CC BY
511
А. В. Линецкий
ТРАНЗИТОЛОГИЯ — МЕСТО И РОЛЬ В СОВРЕМЕННОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ
В современной политической науке под термином «транзит» понимается комплексный процесс трансформации общественной среды в совокупности ее социально-экономических, политико-институциональных и культурно-ценностных изменений от одной модели к другой. Этот термин представляется более операциональным и менее ценностно нагруженным, чем использовавшаяся ранее категория «модернизация», имплицитно предполагавшая вектор движения от менее развитых (традиционных) моделей организации социума к более развитым (современным). «Транзит»—это понятие, обозначающее просто движение от одного качественного состояния социальной макросистемы к другому, не претендующее на выполнение излишней для аналитических построений функции позиционирования начальной и конечной точек этого движения как лучших или худших, более или менее «прогрессивных». В то же время добавление прилагательного «демократический» задает вектор этого движения, желаемую цель, но никак не его неизбежный практический результат, т. е. это «проект с открытым финалом» (В. Гельман), предполагающий множественность путей перехода.
Таким образом, транзитология прежде всего сосредоточивает внимание на истолковании «траекторий» преобразований так называемых «переходных обществ», что позволяет, по мнению ее приверженцев, оценивать текущий уровень демократичности политической системы в инструментальных категориях. Тем не менее она тесно связана с теорией политической модернизации и в теоретико-методологическом плане, и на уровне персоналий. Но если теория политической модернизации была ориентирована преимущественно на проблематику развивающихся стран, потому центральной становилась проблема перехода от традиционного общества к современному, то в центре внимания транзитологии находятся политические процессы в таких государствах, где основные структуры общества модерна уже сложились. При этом «ни теория модернизации, ни тем более выросшая из ее методологических корней транзитология не претендуют на трактовку всех последствий и итогов трансформаций, акцентируя внимание лишь на определенных институциональных и процессуальных параметрах идущих в странах определенного типа преобразований» [1, с. 59].
Однако на рубеже тысячелетий как в западной, так и в отечественной политологии все более утверждается мнение, согласно которому концепция глобального «демократического транзита», или «третьей волны демократизации», исчерпала свой аналитический потенциал и, будучи использованной западным политологическим сообществом для анализа трансформаций в Центральной и Восточной Европе, по сути, представляла собой не научную теорию, а идеологический конструкт.
Общие положения подхода по мере осуществления «демократического транзита» стали плохо согласовываться с его особенностями и отклонениями в отдельных странах. Не удивительно, что данная парадигма смогла ответить на появившиеся в ее рамках «примеры-аномалии» лишь посредством теоретического усложнения и введения новых концептов ad hoc: «гибридные режимы», «квазидемократия», «прерванный транзит» и т.д. Это стало причиной все более критического отношения к данной парадигме.
© А. В. Линецкий, 2010
Действительно, первоначально падение коммунистических режимов вызвало на Западе триумфаторские настроения, однако, по мнению А. Этциони, это привело к завышенным ожиданиям и самонадеянности, как, например, в случае обещания Запада демократизировать десятки стран, в том числе Афганистан и Ирак [2, с. 102]. Поскольку демократизация оказалась делом гораздо более сложным, нежели предполагалось, западные политики и эксперты поторопились назвать демократическими все страны, где всего лишь состоялись выборы, а прочие элементы, необходимые для строительства демократии, в том числе и функционирующее гражданское общество, вовсе отсутствовали.
