CC BY
134
УДК 82'06
тема цивилизационных преображений в прозе в. распутина
Тема цивилизационных преображений в прозе В. Распутина воплощена в мотивах строительства ГЭС, затопления и переселения деревень. Цивилизационные преображения в логике художественного мира писателя влекут за собой онтологическую катастрофу - утрату бытийных ориентиров, размывание как пространственных, так и ментальных границ. Подчинение природного начала рациональному осмысляется как опасное, лишающее способности к выходу в метафизическое и, соответственно, возможности бытия в вечности. Прерывание природного цикла вводит эсхатологические мотивы.
Ключевые слова: В. Распутин, экологическая проблема, мотив строительства ГЭС, затопления, переселения, «Вниз и вверх по течению», «Прощание с Матерой».
Мотив строительства ГЭС, последовавшего за ним затопления и переселения деревень пронизывает художественную прозу В. Распутина. Это лишь частный случай осмысления цивилизационных преображений, ведущих к онтологической катастрофе, мы намеренно сосредоточимся на нем, поскольку для прозы писателя гидроэлектростанция и последующее затопление являются лейтмотивом.
Строительство ГЭС в прозе В. Распутина является символом насилия над природой и самой жизнью ради мнимого прогресса. Экологическую проблему многие исследователи считают центральной в творчестве писателя. Сам художник неоднократно выступал против строительства ГЭС. В интервью, публицистике активно выражал свое несогласие с гидроэлектрификацией и затоплением деревень: «Красавицу Ангару только по старой памяти можно называть Ангарой. Три гидростанции - Иркутская, Братская и Усть-Илимская - превратили ее в разбухшую, ограбленную и даже опасную старуху. <...> Острова ушли на дно, воду пить нельзя, рыбу есть нельзя» [1, с. 267], «Деревни по Ангаре - утопленники, там давно их так называли. Моя родная деревня, как ни пытаемся мы ее спасти, тоже обречена, люди уезжают семьями. Нет работы, нет дороги. <...> Строительство Богучанской ГЭС - преступление, но его уже не остановить» [2].
Мотив строительства ГЭС и затопления.
Развитие мотива, пунктирно намеченного уже в раннем очерке «Подари себе город на память» (1965), продолжается очерком одной поездки «Вниз и вверх по течению» (1972): восприятие затопления дано глазами молодого писателя Виктора, вспоминающего свой приезд в деревню накануне пуска воды. Деревню, расселяя, «разрывают» на три части, отрывают людей от пашни, реки и тайги, т. е. лишают пространства, организующего патриархальный уклад. Герой застает пепелище вместо родительской избы: «Виктор подошел к избищу и долго стоял над ним, как над могилой, с вол-
В. А. Степанова V. A. Stepanova
THE THEME OF CIVILIZATIONAL TRANSFORMATION IN PROSE OF V. RASPUTIN
The theme of civilizational transformations in the prose of V. Rasputin is embodied in the motives for the construction of hydroelectric power stations, flooding and resettlement of villages. Civilizational transformations in the logic of the writer's artistic world entail an ontological catastrophe-the loss of the existential landmarks, the erosion of both spatial and mental boundaries. Submission of the natural principle to the rational is interpreted as dangerous, depriving the ability to enter the metaphysical and, accordingly, the possibility of being in eternity. Interruption of the natural cycle introduces eschatological motives.
Keywords: V. Rasputin, ecological problem, motive for the construction of hydroelectric power station, flooding, resettlement, "Downstream, upstream", "Farewell to Matoyra".
нением и недоумением глядя на рассыпанную золу, на куски окаменевшей глины от русской печки, на две маленькие металлические пуговицы, которые, быть может, он сам же когда-то и закатил под пол, и вдыхая теплый и кисловатый, еще не испарившийся запах человеческого жилья» [3, с. 234]. Само строительство ГЭС вынесено за рамки повествования, внимание сосредоточено на разорении жилого пространства, превращении живого в мертвое, опустошение жизни: в деревне нетронутыми остаются только огороды и кладбище - замкнутое пространство смерти, которое погружено в «жуткое молчание» [3, с. 235].
Опустошение деревни представлено как хаос, убывание жизни и порядка: «Неуклюже и голо торчали раскрытые стропила, мертво и властно смотрели в улицу проемы выставленных окон, за которыми, не оседая, клубилась пыль и недоуменно и зябко, словно после пожара, стыли под небом оставленные на произвол судьбы русские печи» [3, с. 235]. Печь - центр дома-мироздания, оставление axis-mundi означает крушение мироустройства. Семантика пожара возникает в контексте эсхатологии, разрушение деревни перед затоплением прямо называется в очерке «светопреставлением», этот мотив углублен в повести «Прощание с Матёрой», которая и является средоточием реализации экологической темы в прозе писателя.
