CC BY
30
Итог конфликтной ситуации в обоих рассказах одинаков - утрата взаимопонимания между близкими людьми.
Лексема «труд» выступает в качестве текстообразующего компонента для постановки социальной проблемы.
Примечания
1. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. М.: «А ТЕМП», 2004. С. 706.
2. Чехов А. П. Дом с мезонином. Повести и рассказы / А. П. Чехов. М.: Худож. лит., 1983. С. 13. (Далее в тексте цитируется это издание с указанием страниц в круглых скобках.)
Notes
1. Ozhegov S. I., Shvedova N. Yu Tolkovyj slovar' russkogo yazyka[Dictionary of the Russian language] / S. I. Ozhegov, N. Y. Shvedova. M. "A TEMP". 2004. P. 706.
2. A. P. Chekhov Dom s mezoninom. Povesti i rasskazy [House with mezzanine. Novels and stories] / A. P. Chekhov. Moscow. Khudozh. lit. 1983. P. 13. (Hereafter this edition is cited on the pages indicated in parentheses.)
УДК 821.161.1
Е. М. Гордеева
Трансформация пасторально-идиллической образности в романе О. Ермакова «Транссибирская пастораль» и в повести С. Бардина «Пастораль»
Статья посвящена анализу пасторально-идиллической образности в русской прозе второй половины ХХ в. Материалом изучения являются роман О. Ермакова «Транссибирская пастораль» (1997) и повесть С. Бардина «Пастораль» (1990). Исследовательское внимание фокусируется на трансформации основных пасторальных оппозиций (город / деревня, цивилизация / природа), формирующих сюжет, систему образов-персонажей и авторскую концепцию данных произведений. Указывается, что и в «Транссибирской пасторали» О. Ермакова, и в «Пасторали» С. Бардина противопоставление города и деревни, цивилизации и природы, заявленное в начале произведений, по мере развития сюжета снимается, «напряжение» между составляющими рассматриваемой оппозиции постепенно сходит на нет. Подчеркивается, что роман О. Ермакова и повесть С. Бардина относятся к типу натурализованной пасторали.
Pastoral-idyllic figurativeness in the Russian prose of the second half of the 20th century is analyzed in the article. O. Ermakov's novel 'Trans-Siberian pastoral' (1997) and S. Bardin's story 'Pastoral' (1990) are the materials of the study. The researcher's attention is focused on transformation of basic pastoral oppositions (city/village, civilization/nature) that form the plot, system of images-characters and the author's conception of these works. It is noted that there is an opposition of a city and a village, civilization and nature in O. Ermakov's novel 'Trans-Siberian pastoral' and in S. Bardin's story 'Pastoral', stated at the beginning of the works, that disappears as the plot unwinds, 'tension' between opposition components gradually fades away. It is marked that O. Ermakov's novel and S. Bardin's story belong to naturalized pastoral type.
Ключевые слова: О. Ермаков, С. Бардин, «Транссибирская пастораль», «Пастораль», пасторально-идиллическая образность, натурализованная пастораль.
Keywords: O. Ermakov, S. Bardin, 'Trans-Siberian pastoral', 'Pastoral', pastoral-idyllic figurativeness, natural-izedpastoral.
Пастораль, зародившаяся еще в глубокой древности, широко представлена в русской прозе второй половины ХХ в. (В. Астафьев «Пастух и пастушка», А. Адамович «Последняя пастораль», Ю. Нагибин «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя», А. Чудаков «Ложится мгла на старые ступени» и др.). В современном литературоведении пастораль определяется и как жанр, и как модальность, объединяющая группу жанров. Вслед за Н. Т. Пахсарьян, Т. В. Саськовой под пасторалью мы понимаем исторически изменчивое жанровое образование, в основе которого лежит система ценностных оппозиций (деревня / город, мир / война, естественное / искусственное, природа / культура, цивилизация / природа и т. п.). Как указывает
© Гордеева Е. М., 2016 54
Н. Т. Пахсарьян, историческое движение жанра обусловливается перегруппировкой ценностных оппозиций внутри пасторального идеала, в результате которой «часть из них - уходит на периферию, часть - оказывается в центре, тем самым не отменяя, но порой значительно меняя содержание этого идеала» [1]. Жанровая эволюция пасторальных форм определяется, таким образом, метаморфозами пасторального идеала, зависящего от философских, экономических, эстетических концепций, определяющих ценностную шкалу той или иной исторической эпохи.
