CC BY
87
Историография, источниковедение и методы исторического исследования
Н.П. Таньшина
Три взгляда на Францию 1838-1839 гг.: П.А. Вяземский, В.М. Строев, М.П. Погодин
В центре статьи - анализ восприятия Парижа и Франции тремя российскими интеллектуалами: П.А. Вяземским, В.М. Строевым и М.П. Погодиным, оказавшимися во французской столице в одно время - в тот период, когда отношения между странами были весьма напряженными по причине негативного отношения российского императора Николая I к режиму, рожденному Июльской революцией 1830 г. Ограничение взаимных контактов только подогревало неиссякаемый интерес россиян к Франции. Воспитанные французскими гувернерами, глубоко знавшие французскую историю и культуру, наши соотечественники испытали противоречивые впечатления от Парижа и Франции. Принадлежа к одной социокультурной среде, близкие по роду занятий и духу, они интересовались, прежде всего, политической, общественной и культурной жизнью Франции.
Ключевые слова: Июльская монархия, российско-французские отношения, король Луи-Филипп, император Николай I, П.А. Вяземский, В.М. Строев, М.П. Погодин, межкультурные коммуникации России и Франции.
В России всегда существовал глубокий и неподдельный интерес к Франции, ее культуре, истории, цивилизации. Между тем, история отношений между нашими странами, корнями уходящая еще в Киевскую Русь, показывает, что в них постоянно присутствовали и противоборствовали две тенденции: сближения и отчуждения. На разных этапах превалировала то одна, то другая. Причем вторая - чаще. Одним из таких «холодных» периодов явились годы существования
О" 2
во Франции режима Июльской монархии (1830-1848), возникшего "уё в ходе Июльской революции 1830 г., возведшей на престол короля ^ 2 г-с Луи-Филиппа Орлеанского, за которым закрепилось прозвище «короля 'о з ° баррикад». Для императора Николая I, ревностного защитника принци- § ¡ь па самодержавия и легитимизма, это был жестокий удар: на его глазах I ^ рушилась так старательно защищаемая им Венская система. Для Нико- > лая Павловича король Луи-Филипп так и остался узурпатором трона, о «похитившим» корону у малолетнего герцога Бордоского.
Несмотря на признание Николаем I режима Июльской монархии, контакты между нашими странами были предельно ограничены: император опасался, как бы его подданные не заразились во Франции революционными настроениями, поэтому разрешения на поездку в эту страну выдавались крайне неохотно. Согласно французским данным, в 1832 г. в Париже проживало всего лишь 310 русских [4, с. 873]. К 1839 г. в Париже проживало 1830 русских [Там же, с. 874-875].
Так получилось, что в 1838-1839 гг. в Париже оказались трое русских интеллектуалов, для которых путешествие в «столицу мира» было мечтой всей жизни. Это кн. Пётр Андреевич Вяземский, Владимир Михайлович Строев и Михаил Петрович Погодин1. Все они - публицисты, журналисты, литературные критики, писатели; Погодин и Строев - профессиональные историки. Весьма умеренных политических взглядов, по крайней мере, к этому времени. Вяземский в 1821-1828 гг. находился в опале, был вынужден оставить «Московский телеграф», даже думал об эмиграции, но после личного обращения к государю был принят на службу чиновником особых поручений при министре финансов. Погодин вместе с Н.Г. Устряловым развивал теорию официальной народности, придерживался консервативных взглядов.
Их интересовали сходные вещи, прежде всего, интеллектуальные течения, образ жизни, нравы, развитие культуры. Именно на это они обращали внимание и отражали в своих письмах и книгах. К режиму парламентского правления относились изначально настороженно, но политика их весьма интересовала, хотя Вяземского порой больше раздражала.
Каким образом эти люди оказались во Франции? Парижский меценат с русскими миллионами и итальянским титулом князя Сан-Донато,
1 Кн. П.А. Вяземский (1792-1878) - литературный критик, историк, переводчик, публицист, государственный деятель. Один из основателей и первый председатель Русского исторического общества (1866 г.), действительный член Академии наук (1839 г.). М.П. Погодин (1800-1875) - историк, коллекционер, журналист, публицист, писатель-беллетрист, издатель. В 1826-1844 гг. - профессор Московского университета. В 1841-1856 гг. издавал близкий к славянофилам журнал «Москвитянин». В.М. Строев (1812-1862) - историк, писатель, журналист и переводчик.
