CC BY
283
КОГНИТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
УДК 159.9.01
В. М. Аллахвердов
ТИПОЛОГИЯ ТЕОРЕТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ В ПСИХОЛОГИИ: КОГНИТИВНЫЙ ПОДХОД*
Научное исследование отличается от всех других видов человеческой деятельности. Правда, А. В. Юревич [1] считает, что своей когнитивной специфики у науки нет и демаркационную линию между наукой и не-наукой можно провести только за счет социальных маркеров, что наукой просто занимаются специальные люди, которых общество почему-то решило считать учеными и дало им соответствующие дипломы и звания. Когнитивный подход предполагает, однако, что наука все-таки обладает своими специфическими особенностями. К таковым прежде всего относятся правила обоснования своих утверждений. Поэтому не принято подвергать осмеянию ученого за то, что он не совершил открытия (потому и докторов наук на несколько порядков больше, чем выдающихся открытий). Но если ученый некорректно обосновал свои идеи, ему не избежать обвинений в профессиональной некомпетентности. Стоит заметить, что в науке, в отличие от многих других видов деятельности, субъективная очевидность в правильности того или иного утверждения всегда недостаточна, чтобы признать утверждение верным (но, разумеется, ни один исследователь не будет отстаивать позицию, которая субъективно оценивается им как неверная).
Обоснование всегда сводит нечто неизвестное к чему-либо известному, считающемуся истинным. Процедура сведения подчиняется логике, а в качестве известного принимается либо опыт, либо совокупное мнение экспертов, либо практические достижения. Во всех науках используются разные обосновывающие процедуры, в каждой конкретной науке на определенных этапах своего развития тот или иной тип обоснования может стать приоритетным, но сами правила обоснования зафиксированы достаточно жестко.
Логическое обоснование в своей формальной завершенности строится следующим образом. Вначале вводится некоторое конечное множество никак не определяемых терминов (базовый, или минимальный, словарь теории) — в противном случае, определения всегда будут строиться по кругу (пример такого кругового определения из С. Лема: сепульки — это то, что стоит в сепулькарии; сепулькарий — место, где стоят сепульки). Затем вводятся произвольные правила оперирования этими терминами (грамматика теории) и, наконец, аксиоматика — набор предложений теории
* Исследование подержано грантом РГНФ. © В. М. Аллахвердов, 2011
(составленный по заданным грамматическим правилам из терминов базового словаря), объявленный истинным без всяких доказательств. На начальных этапах истории математики аксиомы трактовались как самоочевидные (то есть при их выборе, по сути, учитывалось мнение экспертов), однако в XX в. требование самоочевидности уже не считается ни необходимым, ни достаточным (после появления неэвклидовых геометрий, псевдоэвклидовой геометрии Минковского, интуиционистской математики Брауэра и т. п.). Логическое обоснование любого грамматически правильно построенного предложения теории заключается в сведении этого предложения либо к аксиоме (тогда это предложение объявляется истинным), либо к отрицанию аксиомы (тогда оно объявляется ложным). Если можно доказать, что одно и то же предложение истинно и ложно одновременно, данная аксиоматическая система признается противоречивой и тем самым недопустимой. Если удается доказать, что данное предложение не может быть ни доказано, ни опровергнуто1, то это предложение (или его отрицание) вводится как новая аксиома.
Такова структура математических и логических доказательств. Так строятся модели непротиворечивого описания. Если удастся неопределяемые термины теории интерпретировать на реальности (то есть приписать им эмпирическое значение) и если хотя бы некоторые истинные предложения теории при этом соответствуют реальности, то такая модель начинает рассматриваться как модель реальности, а весь корпус доказанных теорем автоматически переносится на эту реальность2. При этом обычно, к изумлению ученых, такой перенос оказывается верным. Физики говорят о «непостижимой эффективности математики в естественных науках» (Ю. Вигнер). По всей видимости, в этом можно видеть эмпирическое подтверждение того, что природа описывается непротиворечивой системой законов.
