CC BY
61
У книжной полки
Кузьмин Л. С. Скрытый Тибет: история независимости и оккупации. СПб.: Издательский дом Андрея Терентьева, 2010. - 576 с.
ТИБЕТ: ЭКСКУРС ВОВНУТРЬ И ВОВНЕ
«Хотя бы раз в году поезжайте туда, где вы никогда прежде не бывали», - так учит Далай-лама XIV. Хотя бы раз в году прочтите такую книгу, которую вы никогда бы не прочитали - это сулит не меньше открытий.
За педантизмом, за излишним, казалось бы, нагромождением имен и дат, - за всем этим в 500-страничном труде Л.С. Кузьмина просвечивает история. История народов как история людей; история ярких индивидуально-личностных начал, воплощенных в этносе.
Тибету в цивилизационном отношении ближе страна монголов, нежели Китайская империя; Тибет испытывает к Монголии своего рода влечение - но он вынужден быть с Китаем. Так на определенном этапе представляет дело Л.С. Кузьмин: и страны оказываются подобны людям, в жизни которых так часто не совпадают желаемое и действительное.
Пафос Кузьмина сводится к следующему: несмотря ни на что и вопреки всему, Тибет на протяжении всей своей многовековой истории никогда не был всецело и безоговорочно частью Китая, и рассуждения о легитимности присоединения Тибета к Китаю - не более чем прозаический пересказ басни «Волк и Ягненок». Но содержание книги богаче этих тезисов.
Если ты маленький, слабый, отсталый, — значит, тебе суждено стать жертвой большого, передового и сильного. Это похоже на закон: ты будешь завоеван, ассимилирован или уничтожен. Но что-то в нас может восставать против этого закона. Это может быть чувством справедливости. (В том числе, и не без оттенка зависти: так, Кузьмин не без досады повествует о том, как Тибет - не без вмешательства вездесущих англичан -не вошел в сферу интересов Российской империи). Это может быть чувством сострадания - тоже в различных вариантах.
Кузьмин очевидным образом противопоставляет свою позицию позиции западных правозащитников, которые отмечают в Тибете многочисленные случаи нарушения прав человека. «Суть, - пишет Кузьмин, - по моему мнению, не в этом, а в угрозе гибели тибетско-монгольской цивилизации» (с. 369).
Что выше, права человека или права культуры? Это один из вопросов, на которые провоцирует книга Кузьмина. И если права культуры мы поставим выше, то в качестве перспективы перед нами откроется диктатура культуры, - одна из утопических идей, во вкусе русского, и шире, восточно-европейского сознания, - как бы не до конца простившегося с дикостью, и оттого культуру ставящего выше своего собственного существования.
Оттого так сокрушенно говорит Кузьмин о тибетско-монгольском мире в условиях глобализации (и слова его действительно звучат удручающе): «культура сохраняется в основном как объект туризма» (с. 514).
«Лучшая вера - в У-Цанге, лучшие лошади - в Амдо, лучшие люди -в Каме» (с. 10), - так говорят сами тибетцы, характеризуя провинции своей страны. В «Скрытом Тибете» приводится немало подобных характеристических формул, и звучащая речь тибетцев входит в композицию книги как один из важных структурообразующих элементов.
Книга Кузьмина - своего рода энциклопедия Тибета. На месте эзотерики и мистицизма, которых, судя по названию, можно было бы ожидать, мы обнаруживаем в «Скрытом Тибете» повествование историка, подку-пающе сухое и демистифицирующее. И тем страннее, причудливее выглядят сюжеты с различного рода перерождениями и реинкарнациями, оракулами, гаданиями, и прочим, - вплетенные в историческую канву.
Далай-лама VI, молодой Цаньял Гьяцо, не был склонен к религиозным занятиям: стрелял из лука, общался с женщинами, сочинял песни, - и многие усомнились, а не фальшивый ли это Далай-лама? Но оракул подтвердил подлинность перерождения, и высшим тибетским иерархам оставалось лишь диагностировать уменьшение бодхи (состояния просветления).