of
i Анатолий Демидов, понимая, что во Франции существовали крайне & ^ недостоверные сведения о России, задумал распространить в чужих § о краях объективную информацию о своем отечестве. Выбор пал на Стро-g il ева, который должен был собирать материалы и передавать их францу-
U
s g зам. Он приехал в Париж осенью 1838 г. Однако результатом этого путе-s шествия стала книга не о России, а о Франции - «Париж в 1839 году». Вяземский, долгие годы бывший «невыездным» и опальным, впервые выехал за границу в 1835 г., а во Франции оказался во время второй поездки летом 1838 - весной 1839 гг., причем полулегально, поскольку отпуск им был получен для лечения глаз в Германии. В 1838 г., путешествуя по Европе, Париж увидел и Погодин. Книга Строева была опубликована в Петербурге в 1841 г., «Дорожный дневник» Погодина - в 1844 г. в Москве (в 1841 г. публиковался в журнале «Москвитянин»), а письма Вяземского - только в 1937 г. в сборнике «Литературное наследство».
Все они сгорали от нетерпения увидеть Францию и особенно ее столицу. Для всех наших соотечественников сам факт того, что они оказались в Париже, был потрясением. Вот, действительно, «увидеть Париж и умереть»! У Вяземского не хватает слов для описания своих эмоций: «Не уж ли я в самом деле в... в... в... Сила крестная с нами! Выговорить не могу! Так дух и спирает. Чертенята в глазах пляшут, в глазах рябит, в ушах звучит, в голову стучит!» [1, с. 121].
Сходные чувства одолевали и Погодина, когда в дилижансе он направлялся из Марселя в Париж: «Чем более приближались мы к Парижу, тем нетерпение увеличивалось... Признаюсь, я был неспокоен, почти в смятении. Мысль, что сейчас увижу Париж, о котором с молодых лет столько слыхал, читал, думал, производила особое действие» [5, ч. 1-2, с. 210].
Однако самые первые впечатления от Франции оказались противоречивыми. У Вяземского идеальный образ этой страны вовсе не совпал с реальностью. В письме от 22 августа 1838 г., написанном по дороге из Страсбурга в Мец, он сообщал: «Странное дело! Я не нахожу Франции... Все тихо, все безмолвно! Нет ни одной водевильной сцены. Ни слова не слышу о политике. Cette belle France - Тамбовская губерния... Воля ваша, смешно сказать, а что-то есть унылое - может быть болезненное и недовольное - в общем чувстве Франции». Правда, Пётр Андреевич добавлял: «Может быть, и зеркало мое тускло, и без сомнения, и эта причина должна войти в воображение, но должна быть и правда, независимая от меня» [1, c. 120].
Париж произвел неоднозначное впечатление на наших соотечественников. Он их поражал, оглушал своим разнообразием, ритмом, шумом,
о" з ""
движением. «Народ так и кишит», - делился своим первым впечатлени- р 5 è ем Погодин [5, ч. 3-4, с. 3]. А вот как описывал Строев свое знакомство ^ s г-с с Парижем: «Первые впечатления от Парижа очень странны. На ули- з ° цах так много народа, что ходишь лавируя, а не прямо; такой шум, что è| р^
О
хочешь заткнуть уши... Все беспокойны, торопливы, как во время пожа- ^ е^ ра или наводнения... Даже гуляющие ходят скоро» [6, ч. 1, с. 3]. ^
А вот Вяземский как раз этого вечного движения и кипения жизни о не увидел: «Но между тем я все-таки стою на своем: мое первое впечатление противоречит ожиданиям. Нет этой кипучей бездны под глазами» [1, с. 122].
Сама инфраструктура Парижа, его улицы и особенно санитария, точнее, ее отсутствие, русских однозначно поражали. «Город неправилен, некрасив и нечист, как все старинные города, построенные мало-помалу, без определенного плана», - писал Строев [6, ч. 1, с. 4]. Именно грязь возмущала наших соотечественников прежде всего (в России в это самое время император Николай приказывал надраивать центр города): «Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробиваются по заваленным тротуарам, как умеют» [Там же, с. 6].
По словам Строева, «первые впечатления Парижа не только странны, но даже неприятны. На грязных, бестротуарных улицах теснится неопрятный народ в синих запачканных блузах, в нечищенных сапогах, в измятых шляпах, с небритыми бородами...» [Там же, с. 5-6]. Эту же неустроенность отмечал и Вяземский: «Между тем тут есть вонь, улицы... как трактирный нужник, и много шатающейся гадости в грязных блузках...» [1, с. 128]. Вообще, как верно подметил Строев, «с первого взгляда видишь, что Париж город людей небогатых» [6, ч. 1, с. 3].
