CC BY
194
УДК 101.1 : 316
Д. А. Аникин
«Травма» памяти: стратегии конструирования в современном политическом дискурсе
В статье рассматривается понятие «травмы» памяти в контексте политической борьбы в постсоветском пространстве. Автор использует постструкту-ралистскую методологию П. Нора и теорию культурной памяти Я. Ассмана для обоснования конструктивистского характера современных «травм» памяти, демонстрируя это на примере трансформации понятия «татаромонгольское иго» в национальных историях.
The article deals with the concept ‘memory trauma’ in the context of post-Soviet political struggle. The author uses P. Nora’s post-Structuralist methodology and Ja. Assman’s theory of cultural memory to prove the constructivist nature of modern «memory traumas» illustrating it by the transformation of the concept «Mongol-Tatar Yoke» in national histories.
Ключевые слова: политика памяти, «травма» памяти, культурная память, политическая борьба, конструирование, национальная история.
Key words: policy of memory, ‘memory trauma’, cultural memory, political struggle, designing, national history.
В конце 80-х годов произошел мощный всплеск национального самосознания на всем постсоветском пространстве. С одной стороны, он являлся закономерным следствием и развитием того процесса национального строительства, который был развернут в Советском Союзе. С другой - имел свою качественную специфику, поскольку в условиях политический децентрализации и конкурирования региональных элит национальные истории стали мощным ресурсом политической легитимации. В условиях заметного ослабления административных и идеологических рычагов управления становление альтернативных политических элит привело к возникновению исторической политики. Можно согласиться с А. Миллером, что «об исторической политике в строгом смысле слова следует говорить только применительно к обществам демократическим или, по крайней мере, более или менее плюралистическим - тем, которые демонстрируют приверженность - хотя бы частичную - демократическим ценностям, в том числе свободе сло-
© Аникин Д. А., 2014
ва» [10, с. 9]. На постсоветском пространстве не только в 90-е гг., но и в 2000-е гг., отметившиеся отчетливо выраженным стремлением выстраивания «вертикали власти» как по топологическим, так и по хронологическим координатам, существовало определенное разнообразие политических акторов, предлагавших альтернативные политические стратегии интерпретации прошлого и его использования в качестве символического ресурса власти.
Особенно ярко это проявилось в отношении независимых государств, образовавшихся на постсоветском пространстве, например, Украины или прибалтийских республик. Но даже в составе возникшей Российской Федерации подобные тенденции достаточно очевидны. Общими чертами национальных историй оказалось стремление к пролонгированию существования политически независимых образований, а также обоснование претензий на автохтон-ность, т. е. изначальное пребывание на занимаемой в данный момент территории. Институциональным следствием отказа от официальной советской истории стала профанация историописания, а также переключение значительной части региональной партийной элиты на провозглашение и обоснование значимости национальных историй. Создание национальных историй стало попыткой ответа на вопрос, почему политическая независимость только что образовавшихся государств является не случайным следствием развала империи, а вполне закономерным (и давно ожидаемым) результатом формирования национальной и политической идентичности. С одной стороны, в этом процессе оказались задействованы профессиональные историки, предлагавшие новые интерпретации уже известных фактов и выстраивавшие концепции развития национального самосознания, а с другой - происходило конструирование исторической памяти посредством образовательных институтов, средств массовой информации и бурно развивающихся коммемора-тивных практик.
По мнению А. Капеллера, важное значение для формирования национальных образов прошлого на постсоветском пространстве имели следующие факторы:
1) продолжительность принадлежности к России;
2) традиция сопротивления;
3) традиционные образы врагов;
4) проблема отношения к негативным элементам советского прошлого («сталинский террор»);
5) этнический состав образовавшихся национальных республик.
6) социально-экономический уровень развития регионов [5, c. 13-15].