В течение последнего десятилетия ХХ в., считают наиболее радикально настроенные критики, желаемое выдавалось за действительное. В то время как американские аналитики писали о демократизации, а также социально-экономической и политической модернизации, во многих странах «транзита» происходило нечто прямо противоположное — перерождение и реанимация на новой основе авторитарных режимов, росли социальная поляризация и экономическая демодернизация. Уже к концу 1990-х годов выяснилось, что нет общей траектории, по которой страны «транзита» с разной скоростью, но устойчиво двигались бы от «несвободы» к «свободе». Движение «вверх» в направлении консолидированной демократии, конечно, имело место. «Концепция транзита была в известном смысле подтверждена опытом значительной части стран Восточной Европы, однако вовсе не потому, почему это должно было произойти на основании “раннетранзитологических” концепций, а совершенно по другим причинам. Результат оказался (на данный момент) положительным, хотя можно сказать, что плыли в Индию, а попали в Америку». По мнению А. Салмина, решающим фактором успеха здесь стало то, что страны этого региона были включены в западное сообщество, символом которого являются такие межгосударственные объединения и организации, как Европейский союз, Североатлантический альянс, Совет Европы, ВТО и др. [3]. Однако возникшие в этих странах режимы тоже серьезно отличаются друг от друга. «Их вполне можно и, видимо, нужно ранжировать по уровню “либеральности” (чем с успехом занимается неправительственная организация “Дом свободы” (“Freedom House”)). Но даже самые “свободные” из них вряд ли можно признать вполне “демократическими”, если иметь в виду тот образец, которому они пытались подражать, начиная свои преобразования. Образец этот базировался на традиционных представлениях о демократии как системе власти большинства населения, осуществляемой через институты представительства — партии, выборы, парламенты» [4, с. 102-103].
Однако дело в том, что именно эти институты, действительно сыгравшие решающую роль в становлении представительных демократий Запада в ХХ в., сегодня сами претерпевают серьезную трансформацию. Эта трансформация связана с переходом от модели представительной демократии к модели рационализированного парламентаризма с доминирующей ролью политических партий (также переживших серьезную трансформацию); от принципа разделения властей — к усилению одной из них — исполнительной; от идеи правового государства — к идее государства эффективного и т. д. Не случайно Э. Тоффлер в книге «Третья волна» пишет, что в современном западном обществе «постепенно происходит отказ от принципов представительной демократии. Фактически парламентарии исходят из собственных взглядов, в лучшем случае выслушивая экспертов. Повышение образовательного уровня и современная техника дают возможность гражданам самостоятельно вырабатывать многие политические решения, что позволяет мнению за пределами законодательных органов иметь юридическую силу» [5, с. 435436]. На фоне падения доверия к традиционным институтам и формам политической
деятельности усиливается инструментальное отношение к политическому участию, и коллективное политическое действие становится все более проблематичным. «Ведь государство как институт и политика как сфера жизнедеятельности общества призваны производить блага, в которых заинтересовано все сообщество, которыми пользуются все. В индивидуалистическом обществе производство подобных благ оказывается под угрозой, ибо мотивированные личными интересами рациональные индивиды неизбежно стараются увильнуть от исполнения общественных обязанностей, переложить эту работу на других. Изменение мотивации субъектов политического действия оборачивается обострением проблемы “безбилетника” (free rider). Способом решения этой проблемы и доминирующей формой политической активности в индивидуалистическом обществе становится политическое предпринимательство» [6, с. 74-75].
Не случайно западные исследователи-пессимисты утверждают, что интернационализация современной политики, снижение массовости и индивидуализация политического участия, падение эффективности парламентского контроля и растущая роль СМИ и групп интересов в политике привели к тому, что, с одной стороны, у политических лидеров расширяется «пространство свободы», в частности появилась возможность обращаться к своим избирателям напрямую, минуя политические партии и делая их политически излишними, а с другой — усиливаются роль и автономия политической элиты и исполнительной ветви власти за счет законодательной. Так, на основании сравнительного исследования 14 современных демократий Т. Погунтке, П. Вебб и другие утверждают, что сегодня все демократические государства движутся в сторону президенциализма и деградации представительных институтов, причем это движение происходит даже при отсутствии формальных институциональных изменений [7].
Поэтому непродуктивность попыток «торопливых имитаторов» выстроить «новую демократию» по устаревшим западным «лекалам» сегодня стала вполне очевидна. Тем более что имитация никогда не бывает лучше образца, особенно в социальном творчестве, тем более что пока «имитационный проект» осуществляется, «образец для подражания» может измениться до неузнаваемости, и это обрекает «имитатора» на постоянное отставание.