Не обнаружили наши соотечественники и пресловутой французской галантности. Горожане показались россиянам невежливыми и неучтивыми: «Эта неучтивость (на улицах) дошла теперь до того, что все толкаются и никто не думает извиниться», - отмечал Строев [Там же, с. 5-6]. Возмущается этим и Вяземский: «Толкаются, ходят по ногам, только что не по голове, и заботы нет. Если вы услышите: excusez, то знайте, что это иностранец» [1, с. 138].
Но вот что понравилось нашим путешественникам, так это возможность курить на улицах! Ведь на родине, в России, Николай I, не куривший сам и не выносивший курильщиков, запрещал курить на улицах столицы. Как писал Строев, «франты курят на улицах сигары и пускают дым под дамские шляпки» [6, ч. 1, с. 3]. Вяземский вообще возможность курить на улицах называл «одной из главных вольностей здешней
те
I конституционной жизни». Вторая вольность - возможность справить
& 5 нужду где придется. Хотя в целом, по мнению Петра Андреевича,
о т г
^ о «...как и везде здесь, и гораздо более запретительных мер, нежели у нас:
¡2 1 тут не ходи, здесь не езди, и проч.» [1, с. 126].
^ Р Всех русских поражал кипучий и бурлящий ритм многообразной ы парижской жизни. «Время течет здесь как вода, как деньги; не успеешь оглянуться, как уже нет дня, недели» [5, ч. 3-4, с. 82], - делится впечатлениями Погодин. «День проходит в Париже незаметно» [6, ч. 1, с. 12], - солидарен с ним Строев. «В Париже - жизнь легка, не давит своею медленностью; часы бегут с быстротою молнии... В Париже нет часов, дней и месяцев; вся жизнь - один день, веселый, разнообразный, пролетающий скоро, не отягчающий своим присутствием» [Там же, с. 17-18].
Жизнь в Париже настолько разнообразна и интересна, что наши соотечественники хотят увидеть все, им не хватает 24-х часов в сутках! Вяземский отмечал: «Пишу как угорелый. Нет времени собраться с мыслями. Каждое утро здешнее стоусое и сторукое чудовище ревет и машет, и призывает в тысячу мест. Как тут успеть, и как голове не кружиться» [1, с. 124].
Маршруты, места посещения и занятия у всех - одни и те же: парижские кафе (там можно вкусно поесть и почитать газеты), многочисленные театры, обязательное посещение Палаты депутатов, светских салонов, Сорбонны, где можно послушать и увидеть светских и политических знаменитостей. Как писал Строев, «является непреодолимое желание посмотреть на людей, знакомых нам только по книгам, по газетным известиям и журнальным статьям. Мы редко отделяем литератора от человека, и личное знакомство с знаменитым писателем всегда нам приятно» [6, ч. 1, с. 144].
Знаменитых людей можно было увидеть в светских салонах и в парламенте, причем это были, как правило, одни и те же персоны: в Париже времен Июльской монархии свет и политика, свет и салон являлись категориями взаимосвязанными. Эту черту очень тонко подметил Вяземский: свет и политика - «это два сросшиеся сиамца» [1, с. 137]. Июльская монархия ввела моду на политику, Палата депутатов стала модным местом, активно посещаемым светским бомондом. Заседания палат Вяземский называл не иначе, как «утренним спектаклем» [Там же, с. 132].
Итак, заседание палат - утренний спектакль, светские салоны - спектакль дневной или вечерний. Вяземский из парижских салонов выделял именно русские: «Замечательно, что три русские дамы, каждая в своем
роде, играют здесь первейшие роли: Свечина1 по духовному отделению к[нягиня] Ливен2 по политическому, Мейендорф3 по артистическому
о-в ^
т ^ о:
и — ^
2 по политическом™ Мейендорф3 по артистическому ^ 2
и элегантному. Причислите к ним Завадовскую4, которая, разумеется, 'о з ° первенствует здесь в пластическом мире, ибо красотою далеко превос- § ^ ходит всех прочих... и скажите невольно: знай наших!» [1, с. 144]. ^ Е|
Парижские салоны Вяземскому не понравились: в них было «мало >! приветливости». «Все так сыты до пресыщения, до удушия, что нужно о разве много времени, или особенный случай, чтобы залакомить собою. Общества все очень многолюдны и народ, все кочующий из одного салона в другой: это беспрерывная ярмонка (Так в тексте. - Н.Т.)» [Там же, с. 137-138].
