CC BY
265
Б. И. Осипов
ТЕОРИЯ ФОНЕМЫ — АНТРОПОЦЕНТРИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ФОНЕТИКИ.
РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КНИГОЙ В. В. КОЛЕСОВА «РУССКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ФОНОЛОГИЯ»
BORIS I. OSIPOV
PHONEME THEORY — ANTHROPOCENTRIC ASPECT OF PHONETICS (ON VLADIMIR V. KOLESOV' S "RUSSIAN HISTORICAL PHONOLOGY")
Борис Иванович Осипов
Доктор филологических наук, профессор кафедры иностранных языков Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского ► prof.ocun@gmail.com
Опираясь на концепцию В. В. Колесова, автор статьи развивает мысль о том, что анализ функционирования и развития фонологической системы языка является реализацией антропоцентрического подхода к языку на фонетическом уровне.
Ключевые слова: фонетика, фонология, антропоцентрический подход, В. В. Колесов.
Basing on Professor Vladimir V. Kolesov's conception, the author follows the idea that the analysis of the language system functioning and developing is the realization of the anthropocentric view of the language at the phonetic level.
Keywords: phonetics, phonology, anthropocentric aspect, Vladimir V. Kolesov.
Когда в 80-х годах минувшего столетия в языкознании начала активно пропагандироваться идея антропоцентрического подхода к языку, я всячески её поддерживал. Однако вскоре в антропоцентрическом направлении стали обнаруживаться некоторые весьма настораживающие моменты.
Во-первых, антропоцентризм стал противопоставляться системо-центризму, хотя, казалось бы, ясно, что системный характер языка как раз и обусловлен его антропоцентризмом: человек систематизирует мир, чтобы ориентироваться в нём, систематизирует и язык. И непонятно, почему при наличии антропоцентрического подхода надо отказываться от исследований системоцентрического порядка.
Во-вторых, антропоцентрические устремления проявили себя слишком явным перекосом в сторону лексико-семантических исследований в ущерб изучению грамматики, фонетики и письма. Сформировался своего рода неомарризм (напомним, что во времена марризма в центре внимания тоже была лексическая семантика).
Между тем если требуется назвать отрасль языкознания, в которой антропоцентрический подход начал формироваться раньше всего, то это именно фонетика. Зародившаяся в конце XIX века на базе лингвистического психологизма теория фонемы (фонология) была не чем иным, как попыткой осознать звуковой строй языка «в человеческом измерении». Согласитесь: тезис о том, что в языковой коммуникации мы оперируем не реально произносимыми и воспринимаемыми звуками, а «общими
представлениями звуков», уже ставил во главу угла не саму по себе физическую природу звуков речи, а человеческую оценку этой природы.
Правда, в каком-то смысле обогнав своё время, фонология формировалась как цельная теория и завоёвывала себе место в структуре лингвистических дисциплин с очень большим трудом. В работах её основоположника И. А. Бодуэна де Куртенэ понимание фонемы всё время двоится между «антропофоническим» и «психологическим» аспектами [4]. И хотя эта двойственность была блистательно преодолена с появлением функционального подхода в работах Л. В. Щербы [29; 32] и Н. С. Трубецкого [35], она не осталась без последствий и в советском языкознании привела к расколу фонологии на ленинградскую и московскую школы [23] — расколу неоправданному, возникшему в значительной мере как результат непонимания «москвичами» позиций Л. В. Щербы и Н. С. Трубецкого, но не преодолён-ный в полной мере и до сих пор. Правда, раскол этот остался в основном чертой именно советского языкознания, практически не затронув западноевропейскую и американскую лингвистику, но всё же в судьбе фонологической теории сыграл не лучшую роль.
Другой трудностью в развитии фонологических идей было то, что фонология первоначально сложилась как дисциплина синхроническая, анализирующая не процессы, а отношения. Система фонем, как и языковая система вообще, стала рассматриваться в диахроническом ключе только во второй половине ХХ века. Диахронический анализ системы (а затем и типологии языков, см.: [33]) также с трудом пробивал себе дорогу, но сегодня его необходимость вряд ли уже подлежит сомнению.
