CC BY
127
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2009. Вып. 4 (18). С. 11-18
В. Н. Ахтырская
Тень друга
«Одно из величайших стихотворений, когда-либо написанных на английском языке... Стихотворение о зимних лесах, о мрачных сумерках, о том, как тихо позвякивает колокольчиком лошадка, словно в чем-то мягко упрекая хозяина, о сгущающейся тьме и хмуром небе. А потом, этот чудесный финал с его заключительными строками — совершенно одинаковыми, не отличающимися ни одним слогом, но первая повествует о тайне личности и земного бытия, а вторая — о тайне вечности и Вселенной»1. Так герой романа Владимира Набокова «Бледное пламя», талантливый филолог и причудливый безумец Чарлз Кинбот, не упоминая названия и автора, описывает стихотворение Роберта Фроста «Зимним вечером у леса»2. Любопытно, что вымышленный литературовед кратко, но весьма емко и точно определяет образную систему, поэтику и медитативный настрой стихотворения, словно предвосхищая область научных поисков реальных литературоведов, до сих пор предлагающих все новые и новые интерпретации этого шедевра американской поэзии. Оценка Кинбота есть своеобразная квинтэссенция суждений рецензентов, критиков и ученых, оспаривать которые по отдельности не приходится: яркий образец пейзажной лирики, поэтическое воплощение идеологии эскейпизма, современная пастораль, внешняя простота и незатейливость, легко воображаемые детали ландшафта, разговорная интонация, далекая от риторических ухищрений3. Однако стихотворение, при всей его обманчивой безыскусности, таит в себе некую загадку, к разрешению которой мы попытаемся приблизиться, проанализировав его литературный контекст, образный ряд и исполненную «неподражательной странности» едва намеченную метафорику.
1 Nabokov V Pale Fire. L., 1991. P. 162.
2 Мы выбрали вариант названия, опираясь на русский перевод стихотворения, выполненный О. Чухонцевым и опубликованный в книге : Фрост Р. Стихи. М., 1986. С. 181—183.
3 BorroffM. Language and the Poet. Verbal Artistry in Frost, Stevens and Moore. Chicago; L., 1979. P. 8—23; Lieber Todd M. Robert Frost and Wallace Stevens. «What to Make of a Diminished Thing» // On Frost. The Best from «American Literature». Durham; L., 1991. P. 100—102; Faggen R. Frost and the Question of Pastoral // The Cambridge Companion to Robert Frost. Cambridge, 2003. P. 51—52; Oster J. Frost’s Poetry of Metaphor // Ibid. P. 155—160.
Нельзя не упомянуть о самом названии стихотворения. «Stopping by Woods on a Snowy Evening» дословно можно перевести как «Остановившись у лесов вечером, во время снегопада». Указывая в заглавии время и место, в котором разворачивается воображаемый монолог лирического героя, автор задает определенную инерцию развития образов и ориентирует читательское восприятие. Время действия — зима, вечер, пора снегопада, место действия — опушка леса. Фрост не случайно использует в названии герундий «stopping», подчеркивая не столько факт совершения действия, сколько его длительность, пребывание лирического героя в некоем состоянии. Одновременно, выбирая заглавие, Фрост словно превращает малый фрагмент создаваемого поэтического мира в целую Вселенную и возвышает мимолетное впечатление до акта познания. Неслучайно, некоторые исследователи творчества Фроста характеризовали его поэтический стиль как «синекдо-хический», подчеркивая его способность видеть в конкретной, осязаемой, ощутимой детали мира воплощение законов универсума4. Перифразируя знаменитое стихотворение Фета, название «Stopping by Woods on a Snowy Evening» можно переиначить: «только в мире и есть этот вечер, этот зимний лес, этот снег».