А вот Палата депутатов была местом, куда наши соотечественники жаждали попасть. То, что парламент превратился в светское место, у россиян вызывало негодование. Строев писал: «Легкомысленные парижане превратили и палату депутатов в театр, и ходят туда как в спектакль, любоваться любимыми своими политическими актерами, смотрят на их парламентские поединки и потом рассуждают хладнокровно о трагедиях государственных, как будто дело идет о каком-нибудь водевильчике или балете. Чудный народ!» [6, ч. 2, с. 139].
Для россиян, не имевших опыта представительного правления, Палата депутатов являлась крайне любопытным местом. «Беспрерывная стычка партий, борьба ораторов... падение одних и возвышение других - все это так ново, так занимательно, так поучительно!», - писал Строев [Там же, с. 107].
В Палату попасть мог любой желающий, но, поскольку таковых было много, а количество мест - ограничено, предварительно нужно было отстоять очередь, особенно в те дни, когда должны были выступать известные ораторы. Как писал Погодин, «думал было сходить в Палату Депутатов, но собрание, говорят, незанимательное» [5, ч. 3-4, с. 12]. А вот когда заседание намечалось «занимательное», наши аристократы послушно стояли в очереди, если им не доставался заветный пригласительный билет. Для них визит в Палату депутатов являлся настоящей
1 Софья Петровна Свечина (1782-1857), урожденная Соймонова - писательница, одна из наиболее влиятельных русских католиков.
2 Дарья Христофоровна Ливен (1785-1857), урожденная Доротея фон Бенкендорф -знаменитая светская львица, тайный агент русского правительства в Лондоне и Париже.
3 Елизавета Васильевна Мейендорф, жена барона Александра Казимировича Мейен-дорфа (1773-1854), в 1830-х гг. направленного Департаментом мануфактур и внутренней торговли во Францию агентом по части мануфактурной промышленности и торговли. Занималась живописью.
4 Елена Михайловна Завадовская, урожденная Влодек.
сс ^
=ё авантюрой. Вот как описывал свое посещение парламента Погодин:
сТ ^ «Князь Г. обещал достать билеты в Палату депутатов. Билетов не полу-
ё о чили, пошли занимать очередь в Палату. Охотников было уже много,
£ 1 стоявши в ряд перед рогаткою, у крыльца - гораздо больше 33-х, числа,
^ и
^ р которое имеет право занимать места в трибунах, или ложах для публи-^ ки» [5, ч. 3-4, с. 32]. В результате место в очереди Погодину пришлось купить: «Есть промышленники, которые живут местами; они приходят сюда с рассвета, становятся первые к рогатке, и потом за деньги продают их позднейшим гостям» [Там же, с. 34].
Церемонию допуска в Палату живописно описал В. Строев: «Толпа стоит у входа в палату и ждет; в известный час двери отворяются и желающие входят по очереди, один за другим, точно, как в театр. Как скоро все места заняты, двери затворяются, и любопытные, не попавшие в очередь, остаются на улице и отлагают на завтра намерение послушать Беррье или Тьера» [6, ч. 2, с. 139].
И вот, счастливый момент, посетители оказались внутри: «Надо было видеть, как впущенные поскакали по лестнице, через три ступеньки на четвертую, по портику, через сени, и, наконец, на узкую лесенку, ведущую к публичным трибунам. Я опомнился только, когда уже сидел на месте, подле колонн. Пот катился с меня градом», - вспоминал Погодин [5, ч. 3-4, с. 36]. А дальше начинается действо: «В ложах сидят тихо, скромно, чинно; не смеют изъявлять ни гнева, ни удовольствия, ни печали, ни радости. За малейший шум президент прикажет очистить ложи и всех без изъятия выгонят вон» [6, ч. 2, с. 139].
Но, в целом, впечатления неоднозначные. Погодину заседание не понравилось: «...палата, пустая, произвела во мне впечатление гораздо сильнее, чем после, наполнившись. Я воображал здесь выборных людей... представителей народа... приходящих сюда со всех сторон государства рассуждать о благе общественном... а в самом деле ораторы представились какими-то просителями, которые, всходя на кафедру, умоляли о внимании... А слушатели похожи на господ, которые из снисхождения уделяют им по несколько минут, предоставляя однако ж себе право изъявлять скуку, нетерпение...» [5, ч. 3-4, с. 40-41].