Если говорить о русской фонологии, то первая попытка её диахронического описания была предпринята в середине ХХ столетия Р. И. Аванесовым [1], но первые опыты систематического описания развития русского языка в этом плане появились в 60-х годах. Это были учебник исторической грамматики В. В. Иванова [9] и его же монография [10]. Правда, значение этих работ свелось в сущности к тому, что традиционное
описание исторической фонетики русского языка автор перевёл с артикуляционно-акустической на фонологическую терминологию и этим ограничился. Введённое в монографии понятие полифонемы [Там же: 35-36] не получило поддержки и развития ни в каких позднейших трудах: для диахронического понимания дела оно почти ничего не даёт. Занятно также отметить и такой момент. В своих учебниках современного русского языка В. В. Иванов исходит из теории фонемы московской школы [25; 26], а в книгах по исторической фонетике понимание фонемы у него соответствует трактовке Л. В. Щербы и Н. С. Трубецкого. Так, рассматривая систему гласных фонем древнерусского языка старшего периода как десятичлен-ную, В. В. Иванов находит, что после ряда согласных некоторые фонемы невозможны, что есть позиции, в которых выступают не десять, а только семь, шесть и даже пять фонем [10: 62]. Так, после мягких (сонорных [г'], [¡'], [и'] и шипящих) на стыке морфем выступает семь гласных фонем. Таким образом, В. В. Иванов не рассматривает, например, звук [е] во флексии слов типа [роГе] как вариант фонемы <о>, хотя случаи типа [$е1о] должны бы привести именно к такому решению. Ведь после твёрдых согласных пара фонем <о — е> находится в сильной позиции, а после мягких происходит нейтрализация: по «немосковской» терминологии фонемы <о> и <е> совпадают в фонеме <е>, а по терминологии московской школы звук [е] во флексии слов типа [роГе] должен рассматриваться как вариант фонемы <о> или же, по аванесовской разновидности этой теории, как вариант особой слабой фонемы.
Но если значение работ В. В. Иванова ограничилось терминологической модернизацией описания исторической фонетики (и притом, как видим, не совсем последовательной), то в работах В. М. Маркова [15], В. К. Журавлёва [7], В. В. Колесова [11], В. Г. Руделёва [24], позднее — Ю. Я. Бурмистровича [6], М. Б. Попова [22] диахронический подход к фонологии получает объяснительную силу, начинает проявлять себя как способ поиска системных причин развития звукового строя языка. И если, например, в монографии В. М. Маркова [15] — одной из первых
работ рассматриваемого плана — идея о взаимодействии и взаимообусловленности произносительного и функционального аспектов была разработана на важном, но всё же ограниченном участке фонологической системы древнерусского языка — на судьбе редуцированных гласных, — то в работах В. В. Колесова мы видим уже опыт глобального подхода к проблеме.
Наиболее завершённой и цельной из реализаций этого подхода является книга «Русская историческая фонология» [14].
Первую задачу своего курса автор видит в том, чтобы приучить осваивающих этот курс «к системному мышлению, на модели речевого поведения моделируя поведение социальное» [Там же: 5]. Думается, уже в этой формулировке явственно просматривается увязка системоцентрического и антропоцентрического аспектов лингвистического материала.
Излагая теоретические основания своего курса, В. В. Колесов прежде всего подчёркивает, что для исторической фонологии неприемлем анализ фонемы в отвлечении от её звуковой реализации. «Историческая фонология, — пишет он, — не может отстраниться от фонетического уровня хотя бы потому, что противоречие между фонемным значением и звуковым оформлением — одно из динамических противоречий, которое способно привести к изменению в системе» [Там же: 10]. В самом деле, если на базе теории фонемы, отвлечённой от звуковой материи (например, в духе двухступенчатой фонологии С. К. Шаумяна [27]), можно выстроить логически стройную (хотя и фонетически бессодержательную) модель фонологических отношений на синхронном срезе, то представить закономерности развития такой модели просто немыслимо. Такие попытки даже не предпринимались, да их и трудно даже вообразить. Между тем именно изменения системы и их последовательность, по совершенно справедливому утверждению В. В. Колесова, как раз и имеют самое важное значение в исторической фонологии [14: 10-11].