Трансформация пасторально-идиллической образности, происходящая в современных образцах жанра, не раз привлекала внимание ученых, фокусировавших свое внимание на вопросах, связанных с натурализацией пасторали, с соотношением в ней реального и идеального, условного и конкретно-исторического. Так, Т. В. Саськова, рассматривая рассказ Б. Екимова «Пастушья звезда», отмечала, что в основе произведения лежит противостояние пастуха, «носителя "естественной нравственности"», работодателю - новому «хозяину» жизни. Заметив, что главный герой предстает в «полном соответствии с жанровыми пасторальными установками» как «идеальный "естественный" человек», исследовательница обращала внимание на разницу между принципами идеализации в традиционной пасторали и в данном рассказе. Если «на всех предшествующих этапах идеализация пастушеского образа жизни, его поэтизация имела условный характер», то теперь, по мнению исследовательницы, когда во всех сферах жизни общества в очередной раз произошел резкий социальный слом, когда «поменялись эстетические представления», «механизм идеализации тоже стал иным» [2]. Предметом идеализации в рассказе Екимова «оказывается (наряду с естественностью, близостью к природе) все то, что прежде было для искусства сомнительным, невозможным в средневысоком жанрово-стилевом регистре, - тяжкий, грязный, изматывающий труд» [3]. Т. В. Саськова подчеркивала, что даже в просветительской георгике «поэтизация сельских "трудов и дней" оставалась достаточно отвлеченной». В рассматриваемом рассказе поэтизация трудовых пастушьих будней не только сохраняется, но и утрачивает отвлеченность, условность, характер героя раскрывается «в его социально-бытовой конкретности».
Т. Н. Фоминых, анализируя роман Д. Липскерова «Пространство Готлиба», обратила внимание на авторскую «транскрипцию» в нем одной из главных пасторальных оппозиций город / деревня. Наблюдения над текстом позволили исследовательнице заметить, что в романе Д. Лип-скерова «вместо характерной для пасторали идеализации деревни наблюдается релятивизация деревенской идеальности», что «происходит не только перегруппировка входящих в состав пасторального идеала ценностных оппозиций», но и «становятся более подвижными границы между элементами внутри самих этих оппозиций» [4]. Так, главная героиня Анна, являясь «спинальным больным», переезжает в деревню, полагая, что обретет в ней гармонию с внешним миром. Деревня, ассоциирующаяся с неподвижностью, воспринимается увечной женщиной как родственное пространство. Однако вопреки ожиданиям Анны деревня, казавшаяся «"парализованной", "ка-лечной", несовместимой с идеалом пасторального существования, постепенно начинает утрачивать исходную "неполноценность"» [5]. Именно в сельской местности героиня начинает жить полной жизнью и стараниями двойника своего возлюбленного (Лучшего Друга) становится матерью. Деревня, такая далекая от того, чтобы можно было считать жизнь в ней пасторально-идиллической, чудесным образом возвращает себе «статус пасторального локуса». Отметив «взаимозаменяемость элементов, входящих в состав ценностной оппозиции "деревня - город"», Т. Н. Фоминых пришла к выводу о том, что подвижность границы между элементами внутри самой этой оппозиции «к разрушению ценностной иерархии не приводит» [6].
Объектом нашего исследования становятся роман О. Ермакова «Транссибирская пастораль» и повесть С. Бардина «Пастораль», в которых трансформация основных структурно-содержательных компонентов также представляет интерес.
«Транссибирская пастораль» является первой частью трилогии «Свирель вселенной». Характеризуя данное произведение, критики обращали внимание на его жанровый синкретизм. А. Латынина называла его «пасторальной утопией слияния человека с природой» [7]. Д. Бавиль-ский, подчеркивая значимость оппозиции цивилизация / природа (естественность), указывал, что в основе романа лежит «развернутая метафора некой духовной, душевной инициации, причащения - перехода в естественное свое состояние» [8].