Естественно, что становление национальных способов исто-риописания отразилось в первую очередь на символическом пере-маркировании определенных исторических событий, смене их оценок в контексте современности. Эта смена привела к тому, что многие события стали рассматриваться как имеющие «травматический» характер. Сама проблематика «травм» памяти с необходимостью отсылает к психоанализу, напоминая о том, что болезненный опыт подвергается вытеснению в сферу бессознательного. Применительно к исторической памяти психоаналитическая трактовка «травмы» означает устранение тех исторических фактов и событий, восприятие которых оказывается слишком болезненным и неудобным для общества в целом либо для каких-то страт этого общества. А. Капеллер приводит в качестве примера такого «неудобного» опыта депортацию северокавказских народов во время Великой Отечественной войны [5, c. 15]. Воспоминания об перенесенных бедствиях оказались чересчур тяжелыми для их непосредственных участников, особенно в контексте отсутствия официальной амнистии, поэтому в советское время такие воспоминания практически не транслировались. Эта память оставалась в сознании непосредственных участников и очевидцев, но не считалась обязательной для сохранения последующими поколениями. После краха Советского Союза ситуация изменилась, но теперь эти же события оказались «травматическими» для другой стороны - для тех, кто сам непосредственно участвовал в организации депортации или имел к ней косвенное отношение.
«Травмы» памяти носят потенциально конфликтогенный характер, в силу этого их устранение является насущной проблемой любого сообщества, особенного того, которое имеет гетерогенный состав. При этом устранение «травматических» воспоминаний зачастую происходит путем публичного примирения, как пишет П. Рикер.
«Понятие утраченного объекта находит прямое применение в трактовке “утрат”, которые касаются власти, территории, населения, образующих субстанцию государства, поведение скорби, охватывающее диапазон от выражения печали и до полного примирения с утраченным объектом, сразу же иллюстрируется великими траурными церемониями, вокруг которых сплачивается весь народ» [13, c. 74].
Английский исследователь П. Коннертон, рассматривая различные виды забывания, указывает, что особым видом устранения негативных воспоминаний является «забвение как оскорбленная
тишина». Природа такого забвения кроется, по его мнению, в психологической потребности устранения той информации, которая обладает деструктивным воздействием на психику человека и структуры общественного сознания [1, с. 3-7]. Можно констатировать, что под «травмой» памяти обычно понимаются те события, которые имеют деструктивное значение как для личной, так и социальной (в том числе и национальной) идентичности, но при этом обычно не придается значение тому, какая память имеется в виду.
Немецкий историк Я. Ассман вводит различие между двумя основными типами коллективной памяти: коммуникативной и культурной [2, с. 52-53]. Коммуникативная память - память очевидцев, того поколения, которое непосредственно принимало участие или являлось свидетелем определенных исторических событий. Такой тип является достаточно подробным и эмоционально насыщенным, поскольку воссоздаваемое в устных или письменных воспоминаниях прошлое еще не является отстраненным предметом исторической науки, а предстает в качестве неотъемлемого элемента индивидуальной биографии. Продолжительность коммуникативной памяти, по Я. Ассману, восемьдесят лет, хотя стоит отметить, что, несмотря на некоторые общие закономерности, встречающиеся в различных культурах древности, эта продолжительность обладает определенной вариативностью, поскольку непосредственно коррелирует со средней продолжительностью жизни представителей данного сообщества.
Рубежным представляется немецкому исследователю срок в 40 лет, поскольку именно в этот момент происходит окончательная смена социально активных поколений, в силу чего представители поколения, уходящего «на покой», начинают формулировать тот набор воспоминаний, который становится необходимым для передачи последующим поколениям. В этот момент из коллективной памяти устраняются индивидуализирующие и эмоциональные воспоминания, в результате чего и происходит кодификация того исторического канона, который служит легитимирующим основанием социальной идентичности. Коммуникативная память становится культурной памятью, переходя в сферу ведения профессионального исторического сообщества или других социальных групп, берущих на себя роль хранения исторического наследия и поддержания исторической преемственности (в обществах древности, прежде всего, жрецы). Но следует отметить, что социальные институты обработки и актуализации культурной памяти имеют дело уже не с отдельны-
ми воспоминаниями, а с абстрактными фактами, эмоциональная окраска которых производится уже post factum. Иначе говоря, «травматический» характер подобных воспоминаний, в отношении которых уже «истек срок давности», является не личностным переживанием исторических перипетий, а сознательно конструируемым в новом социальном или политическом контексте образом, суггестивный эффект которого заранее задан интересами использующих его политических субъектов.
