоциируется с названием тургеневского рассказа «Песнь торжествующей любви». В обоих случаях прославляется любовь: в финале тургеневской повести Валерия невольно разыгрывает мелодию-
любовь Муцио, песнь о любви, преодолевающей расстояния, время, долг и саму смерть. Тургеневская повесть созвучна бунинскому рассказу и тем, что после замужества Валерии Муцио исчез на пять лет, все эти годы любя её. О пяти годах своей безответной любви говорит и Ида возлюбленному господину: «. я любила вас целых пять лет и люблю до сих пор» [3, с. 252]. А тургеневский мотив «любви после смерти» (особенно ярко звучащий у писателя в «Кларе Милич») подчеркнут в рассказе Бунина: речь идёт о поцелуе, который помнится «не только до гробовой доски, но и в могиле» [3, с. 253]. Между тем у Бунина (в отличие от Тургенева) открыто, декларативно прославляются невыразимые мгновения любви и женщина как источник идеальных переживаний в жизни.
Заметим, что один из эпитетов танцующего композитора - восторженно - так же, как и выделенная выше триада эпитетов, соотносится с ломоносовской одой («Восторг внезапно ум пленил.»).
Думается, что музыкально-звуковая концепция Иды в этом рассказе мотивирована и тем, что рассказывает её композитор, человек сам сочиняющий музыку, профессионально разбирающийся в искусстве звука.
Имя Ида в контексте рассказа композитора о невыразимом ассоциируется и со словом «Идеал», созвучно ему.
То есть Ида своей внезапной любовью с её невыразимыми мгновеньями и есть, по Бунину, тот идеал жизни, который порой вдруг озаряет нашу будничную жизнь своим незабываемым до конца жизни (и после неё) присутствием.
«Невыразимое» в любви есть, по Бунину, вершина земной жизни вообще и отдельной человеческой в частности. Не случайно само признание в любви происходит среди наступившего из-за вьюги всеобщего хаоса на железных дорогах и несметного количества всякого народу на станциях, символизирующего весь людской мир в целом. Так здесь читаем: «Уже с неделю несло вьюгой, и на железных дорогах всё спуталось, все расписания пошли к черту, на узловых станциях было полным-полно. То же самое было, конечно, и здесь» [3, с. 249]. Этот мотив мира-хаоса предваряет собственно объяснение Иды господину. Здесь читаем: «. смотрел на белизну снежных сугробов, в невероятном количестве заваливших всё и вся вокруг, - все эти платформы, пути, крыши построек и красных и зелёных вагонов, сбившихся на всех путях...» [3, с. 252].
Можно сказать, что сам мир-хаос в бунинском рассказе есть подножие, на вершине которого сверкает несколько мгновений невыразимого. Мотив сверкания, огня, пламени невыразимого присутствует благодаря подтексту, возникающему в ходе настойчивого сближения лица героини и её самой «с бледностью того особого снега... после метелей» [3, с. 252]. И это делается в одном предложении, к уже указанному примеру добавим ещё два: «... тон этого лица, подобный этому снегу... лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом.» [3, с. 252-253]. Да и сам фон объяснения любви - снежный: «... смотрел на белизну снежных сугробов. заваливших всё и вся вокруг.» [3, с. 252]. Все эти «снеговые» примеры ведут к поэме С. А. Есенина «Анна Снегина» (полностью опубликована 1 и 3 мая 1925 года), к его центральному образу -«Смотрите... / Уже светает. / Заря как пожар на снегу...» [5, с. 181]. В поэме сравнение «Заря как пожар на снегу...» символизирует первую любовь рассказчика к «девушке в белой накидке», о той любви вспоминает Снегина, созерцая годы спустя осенний рассвет.
В поэме Есенина юная Аня отказала влюблённому в неё герою-рассказчику, его пожар - метафорически - оказался на снегу, а потому не разгорелся, но огоньки того пожара остались в нём навсегда: «Далекие, милые были! / Тот образ во мне не угас.». Неожиданное признание в любви Иды, смахнувшей при этом с ящика снег муфтой, это и есть пожар на снегу. У Бунина на снежном фоне вдруг вспыхивает (в мгновениях невыразимого) не затухавший никогда пожар первой любви Иды, а на лице, соотнесенном рассказчиком с бледностью после метельного снега, цветут фиалковые глаза1.