Математические и логические структуры — это формы описания, лишенные какого-либо содержания. Никакие аргументы, кроме формальных, не принимаются к рассмотрению. Потому и ссылка на опыт не может доказать ни одной теоремы. Поэтому же выдающийся математик А. Пуанкаре [2, с. 55] утверждал: «Никогда никакой опыт не окажется в противоречии с постулатом Евклида, но зато и никакой опыт не будет никогда в противоречии с постулатом Лобачевского». И это при том, что оба постулата противоречат друг другу! То, что опыт не играет в математике решающей роли, хорошо иллюстрирует история доказательства Великой теоремы Ферма. Почти 400 лет назад Пьер Ферма на полях «Арифметики» Диофанта написал, что он нашел «замечательное доказательство» того, что не существует целых чисел X, Y и Z таких, что xn + уп = zn для любого п > 2, но «поля слишком малы», чтобы это доказательство уместить. От Ферма осталось мало законченных доказательств его утверждений. Но во всех случаях, когда Ферма сообщал о существовании доказательства, впоследствии его удавалось найти. За единственным исключением приведенной выше теоремы. Сохранилось, впрочем, доказательство самого Ферма для п = 4. Эйлер доказывает эту теорему для п = 3. Независимо друг от друга в 1825 г. предлагают доказательство для п = 5 Дирихле и Лежандр... Затем теорема была доказана для всех п < 100 000. Итак,
1 Такое всегда возможно. Показано (теорема Геделя о неполноте): для всех систем, включающих в себя, например, арифметику, исходный набор аксиом неполон.
2 Принципиально: не реальность интерпретируется в терминах теории, а теория — в терминах реальности. Потому спор о теоретических терминах не имеет смысла — термины определяются вхождением в теорию, а не их соответствием реальности. Возможен лишь спор о теориях.
почти четыре столетия тому назад была высказана гипотеза, которая постоянно подвергалась испытаниям, ни разу не столкнулась с опровержением и подтвердилась сто тысяч раз для бесконечного набора чисел X, У и X. Кто бы из эмпириков продолжал сомневаться в правильности высказанного предположения? Хотя математики, возможно, и верили в справедливость теоремы, но до работы Э. Уайлса (1995) не только не считали ее доказанной, но и не слишком серьезно относились к попыткам это доказательство найти3.
По сути, логика и математика — это лишь некая игра в значки, где все строго однозначно определено правилами (правила любой игры обычно лишь предписывают игрокам, что они могут и чего не могут делать; важно только, чтобы правила не противоречили друг другу и всеми участниками однозначно понимались, в противном случае игра потеряет смысл). Даже арифметика — это не описание реальности, поскольку в реальности чисел не существуют. Это правила игры с придуманными людьми числами. Поэтому 2 + 2 = 4 только в арифметике. В реальности это может быть все, что угодно: две капли воды плюс еще две капли совсем не обязательно будут равны четырем каплям, два кролика плюс два кролика могут породить сколько угодно кроликов, встреча двух позитронов с двумя электронами приведет к их аннигиляции и т. д. Но если интерпретировать арифметику как количественные соотношения дискретных и не вступающих во взаимодействие предметов, то достаточно широкий класс утверждений теории чисел почему-то оказывается применимым к реальности (хотя я с трудом представляю, как можно непосредственно на реальности интерпретировать, например, теорему Ферма).
В науках, пытающихся описать реальный опыт, в качестве аксиом могут быть выбраны утверждения, имеющие эмпирическое содержание. Однако невозможно охватить все богатство опыта в виде явно выраженных аксиом. Ни одна теория, претендующая на познание реальности, не может претендовать на полное и завершенное описание. Поэтому все теории (даже физические) не являются в строгом смысле аксиоматическими системами. И все же логические рассуждения, обосновывающие позицию исследователя, присутствуют во всех науках. Именно из таких рассуждений и состоит теоретическое исследование в опытных науках.
Попробуем выделить аспекты, характерные для любого логического рассуждения. Рассмотрим пример.
О. Е. Баксанский и Е. Н. Кучер [3, с. 36-40] обсуждают подход А. Н. Леонтьева к «образу мира», развитый С. Д. Смирновым. В соответствии с этим подходом, говорят комментаторы, образ мира первичен по отношению к ощущениям, вызываемым актуальной стимуляцией. По Смирнову, действие является ответом не на стимул, а на модифицированную этим стимулом картину мира, которая предшествует стимулу, а не «вытягивается из него». Одновременно признается, что образ мира не априорен, а строится самостоятельно каждым индивидом с учетом перцептивного опыта. Но, отмечают авторы, это приводит к противоречию. Новорожденный, находясь «в нулевой позиции», не может воспринять никакой стимуляции, раз постулируется, что восприятие конструируется только с помощью образа мира и что при этом у него нет врож-
3 Любители доказывать теорему Ферма настолько надоели математику Э. Ландау, что он даже заказал несколько сот бланков со следующим текстом: «Уважаемый ...! Благодарю Вас за присланную Вами рукопись с доказательством Великой теоремы Ферма. Первая ошибка находится на стр. ... в строке ...». Находить ошибку и заполнять пробелы в бланке он поручал своим аспирантам.