Отмеченную тенденцию социального и политического конструирования «травм» памяти можно проследить на примере понятия «татаро-монгольское иго», выступавшего на протяжении длительного периода устойчивой характеристикой значительного этапа развития Российского государства и составляющих его национальных республик. Особое внимание стоит обратить на национальные республики Поволжья (Чувашия, Татарстан, Башкирия, Мордовия) в силу их пространственного расположения, которое сделало возможным активное манипулирование образом «татаромонгольского ига» с целью достижения определенных политических целей.
Впервые термин «иго» применительно к отношениям зависимости русских княжеств от Монгольской империи применил в начале XVI в. польский историк Матвей Меховский. Г оворя об освобождении Московской Руси от «татарского ига», он тем самым обозначал пребывание под властью татар в качестве фактора, обусловившего отставание восточных русских земель от тех русских княжеств, которые продолжали развиваться в рамках Литовского государства [9, c. 24]. Более привычная нам формулировка появилась в начале XIX в., когда немецкий ученый Христофор Крузе издал хронологические таблицы по европейской истории, впервые соединив в рамках единого термина этнонимы «татары» и «монголы» и получив в результате термин «монголо-татарское нашествие» [7, c. 20]. Сформулированный М. Меховским аргумент об иге как причине торможения развития Русского государства впоследствии неоднократно использовался как европейскими, так и отечественными историками, впрочем, с некоторыми оговорками. Так, Н.М. Карамзин признавал деструктивное воздействие татаро-монгольского ига на развитие российской государственности и культуры, признавая, однако, положительную роль монгольской модели государственного устройства в становлении Московской Руси [6, с. 214]. Но даже с учетом периодически звучавших отговорок «татаро-монгольское иго» стало в государственной российской историографии XIX в. ос-
новным аргументом, объясняющим отставание России от ведущих европейских держав. То есть, по сути, разработка этого понятия имела в большей степени внешнеполитическую ориентацию, хотя и осуществлялась в рамках внутрироссийской культурной политики.
Коренной переворот в отношении к этому периоду русской истории был сделан историками-евразийцами в 20-е гг. XX в. Н.С. Трубецкой и Г.В. Вернадский, а впоследствии и Л.Н. Гумилев выстраивают линию политической преемственности Российской империи не в меньшей степени от Золотой Орды, нежели от Киевской Руси. В контексте освоения евразийского пространства Российская империя, по их мнению, не просто заняла те земли, которые до этого объединялись под властью золотоордынских ханов, но и сознательно использовала те способы подчинения и легитимации, которые делали ее правопреемницей Орды. В одной из своих научно-популярных работ Л.Н. Гумилев провозглашает отказ от концепции «татаро-монгольского ига», предпочитая отныне говорить о симбиозе русского и татарского народов в рамках единого политического субъекта - Золотой Орды [3, с. 120-132].
В этом смысле показательной является сама тенденция переосмысления понятия «татаро-монгольское иго» в отечественной историографии. Будучи первоначально ориентированным на «экспорт» и призванным оправдать те обвинения в замедленном развитии, которые выдвигались европейскими историками, постепенно это понятие оказалось переориентировано на «внутренний рынок», где достаточно быстро продемонстрировало свой низкий потенциал в контексте налаживания межнациональных отношений на евразийском пространстве. Впрочем, подобное переориентирование представляется вполне закономерным, поскольку любая дискуссия национальных школ истории волей-неволей сводится не к попытке переубедить оппонентов, а к подбору убедительных аргументов в глазах собственного населения. Как саркастически замечает А. Миллер, «по сути, воспроизводится характерная черта советской пропаганды, когда главным методом ответа на “идеологические происки врага” становилась усиленная промывка мозгов собственного населения» [10, с. 21].
В постсоветской России идея татаро-монгольского ига также достаточно быстро стала подвергаться определенным трансформациям. Если федеральные учебники по истории при всей разноплановости оценок истории XX в. сохранили в определенной мере устойчивые контуры восприятия ранних исторических периодов, то
в формирующихся национальных стратегиях памяти место для этого понятия оказалось весьма ограниченным.