Перерождения другого высокого ламы, Шамара Тулку, одного из лидеров школы Карма-Кагью, запрещено было выявлять, - и двести лет их не выявляли. Шамар Тулку был повинен в тибетско-непальском конфликте 1788 г., и только нынешний Далай-лама - совсем недавно - снова разрешил выявлять его перерождения...
Сам материал заставляет балансировать на грани чего-то привычного (как история) и неведомого (как Тибет), так что после очередного всенародно выявленного перерождения ботхисаттвы, или Будды, уже непонятно, что это: история мистики? или мистика истории?
Нам трудно себе представить, чтобы престолонаследие осуществлялось не от родителей к детям, не по линии кровного родства, - а от одной эманации к другой эманации. (Хотя, возможно, у нас все именно так и происходит).
Впрочем, гадания, оракулы и прочее совсем не диссонируют с традиционным укладом тибетцев. Сказочная страна, живущая в гармонии с природой, - страна, одну из основных статей экспорта которой составля-
ли... хвосты яков! (Из этих хвостов делали в США бороды для Санта-Клау-сов.) Таким предстает у Кузьмина вековой традиционный Тибет.
Кузьмин приводит воспоминания Харрера, злополучного эсэсовца, скрывавшегося в Тибете. (Заметим, что замусоленный сюжет о контактах тибетцев с Третьим рейхом решен Кузьминым не без известной виртуозности: мертвые «тибетцы» в немецкой форме, найденные в Берлине в 1945 г., вполне могли быть калмыками, ушедшими в Германию в 1942-1943 гг.) Однако парочка немецких офицеров действительно получили политическое убежище в Тибете как в нейтральном государстве. Один из них, Хар-рер, вспоминал впоследствии о тибетцах: «Если муха попадала в чай, всеми возможными способами ее старались спасти: она могла оказаться реинкарнацией умершей бабушки. Зимой люди разбивали лед в прудах, не давая рыбам погибнуть от мороза; летом же, если пруд высыхал, их сажали в баки или кастрюли перед тем, как вернуть обратно в водоем. Тем самым спасатели облагораживали свои души. Чем больше жизней человеку удавалось спасти, тем счастливее он себя чувствовал» (с. 115).
Проблемой для Тибета, с его непродуктивным, экологичным хозяйством, мог бы стать избыток населения, но от него Тибет спасали сотни процветающих монастырей (в каждой семье одного из сыновей старались отдать в монахи), а также обычай многомужества.
Всей этой дикости, традиционному укладу и экономическому благополучию пришел конец в 1951 г., когда состоялось «мирное освобождение» Тибета китайскими коммунистами. Подобно голландцам во Второй мировой войне, надеявшимся остановить врага, и вышедшим навстречу немцам чуть ли не с алебардами, наподобие персонажей картины Рембрандта «Ночной дозор», - в то время как в небе над ними уже была фашистская авиация, - подобно голландским собратьям тибетцы оказались неспособны противостоять во много раз превосходящему их противнику. Тибетские власти надеялись на высокие горы, которые не позволят китайцам проникнуть внутрь страны, надеялись, что Китай отвлечет война в Корее... Наконец, когда дело дошло до сражений, тибетцы сражались отважно, как могли. Кузьмин приводит воспоминания очевидца: «И вскоре Цанго, вооруженный только длинным мечом, оказался в самой гуще рукопашной схватки... Цанго убил много китайских солдат, но утомился и сел отдохнуть под мост. Кровь, капавшая с моста, попала на его амулет, лишив защитной силы. После этого его убило снарядом, разорвавшимся рядом с мостом». Война длилась меньше года и закончилась «мирным освобождением» (с. 177).