Вместе с тем, выбирая название, Фрост явно вписывает стихотворение в рамки определенной поэтической традиции. Здесь вспоминаются английские поэты Озерной школы, прежде всего тяготевший к подобным заглавиям Уильям Вордсворт. Достаточно указать на такие его стихотворения, как «Lines: Composed a Few Miles above Tintern Abbey, on Revisiting the Banks of the Wye during a Tour. July 13 1798» (1798), «Written in March: While Resting on the Bridge» (1807), «In the Channel, between the Coast of Cumberland and the Isle of Man» (1833) («Строки, сочиненные в горах в нескольких милях от Тинтернского Аббатства, во время нового путешествия к берегам реки Уай, 13 июля 1798 г.», «Написано в марте, во время отдыха на мосту», «Строки, сочиненные в проливе между побережьем Камберленда и островом Мэн»). Вслед за Вордсвортом выбирая название, Фрост подчеркивает свою причастность к направлению медитативно-философской пейзажной лирики с отчетливыми элегическими обертонами. Она прослеживается в поэзии Озерной школы, далее у викторианских поэтов, в частности — у Элфрида Теннисона, Роберта Браунинга, Мэтью Арнолда, вплоть до Томаса Харди и георгианских поэтов начала XX в. Справедливость подобной гипотезы подтверждает нарочитый отказ от пышной, архаизирующей и высокопарной метафорики, внешняя безыскусность поэтического словаря и синтаксиса, интонация «беседы с самим собой», которые мы можем наблюдать в стихотворении «Зимним вечером у леса». Кроме того, о Вордсворте, в качестве поэтической программы провозгласившем обращение лирики к повседневному, обыденному языку5, заставляют вспомнить сам выбор темы и образный ряд. Особенно
4 Juhnke Anna K. Religion in Robert Frost’s Poetry: The Play for Self-Possession // On Frost. P. 61—62; Banby George F., Jr. Frost’s Synecdochism // On Frost. P. 133—141.
5 «Главная задача этих стихотворений состояла в том, чтобы отобрать случаи и ситуации из повседневной жизни и пересказать или описать их, постоянно пользуясь, насколько это возможно, обыденным языком... Только отбирая слова из подлинного разговорного языка или, что то же самое, творя точно в духе такого выбора, поэт может твердо стоять на ногах.» (Вордсворт У. Предисловие к «Лирическим балладам» / Пер. А. Н. Горбунова // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 262—272).
заметно это «вордсвортианское» тяготение к намеренно прозаической манере в первой строфе стихотворения, задуманной как неторопливые, отрешенные, задумчивые размышления вслух. «Whose woods these are I think I know. / His house is in the village, though; / He will not see me stopping here / To watch his woods fill up with snow»6. — «Кажется, я знаю, чьи это леса. / Впрочем, дом его в деревне; / Он не увидит, что я остановился здесь / И смотрю, как его леса медленно утопают в снегу». Казалось бы, предстающий в этих строках визуальный образ предельно конкретен: лирический герой стихотворения созерцает на первый взгляд непримечательный зимний пейзаж. Этот образ реалистичен, его можно не только вписать в контекст основанной на метонимии миметической литературы, но и сопоставить с живописным полотном, с произведением визуального искусства, фигуративным изображением, тяготеющим к риторической фигуре метонимии. Возникает ощущение, будто первая строфа стихотворения демонстративно пренебрегает символической метафорой в пользу «метонимического», смежного соположения впечатлений7. В качестве метафоры, пожалуй, можно расценить лишь глагольную конструкцию «fill up with snow», дословно — «наполняться снегом», словно речь идет о наливаемой в сосуд жидкости. Появление в ключевом месте, на рифме, этой неожиданной метафоры, к которой мы вернемся впоследствии, убеждает в том, что первоначальное впечатление оказалось обманчивым и первая строфа в действительности не столь уж проста. Читатель, словно спохватившись, повторяет ее про себя, и у него закрадывается сомнение: а так ли уж она реалистична и незатейлива? В частности, странным и даже фантастическим кажется упоминание о «хозяине лесов», недовольства которого опасается лирический герой. Разумеется, можно предположить, что это всего лишь угрюмый и необщительный сосед-фермер, не терпящий даже самых невинных «вторжений» в его владения. Вместе с тем, Фрост, хотя и сообщив о «доме в деревне», явно намеренно избегает дальнейших характеристик «хозяина лесов» и заставляет читателя невольно воображать некое подобие фольклорного персонажа — Лесного царя, Повелителя таинственного зимнего царства, властного покарать незваного гостя за дерзкое пересечение его границ. Одновременно на этой загадочной призрачной ноте читатель заново открывает для себя звукопись первой строфы. Она строится, во-первых, на использовании консонантного повтора согласного «h» («whose» — «his» — «house» — «he» — «here» — «his»), создающего эффект слышимого дыхания: может быть, лирический герой дышит на озябшие руки? Во-вторых, «дыхание» лирического героя заглушает зов ветра, передаваемый аллитеративными повторами полугласного звука «w»: «woods» — «will» — «watch» — «woods». Здесь поэт посредством звукописи предвосхищает появление ветра среди наименований природных феноменов в третьей строфе (кстати, само английское существительное «ветер» начинается с полугласного звука «w» — «wind»). Кроме того, Фрост имплицитно представляет слуховые впе-
6 Frost R. Stopping by Woods on a Snowy Evening // Frost R. Selected Poems. L., 1973. P. 130.
7 О метонимии и метафоре как тропах, свойственных определенным литературным направлениям см. : Якобсон Р. Два аспекта языка и два типа афатических нарушений / Пер. с англ. Н. В. Перцова // Теория метафоры. М., 1990. С. 126-131.