Если иметь в виду структурно-содержательные компоненты пасторали, наиболее рельефно проявленные в данном произведении, то имеет смысл в первую очередь обратить внимание на противопоставление цивилизации и природы.
Цивилизация в романе Ермакова - это город, завод, заводское общежитие. Главному герою Даниилу Меньшикову, уроженцу города и вчерашнему выпускнику школы, была уготована участь заводского рабочего. Даниил же, по его собственному признанию, «презирает города» [9]. Даже Москва, в которой он делает пересадку на пути в Сибирь, запомнилась ему «неотразимо тяжелой, серокамен-
55
ной, вонзившейся шипами в свинцовое небо» [10]. Большую часть своей жизни герой прожил в заводском общежитии, которое в его сознании ассоциировалось с адом. Обитатели общаги, «преисполнившись неодолимой ненависти, бросались друг на друга, чтобы выбить зубы, проткнуть потроха, они слишком плотно жили и надоедали друг другу» [11]. Исключительно негативные ассоциации вызывал у героя и завод: он полагал, что заводской рабочий попадает в рабство к машине, становясь ее продолжением. Отчим, с восторгом рассказывающий о предприятии, казался ему Вергилием, ведущим экскурсию по кругам ада. Даниил намерен бежать прочь из города. Окружающие считали его намерение «варварством, движением вспять», «мечтой висельника».
Природа в «Транссибирской пасторали» - это озеро Байкал, расположенный в его окрестностях природный заповедник. Путешествуя по Сибири, герой надеялся сполна удовлетворить с детства дремавшую в нем страсть: «уходить все дальше, все глубже зарываться в глушь сияющего мира» [12].
Противостояние цивилизации и природы в «Транссибирской пасторали» оказывается противостоянием Европы и Азии, Европа воспринимается как «страна заходящего солнца», Азия символизирует «молодость и свежесть». Оказавшись за Уральским хребтом, герой думает: «Молодость и свежесть, - разве найдешь там, позади, где садится солнце? Где-нибудь на Балтийском море, в грязных портах. Тем более на пляжном Черном. Он выбрал море Азии» [13].
Подчеркнем: отмеченная оппозиция (цивилизация / природа, Европа / Азия) является достаточно отчетливой на протяжении всего произведения. Однако «напряжение» между ее составляющими ощущается лишь в самом начале повествования. Противостояние европейской цивилизации и природы постепенно сходит на нет, прежде всего, потому, что цивилизация проникает в заповедные уголки природы. Ограничимся лишь одним примером.
На наш взгляд, не случайно рассказывается о том, как однажды, живя в заповеднике, герой самовольно отправился на вышку, давно манившую его. Преодолев немалые трудности, Даниил достиг вершины горы, где, как ему казалось, «он был один». Однако утром его разбудил треск: звонил телефон. Взяв трубку, Даниил услышал приказ быстро вернуться в поселок: «Он чувствовал себя нашкодившим школьником. Голос застиг его врасплох. Кто звонил? И зачем здесь телефон? Ну да, пожарная вышка, каланча» [14]. С помощью такого блага цивилизации, как телефонная связь, герой оказался под контролем со стороны неведомой ему агрессивной силы, проникающей даже в труднодоступное место.
Противопоставляя цивилизацию природе, автор одновременно отмеченное противопоставление «нейтрализует», причем делает это, как кажется, достаточно демонстративно. Приведем еще один пример.
В заповеднике Даниил поселился в старой поставленной на снос хлебопекарне, пристанище (по общему мнению, для жизни непригодное) устраивало его, потому что позволяло вести «одинокую жизнь». Однако зимой находиться в этой развалине было невозможно («Сибирь не Индия»), и герой вынужден был перебраться в общагу, именуемую здесь клоповником, очень похожую на то заводское общежитие, где прошли его детство и отрочество. Принимая решение остаться в заповеднике до весны, Даниил не питал иллюзий относительно того, что «заповедник и впрямь был эдаким оазисом счастья и красоты: хорош оазис с клоповником посередине» [15]. В заповеднике процветало пьянство, браконьерство, самоуправство начальства и т. п., и в этом отношении он ничем не отличался от столь ненавистного герою города.