Знакомые нам ужасы сталинизма, как в зеркале, как в водной глади озера Кукунор отражаются в ужасах маоизма. Лагеря не на Крайнем Севере, а на границе с пустыней Гоби, или высоко в горах, в Гималаях. Кузьмин
мастерски пользуется приемом отстранения, - в то время как совсем рядом, «в соседнем автономном районе» - брехтовский добрый человек из Сычуани...
Пытки, зверства, убийства, голод, смерть от непосильной работы... Но, чего стоит на фоне этого кровавого месива хотя бы одно гуманистическое указание Мао Цзедуна! «Поскольку население Тибета маленькое, мы должны принять политику не-убийства людей, или убивать очень немного людей» (с. 253).
Китайское слово «тамцинг» лучше всего перевести русским словом «проработка», но только проработка, сопровождающаяся избиениями: публичная экзекуция. Буквально же тамцинг означает «сессия борьбы». Тамцингу подверглись сотни тысяч тибетцев. «Он умер бы от тамцинга» -типичное словоупотребление.
Но там, где большое страдание, там и большое сострадание, - и Куз-мин приводит рассказы очевидцев, наподобие библейских притч. Один бывший высокопоставленный чиновник во время «сеанса борьбы» должен был стоять, согнувшись в пояс, три часа. «Простые тибетцы жалели его, - вспоминал очевидец тамцинга, - но за ними наблюдали китайцы. Тогда один тибетец сказал бывшему чиновнику: “Ты нас все время бил, потому вот тебе палка”, - и дал ему палку, чтобы тот мог на нее опереться. Другой сказал: “Ты заставлял нас отдавать тебе цампу [Лепешки, хлеб. - В.Х.], потому вот тебе цампа”, - благодаря этому чиновник, вернувшись в тюрьму, смог поесть» (с. 305).
В книге много сцен насилия - не только человека над человеком или системы над человеком, - но и одной национальной культуры над другой. Последние, возможно, производят наибольшее впечатление, поскольку силы здесь не равны, даже не сопоставимы.
Китайцы хотят строить ГЭС, тибетцы протестуют: нельзя строить ГЭС в священных горах. Но китайцы все же строят. Кузьмин оперирует сухим языком цифр, - впечатление же создается такое, что человек, в полном расцвете сил, наносит обиду старику, или ребенку, который не может ответить тем же. И нам уже не хочется прогресса, и хочется встать на сторону угнетенных тибетцев.
«Все люди нашего снежного края, - все, кто едят цампу и начитывают мани, - должны объединиться, взять оружие и бороться за независимость, чтоб защитить свою веру и свой народ» (с. 329), - так звучало одно из воззваний. (Цампа - тибетский хлеб, мани - известная в Тибете мантра «Ом мани падме хум».) Но восстания, большие и малые, вспыхивавшие то и дело в Тибете, подавлялись жестоко.
Один из основных мотивов книги Кузьмина - болезненный травматизм модернизации. Та дорогая цена, которую заплатили тибетцы за раз-
витие промышленности, здравоохранения, образования. И не была ли эта цена напрасной?
Тибетские власти вплоть до середины XX в. остерегались проникновения в Тибет европейцев, с их чуждой культурой, чуждыми верованиями, чуждой системой ценностей. Но, пытаясь оградить свой народ от европейских влияний, тибетское правительство проглядело опасность едва ли меньшую - опасность китайского вторжения.
Интервенция под маской модернизации. Модернизация, прикрывающая собой интервенцию, колонизацию Тибета китайцами-ханьцами, -вот тема книги Кузьмина.
Китаизация тибетцев, начавшаяся сразу после «освобождения», когда тибетцев из их традиционных одежд стали переодевать в «маодзедунов-ки», продолжается, как показывает Кузьмин, до сих пор, - в русле ассимиляционной политики, разработанной в отношении национальных меньшинств еще Сунь Ятсеном, «отцом китайской нации».