Подчинение природного, стихийного начала рациональному осмысляется как исчезновение связи с тайной мира, по сути, лишение чувствилища, способности преодолевать границы бытия: «Не витал в поднебесье над этими водами чистый и ветхий дух тайны <...> Перестала трепетно и пламенно, обмирая от глубины, биться душа над пропастью времени, и ушло, закрылось прочной крышкой ощущение вечности. Всё здесь было понятно - и как, и зачем, и с каких пор, и с какой целью» [3, с. 255]. В контексте традиционалистского мировидения рациональное представляется противоположным праведному, интуитивному, соответс-
твенно, мир, возникший после затопления, - неправедный, лишенный витальной силы.
В очерке встречается и единственное в прозе писателя описание самого пуска воды: «Река уж взбучилась, кипит. Я скорей туда. Боюсь, не утонуть бы, а ноги несут, не удержишь»; «Туда утром ушли - всё ничего, обратно к речке подбегаем - батюшки вы мои! - это что ж такое на белом свете деется! <...> Бегу и боюсь: а ну как всё на свете этой водой затопило - и старую деревню, и новую» [3, с. 266], - так вводится мотив ветхозаветной эсхатологии - великого потопа. Затопление актуализирует мотив мертвой воды: вода ГЭС «казалась неподвижной и серой» [3, с. 244], что провоцирует и опустошение небесного мира (вода и небо в прозе В. Распутина символически уравниваются): стрижи и ласточки исчезают, на их место прилетают чайки и орлы.
Мертвая вода сопровождается и размыванием границ: лес на берегу, до которого не дошла вода, выглядел «неопрятно и запущенно, со случайно торчащими в одном месте деревьями <...> Да и берега как такового, как линии между водой и землей не было, за одним наступало другое, и даже более того - не успевало кончиться одно, заступало другое» [3, с. 254]. В очерке водохранилище называется рекой или морем - понятия разводятся функционально: «когда дело касалось воды как таковой, которую можно набрать, принести, в которой можно купаться, ловить рыбу, здесь говорили "река"; когда же речь заходила о движении по этой воде <...> говорили "море"» [3, с. 274-275]. Живая вода, которая сопутствует бытию, отмечена движением, море же предполагает движение через него, но само недвижимо. Пространство после затопления лишено онтологических основ, оно «неопределенно-зыбкое», в нем отсутствуют границы, отмечено прерванной цикличностью. Отсутствие живой воды воспринимается как следствие посягательства на природу: «Выпучив Ангару, как в наказание за самовольство, оказались без воды» [4, с. 286], - мир прогресса не в состоянии обеспечить поселок водой, без которой невозможно выживание.
В «Прощании с Матёрой» эсхатологические мотивы также реализуются через силу двух стихий - огня и воды [5, с. 342]. Затопление называется «край света», знаменует конец патриархального мира, что связано с размыканием границ острова: после затопления остров перестанет быть огражден. Примечательно, что для изб смерть через сожжение является аналогом смерти через очистительную стихию, в соответствии со старообрядческой традицией: «Так терпеливо и молча пойдут они до последнего, конечного дня, показав на прощанье, сколько в них было тепла и солнца, потому что огонь - это и есть впитанное и сбереженное впрок солнце, которое насильно изымается из плоти» [6, с. 60]. Наряду с очищением через огонь, принимаемым традиционным укладом, возникает связь огня, пожара с безумием, которое овладевает пожогщиками, архаровцами, т. е. людьми прогресса, рационализаторами. Для патриархальных героев сожжение дома - погружение в символическую смерть: «Старухи с суровыми и скорбными лицами держались не вместе, а кто где - с какой стороны подбежала каждая и уперлась перед жаром. Как никогда, неподвижные лица их при свете огня казались слепленными, восковыми <...> молча пожалели и опять в мёртвом раздумье
уставились на огонь» [6, с. 78]. Пламя застит небо, лишает перспективы обращения к надмирному, знаменует агонию миропорядка. Люди не стремятся гасить пожар, спасать имущество или ограждать от огня двор - «не к чему было пытаться» [6, с. 79]. Бессмысленность действа и охранения пространства означает ментальную смерть, поскольку жизнь проявляет себя пользой и действием. Двойной символизм огня: смерть через очистительную стихию патриархального миропорядка и безумие нового мира - отражает переходное состояние мировосприятия автора.