Далее автор подчёркивает важность функционального подхода к пониманию фонемы, указывая в этом плане на фундаментальное значение
работ Н. С. Трубецкого [35] и Р. О. Якобсона [34]. Здесь нельзя не отметить одну несколько неожиданную особенность книги В. В. Колесова: он почти не использует работ Л. В. Щербы, упоминая лишь одну из них, причём в полном виде изданную посмертно [31], и предпочитая из представителей петербургской школы цитировать учеников Л. В. Щербы: Л. Р. Зиндера и Л. В. Бондарко. Видимо, это объясняется тем, что Л. В. Щерба, надо признать, не был мастером терминотворче-ства. И хотя в его работах 10-х — 30-х годов были по существу рассмотрены все основные положения теории фонемы, но в терминологическом всеоружии фонология оказалась лишь после знаменитой монографии Н. С. Трубецкого.
С этим же недостатком научного стиля Л. В. Щербы связана и судьба развития идеи Ф. де Соссюра об антиномии языка и речи, которой посвящён следующий раздел книги В. В. Колесова [14: 15-17]. Известно, что антиномика отличается от диалектики тем, что, устанавливая в едином объекте противоположные явления, она не объясняет, как они в нём уживаются, не разрушая его единства. И именно Л. В. Щерба решил эту задачу относительно антиномии «язык — речь» в одной из своих лучших работ 30-х годов [28]. Выделение в совокупности языковых явлений кроме языковой системы и речевой деятельности ещё и языкового материала — текстов вместе с обстановкой, в которой они создаются и понимаются, — позволяло понять, как создаётся система: она выстраивается на материале создаваемых и понимаемых в определённой обстановке текстов, то есть того, что в наше время стали называть гораздо более удачным термином, чем щер-бовский «языковой материал», — термином «дискурс». Обидно читать, будто явление дискурса открыли немецкие и американские учёные второй половины XX века, как это утверждает, например, Н. Д. Арутюнова [2]: хотя можно с полной вероятностью допустить, что они пришли к этой идее самостоятельно, однако сама идея была выдвинута уже в первой трети ХХ столетия, правда, не получив в то время должного отклика и развития, что отчасти можно объяснить и не слишком удачным терминологическим обозначением
рассматриваемого явления. В связи с этим нельзя не отметить с чувством сожаления, что в книге В. В. Колесова о дискурсе говорится очень бегло, причём в плане прежней дихотомии. Позднейшие замены антиномии «язык — речь», отмечает автор, «вроде код — текст (теперь и discours 'речь, слово, рассуждение') или competence 'способность' к речи — performance 'исполнение' речи, полностью снимают ментальную составляющую этой оппозиции, в сущности, всё сводя к речи в двух её проявлениях: как «слова» и как «рассуждения» [11: 160]. Замечание автора относительно снятия ментальной составляющей вполне справедливо, однако термин «дискурс» — это не замена термина «текст», а третий член оппозиции: «язык (как система) — речь (как деятельность) — дискурс (текст, погружённый в обстановку его создания и понимания)».
Впрочем, если говорить о фонетике, то в ней эта троичность в значительной степени затемняется: ведь даже в инструментальной фонетике исследуются не индивидуальные звуки речи во всей совокупности их признаков, а только те признаки, которые существенны для понимания речи: скажем, в гласных это первые две форманты, а форманты, отражающие индивидуальные особенности голоса, остаются за пределами анализа. Надо учесть и то, что вопрос об аспектах языковых явлений продолжает вызывать разноречивые мнения и остаётся остро дискуссионным (см. хотя бы недавнюю статью В. В. Бабайцевой [3], содержащую ряд очень спорных моментов).