Для Бунина Ида не только земное воплощение идеала жизни, который должен боготворить влюблённый в неё, а тем более тот,
1 Примечательно, что в стихотворении современного поэта И. Скородинского «Ида» (2009) в одно целое -посредством образа Иды объединены поэты Бунин, Блок, Есенин. В стихотворении читаем: «Здесь всё движется, хохочет, / голосит, и / режет в очи.. / Иды отражение - / это Бунин, / Блок, / Есенин.». Общим основанием для их объединения является «ресторанно-кабацкое» отражение этого образа. У Бунина рассказ об Иде происходит в московском ресторане, у Блока есть стихотворение «В ресторане» (1910), у Есенина цикл «Москва кабацкая» (1924). Между тем невыразимая грань образа Иды также объединяет этих всех поэтов, но уже в возвышенноромантическом ключе. Для нас важно, что современный поэт по-своему уловил созвучие трёх поэтов в изображении данного женского типа, взяв за основу своей лирической концепции бунинский рассказ «Ида». URL : http:// www.wplanet.ru/text_print.php?id=12211.
в которого она влюблена, но и своеобразный идол (ещё одно созвучие имени героини), некое божество. Не случайно её муж - добровольный раб, радующийся своему унижению, тому, что она его называет «Петрик». В рассказе читаем: «. и мгновенно понял по взгляду, которым она скользнула по студенту, что, конечно, она царица, а он раб, но раб, однако, не простой, а несущий свое рабство с величайшим удовольствием и даже гордостью» [3, с. 251]. «Петрик», в отличие от «осла», «болвана», «барана» Павла Николаевича, осознает, что Ида - это в высшей степени прекрасная женщина (и в этом он совпадает с точкой зрения на Иду повествователя), находиться, быть вблизи которой уже великое счастье, а потому Петрику не важно, любит ли она его, главное - он рядом с любимой.
Повествователь, как и муж-раб, боготворит Иду и, как принято, всячески украшает своё божество. Изображение Иды погружено в изысканный поэтический контекст русской литературы. Соотношение образа бунинской героини с сердцевиной есенинской поэмы - с образом «пожар на снегу» - мы уже выявили в ходе интертекстуального анализа.
Автор напрямую соотносит девушку Иду до замужества с блоковской героиней из известного стихотворения «Она пришла с мороза.» (1908). У Бунина читаем: «. благоухание девушки, только что вошедшей в комнату с мороза.». Совпадают здесь не только начала обоих произведений, но и мотив «любовь выше творчества». Блоковская героиня «наполнила комнату . совсем неуважительной к занятиям болтовней» и «немедленно уронила на пол / Толстый том художественного журнала» [2], лишив собеседника привычного занятия; у Бунина читаем: «. и уйдёт к себе, в свой кабинет, и опять займётся какой-нибудь чепухой, называемой творчеством, чёрт бы его побрал совсем» [3, с. 248]. Позже, спустя несколько лет, эта девушка, вошедшая в комнату с мороза, зажжёт «пожар на снегу» в отрезке о невыразимом. Так сопрягаются в одно целое оба зимних мотива, создавая поэтическое обрамление Иды.
Вместе с тем поэтизация Иды в тексте происходит и благодаря тургеневской (восходящей к гоголевскому тексту) реминисценции. У Бунина читаем: «.а к этому голосу прибавьте всё прочее: свежесть молодости, здоровья.». Выделенное курсивом отсылает нас к названию тургеневского стихотворения в прозе «О моя молодость! О моя свежесть!», а через него к первоисточнику - к гоголевскому - «О моя
юность! о моя свежесть!». Но у Бунина молодость и свежесть в настоящем, а не в прошлом, она оптимистична, а не элегична: героиня излучает «любовь и радость бытия» (Бунин). Не случайно композитор восхваляет молодость, запевая под машину на французском: «Я хочу обладать сокровищем, которое вмещает в себе всё, я хочу молодости!» (перевод).