Антитеза цивилизация / природа обусловливает и расстановку героев, с которыми судьба сводит Даниила. Ремизову, директору природного заповедника, противостоит лесник Малдонис. Ремизов позиционировал себя как последователя идей, выраженных в художественном трактате Г. Д. Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854). Он рассуждал о «заповеднике нового типа, о новом союзе с природой», любил поговорить о близости к природе как залоге нравственности. Малдо-нис оппонировал Ремизову в спорах о цивилизации и природе. Он, апологет цивилизации, будущее человечества связывал с техническим прогрессом.
Подлинная сущность Ремизова, якобы заботящегося о том, чтобы планета осталась «Землей с чистым естеством», раскрывается в его философии, в частности в разделении людей на три типа: «одним - Уолден, другим - Тулон, третьим - стойло». Не без иронии замечая, что в заповеднике «по какому-то непреложному закону <...> не остаются уолденцы» [16], Ремизов тем самым исключал из их числа и самого себя. Из двух имевшихся в заповеднике категорий людей герой ближе всего к тем, кому «Тулон». Ремизов жаждет власти так же, как некогда мечтал о ней Бонапарт. Герой из разряда «вождей», «великих инквизиторов», железным кнутом гнавших человеческое «стадо» в рай - фактически в рабство. Примечательно, что в планах Ремизова строительство на территории поселка большого здания, в него он надеется переселить не только разные службы, но и работников заповедника. Этот «небоскреб» воспринимается ни чем иным как вариантом Вавилонской 56
башни, символизирующей претензии человека, возомнившего себя равным Богу. «Заповедник нового типа», о котором мечтает Ремизов, на практике вполне может оказаться казармой.
На «вождизм» как на главную черту Ремизова указывал Малдонис. Он предупреждал Даниила об опасности, которую представляет собой этот «ловец человеческих душ». И если сначала Даниил доверчиво внимал речам Ремизова («идеал Уолдена он принимал безоговорочно»), то после разговора с Малдонисом, прислушавшись к его словам, в гости к Ремизову отправиться не спешил. В сознании Даниила «урбанистический человек» и «уолденец» еще не поменялись местами, однако их противостояние утратило прежнюю резкость.
По мере развития сюжета становится очевидным также, что и желанное слияние с природой (как основа гармоничных отношений человека и мира) чревато издержками, которые могут оказаться катастрофическими. Сибирь в сознании героя существует как мифологизированное пространство. Герою казалось, что «он забрался в даль времен», что «в лесах чувствовалась былинная, добылинная мощь» [17]. Неоднократно подчеркивается ощущаемая Даниилом слитность с естественным миром. Отмечается, что он чувствовал свое единство не только с озером, но и с лесом. Встреча с хозяином тайги - медведем - придала ему силы: он «ощутил прилив необычайной энергии; его взгляд стал острее, слух тоньше, нос чутче» [18]. Однако, говоря о единении героя с природой, автор обращает внимание и на оборотную сторону данного тандема. Показательной в этом отношении является сцена ночного купания Даниила в Байкале.
«Все это время Байкал был рядом, но казался далеким», и герой решил преодолеть преграду, отделявшую его от озера. Сначала Даниил плыл легко: «Его руки, ноги, живот, - весь он в Байкале зарылся, только голова сверху». Очень скоро погода внезапно изменилась: поднялись волны. Они накрыли пловца с головой. Он «попытался приноровиться к ритму Байкала, и ему удавалось совпадать дыханием и движениями с этим могучим колыханием». Однако спустя некоторое время он почувствовал свою беспомощность, его «повлекло вниз», «он вдруг понял, что никогда не доплывет до берега». Спасся Даниил чудом, «Байкал чуть до смерти не напоил его» [19]. Желание «слиться» с природой едва не привело к гибели, которая стала бы расплатой не только за то, что герой полез в воду, будучи пьяным, но и за то, что слишком самонадеянно решил преодолеть «стену», отделявшую его от моря Азии.