чатления лирического героя, еще не сказав ни слова о том, что в зимнем заснеженном мире раздаются какие-то звуки, — речь о них пойдет только в третьей строфе.
Осмелимся предположить, что «долгий» нисходящий дифтонг «ou» («know» — «though» — «snow»), который приходится на рифму и также формирует фонетический облик первой строфы, предназначен воспроизводить угасание порывов ветра, исчезновение зримых подробностей пейзажа под снежным покровом. Лирический герой вглядывается и вслушивается в процесс преображения, — ландшафт обретает новый, непривычный, колдовской облик по воле стихий — ветра и снега. Однако в то мгновение, когда в стихотворении возникает отмечавшаяся выше метафора «fill up with snow», когда лирический герой почти растворяется в самозабвенном созерцании этого нового зимнего мира, а читатель настраивается на новую поэтику таинственного, — Фрост снова меняет тональность, возвращая нас во второй строфе к зримому, привычному «миру малых вещей».
«My little horse must think it queer / To stop without a farmhouse near / Between the woods and frozen lake / The darkest evening of the year». — «Моя лошадка, должно быть, удивляется, / Почему мы остановились здесь, вдали от жилья, / Меж этими лесами и замерзшим озером, / В самый темный вечер года». — Перед нами одно длинное предложение, со столь же простым синтаксисом, что и предложения первой строфы, со столь же разговорной интонацией, и на первый взгляд, столь же безыскусное. Пожалуй, вторая строфа даже лишена тропов. Однако после неоднократного прочтения мы начинаем замечать, что она строится на скрытом контрасте первых трех строк и последней четвертой, подобном тому, что мы уже наблюдали в первом четверостишии. Метонимическому «бытовому» описанию остановки «меж лесами и замерзшим озером» противостоит упоминание о том, что изображаемые события происходят «в самый темный вечер года». Самый темный вечер года бывает в день зимнего солнцестояния, которое в Северном полушарии приходится на период с 20 по 23 декабря. Обыкновенно зимнее солнцестояние выпадает на 21 декабря, а ночь с 21 на 22 декабря чаще всего оказывается самой длинной и темной в году. День зимнего солнцестояния во многих языческих культурах ассоциировался с безраздельным господством тьмы, с глубоким, подобным смерти, сном природы и с владычеством духов и демонов, как никогда легко в эту пору подчиняющих себе души смертных. Таким образом, в построении строф можно обнаружить определенный семантический параллелизм: в них наблюдается движение от бытового и конкретного «малого» мира к таинственному, ирреальному, граничащему с волшебством. Вместе с тем, обращает на себя внимание звукопись второй строфы, основанная на повторении долгого гласного «i»: «queer» — «near» — «between» — «evening» — «year», словно дуновение ветра сменяется тонким свистом. Тем самым поэт еще раз подчеркивает, что лирический герой невольно попадает в пространство перехода, на некую загадочную границу, намеченную еще в первой строфе. Он не в лесу, а на опушке, между лесами и замерзшим озером, описываемый эпизод происходит не днем и не ночью, а вечером, в переходное время суток, во время снегопада, вероятно, то усиливающегося, то ослабевающего. Как отмечает американский
литературовед Гай Ротелла, напряжение между этими противоположностями не снимается в стихотворении до самого конца и формирует весь его облик8.
Вместе с тем скрытое напряжение, некий контраст возникает также между первой и второй строфами, в основе которых — весьма скупо представленные зрительные впечатления (созерцание медленно утопающих в снегу лесов и замерзшего озера, сгущающаяся вечерняя тьма), — и третьей строфой, где преобладают уже черты слухового восприятия мира. «He gives his harness bells a shake / To ask if there is some mistake. / The only other sound’s the sweep / Of easy wind and downy flake» — «Лошадка позвякивает колокольчиком под дугой, / Словно спрашивая, стоило ли здесь останавливаться. / И это единственный звук, кроме / Негромкого зова ветра, уносящего пушистые снежинки». Одновременно нетрудно заметить, что третья строфа повторяет семантический рисунок двух первых: в ней опять-таки наблюдается движение от конкретного и осязаемого, близкого и понятного мира к упоминанию о стихиях, таинственных звуках, безграничном и беспредельном.