В том же портрете героини после блоковской реминисценции инкрустирована и тургеневская. Такое описание Иды - «.затем довольно высокий рост, стройность, редкую гармоничность и естественность движений» - на наш взгляд, восходит к изображению тургеневской героини «Отцов и детей» - к Анне Сергеевне Одинцовой. В «Отцах и детях» читаем: «Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнажённые её руки красиво лежали вдоль стройного стана». И далее: «. и движения её были особенно плавны и естественны в одно и то же время» [8, с. 69]. Мотив стройности в героине подчёркнут и позже: «... как строен показался ему стан, облитый сероватым блеском чёрного шелка!» [8, с. 70]; или: «. но и тогда кровь её по-прежнему тихо катилась в её обаятельно стройном и спокойном теле» [8, с. 84]. У Бунина описание Иды это сокращённое тургеневское описание Одинцовой у Тургенева: сохранено основное - высокий рост, стройность, а бунинская редкая гармоничность и естественность движений Иды созвучна особенно плавным и естественным движениям Одинцовой. В связи с этим вспоминается признание художника: «Я влюблялся в героинь романов. Они снились мне. Даже днём иногда я чувствовал их присутствие» [7, с. 211]. В вышеприведённом портрете Иды ощутима влю-блённость Бунина в одну из героинь русского романа - Одинцову.
Все три реминисценции - тургеневская, блоковская и вновь тургеневская включены в одно изображение Иды, усеянное многоточиями, или образами невыразимого. Такая насыщенность поэтическими красками героини не что иное, как блоковско-тургеневское ожерелье, как бы надеваемое автором на героиню, преклонение перед ней, восхищение ею. Уже следующее описание Иды лишено элементов литературной традиции, перед нами собственно бунинское эстетическое возвышение героини с намёком на автотрадицию: сравнение тона кожи Иды с «тоном какого-нибудь самого первого сорта яблок», ведущее к описанию «антоновских яблок» в одноимённом произведении писателя.
Сам же пир в финале «пить на слом-ную глову», забубенный, с русской удалью и ширью, провозглашённый композитором, в контексте целого выглядит как чествование невыразимого, а само возмутительное поведение пирующих опять-таки связано с ним: пусть мы плохи, пьём водку, орём и т. д., но это не страшно и всегда преодолимо, потому что на свете есть невыразимое, есть идеал, к которому можно прикоснуться и душевно возвыситься. Отсюда восторженная пляска композитора в ресторане и слёзы на его глазах в финале рассказа. А необыкновенная легкость в пляске - это окрыленная душа, великая радость оттого, что есть на свете идеальное, вечное, нетленное в образе невыразимого, который вносит в наши будни женщина и её любовь. Не случайно поцелуй любимой во время оного будет помниться «. потом не только до гробовой доски, но и в могиле» [3, с. 253], после смерти.
Восприятие Иды как источника невыразимого, как нечто божественного, сакрального выражено и в табу, которое накладывает композитор на свой рассказ об Иде и невыразимом. Здесь читаем: «И давайте условимся так: тому, кто в добавление ко всему вышеизложенному прибавит ещё хоть единое слово, я пущу в череп вот этой самой шампанской бутылкой» [3, с. 254-255]. Не случайно первые три буквы этого табу образуют имя Иды: «И давайте.», словно подчёркивая высокое, священное значение её образа. А сам композитор выступает хранителем невыразимого, или Иды, танцуя «молча, свирепо и восторженно».
Называние в финале её солнцем венчает линию на обожествление героини: она - солнце, вокруг которого вращается весь остальной мир.
Если у Тургенева «невыразимое» венчает его роман, жизнь его героев, то у Бунина «невыразимое» обрамлено бытовой рамой в виде обильного завтрака в одном из московских ресторанов, продолжением которого является загородная «вакханалия» в Яре, а потом в Стрельне.
Думается, рамочной композицией Бунин подчеркнул, что «мгновения невыразимого» в любви (в системе этого рассказа) есть высшая ценность в человеческой жизни, и эта область человеческих чувств неизменно сливается с обликом женщины и её любовью к нам.
В отличие от Тургенева бунинское «невыразимое» не окрашено в лирико-трагические тона, хотя оно резко, принципиально отделено от «привычного», обыкновенного существования людей, каким здесь является еда, питье, веселье, пирушка в целом.