Однако именно «западные стандарты демократии» по-прежнему служат критериями оценки в отношении стран постсоветского пространства. «Они предъявляются и будут предъявляться без скидки на особенности культурно-исторического свойства и реалии исторического периода любой из этих стран. Строгие цензоры и наблюдатели, ритуально отмечая признаки “роста демократии”, тем не менее отметят состояние демократии как неудовлетворительное. А проще говоря — фиксируют факт отсутствия демократии.
В подавляющем большинстве случаев из сопоставления будет сделан вывод о том, как можно было обеспечить рост демократии в стране. Скорее всего, путем восприятия “апробированных” в странах демократии институтов политической системы и правопорядка» [8, с. 68].
Не случайно тот же «Дом свободы» фиксировал в последние годы снижение уровня демократии на посткоммунистическом пространстве. Скажем, в большей части бывших советских республик (в том числе и в России) показатели политических прав и гражданских свобод сегодня ниже, чем были в СССР в последний год существования, т. е., по данным «Дома свободы», движение во всем постсоветском регионе шло не к демократии, а от нее. Сегодня уже очевидно, что «третья волна демократизации» — это не просто количественный и территориальный прирост «свободных» и «частично свободных» государств, а формирование глобализированного взаимосвязанного и
взаимозависимого мира — не тождественно механическому распространению заимствованных западных образцов устройства общества и росту влияния Запада. В процессе трансформации находятся не только бывшие авторитарные системы, но и «старые» западные либеральные демократии, и результаты этих трансформаций пока никто не берется точно предсказать.
Ну а причина того, что эта реальность в значительной степени и достаточно долго игнорировалась западными экспертами, по мнению С. Коэна, заключалась в их политической ангажированности [9, с. 22]. США всемерно поддерживали и распространяли миф о глобальной демократизации, так как он способствовал закреплению американской гегемонии в мире после окончания «холодной войны». «Демократизация, — пишет А. Д. Богатуров, — фактически представляет собой идеологию американского национализма в его своеобразной, надэтнической, государственнической форме. Подобную “демократизацию” США успешно выдает за идеологию транснациональной солидарности» [10, с. 86]. Во внешней политике США курс на «распространение демократии» действительно имеет достаточно глубокие корни, но особенно активно и в глобальном масштабе этот курс стал проводиться начиная с 1990-х годов.
Однако, как справедливо отмечает Ю. Хабермас, «универсалистские претензии на общезначимость, которые Запад связывает со своими “базовыми политическими ценностями”, т. е. с процессом демократического самоопределения, списком прав человека, не следует путать с имперскими устремлениями — будто форма политической жизни и культура одной, пусть и старейшей, демократии является примером для всех обществ» [11, с. 37]. Поэтому американский политолог Т. Каросерс высказывается по данному поводу более сдержанно, отмечая лишь то, что концепция «транзита», мобилизованная в конце 80-х — начале 90-х годов ХХ в. для анализа событий в мире и обоснования американской политики «мировой демократической революции», устарела и требует пересмотра [12, р. 6]. Авторы, придерживающиеся данной точки зрения, порой вполне обоснованно критикуют современную реальность в большинстве стран «третьей волны» как не соответствующую даже минимальным критериям западной либеральной демократии. Все это результат действия разнообразных факторов, для каждого региона своих, тем не менее есть и нечто, их объединяющее, —отсутствие социального консенсуса по поводу демократии и ее базовых ценностей, слабость гражданского общества, неэффективность рыночной экономики, фиктивно-правовой системы и ее институтов и др.
В результате, по мнению пессимистов, имеет место «транзит без трансформации», и большинство стран, вставших на путь демократических реформ, но не добившихся успеха (а это 85 из 100 государств «третьей волны»), попали в своего рода переходную «серую зону». Само это понятие —метафора, предполагающая наличие «черной» и «белой» зон, т. е. регионов доминирования: с одной стороны — тоталитаризма, с другой — либеральной демократии. Переход из «серой» зоны в «белую», т. е. достижение стандартов западной либеральной демократии, в принципе возможен, однако отнюдь не для всех. И в этом заключается важнейшее отличие данной позиции от ортодоксальной.