денного образа мира. А не воспринимая ничего из окружающего мира, новорожденный и не сможет никогда построить образ мира.
Дабы сделать совсем прозрачной аргументацию авторов, введем значки Т и 5. Для последующего рассуждения важно лишь, что обозначения Т и 5 отличаются друг от друга. Отсылка к некоей подразумеваемой реальности не имеет никакого значения для самих преобразований. Но поскольку такое отнесение придает смысл формальным конструкциям, оно облегчает слежение за ходом рассуждения. Пусть Т обозначает образ (или, в терминологии нашей статьи, — теорию) мира, а 5 — воспринятую стимуляцию. Утверждается вслед за Смирновым: Т есть следствие 5. Отсюда выводится: если 5 = 0, то Т = 0. Это вытекает из определения: если следствие появляется только под воздействием данной причины, то при отсутствии этой причины следствие возникнуть не может. Одновременно также утверждается, что построение любого перцептивного образа зависит от образа мира, то есть 5 = / (Т). (На языке методологии науки: любой факт теоретически нагружен). Следовательно, если Т = 0, то и 5 = 0. Отсюда: если в начальной точке 5 = 0 и Т = 0, то они всегда будут равны нулю, что означает в содержательной интерпретации: ни восприятие, ни построение образа мира никогда не начнутся. Но восприятие в реальности все же происходит, то есть непреложно истинно, что 5 ф 0. Возникшее в результате противоречие требует разрешения.
Обратим внимание на несколько важных моментов. Для логики не имеет никакого значения, что именно понимается под тем или иным термином. Рассуждение касается правильности замены одних слов другими в соответствии с имеющимися определениями и проверки сделанных построений на непротиворечивость. Логические построения как таковые опираются только на преобразования по заданным правилам, а не на опыт. То, что непосредственно наблюдается, вообще не требует логических доказательств. Бессмысленно, например, логически доказывать, что время реакции испытуемого в данной пробе равно такому-то количеству миллисекунд. Проблемы возникают только в случае сомнения в правильности наблюдения. Ссылка на опыт может лишь добавить аксиому, опыт не обсуждается, а утверждается как истина. Наконец, рассуждение часто опирается не только на явно выраженные аксиомы, но и на неявные допущения. Формализованная запись позволяет быстрее увидеть эти неявные допущения. В частности, авторы уверяют, что если Т = 0, то 5 = / (Т) = 0 (правда, они не пишут подобных выражений). Это вполне возможно, но на самом деле ниоткуда не следует, ведь вид функции не известен. С равным успехом можно написать и 5 = / (0) ф 0. В содержательной интерпретации последняя формула, например, может означать следующее: априорно задан не образ мира, а место образа мира в структуре перцептивного опыта, тогда «в нулевой позиции» мир представляется пустым, отсутствующим (или, в терминологии гештальтистов, аморфным пятном), однако и такой нулевой образ мира есть все же образ мира, а потому восприятие возможно. В дальнейшем образ пустого мира будет постепенно модифицироваться и насыщаться под воздействием перцептивного опыта.
Назовем аналитическим тип теоретического исследования, направленный на выявление скрытых противоречий и неявных допущений в уже существующих теоретических конструкциях, на принятие или отвержение тех или иных аксиом (в том числе эмпирических). Важной задачей подобных исследований является отождествление нетождественного (выявление общего в кажущихся разными явлениях или конструктах)
и различение неразличимого (обнаружение разного в явлениях, выглядящих одинаковыми). Можно выделить несколько подтипов аналитического исследования.