Строев испытал аналогичные чувства от посещения Палаты: «Когда войдешь в первый раз в палату, думаешь, что попал в огромный театр, в котором слушатели соскучились. Депутаты разговаривают, читают, пишут; некоторые повернулись спиною к оратору, который, углубляясь в огромную тетрадь, читает себе какое-то рассуждение... Так всегда бывает, когда оратор читает речь» [6, ч. 2, с. 116].
Однако, по словам Строева, «палата принимает совсем другую физиономию, когда на кафедру входит оратор-импровизатор» [Там же].
О" 2
Именно на таких ораторов, как на популярных театральных актеров, ¡2 5 ^
и _а
ходила публика. Правда, некоторые «импровизаторы» тщательно заучи- ^ 2 г-с вали речь дома, как, например, любимец светских дам Альфонс Ламар- оз ° тин: «Когда Ламартин появляется на ораторской кафедре, вся Палата § ^
о
смеется: известно, что Ламартин пишет свои импровизации наперед, ^ ^ выучивает их наизусть и потом произносит в Палате» [6, ч. 1, с. 145-146]. ^ Наибольший интерес у наших соотечественников вызывал Адольф о Тьер - и как политик, и как один из самых запоминающихся ораторов. «Он - удивительный оратор-фокусник. Речи его не подготовлены, не выучены наизусть, но текут быстро, живо; слушать его занимательно и весело, и обо всем говорит он с равной легкостью. Дайте ему день срока, он станет спорить о чем хотите: об астрономии, артиллерии или канализации, ему все равно», - писал Строев. Однако, по его словам, «такой человек не годится в государственные люди, и Франция каждый раз терпела, когда он бывал министром» [Там же, ч. 2, с. 121].
Что касается в целом парламентского образа правления, то наши соотечественники его не понимали и не одобряли. Все они оказались в Париже в разгар очередного министерского кризиса. Строев писал: «Все жалуются на министров; все бедствия Франции относятся к нерадению или неспособности министров; а что могут сделать умнейшие министры, когда встречают в палатах ежеминутную оппозицию..?» [Там же, с. 137]. Министерство, в свою очередь, «всегда имеет средства подкупить депутатов местами, деньгами, наградами» [Там же]. О министерской чехарде писал и Погодин: «Министры беспрестанно изменяются, и ни один дельный человек не может, следовательно, приносить надлежащей пользы» [5, ч. 3-4, с. 69].
Весьма негативное впечатление партийная борьба, точнее, борьба «шаек», производила на Вяземского, по его словам, просто тошнило «от всей этой каши» [1, с. 122]. По его убеждению, политическая борьба только ослабляла режим Луи-Филиппа: «Монархия июльская... не довольно еще оселась и раздобрела, чтобы можно было поминутно в глазах ее внутренних противников легитимистов, республиканцев и наполеонистов и в глазах недоброжелательной к ней Европы ажити-ровать вопросы, которые более или менее касаются до самого ее существования [Там же, с. 133-134].
Столь же негативно Вяземский отзывался и о французских политиках как таковых: «Присвоили себе неограниченную свободу все говорить, все писать, не уважать ни единством времени, ни единством истины и святости некоторых начал, которые везде и всегда должны пребыть нерушимы, присвоили себе выражение, но не присвоили смысла...» [Там же, с. 134-135]. Французы, по словам Вяземского, все «...пересолили,
cc CU
и перебагрили кровью, расшибая лоб себе и другим излишним усер-сТ ^ дием... Все понятия сбиты с места... Здесь, например, скульптор Давид ё о влюблен не в Галатею, а в депутатство, спит и видит, как попасть в пала-gl ту и попадает» [1, с. 135-136].
U
s ¡2 Смотреть на видных политиков, знаменитых людей ходили не только s в Палату, но и в Академию наук, в Сорбонну, наносили личные визиты. Причем круг этих лиц - все тот же; не случайно Июльскую монархию называют «правлением профессоров» и «правлением интеллектуалов». Профессор Московского университета Погодин очень хотел познакомиться с Франсуа Гизо, не только министром, но знаменитым историком, профессором Сорбонны. Погодин нанес ему личный визит, отправившись к нему домой на улицу Виль Эвек. «Гизо принял меня очень ласково, и начал тотчас расспрашивать об университете, курсах, профессорах, студентах, библиотеках, состоянии ученых в России» [5, ч. 3-4, с. 105]. Славянофил Погодин рассказал Гизо и о своем впечатлении от «Истории цивилизации в Европе», заявив, что книге Гизо «...недостает половины, а именно восточной Европы, славянских государств» [Там же].