В первую очередь необходимо обратить внимание на тот тип национальной истории, который стал разрабатываться в Татарстане. Это объясняется тем, что политическая значимость и активность местной элиты, предложившей альтернативную концепцию исторического прошлого не только своей республики, но и всего Поволжья в целом, вызвала к жизни потребность и других национальных республик в своих конфигурациях исторической памяти. Д. Исхаков, анализируя ситуацию еще 90-х гг. XX в., осторожно отмечал, что «в перспективе государственный национализм в Татарстане при сохранении своего базового принципа паритетности может отклониться в сторону увеличения внимания к проблемам татар с целью установления и сохранения отсутствующего в настоящий момент баланса» [4, с. 120]. Как показала практика последующих лет, Татарстан склоняется в своей национальной истории к кардинальному пересмотру тех исторических традиций, которые были выработаны в рамках советской историографии.
Проблема «татаро-монгольского ига» в национальной истории Татарстана заключается в том, что эта тема тесно переплетена с вопросом об этногенезе татар, в частности, с вопросом об их происхождении от волжских булгар, занимавших нынешнюю территорию Татарстана в XI-XIII вв. Если коротко обозначить базовые пункты того этапа национальной истории Татарстана, который посвящен эпохе существования Золотой Орды, то можно констатировать, что, сохраняя устоявшуюся версию об этническом происхождении современных татар от жителей Волжской Булгарии, современная татарская историография проводит непрерывную линию не только этнической, но и политической преемственности нынешнего Татарстана от государства волжских булгар. Особенно подчеркивается этническое единство жителей Волжской Булгарии, соответственно, претензии на происхождение современных татар от них позволяют обосновывать изначальный характер их государственности во всем Среднем Поволжье. При этом подчеркивается системообразующий характер Булгара и окружающей его территории в структуре золотоордынского государства, что позволяет смягчить категоричность оценок этого периода и, в принципе, отказаться от понятия «татаромонгольское иго» [14, с. 112-116]. Пребывая в составе Золотой Орды, Булгар, как считают авторы учебников по татарской истории, стал первым местом чеканки монеты и точкой пересечения основных евразийских торговых путей. Иначе говоря, эпоха существова-
ния золотоордынского государства не просто не повлияла отрицательно на развитие булгарско-татарской государственности, но, по сути, подготовила новый всплеск ее развития в виде существования Казанского ханства. Особенно характерным представляется в этом контексте уравнивание положения булгарских правителей в системе золотоордынских вассальных связей с положением русских князей, что недвусмысленно символически маркирует современные политические претензии региональной элиты Татарстана.
Другие национальные истории Поволжья вынуждены в той или иной степени апеллировать к татарской версии возникновения их государственности, оспаривая отдельные моменты их историософских построений. При этом, как ни парадоксально, роль «татаромонгольского ига» также подвергается символическому перемарки-рованию, хоть и основание для этого в каждом конкретном случае оказывается особым.
Специфика создания национальной истории в Башкирии обусловлена полиэтническим характером населения республики, в котором представлены приблизительно в равных долях башкиры, русские и татары [15, с. 123]. По этой причине в башкирских учебниках истории осуществляется активная полемика с панболгарской версией происхождения татарского этноса, в частности, подвергается сомнению возможность отождествления населения Волжской Булгарии исключительно с предками современных татар. Любопытным является тот факт, что стремление конкурировать с представленной в татарских учебниках точкой зрения о логичном продолжении истории Волжской Булгарии в условиях золотордын-ского владычества приводит авторов башкирских национальных историй к стремлению отрицать негативное влияние Золотой Орды на историю Среднего Поволжья. Н.А. Мажитов и А.Н. Султанова утверждают, что «обстановка, когда в науке престижным считалось огульное отрицание вклада Золотой орды в мировую культуру, послужила одной из главных причин широкого распространения среди историков Татарстана мнения о том, что современные поволжские, следовательно, и приуральские татары, являются прямыми потомками волжских татар домонгольского времени» [8, с. 397]. В качестве культурного значения возникновения Золотой Орды конкретно для башкирского этноса авторы учебника видят активное проникновение ислама на территорию Поволжья и Приуралья.
Вместе с тем, нельзя не отметить и общие для большинства национальных историй Поволжья черты, например, стремление
уравнять по политическому статусу в золотоордынской системе власти вождей башкирского народа с русскими князьями.