Бунин продолжил в рассказе «Ида» тургеневский образ невыразимого, но в отличие от Тургенева он воспел это невыразимое, изобразил его как нечто божественное, вершинное и высшее в человеческой жизни, пропел ему гимн в лице композитора, радостные крики которого завершают рассказ: «Солнце моё! Возлюбленная моя! Ура-а!» И в оформлении этого гимна существенную роль играет традиция торжественной оды Ломоносова.
Бунинское «невыразимое» в отличие от тургеневского солнечно, оптимистично, таит в себе для мира несказанную «любовь и радость бытия».
Итак, в рассказе «Ида» «тургеневское» -образ невыразимого - получает одическую, торжественную окраску, делаясь высшей радостью и ценностью людского мира, а обыкновенно-необыкновенная Ида - источником невыразимого.
Список литературы
1. Белинский В. Г. Собрание сочинений: в 3 т. / под общ. ред. Ф. М. Головенченко. М.: ОГИЗ, ГИХЛ, 1948. Том III. Статьи и рецензии 1843-1848. 928 с.
2. Блок А. А. Она пришла с мороза. URL: http://www.libverse.ru/block/ona-prishla-s-moroza.html (дата обращения: 04.11.2012).
3. Бунин И. А. Собр. соч.: в 9 т. М.: Худож. лит., 1965-1967. Т. 5. 544 с.
4. Бунин: Pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей. Антология. СПб.: РХГИ, 2001. 1016 с.
5. Есенин С. А. Анна Снегина // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: в 7 т. М.: Наука: Голос, 1995-2002. Т. 3. Поэмы, 1998. С. 181.
6. Ломоносов М. В. Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года // Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений / АН СССР М.; Л., 1950-1983. Т. 8: Поэзия, ораторская проза, надписи, 1732-1764. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 196-207.
7. Одоевцева И. В. На берегах Сены (фрагменты) // Бунин: Pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей. Антология. СПб.: РХГИ, 2001. 1016 с.
8. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Наука, 1981, T 7. 560 с.
9. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино / отв. ред. В. А. Каверин, А. С. Мясников; изд. подгот. Е. А. Тоддес, А. П. Чудаков, М. О. Чудакова. М.: Наука, 1977. 575 с.
1. Belmskij V. G. Sobranie sochinenij: v 3 t. / pod obshh. red. F. M. Golovenchenko. M.: OGIZ, GIHL, 1948. Tom III. Stat'i i recenzii 1843-1848. 928 s.
2. Blok A. A. Ona prishla s moroza... URL: http://wwwlibverse.ru/block/ona-prishla-s-moroza.html (data obrashhenija: 04.11.2012).
3. Bunin I. A. Sobr. soch.: v 9 t. M.: Hudozh. lit., 1965-1967. T 5. 544 s.
4. Bunin: Pro et contra. Lichnost' i tvorchestvo Ivana Bunina v ocenke russkih i zarubezhnyh myslitelej. Antologija. SPb.: RHGI, 2001. 1016 s.
5. Esenin S. A. Anna Snegina // Esenin S. A. Polnoe sobranie sochinenij: v 7 t. M.: Nauka: Golos, 1995-2002. T 3. Pojemy, 1998. S. 181.
6. Lomonosov M. V. Oda na den' vosshestvija na Vserossijskij prestol Eja Velichestva Gosudaryni Imperatricy Elisavety Petrovny 1747 goda // Lomonosov M. V. Polnoe sobranie sochinenij / AN SSSR. M.; L., 1950-1983. T 8: Pojezija, oratorskaja proza, nadpisi, 1732-1764. M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1959. S. 196-207.
7. Odoevceva I. V Na beregah Seny (fragmenty) // Bunin: Pro et contra. Lichnost' i tvorchestvo Ivana Bunina v ocenke russkih i zarubezhnyh myslitelej. Antologija. SPb.: RHGI, 2001. 1016 s.
8. Turgenev I. S. Poln. sobr. soch. i pisem: v 30 t. Izd. 2-e, ispr. i dop. M.: Nauka, 1981, T 7. 560 s.
9. Tynjanov Ju. N. Pojetika. Istorija literatury. Kino / otv. red. V. A. Kaverin, A. S. Mjasnikov; izd. podgot. E. A. Toddes, A. P. Chudakov, M. O. Chudakova. M.: Nauka, 1977. 575 s.
References
Статья поступила в редакцию 21 февраля 2013 г.