Анализ оппозиции цивилизация / природа свидетельствует о том, что в романе Ермакова она имеет жанрообразующий характер, что автор экспериментирует с ее составляющими, то подчеркивая противостояние между ними, то заметно ослабляя его. В связи с этим показательно название произведения. Оно не только прямо свидетельствует о пасторальных ориентирах автора. Название романа «Транссибирская пастораль» носит оксюморонный характер: в нем соединяется несоединимое. Слово «транссибирская» чаще всего сочетается со словами «магистраль», «железная дорога». Как «знак» цивилизации железнодорожная магистраль противостоит пасторальному миру. Ермаков, называя свою пастораль «транссибирской», объединяет эти понятия, стремясь «снять» существующую между ними противоположность.
«Пастораль» Бардина в связях с пасторально-идиллической традицией рассматривала Т. В. Саськова. Проанализировав данную повесть в сравнении с рассказом Б. Екимова «Пастушья звезда», исследовательница пришла к выводу о ее принадлежности к такой разновидности жанра, как натурализованная пастораль, в которой «традиционно прозаическое, сельское, простонародное стало изображаться как эстетически значимое, ценное, серьезное» [20].
На связь повести Бардина с пасторально-идиллической традицией (как и в случае с «Транссибирской пасторалью») прямо указывает ее название. Как и в «Транссибирской пасторали», в «Пасторали» Бардина основная оппозиция - противопоставление города и деревни, цивилизации и природы - приобретает жанрообразующее значение. В обоих произведениях речь идет о бегстве героев из «цивилизации» в «природу», в обоих - городские жители обретают «идеальное» место вне города.
Герой Бардина Полуянов, в прошлом служащий НИИ, ныне научный консультант маленького научно-популярного журнала, работающий на дому, находит свое «спасение» в деревне со «смешным» названием Кукареки. Именно здесь он испытывает «упоительное чувство свободы», которого в городе был лишен. Хотя коллеги по НИИ называют Полуянова «ушельцем», о его отшельничестве речи не идет. «Сбежав» в деревню, он не разрывает связи с городом (работает в журнале, слушает по радио «Голос Америки», к нему приезжают мать, жена, сын, его навещает друг). Герой не замыкается в себе, напротив, направляет свои усилия на гармонизацию отношений с окружающими его людьми, и опыт деревенской жизни служит ему в этом опорой. Приезд к нему родных не нарушает его деревенскую идиллию, напротив, является ее неотъемлемой частью. «В доме идет тихий разговор двух родных ему женщин» (матери и жены героя), «сын спит на старенькой кровати», «покой царит в этом строго обязательном мире» [21]. Семейная идиллия показана как результат упорного
57
труда героя. Купив дом в деревне, Полуянов в своих владениях ввел «абсолютную просвещенную монархию», суть которой сводилась к запрету «тиранить другого»: «каждый делает, что хочет». И если прежде случались бурные объяснения и ссоры, то впоследствии, когда запрет возымел силу, «все происходило чудесно само собой», без особого надрыва и тяжести: «Копался огород, чистилась картошка, хорошо и свободно ходилось в лес, на реку, а то и просто можно было валяться на глазах у всех в саду, в гамаке» [22]. В воскресенье, о котором идет речь в повести, «они с Варей обрезали ветки, разговаривали, а Ванька, умаявшись от безделья, теперь окапывал третью яблоню. Потом обедали, пили чай на веранде, говорили о клематисах, о диком винограде - и вообще делали те легкие обязательные дела, мелкие, но важные, которые и составляют суть и плоть отношений любящих друг друга людей, которые счастливы так самостоятельно, так по-своему» [23]. Затем отправились в лес, «на ходу», «среди полей и дорог» выполняли Ванькино домашнее задание - хором заучивали наизусть «кусок» из «Слова о полку Игореве».
О том, как герою живется в городе, где он проводит все-таки большую часть календарного года, ничего специально не говорится. Об этом можно лишь догадываться по тому, например, как супруга Полуянова внимает рассказам его друга Жорника о заграничных поездках, как сам герой неоднократно подчеркивает, что, пребывая в Кукареках, он укрепляет семейный бюджет, по тому, наконец, что «упоительное чувство свободы» герой обретает, лишь оказавшись один. Очевидно, что идиллия Полуянова носит сезонный характер и локализуется исключительно в деревенских «декорациях».