Кузьмин приводит один малоизвестный факт. Знамя Китайской республики не было с самого начала монохромным, красным. Оно было пятицветным, по числу национальностей: красный цвет означал китайцев-ханьцев, желтый - маньчжуров, синий - монголов, белый - хуэй и черный -тибетцев. В качестве официального этот флаг просуществовал с 1912 по 1928 гг. Позднейшая монохромизация знаменовала не только победу социализма, но и соответствующий курс национальной политики.
Своеобразный китайский национализм имеет древние корни. Истоки его - в древнекитайской доктрине глобальной императорской власти надо всем миром. (Сунь Ятсен позднее скажет: «Мы - нация самая большая в мире, самая древняя и самая культурная» (с. 475)). И как когда-то любое посольство при дворе китайских императоров рассматривалось как «подношение дани от побежденных народов», - так сейчас территории любого народа, связанного с ханьцами, мыслятся официальными китайскими идеологами как территории Китая. Так, например, освоение русскими Дальнего Востока и Центральной Азии в КНР считают экспансией царизма и аннексией исконно китайских земель. Изучая «несправедливое» присоединение Сибири и Дальнего Востока, китайские историки пишут четырехтомную «Историю агрессии царской России в Китае»... Кузьмин почти подводит нас к мысли о китаизации как о неизбежном.
По горькой иронии судеб, политике тибетского правительства, не сумевшего предвидеть колонизацию, находятся параллели именно в китайской истории. Китайский император Хунли так обращался к королю Георгу III, словно не сознавая угрозы английского колониального вторжения: «Как Ваш посол может сам убедиться, мы имеем абсолютно все. Я не придаю цены странным или хитро сделанным изделиям Вашей страны.
Трепеща, повинуйтесь, и не выказывайте небрежности» (с. 471). В этом императорском эдикте отразились и концепция всемирной власти; и тщетность попыток консервативной, традиционной культуры отгородиться от прогресса; и прозорливость императора, провидевшего непотопляемость корабля своей нации.
Когда-то отношения тибетских лам с китайскими императорами строились по формуле «наставник-покровитель», теперь же в «Конспекте для распространения патриотического воспитания в монастырях тибетского буддизма» мы находим: «Религиозная деятельность и религиозные организации должны принять лидерство и управление Партии... Отношения Партии и правительства с религиозными организациями и религиозным персоналом - это отношения вождя и ведомого, управителя и управляемого» (с. 392). История сама диктует композиции Кузьмина как бы зеркальное построение.
Среди множества замечательных источников, использованных Кузьминым, особое место принадлежит письмам Панчен-ламе X. В одном из них мы находим перечень, характеризующий ситуацию в Тибете после «освобождения»: «Нет дебатов по внешним и внутренним религиозным теориям, нет учения и начитывания писаний, нет ритуалов освящения льющейся водой, нет самосовершенствования и медитации, нет приготовления подношений для алтаря, нет церемоний огненного подношения, нет десяти предварительных церемоний, нет двадцати пяти собраний благовоний, нет освобождения от желаний через подношения божеству, нет практик пения и духовных танцев, нет изгнания злых духов и другой нормальной религиозной деятельности» (с. 275).
Этот скорбный список, этот поэтический перечень, несомненно, не может нас не увлечь. Объединяя в одном ряду вещи совершенно различной категориальной природы, он необыкновенно зримо репрезентирует картину мира тибетца, обрисовывает нам контуры ментальной карты носителя традиционной тибетской культуры.
На смену человеку «качественному», по мнению Панчен-ламы, человеку, прошедшему основательную выучку, пришел человек «некачественный». Панчен-лама, как «крепкий хозяйственник», так писал китайскому руководству: «Имели место великое разрушение и порча людьми, и другим образом; сохранность уменьшилась, наступил упадок или полное разрушение... Что касается качества монахов и монахинь, живущих в монастырях, за исключением таковых в монастыре Ташилунпо, где оно несколько лучше, - качество монахов и монахинь в оставшихся монастырях очень низкое» (с. 271). (Заметим здесь, что исключительная оговорка по поводу одного из монастырей закономерна: Панчен-лама по должности является настоятелем того самого монастыря Ташилунпо.)