Если Гизо вне Палаты можно было застать в салоне княгини Ливен, то Тьер имел собственный салон в роскошном особняке. Тьер для русских - персона удивительная. Если для западного человека Тьер -пример self-made man, то для русских - вариант «из грязи в князи». Наши соотечественники подчеркивали, что это характерная тенденция во Франции Июльской монархии. Строев писал о Тьере: «Осужденный рождением и бедностию на безвестность, но выброшенный из грязи на верхние ступени общества Июльскою революциею... Никто не знает, кто был его отец; знают только, что он родился в Марселе, от бедных родителей. Говорят, он чистил сапоги у проходящих, на марсельском бульваре; но это, кажется, сказка» [6, ч. 2, с. 120].
Бывал в особняке Тьера на площади Сен-Жорж и Вяземский. Как известно, Тьер не преуспел в светской жизни, а его жена и теща так и не стали настоящими великосветскими хозяйками Салона. «Тут ни слова о Франции, о государственных началах, о нравственной политике, а сплетни о министрах и своих противниках... Теща Тьера, рыбачка настоящая... кричит и ругает противников зятя своего». Но Вяземский был в восторге от превосходного особняка Тьера с роскошным садом с газелями, колибри и экзотическими растениями [4, с. 209]: «...дом их прекрасен, что-то италианское в наружности, с садом, двором, устланном по сторонам зеленым дерном» [1, с. 134].
Не только французские политики интересовали россиян, но и писатели, тем более, годы Июльской монархии - это настоящий бум
о" 2
в развитии французской литературы. Особенно французские торы интересовали Строева, не только писателя, но и самого извест- ^ s г-с ного тогда в России переводчика с французского и немецкого: именно з ° он переводил романы популярных в России А. Дюма и Э. Сю. Вот что è| р^
о
он писал: «Теперь Франция наводнена писателями. Кого ни увидишь ^ ^ в кафе, в театре, в Палате, в гостиной, - всяк написал что-нибудь, или ^ повесть, или брошюру, и называет себя homme de lettres (литератором)» о [6, ч. 1, с. 168]. Гюго, Дюма, Бальзак, Жорж Санд, Шатобриан - Строев ^ создал целую галерею превосходных образов французских писателей.
Вяземский, Строев и Погодин - это профессиональные журналисты и публицисты. Отсюда их пристальное внимание к французской прессе. Всех их поражало огромное количество выходивших газет и влияние прессы на жизнь страны; она - настоящая четвертая власть. Строев писал: «Сила парижских журналов во Франции невообразима... При легкомысленности, при смешении мнений, если журналы захотят повторять одну и ту же мысль в продолжение трех месяцев, нет сомнения, что она укоренится во французском народе и удержится до тех пор, пока те же журналы не заменят ее другою» [Там же, ч. 2, с. 67-68].
Характерная черта, отмечаемая нашими соотечественниками, - партийный характер прессы и возможность ее «купить». Вот что писал Строев: «Парижский журналист - человек продажный. Торговля жур-нальною совестью так обыкновенна в Париже, что не почитается за стыд или преступное дело... наглые продавцы торгуют своим убеждением, как лавочники мылом, или слесари замками» [Там же, с. 71].
По мнению же Вяземского, именно пресса являлась источником социальной напряженности во Франции: «Здешний народ не беспокойнее другого, но ему подливают каждое утро чашку дурмана: журналы, вот что мутит народ» [1, с. 123].
Особое негодование россиян вызывала сатирическая газета «Шарива-ри». Как писал Строев: «У Шаривари нет друзей, нет приятелей: все его враги, на всех он нападает, начиная с короля до последнего водоноса» [6, ч. 2, с. 85]. Погодин возмущался, говоря о «Шаривари»: «Вещи непозволительные! Что останется священного в государстве после таких выходок» [5, ч. 3-4, с. 101].
Наши соотечественники обратили внимание на такую важную деталь, как газетные утки - «статьи чисто выдуманные, для возбуждения ужаса на бирже или в гостиных» [6, ч. 2, с. 90]. Причем, как отмечал Строев, про Россию и русских «выдумывать легче всего, ибо нас в Париже совсем не знают...» [Там же, с. 91]. Погодин, направляясь из Марселя в Париж, разговорился в дилижансе с двумя случайными старушками, задававшими «смешные» вопросы о России, например,
af
=ë «...есть ли у нас постели, раздеваемся ли мы, ложась спать, и тому £ | подобное» [5, ч. 1-2, с. 206].