Как и в «Транссибирской пасторали», в повести Бардина писательский интерес сосредоточивается на отношениях между городом и деревней, в обоих произведениях идеализация деревенской (природной) идилличности соединяется с ее натурализацией. Взгляду героя открывается безрадостная картина деревенского запустения. В изображении деревни сквозным является мотив смерти (неоднократно упоминается сгоревшая восемь лет назад деревня Левшино, которую сначала объявили бесперспективной, а потом спалили; не раз подчеркивается, что героя угораздило купить именно тот дом, в котором повесилась его прежняя хозяйка, и т. п.).
Население Кукарек составляют старухи, заработавшие свои пенсии каторжным трудом на ферме, бывшие зэки, «отмотавшие» свои сроки за особо тяжкие преступления. Воровство и пьянство в Кукареках - привычное дело (непьющих мужчин не осталось). Не доенные по несколько дней и потому отчаянно мычавшие коровы и пьяная доярка Зинка (в халате, наброшенном на голое тело), убегающая от участкового, решившего, наконец, оформить ее в ЛТП, - так выглядит современная пастораль.
Как и в «Транссибирской пасторали», в «Пасторали» Бардина противопоставление города и деревни, цивилизации и природы, заявленное в начале произведения, по мере развития ее сюжета снимается. Подчеркивается, что Кукареки связаны с городом самыми прочными «узами»: почти все сельские жители имеют городских родственников (нередко - ближайших), по выходным дням приезжающих на свою «малую» родину и воскресным вечером покидающих родные пенаты. Полуянову, однажды наблюдавшему за отъездом с крыши своего дома, «было как-то особенно хорошо видно, как сразу опустела и затихла деревня»: «Какое-то сиротство спустилось на селение, когда городские уехали: никто не копался в огородах, никто не бегал по соседям. Все затихло и переживало отъезд» [24]. Если в традиционной пасторали деревня воспринимается как «идеальный» топос, то в «Пасторали» Бардина она не только лишается «идеальности», но и сама словно знает о собственной ущербности, словно ощущает свое сиротство.
Противопоставления города и деревни, цивилизации и природы, заявленного в начале повести, почти не чувствуется в финале. Полуянов видит бредущих по краю просеки женщин с дозиметрами и понимает, что они измеряют «уровень радиоактивности в поле». «Эхо» чернобыльской катастрофы, о которой он узнал по радио, докатилось и до деревни Кукареки, расположенной «посредине замечательного русского пейзажа, осеннего, раннего». Несмотря на то что Полуянов подумал, «что все это не имеет уже никакого значения», «потому что есть только этот лес и поле», которые будут всегда, техногенная катастрофа заставляет усомниться в его правоте. «Это ласковое поле, это небо и эта золотая канитель березовых листьев на ветру» [25], - вся эта идиллия очень хрупкая и (в свете Чернобыльской аварии) отнюдь не вечная.
«Пастораль» Бардина, с одной стороны, «реставрирует» жанровый канон, с другой - разрушает его, вбирая в себя жизненный материал, от пасторали весьма далекий, и в этом отношении она сближается с произведениями Ермакова, Екимова и других современных пасторалистов.
Итак, наши наблюдения показали, что и роман Ермакова, и повесть Бардина демонстрируют «перегруппировку» пасторальных ценностей, не нарушающую целостности жанрового ядра, позволяющую указанным произведениям оставаться в жанровом поле пасторали. И роман, и повесть подтверждают взгляд на пастораль как на жанр, который «тяготеет к поляризации, к соз-58
данию оппозиций <...>, и в то же время внутри нее возникает тенденция к примирению всевозможных конфликтов» [26]. Как «Транссибирская пастораль» Ермакова, так и «Пастораль» Бардина представляют собой вариант натурализованной пасторали.
Примечания
1. Пахсарьян Н. Т. Динамика ценностных оппозиций в эволюции пасторальных жанров и пасторальная комедия Мариво «Арлекин, воспитанный любовью» // Пастораль как текст культуры: теория, топика, синтез искусств: сб. науч. тр. / отв. ред. Т. В. Саськова. М.: МГОПУ, 2005. С. 76.