Далее В. В. Колесов обращается к понятиям синхронии и диахронии и здесь совершенно справедливо оценивает попытку осмыслить диахронию через синхронные срезы как пройденный этап. Им даётся иное, более глубокое истолкование этих двух подходов к анализу языковых явлений: «Диахрония проявляется в речи, отражаясь в языке, синхрония всегда системна и является в языке, отражаясь в речи. Синхрония рассматривает функционирование фонем, тогда как диахрония — их изменение, которое преобразует функции и тем самым систему в целом» [14: 18]. Другими словами, синхрония — это анализ отношений, а диахрония — процессов, именно про-
цессов, а не их результатов, выявляемых в синхронных срезах.
Далее В. В. Колесов рассматривает соотношение понятия системы и структуры, подчёркивая, что «структура — взаимодействие разных систем разных языковых уровней; взаимное влияние данных уровней по определённым признакам представляет собой как бы разнозначное проявление одних и тех же элементов» [Там же: 21]. И далее: «Все элементы языка и их отношения между собой мы реконструируем на основе речевых проявлений... Прежде чем реконструировать систему, нужно расшифровать текст, и уж затем можно восстанавливать фонемный состав прошлых состояний языка, начиная с теоретических допущений» [Там же: 23]. Иначе говоря, система строится не на различиях, скажем, звонкости и глухости или мягкости и твёрдости согласных, а на том, как эти признаки проявляют себя в семантике речевых произведений. А поскольку речь — явление текучее и изменчивое во времени, то важным качеством системы является её открытость, а вследствие этого изменчивость и наличие центра и периферии. Вряд ли стоит доказывать, что во всех этих положениях явственно прослеживается антропоцентрический подход: дело не в наличии тех или иных физических качеств в звуках, а в функциональной, семантической нагрузке этих качеств и в изменении этой нагрузки в ходе исторического развития языка. Конечная цель фонологического анализа, подчёркивает автор в следующем разделе своей работы («Элемент и признак»), состоит в том, чтобы прийти к результатам, «адекватным той менталь-ности, которая зашифрована в национальном языке» [Там же: 25]. Этот подход последовательно проводится и в трактовке других общетеоретических понятий, определяемых во вступительной части рассматриваемой книги (таких, как история и развитие, функция и норма, закон и тенденция, метод, факт и событие, предмет и объект) [Там же: 25-35].
Приступая к следующей части своей монографии — «Основные понятия исторической фонологии», В. В. Колесов предпосылает ей чрезвычайно знаменательное высказывание В. Г. Руделёва, одного из ярких представителей фонологии в современной отечественной лингви-
стике: «Будучи самой объективной, самой точной и самой результативной лингвистической наукой, фонология не столько дисциплина, сколько метод исследования языкового материала вообще» [Там же: 36]. Переходя от общелингвистических понятий, рассмотренных, как мы видели, в предыдущем разделе, к терминологии, непосредственно касающейся фонологии и её исторического аспекта, В. В. Колесов затрагивает старый спор о трактовке фонемы в московской и ленинградской (петербургской) фонологических школах. В связи с этим хотелось бы заметить, что этот малопродуктивный спор порождён некорректным употреблением термина «фонема» основоположниками московской школы: рассматривая такое явление, как комплекс позиционно чередующихся звуков в морфеме — явление совершенно реальное и, конечно, подлежащее самому тщательному анализу, — основоположники названной школы присвоили этому комплексу наименование фонемы, тогда как Л. В. Щербой, Н. С. Трубецким и другими фонологами предшествующего периода фонемой было названо существенно иное явление — класс звуков, имеющих общий набор смыслоразличи-тельных признаков. Возникла омонимия терминов, которую в 60-х годах попытался преодолеть М. В. Панов, присвоив «московской фонеме» наименование парадигмо-фонемы, а для «сильных и слабых фонем» Р. И. Аванесова предложив термин «синтагмо-фонема» [20], но, к сожалению, не встретил в этом поддержки ни со стороны последователей Л. В. Щербы, ни со стороны приверженцев «классического» варианта московской школы. (Подробнее об этом см.: [18].)