Обзорные исследования направлены в первую очередь на постановку проблемы для ее последующего изучения (эмпирического или теоретического). Однако обычно они выглядят как пересказ разных подходов к предмету исследования. Такой пересказ даже без какого-либо логического анализа имеет некий смысл, особенно в гуманитарных науках. Гуманитарные науки занимаются, в основном, истолкованием текстов (правда, под текстом понимают все: от явлений природы до поведения человека). В этих науках стараются придерживаться правила: новую интерпретацию текста можно предлагать только на основе учета предшествующих его интерпретаций. Этим требованием гуманитарное научное сообщество защищается от дилетантов, которые слишком часто норовят все интерпретировать по-своему, не зная и не понимая многих нюансов, обсуждавшихся предшественниками. Оно выполняет важную охранную функцию: мало знающему нет места на Олимпе гуманитарных наук4. К сожалению, обзорные исследования, демонстрирующие лишь квалификацию автора и (за редким исключением) не имеющие самостоятельного значения, встречаются слишком часто (особенно в диссертациях) — намного чаще, чем хотелось бы.
Обзорные аналитические исследования могут и непосредственно не предполагать разрешения выявленных проблем. В историко-научных исследованиях описывается динамика попыток преодоления противоречий в предмете изучения, анализируются испробованные ранее пути их разрешения, выстраиваются классификации, выявляются разные аспекты проблемы, не получившие удовлетворительного разрешения. Г. Д. Левин [4], например, обсуждает важные для нашей статьи вопросы о том, как вообще возможно теоретическое знание, где и в каком виде существуют теоретические объекты. В связи с этим он анализирует понятия «эмпирическое» и «теоретическое» в истории философии. У Аристотеля, по его мнению, различение происходит в терминах «мнение» и «знание», у Лейбница — «истина факта» и «истина разума», у Канта — «опыт» и «чистое знание» и т. д. За различением терминов стоят и тонкие различия в подходах, и скрытые противоречия, которые полезно понимать современным методологам науки.
Другой тип аналитических исследований определен задачей вписывания полученного автором результата (новый эмпирический феномен или теоретический конструкт) в контекст существующих научных знаний. Этого требует методологический принцип преемственности [5]. Какие бы новации ученый не вносил в науку, ему приходится в рамках существующих традиций объяснять, какую проблему он решил и какие результаты получил. Свои самые оригинальные идеи и самые нетрадиционные ходы исследовательской мысли он должен излагать, пользуясь традиционно сложившимся в данной области науки языком, а вводя новые понятия, определять их с помощью понимаемых научным сообществом терминов. Иначе его труд просто не будет понят. Ученому, вносящему в науку нечто новое, надо не только использовать
4 Ученые-естественники, наоборот, даже несколько бахвалятся тем, что им, дескать, не очень-то и нужно копаться в архивной пыли, и повторяют шутку А. Эйнштейна: «Все знают, что то-то и то-то невозможно. Но всегда находится невежда, который этого не знает. Он и делает открытие». Не составит особого труда найти современную диссертацию по психологии со ссылками на Аристотеля, но вряд ли удастся найти хоть одну диссертацию по физике с упоминанием этого античного философа (а ведь Аристотель писал о физике едва ли не более вдохновенно, чем о душе).
накопленные в науке знания, но и при опровержении каких-либо старых взглядов не отрицать или игнорировать их, а прояснять их смысл в терминах новых построений. Таким образом, новые научные идеи, выдвигаемые на смену старым, должны, согласно принципу преемственности, не просто отвергать старые, но объяснять, почему те были эффективны и устанавливать границы применимости старых идей. Как красочно пишет В. Ф. Петренко [2, с. 120], новый научный текст должен быть вписан в корпус психологической науки, а система цитирования, неявных ссылок и перекрестных ассоциаций должна обеспечивать «жизнь текста» в ранее существовавшем тексте.
Вот, например, как это происходит. Б. Скиннер разработал специальный ящик, в который помещал крыс и голубей. Если они в результате беспорядочных проб нажимали на педаль (или клевали кнопку), то получали подкрепление. Выяснилось, что животные научаются все чаще и чаще повторять подкрепляемое действие. Скиннер предчувствовал открытие совершенно нового феномена. Вдруг — к естественному неудовольствию исследователя — его ящик сломался. Тут Скиннер заметил типичную кривую угасания классического условного рефлекса. Так обнаружилось принципиальное родство двух типов рефлексов: условного и оперантного. Это во многом способствовало принятию концепции Скиннера научным сообществом. Аналогично ранние когнитивисты соотносили свои модели фильтра в процессе переработки информации с цензурой в построениях Фрейда. Вообще любой исследователь, открывая нечто новое, предполагает, что, наверное, раньше что-то подобное уже кому-нибудь приходило в голову или в какой-либо форме наблюдалось. И ищет в литературе сходные явления.