Таким образом, причина кризиса или «конца» транзитологической парадигмы, по мнению ряда исследователей, состоит не только в том, что теория не в состоянии убедительно объяснить причины провала демократических трансформаций в десятках стран, но и в том, что ее фундаментальные основы, восходящие к теории модернизации, связанные с декларируемой перспективой достижения справедливого демократического общества для всех, оказались ложными.
Как писал философ Б. В. Марков, выражая чувство разочарования, характерное сегодня для многих российских интеллектуалов, «мы читали западных футурологов, как пророков нашего будущего, а теперь стало ясно, что они имели в виду будущее только своего мира, в котором нам, кажется, нет достойного места» [13, с. 109]. Идея «демократического транзита» по западным образцам в течение более десяти лет играла в посткоммунистическом мире роль интеллектуальной компенсации за крушение идеалов социализма. Она давала ее адептам в посткоммунистических странах надежду на то, что общества, отказавшиеся от социалистической идеи всеобщего благоденствия, получат шанс приобщиться к ее капиталистической версии при условии следования неолиберальным рецептам «Вашингтонского консенсуса». В действительности же оказалось, что их практический смысл состоял в обеспечении максимальной открытости постсоциалистических экономик и их включении в систему мирового капиталистического разделения труда на «вторых» ролях — с одной стороны, как поставщиков дешевой, но квалифицированной рабочей силы, сырья и энергоносителей, с другой — как рынка сбыта для западных товаров и помойки для отходов производства.
«В целом Восточная Европа служила в качестве “широкомасштабной лаборатории” для определения среднесрочных эффектов глобализации (среди прочих “результатов тестирования” мы, пережив десять лет трансформации, гораздо лучше информированы относительно того — насколько далеко можно притеснять рабочий класс, лишая его преимуществ государства всеобщего благосостояния; каковы пределы пауперизации населения, прежде чем могут начаться широкомасштабные социальные волнения; как эффективно манипулировать “свободными средствами массовой информации”; каковы политические и экономические издержки драматического подрыва традиционных социальных связей; каковы различные последствия глобализации, опосредованной различными культурами?). Это всего лишь несколько фундаментальных вопросов, на которые хотели бы получить ответ менеджеры капиталистического проекта» [14, с. 4546]. По сути дела на вооружение была прямо взята идея С. Хантингтона, который, как известно, ставил проблему так— «The West and the Rest».
Несомненно, транзитологические концепции посткоммунистического развития далеки от совершенства. Более того, через двадцать лет после падения коммунистического режима трудно оправдать использование самого термина «переход» по отношению к странам этого региона. Сегодня большинство поставторитарных стран находятся не на некоей «промежуточной станции» своего пути трансформации, а в конечном пункте того развития, на которое они оказались способны. Так, в европейских посткоммуни-стических странах маловероятно возрождение как левоавторитарных, так и правоавторитарных режимов, здесь прошло и время «антикоммунизма с большевистским лицом» (А. Михник). Либеральный поворот «на Запад» здесь необратим, поскольку Европейский союз, членами которого стали почти все страны региона, не потерпит «отката» к прошлому. Хотя с конца 1990-х годов движение к консолидированной демократии западного образца в Польше, Венгрии, Чехии и Словении явно замедлилось. Стали проявляться тенденции к застою и даже политической деградации. Имеет место определенная эрозия демократических институтов, норм и процедур. Не случайно «Дом свободы» в 1998-2008 гг. уменьшил индексы демократизации для большинства стран Центральной и Восточной Европы. Социальная ситуация в этих государствах весьма напряженная. Если верить данным социологических опросов, то в новых членах ЕС сегодня меньшинство граждан (около 30%) считают, что они реально выиграли от перехода к рыночной экономике. От 30 до 40% сумели приспособиться к новым условиям бытия, но отмечают лишь небольшой прогресс в своей жизни. Остальные причисляют
себя к проигравшим. В большинстве стран ЦВЕ существует достаточно высокий уровень безработицы и значительная региональная дифференциация. Те, кто считает себя проигравшими в новой рыночной действительности, как правило, заявляют о том, что они противники этого экономического порядка. Такие настроения зачастую приводят к серьезным политическим следствиям. Как отмечает Ф. Ларраби, «проевропейские и прорыночные партии начали терять поддержку во многих странах Восточной Европы, а в некоторых из них уступили место коалициям, исповедующим национализм» [15].