Противоположное движение описывает последняя, четвертая, строфа стихотворения: «The woods are lovely, dark and deep, / But I have promises to keep, / And miles to go before I sleep, / And miles to go before I sleep» — «Леса чудесны, темные, теряющиеся где-то далеко-далеко, / Но у меня есть обязательства, / И мне предстоит пройти немало миль, прежде чем я усну, / И мне предстоит пройти немало миль, прежде чем я усну». На первый взгляд, лирический герой заявляет здесь о своем намерении противостоять искушениям мрака и стихий, не поддаваться соблазну раствориться в таинственной зимней Вселенной, вспоминает о своем долге (перед близкими?) и твердо решает не покидать малого человеческого мира. Однако подобное предположение опровергает рифмовка четвертой строфы, контрастирующая с рифмовкой трех предшествующих. Если первые три строфы обнаруживают схему aaba bbcb ccdc, то в четвертой строфе, сохраняя ту же метрическую организацию четырехстопного ямба со сплошными мужскими окончаниями, поэт отказывается от чередования рифм, выбирая последовательность dddd. Тем самым Фрост достигает весьма любопытного эффекта, на уровне рифмы изображая слияние двух миров, поглощения малого обжитого мира таинственной, манящей и вместе с тем зловещей зимней Вселенной, хотя содержание вроде бы убеждает нас в обратном. Некоторые литературоведы, анализируя «Зимним вечером у леса», не без оснований предполагали, что концовку стихотворения можно интерпретировать как метафорическое изображение смерти лирического героя, пленяемого очарованием зимнего леса, отказывающегося продолжить путь, засыпающего под снегопадом и постепенно замерзающего9. Пожалуй, здесь уместно воздержаться от однозначных толкований, тем более что поэт предпочитает загадочный финал. Прояснить его отчасти поможет анализ немногих метафор, отмеченных нами в тексте стихотворения. Первая из них — уже упомянутая
8 Rotella Guy. Comparing Conceptions: Frost and Eddington, Heisenberg and Bohr // On Frost. P. 166-167.
9 Ogilvie John. On Stopping by Woods on a Snowy Evening // Ogilvie John. From Woods to Stars: A Pattern of Imagery in Robert Frost’s Poetry. South Atlantic Quaterly. Winter, 1959 // http://www. english. illinois/edu/ maps/poets/a_f /frost. woods. htm; Poirier Richard. Robert Frost. The Work of Knowing. N. Y., 1977. P. 180-183.
глагольная метафора «.woods fill up with snow» — «леса наполняются снегом», использованная Фростом в первом четверостишии. Она вызывает у читателя визуальное представление о лесах как полом объекте, наделенном измерением глубины. Леса словно переворачиваются, уходя в толщу земли, или исчезают, оставляя некое незаполненное пространство. Возможно, эту необычную метафору поддерживает во второй строфе упоминание о том, что лирический герой остановился «between the woods and frozen lake» — «меж лесами и замерзшим озером». Не будучи риторической фигурой, оно содержит упоминание о скрытой глубине, таящейся под покровом льда в замерзшем озере. Столь же показателен и эпитет «deep»: леса в финальной строфе названы «чудесными, темными и глубокими». Тем самым поэт изображает иной мир, в котором привычные предметы предстают точно искаженными в кривом зеркале, в котором взаимозаменяемы три измерения, а лирического героя манит и затягивает загадочная бездна, таящаяся за привычными предметами или даже в них самих. Тьма, разверзшаяся глубина, бездна, приглашающая к падению и готовая поглотить, — таков, на наш взгляд, скрытый, второй пейзаж стихотворения. Не случайно единственный эпитет с семантикой цветообозначения, встречающийся у Фроста, — «dark», «darkest». Темны «глубокие» леса, неодолимо притягивающие лирического героя в «самый темный» вечер года. «Темная глубина» — подо льдом озера или во мраке лесов — может рассматриваться как некое преддверие таинственного (вечного?) сна или предощущение иного мира. Вероятно, все стихотворение есть метафорический перифраз, оживление внутренней формы нормативного английского выражения «to fall asleep», имплицирующего и глубину, и падение. Любопытно, что в качестве определения сна может выступать не только эпитет «deep», описывающий леса («a deep sleep» — глубокий, крепкий сон), но и эпитет «downy», характеризующий снежинки: если «downy flakes» — это «пушистые снежинки», то «a downy sleep» — «легкий, чуткий сон». Фрост словно стирает грань между состояниями субъекта и свойствами внешнего, объективного мира. В пользу подобного предположения говорит и словосочетание «the sweep of / easy wind and downy flake» («негромкий зов ветра, уносящего пушистые снежинки»). «Sweep» — существительное с чрезвычайно широкой семантикой: от течения, скольжения, плавности и плавного взмаха (более всего соответствующего тону стихотворения), до круга, охвата, изгиба и поворота. Под пером Фроста шелест, зов ветра словно превращается в видимую линию, визуально воспринимаемый изгиб.