Тема строительства ГЭС раскрывается в диалогах старухи Дарьи и её внука Андрея, выражающих разные позиции. Для Андрея строительство ГЭС воспринимается через призму романтики строек, он стремится «на передовую», видит пользу в прогрессе: «Наша Матёра на электричество пойдет, тоже пользу будет людям приносить» [6, с. 112]. Для Дарьи же польза в том, «чтобы земля не убывала» [6, с. 98]. Разнонаправленность восприятия события парень связывает с возрастом, отмечая, что для молодежи характерна поисковая активность (признак архаровцев в поэтике прозы В. Распутина). При этом Андрей не является маргинальным героем, он представлен как сбившийся с пути, о стройке он знает лишь по газетам, но в духе коммунистической утопии готов браться за трудную работу, окрашенную для него в героические и романтические тона.
И старухи, и молодежь говорят о затоплении как о конце старого мира, но оценка события прямо противоположна, для старух это прерывание цикличности жизни, а значит, и крушение вечности: «Вот стоит земля, которая казалась вечной, но выходит, что казалась, - не будет земли» [6, с. 121]. Для Клавки Стригуновой, напротив, в городе «живым пахнет» [6, с. 125], так антиномичным становится и восприятие жизни: польза и цикличность для патриархальных героев, скорость и комфорт - для отчужденных от рода, архаровцев.
Если для Матёры затопление является концом, вбирающим в себя одновременно мотивы изгнания из рая и великого потопа: «будет затоплена земля, самая лучшая, веками ухоженная и удобренная дедами и прадедами и вскормившая не одно поколение» [6, с. 86], то для Егоровки в кризисной повести «Пожар» (1985) затопление - продолжение умирания. Послевоенная деревня находится в состоянии остановленного времени, это не цикличность и не време-вечность: «Здесь же всё оставалось и словно навсегда остановилось без перемен. Ничего не убавилось, но ничего и не прибавилось и как бы даже не положено, чтоб прибавлялось» [7, с. 24]. О затоплении в деревне знают загодя, что делает труд бессмысленным, а значит, лишает людей онтологических основ бытия.
С иной стороны осмысляется строительство ГЭС в рассказе «В ту же землю» (1995). Пашута провела молодость на стройке, юность героини поглощена котлованом, каменной утробой, отсылка к одноименной повести А. Платонова очевидна и вводит мотив смерти. В рассказе В. Распутина это смерть ментальная - Пашута ради стройки отказывается от матери и ребенка, лишает себя возможности продолжения рода, её миссия - кормление, но и оно предстает не созидательным, а, скорее, бессмысленным действом: насыщения не происходит. Столовая, в которой трудится
девушка, находится на левом берегу, что в прозе писателя означает отступление от своей судьбы. Имя героини выведено на одном из бетонных кубов, которые преградили Ангару, т. е. символически она одно из оснований затопления. В рассказе эта тема не развита, однако в контексте творчества писателя - значима.
Описание жизни коммуны на стройке Братской ГЭС перекликается с поэмой Е. Евтушенко «Нюшка» из цикла «Братская ГЭС» (1965), но в поэме акцентирована общность людей, романтизировано и идеализировано рабочее братство, позволяющее воспитывать детей всем миром, в то время как в рассказе В. Распутина подчеркнута, напротив, разъединенность: «.карусель работы, дружеских сходок», возбуждение и веселье стройки оказываются лишь внешним, мимолетным единством, глубинное родство формируется внутренней цикличностью со-бытия.
В последующих произведениях писателя мотив строительства ГЭС и затопления выносится за рамки повествования, акцент смещается на освоение или создание нового пространства. Мотив затопления актуализирует оппозиции «старое - новое», «традиция - прогресс», «жизнь - смерть». В ранней прозе оппозиции предельно поляризованы, но уже в «Прощании с Матёрой» их соотношение зависит от точки зрения героя. Так, для старух антиномичность сохраняется, в то время как для молодых героев - снимается, хотя в синкретизме и превалирует правая часть оппозиции.
мотив переселения.
Мотив переселения логично продолжает мотив затопления деревень, однако сам по себе он шире: у переселения могут быть иные причины. Для патриархальных героев смена пространства, оставление родового и освоение нового, чужого - всегда следствие беды, катастрофы. Мы сосредоточимся на переселении народа, общины, деревни.