С другой стороны, ему же, Панчен-ламе X, принадлежат мудрые слова о благочестивых адептах, отшельниках, проводивших жизнь высоко в горах, в отдаленных кельях, в практике и медитации, строго следуя своей религии: «Они считают все в обычном мире ядовитым и смотрят на этот мир глубоко пессимистически. Поскольку дело революции - тоже нечто из обычного мира, очень немногие стали ее приветствовать и проявили энтузиазм». Казалось бы, что здесь удивительного? Но революция не терпит «пессимизма». «Кадры сочли это основой неисправимого, упрямого и реакционного мышления. Они поместили многих из адептов этого типа под надзор или в тюрьмы» (с. 272). Из добровольного заключения людей перевели в заключение подневольное.
Наряду с духовенством, тибетской интеллигенцией, -репрессиям в процессе «мирного освобождения», а затем в ходе культурной революции были так или иначе подвержены все тибетские сословия. Насильственный перевод кочевников к оседлости - один из характерных эпизодов. Хозяйственный уклад кочевников-галоков был признан пережиточным. Но когда на их неплодородных лугах их стали переводить к оседлости, урон был нанесен и экономике, и природе.
Подобно тому как революция - это, безусловно, модернистский проект, точно так же укоренившийся тоталитарный режим - это плодородная почва для зарождения густого и сочного постмодерна.
Приказ китайских партийных чиновников об управлении реинкарнациями стал, пожалуй, апофеозом бюрократического сюрреализма. Статья 5 этого приказа гласит: «Реинкарнация живого Будды производится по заявке, на которую должно быть получено одобрение» (с. 405). Заявки на перерождение высших лам должен утверждать Госсовет КНР. Приказ вступил в действие 1 сентября 2007 г., - в день торжества позднего постмодерна.
Однако обратимся к предыстории. Далай-ламе удалось бежать: в 1959 г. он под покровом ночи ушел из оккупированной Лхасы. Панчен-лама, сохранявший лояльность правительству, остался в КНР, где подвергся, однако, проработкам, и чуть ли не полжизни провел под арестом. Во время одной из коммунистических демонстраций Панчен-лама X неожиданно для всех произнес вдруг: «Да здравствует Далай-лама XIV, подлинный лидер тибетского народа!» И вскоре умер.
Необходимо было выявить новое воплощение Панчен-ламы, и была по обычаю сформирована специальная комиссия. Но хотя комиссия и состояла из самых что ни на есть благонадежных граждан, - однако почтение к Далай-ламе среди тибетцев так велико, авторитет его так неоспоримо высок, - что и члены комиссии, рискуя жизнью и свободой, вступили все-таки в тайные сношения с Далаем. («Далай-лама» - от монгольского далай, что значит «океан». Лама - от тибетского ла-ма, что значит «выше нет»: высокий учитель.)
Был найден мальчик, по имени Гедун Чоки Нима, и он был утвержден Далай-ламой. Еще бы! Ведь мальчик сразу вскоре после рождения сказал: «Я - Панчен-лама XI. Я сижу на высоком троне». Да и все прочие гадания, включая и государственного оракула, указывали именно на него.
Была, правда, одна загвоздка. По буддистским представлениями перевоплощение традиционно отсчитывается с момента зачатия; мальчик же родился не то через три месяца после смерти Панчена, не то и вовсе прежде, чем умер Панчен, - но уж никак не девятью месяцами позже. Однако сам Панчен-лама X незадолго до смерти говорил о том, что соблюдение этого условия необязательно, и - что еще куда более важно - он сказал, что свободные сущности подлинно свободны. Таким образом, он мог перевоплотиться в уже родившегося младенца.