2. Саськова Т. В. «И сияла им серебряная Пастушья звезда...»: Русская прозаическая пастораль эпохи перестройки // Человек: Образ и сущность. Гуманитарные аспекты: ежегодник / РАН. ИНИОН. Центр гуманит. науч.-информ. исслед. Отд. философии. Отд. языкознания; ред. кол.: Л. В. Скворцов, гл. ред., и др. М., 2011; Современный человек: Движение к пасторали? / ред.-сост.: Н. Т. Пахсарьян, Г. В. Хлебников. М., 2011. С. 99.
3. Там же.
4. Фоминых Т. Н. Пасторальная традиция в романе Д. Липскерова «Пространство Готлиба» // Человек: Образ и сущность. Гуманитарные аспекты: ежегодник / РАН. ИНИОН. Центр гуманит. науч.-информ. исслед. Отд. философии. Отд. языкознания; ред. кол.: Л. В. Скворцов, гл. ред., и др. М., 2011; Современный человек... С. 110-111.
5. Там же. С. 111.
6. Там же. С. 112.
7. Латынина А. Беспечный кочевник перед бурей // Литературная газета. 1997. № 41. 8 окт. С. 11.
8. БавильскийД. Более странно, чем рай // Новый мир. 1998. № 5. С. 232.
9. Ермаков О. Транссибирская пастораль // Знамя. 1997. № 8. С. 30.
10. Там же. С. 10.
11. Там же. С. 37.
12. Там же. С. 51.
13. Там же. С. 13.
14. Там же. С. 56.
15. Там же. С. 47.
16. Там же. С. 68.
17. Там же. С. 19.
18. Там же. С. 54.
19. Там же. С. 31.
20. Саськова Т. В. Пастораль русских неодеревенщиков эпохи перестройки // Пастораль: метаморфозы идеала и реальности: сб. науч. тр. / отв. ред. Т. В. Саськова. М.: Человек, 2015. С. 216.
21. Бардин С. Пастораль // Знамя. 1990. № 9. С. 97.
22. Там же. С. 99.
23. Там же.
24. Там же. С. 103.
25. Там же. С. 119.
26. Ганин В. Н. Поэтика пасторали: эволюция английской пасторальной поэзии XVI-XVII веков: дис. ... д-ра филол. наук. М.: МПГУ, 1998. С. 20.
Notes
1. Pakhsarjan N. T. Dinamika cennostnyh oppozicij v ehvolyucii pastoral'nyh zhanrov i pastoral'naya komediya Marivo «Arlekin, vospitannyj lyubov'yu» [Dynamics of value oppositions in the evolution of the genres of pastoral and pastoral comedy of Marivo "Harlequin, bred by love"] // Pastoral' kak tekst kul'tury: teoriya, topika, sintez iskusstv: sb. nauch. tr. - astoral as the text of culture: theory, topics, synthesis of the arts: coll. of scient. art. / resp. ed. T. V. Sas'kova. M. Moscow State Pedagogical University. 2005. P. 76.
2. Sas'kova T. V. «I siyala im serebryanaya Pastush'ya zvezda...»: Russkaya prozaicheskaya pastoral' ehpohi perestrojki [«And silver Shepherd's star shone them...": Russian prose pastoral of the era of perestroika] // CHelovek: Obraz i sushchnost'. Gumanitarnye aspekty: ezhegodnik - Man: Image and identity. Humanitarian aspects: Yearbook / RAS INION. Center of humanit. scientific.-inform. researches. Dep. of philosophy. Dep. of linguistics; ed. count.: L. V. Skvortsov, chief ed. and others. M. 2011; Sovremennyj chelovek: Dvizhenie k pastorali? -Modern man: Movement to a Pastorale? / ed.-comp.: N. T. Pakhsanran, G. V. Khlebnikov. M. 2011. P. 99.
3. Ibid.
4. Fominykh T. N. Pastoral'naya tradiciya v romane D. Lipskerova «Prostranstvo Gotliba» [Pastoral tradition in the novel of D. Lipskerov "Space of Gottlieb"] // CHelovek: Obraz i sushchnost'. Gumanitarnye aspekty: ezhegodnik - Man: Image and identity. Humanitarian aspects: Yearbook. RAS INION. Center of humanit. scientific.-inform. researches. Dep. of philosophy. Dep. of linguistics; ed. count.: L. V. Skvortsov, chief ed. and others. M. 2011; Modern man... Pp. 110-111.