Обсудим теперь второй важный тип теоретических исследований — конструирующие исследования, то есть исследования по построению гипотез, снимающих противоречия либо между теоретическими конструкциями и данными опыта, либо между самими этими конструкциями. Рассмотрим примеры.
К. Лоренц [6, с. 154] описывает наблюдаемый факт: «Глухие индюшки совершенно нормально высиживали птенцов... Но когда стали появляться на свет их индюшата, оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушено самым драматическим образом: все глухие индюшки тотчас забивали насмерть своих цыплят, как только те появлялись из своих яиц!» Если считать этот факт истинным (аксиомой), то как его объяснить, то есть как непротиворечиво вписать в наличную систему знаний? Ведь известно (еще одна взятая из эмпирики аксиома), что любая индюшка, в том числе и глухая, защищает свой выводок. Пока индюшки сидят на гнезде, они, опасаясь за жизнь потомства, постоянно нападают на всех приближающихся живых существ: мышей, крыс, хорьков и даже сородичей. Почему же глухие индюшки не только перестают защищать, но вдруг начинают убивать своих птенцов? Почему глухота нарушает их нормальное родительское поведение?
Можно придумать миллион объяснений. Такое гигантское множество вызвано тем, что объяснение должно указать на причину явления, которую невозможно, тем не менее, наблюдать непосредственно. Если не рассматривать экзотические варианты (от Божественного гнева на оглохших индюшек до существования в исследовательской группе маньяка, специально подсовывающего наркотики глухим птицам), то в данном случае можно выдвинуть две наиболее естественные причины. Или врожденная глухота и агрессивность к собственному потомству вызываются одними и теми же генетическими нарушениями (сами нарушения в данном случае не наблюдаемы), или индюшки опознают своих детенышей только по писку, а не по внешнему виду, поэтому,
не слыша звуков, они принимают собственный выводок за опасный для жизни своих птенцов (допущение о врожденной реакции на писк — это тоже гипотеза о ненаблюдаемом).
Поскольку вариантов объяснений много, то любую гипотезу надо обязательно проверять в независимом исследовании (принцип проверяемости [7]). Но какую гипотезу следует проверять в первую очередь? Выбор такой гипотезы — всегда акт творчества. При этом, как показывает история науки, полезной эвристикой оказывается принцип простоты [8]: из нескольких возможных гипотез следует, пока не доказано обратное, выбирать наиболее простое. Вспомните бритву Оккама (одна из самых известных формулировок принципа простоты): не вводите сущностей превыше необходимого. Лоренц так и поступает: он выбирает вариант объяснения, связанный с отсутствием врожденной информации о внешнем виде индюшат, и справедливо предлагает не рассматривать версию, будто у индюшки повреждено что-то еще помимо слуха.
Следующий шаг — придумать, как можно проверить гипотезу (этот шаг соединяет теоретические и эмпирические исследования). Переход от гипотезы к способу его проверки, как отмечают многие ученые, — едва ли не самый тонкий момент исследования. Ведь зачастую можно предложить множество способов проверки гипотезы, а иногда не удается придумать ни одного. В данном случае можно, например, оглушить нормально слышащую индюшку (специальными препаратами, хирургической операцией или звуконепроницаемыми наушниками) и посмотреть, станет ли она агрессивной к своему потомству. Можно попытаться лишить цыплят возможности пищать. Лоренц и его сотрудники пошли иным путем. К нормально слышащей индюшке, сидящей на гнезде, подтягивали на ниточке чучело индюшонка. Индюшка сразу начинала его клевать. Но как только из встроенного в куклу динамика раздавалась запись «плача» индюшонка, клевание тут же прекращалось. Выбор такого дизайна исследования не только этически оправдан (не надо мучить ни индюшку, ни индюшат), но и соответствует бритве Оккама. Ведь если, скажем, исследователи воспользовались бы звуконепроницаемыми наушниками и обнаружили бы нарушения родительского поведения, то надо было бы еще показать, что агрессивное поведение индюшек нельзя объяснить реакцией на сам факт надевания наушников. А для этого, например, создать контрольную группу индюшек, на которых бы надевали наушники, но такие, которые не мешают слышать звуки. Выбранный дизайн исследования минимизирует количество переменных, которые требуется контролировать в эксперименте.