Какая Франция без мятежей и бунтов! Оказаться в Париже, в этом g 1 эпицентре революций, и не увидеть хоть какой-нибудь заварушки -
U
s g практически понапрасну съездить! Нашим соотечественникам так хоте-s лось стать свидетелями «бунта», что они готовы были увидеть его там, где ничего подобного не было! Так, например, Вяземский принял ночной шум карнавала за беспорядки: «Карнавал бесится: ночью по улицам такой шум, вой, что подумаешь, не [дни] глориозные затеваются? Нет, ничуть. Маски изволят забавляться...» [1, с. 122]. Хотя однажды Петру Андреевичу все-таки удалось увидеть нечто похожее на бунт. В письме от 29 ноября 1838 г. он сообщал, что теперь мог со спокойной совестью уехать, ибо видел главное - бунт, «émeute, не большую, но порядочную» - выступление студентов против профессора [Там же, с. 131].
Свидетелем ночных беспорядков с перестрелкой явился и Погодин. Наутро из газет он узнал, что «какая-то толпа негодяев, человек 400, разграбила вчера в 4 часа оружейный магазин Лепажа, напала на присутственные места, убила офицера, и устремилася в Префектуру полиции и городскую уму с криком: за здравствует Республика!..» [5, ч. 3-4, с. 61-63].
Ну и, конечно, какой Париж без парижанок! Удивительно, но парижанки не произвели на наших путешественников ожидаемого впечатления. По мнению Вяземского, в Париже вообще мало красивых женщин: «На улице красивых хорошеньких женщин очень мало, этих картинных гризеток нет, следовательно, глазам заглядываться нечего» [1, с. 139]. Если красивая, значит, иностранка. Ему вторит Строев: «Разберите Парижанку по частям: в ней нет ничего особенно прекрасного». Однако парижанка, убежден Строев, «...рождена кокеткою; умеет пользоваться малыми своими средствами; умом, одушевлением, чувством, часто притворным, заменяет и белизну, и румянец» [6, ч. 1, с. 120].
Каковы же итоги путешествия в Париж и впечатления от Франции наших соотечественников? Очень неоднозначные. Не то, чтобы разочарование от увиденного, но не эйфория. Вяземский, понимая, что его письма получаются весьма критичными, отмечал: «Довольно ли наблевал я желчи на Париж?» В то же время, по его словам, он все-таки питал «какое-то тайное, внутреннее убеждение, что здесь со временем можно ужиться и хорошо устроиться» [1, с. 140]. Вероятно, Вяземский, как аналитик, рассуждающий и болеющий за судьбу России, размышляет и о будущем Франции, причем без особого оптимизма. Он полагал, что «французы еще долго будут безумствовать и пакостить. Унять же нельзя... а сами они не уймутся. Разве два-три поколения передижерируют
(переварят. - Н.Т.) эту кашу, а не прежде» [1, с. 142]. Как показала дальнейшая история Франции, во многом Вяземский оказался прав. ^ s г-с
Главная причина социальной нестабильности Франции, по его мне- з ° нию, заключалась в том, что «...представительное правление не годит- è| р^ ся для французов» [Там
же, с. 136]. Он верно подметил, что французы ^ ^ «...не умеют обходиться с свободою: свобода должна быть религия, ^ а французы или фанатики, или кощуны... Из представительного прав- о ления взяли они одну театральную, декоративную представительность» [Там же]. Как и Николай I, Вяземский опасался, что Франция будет постоянным источником нестабильности для Европы и едко сравнивал ее с больницей, «...в которой содержатся бешеные без присмотра: они могут разбежаться и наделать много шума и бед... Нельзя предвидеть, чем все это окончится, но так устоять не может» [Там же].
В то же время, не испытывая никаких симпатий к представительному правлению и критически воспринимая Июльскую монархию, Вяземский рассматривал этот режим как меньшее из зол: «Если французы неспособны к представительной монархии, то еще менее способны они к республике...» [Там же]. И далее он очень здраво рассуждает о позиции европейских держав, которую они должны были занять после Июльской революции: «...зная французов, должно было сказать им спасибо и за то, что они не сделали хуже... Новому правительству должно было дать руку помощи, non pour son beaux yeux1, но для собственной пользы, ибо в лице Филиппа, как ни называй его usurpateur (узурпатором. - Н.Т.), все-таки сосредоточилось правило монархическое, хотя несколько искаженное, но еще довольно могущее» [1, с. 137].