Стоит отметить, что при рассмотрении совокупности историко-фонологических терминов В. В. Колесов уделяет больше внимания, чем другие авторы работ по этой тематике, вопросам просодии [14: 44-46; 71-76]. Просодия — нелюбимое дитя фонологии, и именно В. В. Колесову принадлежит большая заслуга в исправлении этой ситуации. Но всё же главным достоинством позиции автора и в этом разделе надо считать постоянное рассмотрение всех терминов и всех возникающих в связи с ними вопросов в тесной увязке с проблемой значения (вопрос об отноше-
нии фонемы к знаку, о роли семантически нена-груженных вставных еров в падении редуцированных, об оппозиции как прямом проявлении смыслоразличительной функции фонемы и др. [Там же: 39-83]). Этот раздел книги завершается кратким обзором развития исторической фонологии. В нём справедливо подчёркиваются заслуги таких учёных, как Н. С. Трубецкой, А. Мартине, Б. В. Томашевкий, Е. Д. Поливанов, Р. О. Якобсон,
A. А. Реформатский, П. С. Кузнецов, В. Н. Сидоров,
B. Г. Руделёв, М. И. Стеблин-Каменский и др. Вместе с тем отмечается, что «после 1970-х ничего теоретически нового в историчской фонологии уже не появилось, а основные её деятели занялись другими проблемами, преимущественно семантическими, перенося в них идеи теоретической фонологии. Личный профессиональный рост на время прекратил рост самой науки» [Там же: 87]. Думается, такое положение отчасти объясняется тем, что на волне антропоцентрических увлечений 1980-х годов и последующего периода сами фонологи недооценили антропоцентрический характер своей области науки о языке.
Следующая глава книги В. В. Колесова — «Установление основных единиц системы» — открывается разделом «Выделение фонем из фонетического контекста». Казалось бы, вычленение звука, реализующего фонему, из звукового потока есть процедура чисто физическая. Но ещё Л. В. Щерба показал, что в качестве отдельного звука в каждом данном языке осознаётся не отрезок, произносимый «за одну артикуляцию» (как до сих пор пишут в плохих учебниках фонетики), а отрезок, потенциально способный быть морфемой, то есть опять-таки единицей семантической, и именно это лежит в основе языковой интуиции носителя языка. (См.: [30: 29], а также [8: 37-38; 5: 93-94].) Семантические обстоятельства не безразличны и для анализа слога — основной единицы, в которой реализуются просодические признаки речи, также способные нести семантическую нагрузку. «Вычленение потенциальных фонем из речевой цепи проходит регулярно и представляет собой автоматический процесс», — пишет В. В. Колесов, но при этом подчёркивает: «Установление состава фонем данного
языка — не формально-логическая процедура, а такое важное дело, которое базируется на интуитивном анализе языкового сознания носителя языка [21: 46]. Это то, за что так осуждают «щер-бианцев» представители других школ — скрытый «психологизм», но психологизм, основанный на объективном членении реально существующего потока речи» [14: 94].
Из других акцентов «человеческого фактора» в данной главе отметим ещё наличие раздела «Стилистические системы», где говорится о роли экспрессии, разных стилей произношения для преобразования аллофонной, а затем и фонемной системы в ходе исторического развития языка [Там же: 108-109]. (В связи с этим стоит обратить внимание на тенденцию употребления буквы "Б для передачи «периферийных» аллофонов фонемы <е> в одной из рукописей XVIII века [19: 150152], а также на попытки В. К. Тредиаковского сохранить разное чтение ятя и естя — попытки, которые могли иметь хотя бы временный успех только в том типе речи, который мы называем сейчас полным стилем произношения.)