«Зимним вечером у леса» — поэтический опыт познания вечности, приближения к таинственным и грозным основам мироздания. Стихотворение Фроста продолжает лирическую традицию, воплощение которой можно увидеть в «Скупом рыцаре» А. С. Пушкина («Усните здесь сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах.»10) (1830), в стихотворении Ф. И. Тютчева «Как океан объ-емлет шар земной.» («Небесный свод, горящий славой звездной, / Таинственно глядит из глубины, — / И мы плывем, пылающею бездной / Со всех сторон окружены»11) (1836), в стихотворении А. А. Фета «На стоге сена ночью южной.» («Я ль несся к бездне полуночной, / Иль сонмы звезд ко мне неслись? / Каза-
10 Пушкин А. С. Собрание сочинений : В 6 т. Т. 3. М., 1969. С. 352.
11 Тютчев Ф. И. Стихотворения и письма. М., 1957. С. 65.
лось, будто в длани мощной / Над этой бездной я повис»12.) (1857). Возможно, о подобном единстве с окружающим миром и таящихся в нем опасностях устами лирического героя говорит и Фрост.
Данный вывод подтверждает и анализ интертекстуальной составляющей стихотворения, отмечавшейся исследователями. В частности, биограф Фроста Джеффри Майерс находит в тексте стихотворения по крайней мере три литературные аллюзии, отсылающие к лирике Уолтера Скотта, викторианского готического поэта Томаса Лавелла Беддоуса и Джона Китса13. В обсуждаемом стихотворении можно расслышать и переклички с поэтом, как и Фрост, тяготевшим к медитативно-философской пейзажной лирике и явно ориентировавшимся на ту же образную систему, метафорику, поэтический синтаксис, интонацию, что воссоздает Фрост. Это талантливый и оригинальный английский поэт Эдуард Томас (1878-1917), трагически рано ушедший из жизни. Фрост и Томас познакомились во время пребывания Фроста в Англии, в декабре 1913 г. Фрост первым разглядел поэтический дар Томаса, до их встречи писавшего только прозу, и убедил его обратиться к лирике. Фрост высоко ценил поэтическое наследие друга, составившее всего сто сорок четыре стихотворения, тяжело переживал его гибель во время Первой мировой войны, скорбел о нем и неустанно, даже за могилой, вел с Томасом своеобразный поэтический диалог.
Возьмем на себя смелость предположить, что и стихотворение «Зимним вечером у леса» — реплика Фроста в этом загробном поэтическом диалоге. Фрост словно дописывает незавершенное Томасом, подхватив перо, выпавшее из его хладной руки. В подтверждение наших слов сошлемся на стихотворение Томаса «Lights Out» (1915) (название можно перевести как «Погасить свет», «Пора спать» или даже «Смерть»), вероятно, послужившее одним из претекстов «Зимним вечером у леса». «I have come to the borders of sleep, / The unfathomable deep / Forest where all must lose/ Their way, however straight, / Or winding, soon or late; / They cannot choose. <.> Here love ends, / Despair, ambition ends; / All pleasure and all trouble, / Although most sweet or bitter, / Here ends in sleep sweeter / Than tasks most noble. <.> The tall forest towers; / Its cloudy foliage lowers / Ahead, shelf above shelf; / Its silence I hear and obey / That I may lose my way / And myself»14. «Я попал на самую границу сна, на опушку бездонно-глубокого леса, где все обречены рано или поздно заблудиться, безразлично, прямыми путями шли они или извилистыми. Здесь замолкает любовь, наступает конец отчаянию и честолюбию, наслаждению и всем волнениям, даже самым радостным и самым тревожным.