Если Вяземский причины нестабильности усматривал в представительном правлении, то для Строева корень неурядиц крылся в самом характере парижан, а именно - их честолюбии и корыстолюбии: «Всяк хочет быть первым, начальствовать, управлять, забывая, что на такое огромное число начальников не достанет наконец подчиненных» [6, ч. 1, с. 111]. Причину честолюбия Строев усматривал в «...бесконечных переворотах, потрясавших Францию, и доставивших известность таким людям, которые, казалось, родились для горького забвения» [Там же, с. 149]. Непомерное честолюбие влечет за собою другое зло, чрезвычайную жажду обогащения: «Кратчайший путь в министры идет через депутатство... нельзя быть депутатом, не быв богатым человеком... Стало быть, парижские честолюбцы, стремящиеся в депутаты, непременно должны начать свое поприще обогащением» [Там же, с. 112].
1 Не ради красивых глаз (франц.).
те ^
ш
Как видим, и на бытовом уровне, и на уровне политической системы, и на уровне нравов, Париж и парижане вызвали весьма противоречивы о вые впечатления у наших соотечественников. Вяземскому и «бороду ¡2 1 долго бреют», и «белый хлеб не хорош», и «мороженое снеговато»,
^ и
^ ¡2 но все это, по-видимому, мелкие придирки. Скорее всего, на восприятие ы Парижа Вяземским наложили отпечаток его личные проблемы, смерть детей. Хотя, подводя общий итог, Пётр Андреевич делает такой вывод: «...я далеко не обворожен, хотя многое и нравится. Но по уму и соображениям полагаю, что здешнее житье должно со временем иметь большую и непобедимую прелесть привычки... Чувствуешь, что здесь можно жить как хочешь» [1, с. 129].
Строев, обвиняя парижан в честолюбии и корыстолюбии, в то же время именно Париж выделял из европейских столиц: по его мнению, Париж «соединяет материальную жизнь с умственною, и мастерски находит наслаждения как в той, так и в другой» [6, ч. 1, с. 18]. После Парижа он отправился путешествовать дальше: его ожидали Англия, Бельгия, Голландия, Швейцария и Италия. Примерно по такому же маршруту отправился путешествовать дальше и Погодин: лечение на водах, Англия, Бельгия, Голландия, земли по Рейну. Вяземский, который и так надолго задержался в отпуске, успев за это время трижды побывать в Париже, чередуя это с лечением в Германии и Англии, был вынужден в апреле 1839 г. покинуть французскую столицу.
Наши соотечественники успели побывать за границей вовремя. В 1839-1840 гг. резко обострился «восточный вопрос», что спровоцировало осложнение российско-французских отношений и русофобскую волну во Франции. Россия пошла на еще большее ограничение контактов с Европой: в 1840 г. была повышена пошлина на оформление паспортов. В тот самый год, когда наши интеллектуалы посетили Париж, в России побывал маркиз Астольф де Кюстин, а в 1843 г. увидела свет его книга «Россия в 1839 году», ставшая самой известной работой о России, в массовом сознании воспринимаемой не иначе, как русофобская. В 1844 г. пошлина на оформление паспортов достигла заоблачных 700 руб. ассигнациями, которые могли заплатить только весьма состоятельные люди. В этом же году был установлен возрастной ценз для выезжающих за границу. Отныне туда мог попасть россиянин не моложе 25 лет [2, с. 87]. А Париж, тем более запретный, продолжал оставаться таким же манящим и загадочным...
Библиографический список
1. Вяземский П.А. Письма П.А. Вяземского из Парижа 1838-1839 гг. // Литературное наследство. Т. 31/32. Русская культура и Франция. Ч. 2. М., 1937.
2. Ляшенко Л.М. Николай I. Случайный император. М., 2013.
3. Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или Как возник «весь Париж». М., 1998.
4. Мильчина В.А. Париж в 1814-1848 гг.: Повседневная жизнь. М., 2013.
5. Погодин М.П. Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник. Ч. 1-4. М., 1844.
6. Строев В.М. Париж в 1838 и 1839 годах. Ч. 1-2. СПб., 1841-1842.
о _о 1—
т ^ 01
к и 2
и _о
Ф 2 г-С
и
- о
О ^ г^
ср
ы ч
и
>
О