Таковы теоретические установки, с которыми автор подходит к истории звукового строя русского языка и в которых, по-видимому, с достаточной ясностью прослеживается стремление взглянуть на эту историю сквозь призму семантических, коммуникативных процессов и отношений.
Последующие разделы книги посвящены непосредственно истории фонемных изменений в русском языке. Не ставя целью анализировать конкретику тех или иных процессов (палатализа-ций, изменений в просодии и др.), отмечу, что выводы автора в этой книге, как, впрочем, и в прежних его работах, основываются на блестящем знании огромного количества древнерусских памятников, так что фактографическая база этих выводов не может вызывать сомнений.
Подчеркну лишь два момента, важных для темы настоящей статьи.
Во-первых, уделяя, как уже сказано, большое место просодическим явлениям в истории языка, автор рассматривает их в тесной связке с явлениями собственно фонематической систе-
мы, а те и другие — с явлениями семантическими. «Просодические дифференциальные признаки, — пишет он, — не абсолютны, они являются признаками отношения и по мере своего развития укрупнялись для целей всё более уменьшающейся семантической единицы — от синтагмы-формулы до слова. Взаимоотношение гласного со слогом — количество, слога со словоформой — тон, словоформы со словом — иктус. Усиление автономности слова шло и со стороны форм (просодически „снизу"), и со стороны значения (от парадигмы „сверху"). В результате изменялось соотношение различительных признаков в распределении семантического поля высказывания и текста» [14: 159].
Вторая особенность, которую хотелось бы особо отметить в работе В. В. Колесова, — это очень внимательное рассмотрение письменных источников: не только со стороны палеографии и текстологии, но и с таких сторон, как графическая система, принципы орфографии и их влияние на отражение звуковых явлений (прямое или осложнённое графико-орфографическими условностями) и т. д. При этом В. В. Колесов обращает пристальное внимание на исследования историков письма и постоянно опирается на них, включая и работы автора этих строк ([16; 17] и др.). Надо ли говорить, что понимание перемен во взглядах писцов на протограф при копировании рукописи, на подход к принципам письменной нормы, на традиционные и новаторские элементы письма — всё это вещи, необходимые не только для расшифровки письменного источника, то есть для превращения записи текста в текст, но существенные и для понимания изменений в ментальности писцов, а также, между прочим, и читателей!
Можно, пожалуй, упрекнуть автора книги в отсутствии итоговых выводов по своему исследованию в целом, но так или иначе в своих конкретных наблюдениях он стоит именно на антропоцентрических позициях, и в этом, думается, заключена та особенность фонологического подхода к материальной стороне языка, о которой и хотелось сказать в этих заметках как о главнейшей черте современных исследований звукового строя
(в частности и в особенности исторического развития этого строя). И в заключение ещё раз хотелось бы подчеркнуть, что фонетика вовсе не является таким разделом науки о языке, которому чужд анализ «человеческого фактора», более того, она начала акцентировать данный фактор раньше, чем это стали делать другие разделы лингвистической науки, и теория фонемы, в частности, в её историческом приложении, доказывает это с предельной ясностью. И дальнейшие перспективы изучения истории языка в этом плане, несомненно, имеются. В языкознании наряду с термином «фонема» стал более или менее употребительным термин «просодема», призванный обозначить семантически нагруженные просодические признаки. И если в исследовании функциональной нагрузки таких признаков, как словесное ударение, слоговые интонации и долготы, сделано уже немало, и не в последнюю очередь как раз В. В. Колесовым (см. его капитальные работы по истории русского словесного ударения: [12; 13] и др.), то в изучении фразового ударения и, шире, фразовой интонации остаётся ещё непочатый край работы: о том, что в этой области фонетики является и что не является «просодемами», мы пока имеем довольно смутное представление. Между тем коммуникативная роль данных параметров речи несомненна, а значит, «человеческий фактор» и здесь должен быть в центре внимания лингвиста.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аванесов Р. И. Из истории русского вокализма. Звуки i и у // Язык и мышление. 1947. № 4. С. 238-259.