Приведу яркий пример конструирующего исследования. Б. Ф. Поршнев пытается объяснить появление человека как вида. Свою книгу он в сильно отредактированном виде публикует в 1974 г. — в идеологически глухое советское время (полная версия была издана только спустя тридцать лет). Поэтому он не может прямо отойти от идеологических догм (как лауреат Сталинской премии он хорошо это знает). Ф. Энгельс сказал: труд создал человека. Это стало аксиомой марксизма. Разумеется, принимает эту аксиому и Поршнев. Но он также понимает, что это слишком общее высказывание, что еще остается много нерешенных вопросов. И он формулирует эти вопросы весьма эмоционально: «Почему, почему, почему, вопиет наука, человек научился мыслить, или изготовлять орудия, или трудиться?» [9, с. 43]. Он хочет найти биологический смысл появления этих свойств у человека. И уверяет, что его вроде бы нет. «Целая плеяда ученых от Уоллеса до Валлона доказывала и доказала, что человеческое мышление не является линейно нарастающим от животных предков полезным свойством; напротив,
оно и в антропогенезе, в онтогенезе у ребенка сначала вредно для каждого организма, делает его беспомощнее по сравнению с животными... Но как же, если исключить всякую мистику, объяснить это “неполезное” свойство? Ведь естественный отбор не сохраняет вредных признаков» [9, с. 367].
Итак, рассуждает Поршнев, нельзя объяснить возникновение человека естественным отбором. Для него непреложно истинно, что существует только две возможности появления нового вида: естественный отбор и отбор искусственный. Раз естественный не годится, то остается искусственный. Но кто и зачем мог искусственно отбирать неоантропов? Поршнев с мастерством автора детективного романа конструирует предполагаемую историю. У него появляются палеоантропы, умертвляющие и поедающие часть наиболее беспомощных представителей своего вида. Поскольку беспомощность тех, кто станет неоантропами, была на руку палео-людоедам, они стали селективно отбирать «поедаемую ветвь». Этим он объясняет быстроту отпочкования нового, прогрессивного вида. Так как именно усложнение головного мозга обеспечивало нужную беспомощность неоантропов, оно и стало основным объектом искусственного отбора. Беда его построений не в том, что они насквозь выдуманы (это как раз необходимый атрибут конструирующего исследования), а в том, что они не поддаются реальной проверке.
Наконец, самый важный тип теоретического исследования, достижимый только на определенной ступени развития науки, — идеализация. Собственно научная теория появляется только в результате таких исследований. В. А. Светлов [10, с. 5] даже определяет теорию как «исчерпывающую идеализацию исследуемой реальности». Теория — это воображаемая реальность, которую исследователь может представить себе хотя бы временно как завершенную конструкцию (модель реальности), с которой он может в уме производить однозначные операции и делать логические выводы о всех явлениях, описываемых данной теорией. Идеализация есть способ, с помощью которого исследователь пытается осуществить в своей мысли то, что нельзя сделать в реальной действительности, — отделяет сущность от явления. Идеализированный объект, освобожденный от всего, что обволакивает и скрывает эту сущность, и характеризующийся лишь ограниченным и строго фиксированным набором признаков, намного проще реальных объектов, но именно эта простота позволяет дать его точное описание и мысленно (на умозрительной модели) контролировать все, что с ним происходит.
Идеализированные объекты, упрощающие реальность, лежат в основаниях любой теории (принцип идеализации [11]), теория, собственно, пишется для идеализированных объектов. Процедура идеализации осуществляется путем мысленного уменьшения какого-либо параметра, свойственного реальным объектам, до нуля, то есть полного устранения этого параметра, что в реальности неосуществимо. Идеализированные объекты как бы очищают опыт от несущественных примесей, позволяя рассматривать процесс в не замутненном случайными обстоятельствами виде. Так появляется материальная точка, не имеющая ни длины, ни ширины, чего в реальности, разумеется, не может быть. Математический маятник также обладает невозможными свойствами: отсутствие трения в точке подвеса, абсолютно нерастяжимая нить, вся масса подвешенного на ней тела сосредоточена в одной точке и т. п. Когда Г. Эббингауз,
С. С. Корсаков, З. Фрейд, А. Н. Леонтьев, У. Пенфилд, Е. Н. Соколов, А. Ю. Агафонов и многие другие ученые заявляют, что след в памяти сохраняется навсегда, то они, по
сути, вводят идеализацию (разрушение следа сведено к нулю). Эта идеализация заведомо искажает реальность: очевидно, что при некоторых мозговых нарушениях след утрачивается. В какой-то мере эта идеализация даже опирается на опыт, но эмпирически можно показать лишь то, что человек иногда помнит то, о чем, как он полагает, уже забыл.