Когда китайцам стало все известно, члены комиссии были репрессированы, а мальчик-перевоплощение - похищен. Составили новую комиссию, и выявили новое перевоплощение - на этот раз в благонамеренной коммунистической семье. За воспитание мальчика, опять-таки, сразу же взялись коммунисты.
Но многие тибетцы по сей день не признают этого вновь выявленного перевоплощения, и почитают перевоплощение, утвержденное Далай-ламой. .. Коммунисты же, в свою очередь, продолжают преследовать приверженцев Далая, и готовятся сами, когда придет время, выявить его перевоплощение. .. Но Далай-лама предусмотрительно заявил: «Пока в Тибете не будет свободы вероисповедания - я не буду перевоплощаться в Тибете», - подготовив, тем самым, почву для своей будущей реинкарнации.
Любопытно, что гадание на мучных шариках, осуществленное представителем Далай-ламы, было признано китайскими коммунистами незаконным, так как в нем не участвовали члены руководящей группы. Наблюдение же над озером, еще одно из важных гаданий, также было признано «самовольным» и недостаточно соответствующим канону.
С течением времени, как мы видим, жизнь человечества не становится менее сказочной, менее баснописной, - и для того, чтобы убедиться в этом, не обязательно ехать в Тибет. Достаточно посмотреть на историю со стороны: на нашу собственную страну, на нашу собственную историю, -в этом убеждает книга Кузьмина. И если мы были в чем-то неточны, пересказывая отдельные ее сюжеты, то лишь для краткости, для экономии слов.
«Скрытый Тибет» у не-ориенталиста вызовет много вопросов. Как работают поисковые комиссии, ведающие перерождением лам? Как функционирует государственный оракул? Что представляет из себя гадание, связанное с наблюдениями за озером? Как происходит гадание на мучных шариках? И что значат китайские императорские «девизы правления»? Книга действительно способна пробудить интерес к Тибету.
Книга трудна; книга требует много сил и времени; но в награду мы получаем не информацию и не знания (точнее, не только информацию и не только знания). Мы не знаем, как будет дальше разворачиваться история, но каждый из нас волен повернуть свою собственную жизнь к добру [Курсив мой. - В.Х.]. Так, пожалуй, вкратце можно суммировать многостраничный труд Л.С. Кузьмина. И если нам сегодня недостает веры в добро и веры в собственные силы - есть «Скрытый Тибет».
В.В. Хохряков
НовиковаН.И., Звиденная 0.0. Удэгэйцы: Охотники и собиратели реки Бикин (Этнологическая экспертиза 2010 года). М.: ИД «Стратегия»; ИП Андрей Яковлев, 2010. - 154 с.
ЭТНОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА В ИССЛЕДОВАНИЯХ КОРЕННЫХ МАЛОЧИСЛЕННЫХ НАРОДОВ СЕВЕРА, СИБИРИ И ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА
В исследованиях современного развития коренных малочисленных народов Севера и Сибири в последние десятилетия получила применение этнологическая экспертиза, хотя практика такого рода имеет еще более длительную историю. В 1955 г. в Институте этнологии и антропологии был создан сектор по изучению социалистического строительства у малых народностей Севера, позднее переименованный в Сектор Крайнего Севера и Сибири. Его сотрудники занимались как фундаментальными, так и прикладными исследованиями. Ученые работали во взаимодействии с Комиссией по проблемам Севера Совета по изучению производительных сил АН СССР. Данные, полученные в ходе полевых этнографических исследований, регулярно представлялись в Совет Министров РСФСР в виде докладных записок. Такая практика сохранялась до 1994 г.
Большое место занимает этнологическая экспертиза в деятельности и публикациях Ассоциации коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока РФ. Участие коренных народов в таких исследованиях выступает как своего рода форма и средство соуправления. Вместе с тем многообразие интересов народов и групп в современных усло-