2. Арутюнова Н. Д. Дискурс // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 136-137.
3. Бабайцева В. В. Основные компоненты структуры языка // Русский язык в школе. 2013. № 1. С. 20-24.
4. Бодуэн де Куртенэ И. А. Фонема // Избр. тр. по общему языкознанию. М., 1963. Т. 1. С. 351-352. (Первая публикация статьи — 1899).
5. Бондарко Л. В. Фонетика современного русского языка. СПб., 1998.
6. Бурмистрович Ю. Я. Историческая фонемология по-следовтельного ряда или цепи славянских языков, связанных отношениями «предок — потомок», от праиндоевропейского в лице протославянского диалекта до русского. Абакан, 2001.
7. Журавлёв В. К. Группофонема как основная фонологическая единица праславянского языка // Исследования по фонологии. М., 1966. С. 79-96.
8. Зиндер Л. Р. Общая фонетика. Л., 1960.
9. Иванов В. В. Историческая грамматика русского языка. М., 1964.
10. Иванов В. В. Историческая фонология русского языка. М., 1968.
11. Колесов В. В. Введение в историческую фонологию. Сегед, 1972. Ч. 1.
12. Колесов В. В. История русского ударения. Л., 1972. Т. 1.
13. Колесов В. В. Русская акцентология. СПб., 2010. Т. 1-2.
14. Колесов В. В. Русская историческая фонология. СПб., 2008.
15. Марков В. М. К истории редуцированных гласных в русском языке. Казань, 1964.
16. Осипов Б. И. История русского письма. Л., 1979.
17. Осипов Б. И. История русской орфографии и пунктуации. Новосибирск, 1992.
18. Осипов Б. И. К интеграции фонологических школ // Русский язык в школе. 2013. № 2. С. 61-65.
19. Осипов Б. И. Употребление буквы ® в «Повести о Савве Грудцыне» по списку XVIII века ГБиЛ, Муз. 8511 // Вопросы русского и славянского языкознания. Иваново, 1976. С. 150-152.
20. Панов М. В. Русская фонетика. М., 1967.
21. Попов М. Б. Некоторые соображения относительно фонематической самостоятельности [ы] в русском языке // Вестн. СПбГУ. Сер. 2. 1999. Вып. 3. С. 40-51.
22. Попов М. Б. Проблемы синхронической и диахронической фонологии русского языка. СПб., 2004.
23. Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970.
24. Руделёв В. Г.Фонология слова. Тамбов, 1975.
25. Шанский Н. М., Иванов В. В, Шанская Т. В. Современный русский язык: В 2 ч. М., 1958. Ч. 1. (Раздел фонетики написан В. В. Ивановым).
26. Шанский Н. М., Иванов В. В. Современный русский язык: В 3 ч. М., 1981. Ч. 1: Введение. Лексика. Фразеология. Фонетика. Графика и орфография. (Раздел фонетики написан В. В. Ивановым.)
27. Шаумян С. К. Проблемы теоретической фонологии. М., 1962.
28. Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Изв. отделения языка и словесности АН СССР. 1931. № 1. С. 113-129.
29. Щерба Л. В. Русские гласные в качественном и количественном отношении. СПб., 1912.
30. Щерба Л. В. Субъективный и объективный метод в фонетике // Изв. ОРЯС. 1909. Т. XIV. Кн. 4.
31. Щерба Л. В. Теория русского письма. Л., 1983.
32. Щерба Л. В. Фонетика французского языка. М.; Л., 1937.
33. Юдакин А. П. Основания эволюционной типологии. М., 2003.
34. Jakobson R. Remarques sur l'évolution phonologique du russe comparée à celle des autres langues slaves // Travaux du Cercle Linguisticque de Prague. 1929. T. 2.
35. Trubetzkoy N. S. Grundzüge der Phonologie. Wien, 1939. (Рус. пер.: М., 1960).