Введем важное различие между абстрактными и идеализированными объектами. Абстрагирование состоит в том, что какое-то свойство реального объекта мыслится в качестве переменного параметра, конкретное значение которого не учитывается. Любое понятие — это абстрактный объект. При идеализации объект полностью и намеренно освобождается от свойств, которые в реальности неустранимы из него. Б. С. Грязнов [12, с. 231] остроумно определяет основанную на идеализации научную теорию как карикатуру на действительность, а не ее реалистическое изображение, ибо теория намеренно выпячивает, подчеркивает одни черты, заведомо пренебрегая другими.
Идеализированные объекты существуют во всех науках. Вот пример из социологии. М. Вебер вводит понятие «идеального типа» — теоретической схемы, важной для описания общества, которая, тем не менее, не извлекается из эмпирически полученного знания, а конструируется умозрительно. Идеальные типы, по Веберу [13, с. 623-624], «в чистом виде» не встречаются и являются лишь «чисто мыслительными конструкциями, которые созданы нами самими». «Чем отчетливее и однозначнее сконструированы идеальные типы, чем дальше они, следовательно, от реальности, тем плодотворнее их роль в разработке терминологии и классификации, а также их эвристическое значение».
Идеализация как теоретическое исследование предполагает, во-первых, выбор идеализированного объекта. Это очень тонкий момент. Ведь заранее не известно, какие параметры реального явления следует считать несущественными. А значит, можно с водой выплеснуть и ребенка. Затем сформулировать набор законов для идеализированных объектов (эти законы должны быть позднее эмпирически верифицированы для реальных объектов). А уже потом начать выводить следствия: как идеализированный объект поведет себя в тех или иных ситуациях, то есть в уме моделировать исследуемые процессы. Так создавалась физика Галилеем и Ньютоном. Первый закон Ньютона в той формулировке, в какой его «проходят» в школе, является частным случаем второго закона. Но этот первый закон тем отличается от других законов механики Ньютона, что вводит идеализацию — нечто, никак не проверяемое в опыте (и в реальности невозможное).
Не следует думать, что такой тип теоретического исследования не применим в других науках. Блестящий пример исследования, построенного на идеализации, — анализ структуры русской волшебной сказки, осуществленный В. Я. Проппом. В психологии было много явных (а чаще неявных) попыток ввести идеализированный объект. Так, Г. Т. Фехнер положил в основание психофизики постулат о субъективном равенстве едва заметных различий. Согласно этому постулату, субъективное ощущение изменения сигнала, вызываемое воспринимаемым минимальным изменением интенсивности данного сигнала, всегда одинаково независимо от того, какова исходная интенсивность сигнала. Это невозможно проверить, и в реальности это вряд ли так. Но такая идеализация отбрасывает все потенциально возможное разнообразие в переживании едва заметных различий как несущественное, а для вывода закона Фехнера это принципи-
ально: равенство всех бесконечно малых изменений величины ощущения позволяет ему их интегрировать и получить величину ощущения в целом. Когда С. Стивенс принимает другой постулат, он вводит другую идеализацию и получает другой закон.
Д. Н. Узнадзе выразил свою идеализацию в весьма предположительном тоне: «Возникает мысль, что, быть может, без участия установки вообще никаких психических процессов как сознательных явлений не существует, что для того, чтобы сознание начало работать в каком-нибудь направлении, предварительно необходимо, чтобы была налицо активность установки, которая, собственно, в каждом отдельном случае и определяет это направление» [14, с. 180]. Речь идет именно об идеализации, потому что, по Узнадзе, однажды активизированная установка никогда не пропадает.
К. Левин [15] кладет в основу своей психологической теории представление о физическом поле. Исходя из этого представления, он рассматривает психическую реальность как специфический вид поля и истолковывает психические явления по образу и подобию явлений физических. Физическое поле становится, таким образом, теоретической моделью психической реальности. Это сразу же означает принятие начальной идеализации, состоящей в предположении, что все существенные свойства психического могут быть описаны и объяснены в терминах непрерывного и дифференцируемого поля, тем самым принимается, что в психике и поведении нет разрывов и скачков. Однако вместить психическую реальность в прокрустово ложе полевой модели ему не удается. Не слишком понятно, например, как такое представление соотносится с переструктурированием в психике (то есть скачком). И Левин вынужден оговориться, что строго следовать этой модели нельзя. Изначальная нестрогость идеализации не позволяет довести теорию до однозначно понимаемых процедур вывода, а физикогеометрические дефиниции более напоминают метафоры, чем определения, адекватно раскрывающие смысл психологических понятий.