12 Фет А. А. Стихотворения. М., 1956. С. 127.
13 По мнению Джеффри Майерса, строка «He gives his harness bells a shake» — реминисценция строк «He gave the bridle-reins a shake» из стихотворения Уолтера Скотта «The Rover’s Adieu» (1813) ( «О дева, жребий твой жесток.», пер. К. Павловой), строка «The woods are lovely, dark, and deep.» есть аллюзия, отсылающая к строкам «Our bed is lovely, dark and sweet..» стихотворения Томаса Лавелла Беддоуса «The Phantom-Wooer» (1851) («Жених-призрак»), строки «And miles to go before I sleep» напоминают строки «And I have many miles on foot to fare» стихотворения Джона Китса «Keen, Fitful Gusts are Whisp’ring Here and There» (1816) («Студеный вихрь проносится по лугу.», пер. Б. Дубина). См. : Meyers Jeffrey. Robert Frost: A Biography. Boston, 1996. P. 167-189.
14 Thomas Edward. The Works of Edward Thomas. L., 1994. P. 92.
На смену им приходит сон, чудеснее самого благородного предназначения. Надо мной возвышается лес; впереди его смутно-облачная листва опускается все ниже и ниже; я вслушиваюсь в его безмолвие и покоряюсь ему, чтобы заблудиться в нем и раствориться навсегда». Процитированные три строфы стихотворения обнаруживают разительное сходство с «Зимним вечером у леса». Эдвард Томас описывает то же пограничное состояние, что и Фрост, также перенося своего лирического героя на опушку леса, пусть и не зимнего. Лирический герой Томаса засыпает, словно теряется во тьме в «бездонно-глубоком» лесу, и в этих метафорах также нельзя не увидеть сходства с более поздним стихотворением Фроста. Он словно подхватывает поэтическую интонацию погибшего друга и продолжает на оборванной ноте, все-таки выбирая иной финал: лирический герой Фроста, видимо, решает остаться в посюстороннем мире, а не «за границей сна». Однако главное, как нам представляется, — это поэтическая дань памяти, приносимая американским поэтом английскому «брату по музе, по судьбам». Поэтому мы сочли возможным дать нашей статье заглавие знаменитой элегии Батюшкова — «Тень друга».
Р. 8. Неакадемический постскриптум. Анализируя стихотворение Фроста «Зимним вечером у леса», мы постоянно мысленно возвращались к создаваемому в нем живописному впечатлению. Снег, постепенно затопляющий, заполняющий безбрежный, теряющий очертания лес, сгущающаяся тьма, отсутствие мелких деталей, цвет окружающего мира — «темный» на фоне неназванного белого. Постепенное слияние контуров предметов, господство сливающихся друг с другом стихий. Все это в совокупности можно трактовать как пример экфрас-тического дискурса. Нельзя исключать, что Фрост воспроизводит здесь вербальными средствами образец визуального искусства, а именно японский пейзаж в эстетике дзен-буддизма. В частности, образ зимнего леса у Фроста весьма напоминает ландшафты японских художников и поэтов ХУ11—ХУШ вв. Мацуо Басё и Ёсы Бусона. Запечатлевая в соответствии с канонами дзен-буддизма мгновенное состояние бренного видимого мира, заключенного в беспредельном пространстве, эти художники создавали возвышенные и лаконичные пейзажи с вздымающимися в облаках или теряющимися в тумане горами, одинокими деревьями, проступающими в прозрачной дымке, а иногда и с фигуркой созерцателя. Лаконично-скупой, эскизный стиль их чаще всего монохромных композиций, нарочитая невыписанность деталей и недоговоренность целого, прием письма влажной кистью, оставляющей на бумаге мягкие размывы, на первый взгляд, всего лишь потеки краски или туши, создающие воздушную дымку и глубину пространства, «пустой», призванный воплощать бесконечность ничем не заполненный фон, в котором теряется пейзаж, позволяют говорить о близости иконографических черт этих японских пейзажей и поэтики стихотворения «Зимним вечером у леса». К двадцатым годам прошлого века европейская культура уже достаточно познакомилась с дальневосточной, а Фрост вполне мог видеть репродукции указанных пейзажей. Впрочем, это действительно неакадемическая догадка. О ее правильности предоставим судить профессиональным японистам — филологам и искусствоведам.