Интересная трактовка этого периода дана в чувашских учебниках, где также отчетливо проявляется конкурирование с булгарской версией происхождения татарского этноса. По мнению В.В. Николаева, равное право на происхождение от протобулгар имеют и чуваши, что можно подтвердить сходством языков и территории проживания [11, с. 384-385.]. Попытки закрепить претензии чувашского этноса на автохтонность приводят к необходимости отрицания влияния монголов на население Поволжья, что заставляет автора критически оценивать возможность характеристики этого этапа в развитии Поволжья как «татаро-монгольского ига».
Таким образом, можно констатировать, что в современном политическом и культурном пространстве Российской Федерации происходит постепенный отказ от тех исторических событий, которые могут трактоваться в национальных историях отдельных народов как «травмы» памяти. В связи с этим становится невостребованной трактовка периода существования на значительной части Евразии Золотой Орды как «татаро-монгольского ига», поскольку это понятие рассматривается как элемент конфликтоген-ности между этносами Среднего Поволжья. Вместе с тем следует обратить внимание на то, что развитие национальных историй, в рамках которых было подвергнуто ревизии само понятие «татаромонгольское иго», демонстрирует зачастую не просто национальный, а националистический характер, который не способствует налаживанию межкультурного диалога, а приводит к перекосу в обратную сторону. Вместо имперского дискурса происходит формирование национальных типов памяти, подогреваемых политическими амбициями региональных элит. В этом смысле показательным является создание новой концепции преподавания ис-
ТЛ О _ О _
тории. В рамках данной концепции, с одной стороны, происходит отказ от использования понятия «татаро-монгольское иго» как не способствующего укреплению межкультурного и межнационального диалога между титульным этносом Российской Федерации и народами Среднего Поволжья, с другой стороны, подтверждается недопустимость подмены истории российской государственности националистическими трактовками отдельных исторических периодов.
Список литературы
1. Аникин Д.А. Феномен забывания и диалог культур в глобализирующемся социуме: российский опыт // Изв. Саратовского ун-та. Новая серия. Сер. Философия. Психология. Педагогика. - 2013. - Т. 13. - С. 3-7.
2. Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - 368 с.
3. Гумилев Л.Н. От Руси до России. - М.: Айрис-пресс, 2008. - 320 с.
4. Исхаков Д. М. Модель Татарстана и национализм татар // Национализм в поздне- и посткоммунистической Европе. Т. 3. - М.: РОССПЭН, 2010. -С. 100-122.
5. Капеллер А. Субнационализм наций без государства // Национализм в поздне- и посткоммунистической Европе. - Т. 3. - М.: РОССПЭН, 2010. -С. 10-22.
6. Карамзин Н. М. История государства Российского. Кн. II. - М.: Наука, 1989. - Т. V. - 602 с.
7. Крузе Х., Крузе Ф. Атлас и таблицы для обозрения истории всех Европейских земель и государств от первого их народонаселения до наших времен. - СПб., 1845. - 36 с.
8. Мажитов Н.А., Султанова А.Н. История Башкортостана. Древность. Средневековье. - Уфа: Китап, 2010. - 496 с.
9. Меховский М. Трактат о двух сарматиях. - М.; Л.: Наука, 1936. - 182 с.
10. Миллер А. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI в. // Историческая политика в XXI веке. - М.: Нов. лит. обозрение, 2012. -С. 7-32.
11. Николаев В.В. История предков чувашей (XXX в до н.э. - XV в. н.э.) Чебоксары, 2005. - 408 с.
12. Ордынский В. Фальсификация прошлого в учебниках по истории Та-
тарстана и татарского народа: проявления, масштаб, последствия [Электронный ресурс]. - иЯЬ:
ЬИр://гшкНпе.га/апаШка/2012/05/17ЯаЫ11кас1уа_рго8Ыо§о_у_исЬеЪткаЬ_ро_18 1огп_1а1аг81апа_1_1а1аг8ко§о_пагода_ргоуау1етуа_та88Ь1аЪ_ро81ед8Ыуа (дата
обращения: 12.11.2013).
13. Рикер П. Память, история, забвение. - М.: Канон, 2005. - 510 с.
14. Сабирова Д. К., Шарапов Я. Ш. История Татарстана с древнейших времен до наших дней: учеб. для вузов. - М.: КНОРУС, 2009. - 350 с.
15. Сафин Ф. Современный башкирский национализм // Национализм в поздне- и посткоммунистической Европе. Т. 3. - М.: РОССПЭН, 2010. -С. 122-146.