Вообще в психологических теориях, направленных на познание природы самых фундаментальных психологических реалий (психики, сознания, личности) конструирование идеализированных объектов наталкивается на трудности, связанные прежде всего с тем, что эти реалии толкуются весьма неоднозначно, а необходимый для их анализа понятийный аппарат заимствован большей частью из лексики обыденного языка с характерной для нее расплывчатостью и многозначностью. Как правило, в основе таких построений лежат некоторые абстрактные (неидеализированные) схемы или, в лучшем случае, нестрогие качественные идеализации. Поэтому называть их теориями не совсем точно.
Это приводит некоторых методологов психологии не к напрашивающемуся выводу об отсутствии хороших психологических теорий, поскольку в них нет идеализированных объектов, а к достаточно странному утверждению [16, с. 121-122]: «Теории самого высокого уровня общности не могут — в качестве их следствий — служить основой утверждений об эмпирических зависимостях. Эти теории обычно являются методологическим базисом развития тех или иных психологических школ, в то время как сами по себе познавательные установки и методологические основания этих теорий не подлежат экспериментальной проверке». Отсюда понятно и признание, которое получает среди психологов идея методологического плюрализма. Ведь если самые общие теории в психологии не подлежат проверке, то об их истинности судить невозможно. А потому, утверждают некоторые методологи, надо строить как можно больше общих теорий, чтобы психологи-экспериментаторы и психологи-практики
не ограничивали себя изначально выбранными произвольными предположениями, а школы, к которым они принадлежат, не накладывали им шоры на глаза.
Но, может, все-таки лучше строить хорошие теории?
Подведем краткий итог. Выделены три основных типа теоретических исследований. Аналитическое исследование способствует прежде всего постановке проблем и претендует не столько на истинность, сколько на эвристичность. Конструирующее исследование ведет к формированию гипотез и разработке способов их проверки. Идеализация — к созданию полноценной теории. Поскольку само проведенное в этой статье исследование построено как аналитическое и завершается классификацией, а основания классификации никогда не могут быть строго доказаны, то ее ценность определяется эвристичностью предложенной типологии для теоретических исследований в психологии.
Литература
1. Юревич А. В. Психология и методология. М.: ИП РАН, 2005. 310 с.
2. Пуанкаре А. О науке. М.: Наука, 1983. 561 с.
3. Баксанский О. Е., Кучер Е. Н. Когнитивный образ мира: Пролегомены к философии образования. М.: КАНОН+ОИ «Реабилитация», 2010. 224 с.
4. Левин Г. Д. Чистота как атрибут теоретического знания // На пути к неклассической эпистемологии. М., 2009. С. 122-150.
5. Аллахвердов В. М., Кармин А. С., Шилков Ю. М. Принцип преемственности, или как возможны научные открытия // Методология и история психологии. 2008. Вып. 3. С. 187-201.
6. Лоренц К. Агрессия. СПб., 2001. 349 с.
7. Аллахвердов В. М., Кармин А. С., Шилков Ю. М. Принцип проверяемости // Методология и история психологии. 2007. Вып. 3. С. 152-163; 2008. Вып. 1. С. 195-209; 2008. Вып. 2. С. 174-184.
8. Аллахвердов В. М., Кармин А. С., Шилков Ю. М. Принцип простоты // Методология и история психологии. 2007. Вып. 1. С. 230-246.
9. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. М.: Мысль, 1974. 487 с.
10. Светлов В. А. История научного метода. М.: Академический проект, 2008. 700 с.
11. Аллахвердов В. М., Кармин А. С., Шилков Ю. М. Принцип идеализации // Методология и история психологии. 2007. Вып. 2. С. 147-162.
12. Грязнов Б. С. Логика, рациональность, творчество. М.: Наука, 1982. 256 с.
13. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. 808 с.
14. Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. М.: Наука, 1966. 452 с.
15. Левин К. Теория поля в социальных науках. СПб.: Речь, 2000. 368 с.
16. Корнилова Т. В., Смирнов С. Д. Методологические основы психологии. СПб.: Питер, 2006.
320 с.
Статья поступила в редакцию 28 декабря 2010 г.