5. Ibid. P. 111.
6. Ibid. P.112.
7. Latynina A. Bespechnyj kochevnik pered burej [Careless nomad before the storm] // Literaturnaya gazeta - Literary newspaper. 1997, No. 41, 8 Oct. P.11.
8. Pavelski D. Bolee stranno, chem raj [Stranger than Paradise] // Novyj mir - New world. 1998, No. 5, p. 232.
9. Ermakov O. Transsibirskaya pastoral' [Transsiberian pastoral] // Znamya - Banner. 1997, No. 8, p. 30.
10. Ibid. P. 10.
11. Ibid. P.37.
12. Ibid. P. 51.
13. Ibid. P.13.
14. Ibid. P. 56.
15. Ibid. P. 47.
16. Ibid. P. 68.
17. Ibid. P. 19.
18. Ibid. P. 54.
19. Ibid. P. 31.
20. Sas'kova T. V. Pastoral' russkih neoderevenshchikov ehpohi perestrojki [Pastorale of Russian neovillagers of the era of perestroika] // Pastoral': metamorfozy ideala i real'nosti: sb. nauch. tr. - Pastoral: the transformation of ideal and reality: scientific collection of works / resp. ed. T. V. Sas'kova. M. Man. 2015. P. 216.
21. Bardin C. Pastoral' [Pastoral] // Znamya - Banner. 1990, No. 9, p. 97.
22. Ibid. P. 99.
23. Ibid.
24. Ibid. P. 103.
25. Ibid. P. 119.
26. Ganin V. N. Poehtika pastorali: ehvolyuciya anglijskoj pastoral'noj poehzii XVI-XVII vekov: dis. ... d-ra filol. nauk [The poetics of pastoral: the evolution of English pastoral poetry of the XVI-XVII centuries: dis. ... Dr Philol. Sciences]. M. Moscow State Pedagogical University. 1998. P. 20.
УДК 82.091
Е. Г. Загвоздкина
Оценка влияния «Разбитого поколения» на контркультуру 1960-х в США в российских и зарубежных исследованиях
Возникшее в середине 1940-х «Разбитое поколение» было одной из первых послевоенных субкультур в США. В конце 50-х битники вызвали большой резонанс в прессе, росту их влияния способствовало то, что их идеи и убеждения были артикулированы и записаны - прежде всего, в произведениях «разбитых» писателей и поэтов, которые послужили и невольной рекламой их образа жизни. В 1960-е в США произошел бум контркультур, главным порождением которого стали хиппи, «дети цветов», многие убеждения которых схожи с идеями битников. В это же десятилетие в американском обществе прошел ряд значительных социальных изменений, во многих отразивших критику битниками социального устройства США десятилетием ранее. Это дает нам основания полагать, что «Разбитое поколение» оказало большое влияние как на социальные изменения, произошедшие в 1960-е в США, так и на контркультуру этого периода. В данной статье мы рассмотрели, как это влияние оценивают в своих работах российские и зарубежные ученые.
The Beat Generation, that came into existence in the mid 1940s, was one of the earliest postwar subcultures in the U. S. At the end of the 50s the beats archived fame, to which their literature works with promotion of their lifestyle contributed. The 1960s were the time when countercultures burst into the USA, the biggest of them were hippies, that shared many ideas with the beats. But the 60s were not only the flower children epoch, but the decade of dramatic changes in the U. S. social life - some of them reflected the beats criticism of the American way of living. Hereof we conclude that the Beat Generation deeply affected both social changes and counterculture of the U. S. in the 60s - in present article we examine how researchers in Russia and abroad trace that influence.
Ключевые слова: «Разбитое поколение», битники, американская литература, Аллен Гинзберг, Джек Керуак, 1960-е, контркультура, хиппи.
Keywords: The Beat Generation, beatniks, Allen Ginsberg, Jack Kerouac, American literature, the 1960's, the U.S., counterculture, hippies.
Идеи представителей послевоенного «Разбитого поколения», изложенные в работах входивших в него писателей и поэтов, во многом повлияли на убеждения субкультуры хиппи, возникшей в США двумя десятилетиями позже - в конце 1960-х, о чем неоднократно писали амери-
© Загвоздкина Е. Г., 2016 60