В отношении же большинства постсоветских государств западными экспертами уже неоднократно высказывалось предположение, что их следует классифицировать как «полуавторитарные режимы», обладающие высокой степенью устойчивости и не имеющие почти ничего общего с западными демократиями. Так, начиная с 2004 г. «Дом свободы» относит Россию к числу «несвободных государств», поставив ее в один ряд с такими странами, как, например, Туркменистан.
Как представляется, в этом случае, сознательно или нет, совершается ошибка, отмеченная австралийским политологом М. Кригером: «... преувеличивается ужасное состояние в том или ином регионе демократии, рынка, гражданского общества и т. д. Необходимо задать самый глубинный вопрос социального исследования (хотя специалисты по переходному периоду не всегда делают это): по сравнению с чем? Критики иногда не объясняют, считают ли они, что состояние дел хуже, чем прежде, хуже, чем где бы то ни было, хуже чем могло бы быть, или и то, и другое, и третье. Ответы на все эти вопросы важно найти, но это не один ответ на один и тот же вопрос. Нет даже достаточных оснований, что ответы на все эти вопросы укажут в одном направлении» [16]. Поэтому, как представляется, нужно говорить не о проблеме консолидации демократии, а о проблемах консолидации демократий, так как не существует единого «сценария транзита» или одного набора институтов демократии, который был бы наилучшим для разных социальных контекстов.
Литература
1. Соловьев А. И. Российские трансформации: проблемы измерения, диагностики, прогнозирования // Россия в условиях трансформаций. Материалы. Вып. №17. М., 2002.
2. Этциони А. От империи к сообществу: новый подход к международным отношениям. М., 2004.
3. См.: Салмин А. Какую Россию мы строим // Политика в современной России / Под ред. В. Никонова. М., 2005.
4. Пшизова С. Н. От подражания к имитации: партийное строительство на постсоветском пространстве // Партии и партийные системы в современной России и послевоенной Германии. М.; Ростов н/Д., 2004.
5. Тоффлер Э. Третья волна. М., 2002.
6. Пшизова С. Н. Политика как бизнес: российская версия (II) // Полис. 2007. №3.
7. См.: The Presidenialization of Politics: A Comparative Study of Modern Democracies / Eds. T. Poguntke, P. Webb. Oxford: Oxford University Press, 2007.
8. Мирзоев С. Гибель права: легитимность в «оранжевых революциях». М., 2006.
9. Коэн С. Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России. М., 2001.
10. Богатуров А. Д. Истоки американского поведения // Россия в глобальной политике. 2004. Т. 2, №6 (ноябрь-декабрь).
11. Хабермас Ю. Расколотый Запад. М., 2008.
12. Carothers T. The End of the Transition Paradigm // J. Democracy. 2002. Vol. 13, N1.
13. Марков Б. В. Человек и глобализация мира // Отчуждение человека в перспективе глобализации мира: Сб. ст. Вып. 1. СПб., 2001.
14. Дуткевич П. Асимметричная власть, ересь и посткоммунизм: несколько соображений // ПОЛИТЭКС. 2006. Т. 2, №4.
15. Ларраби Ф. Угрозы и возможности в Восточной Европе. иИЬ: http://www.inosmi.ru/tran-slation
16. Кригер М. Ловушки для начинающих игроков в переходный период // Конституционное право: Восточноевропейское обозрение. М., 2000. № 1 (30).
Статья поступила в редакцию 17 декабря 2009 г.