Цикл рассказов «Край возле самого неба» (1966) открывается описанием переселения тофов: народ уходит в неприступные горы от белого царя. Смена пространства: «Тофалары в те далекие времена жили совсем в другом месте, где не было гор и тайги <...> они ушли в горы, где никогда не бывал ни один человек и где деревья падали на землю только от старости», - сопровождается реноминаци-ей: «Когда наступили новые времена, карагасы отказались от своего прозвища и назвали себя тофаларами. Тофалар значит человек» [8, с. 5]. Переселяясь в новое, сакральное пространство, народ обретает имя человека. Тофала-рия - «страна людей». Это исключительный пример в прозе писателя: переселение не только позволяет тофаларам обрести себя, но и приводит их в пространство, описываемое как сакральное.
В произведениях 1970-2000-х гг. переселение связано с разрушением родового пространства. Топос переноса жилища возникает в прототексте «деревенской прозы» - повести «Матрёнин двор» (1963) А. Солженицына. Пространство двора описано с элементами идилличности (имевшей место в прошлом), попытка переместить горницу приводит к смерти хозяйки-хранительницы. Для традиционалистов связь человека и дома неоспорима, перенос дома влечет за собой смерть, полное разрушение космоса (аналогично в «Доме» (1979) Ф. Абрамова) (см. [9; 10; 11; 12]). Изба является средоточием бытия, утрата жили-
ща знаменует утрату человеком «онтической субстанции» [13, с. 47]. А. Разувалова отмечает, что «уничтожение дома, воспринимавшегося мифологическим сознанием в качестве "точки отсчета" в окружающем мире, влекло за собой отмену привычных смыслоразличительных ориентиров, в результате чего человек оказывался в пространстве абсолютного небытия. Существенно, что в литературе нового времени ситуации, связанные со строительством либо разрушением дома, свидетельствуют о наличии в тексте пра-мотивов космогонического или эсхатологического мифа» [14, с. 8]. Затопление, уничтожение деревни вводит эсхатологический миф, но её перенос на новое место, воссоздание жилища в новом пространстве должен стать актом космогонии.
Уже в очерке «Вниз и вверх по течению» переселение деревни связано с затоплением и предстает катастрофой. Люди теряют онтологические ориентиры, ими «овладевал неудержимый и яростный азарт разрушения, который не остывал до тех пор, пока было что ломать» [3, с. 236]. Сам переезд сопровождается пожарами: горят леса, которые не успевают убрать. Постройки сплавляют по воде, что актуализирует языческие похоронные традиции, символику усиливает вой собак, - оставляемое пространство погружается в хаос. Переселение приравнивается к войне, т. е. к смене миропорядка с циклического на историческое, линейное, и, соответственно, опасное, лишенное перспективы вечности: «Со времен войны не видывала деревня ничего похожего. Пили прощальную водку мужики; плакали, сквозь слезы, отдавая последние наказы по скотине и огородам, бабы; испуганно и шустро сновали, сбившись в стаи, ребятишки» [3, с. 237]. Отъезд приравнивается к смерти: тракторист Иван Зуев пристрелил кобеля, которого намеревался забрать с собой. Новая деревня - цель перемещения - развернута в природном пространстве, что должно облегчить освоение: «одним концом выходила в поле, вторым должна была пробиваться к лесу» [3, с. 238], так сохраняются онтологически значимые для организации цикличной жизни ориентиры: поле как средоточие традиционного пахарского труда и, соответственно, жизни и лес как граница, оберегающая от внешнего мира. Более того, деревня остается на том же берегу, её - как часть леспромхоза - лишь переносят выше, чтобы не затопило.
Тем не менее в новой деревне нет общности, жители её друг с другом не знакомы, и даже перенесенная изба предстает перед Виктором чужой, он не узнает её. Герою кажется, что, приехав, он все еще находится в дороге - родовое пространство само становится переходным, изменчивым.
Переселение отлучает людей от предначертанного: «При колхозе я хоть человеком была, а теперь. <...> Хотя моя судьба такая была: на земле работать, а не грязь за ребятишками каждый день подтирать» [3, с. 264-265]. Примечательно, что именно в новой деревне появляется образ двух лиственниц, повторившийся в рассказе «В ту же землю», но в очерке «одна из них зеленела, вторая торчала сухостоиной» [3, с. 270]. Лиственница - древо жизни, символизирующее основу мира, - раздваивается, причем один вариант выбора судьбы/мироустройства явлен как нежизнеспособный. Обход нового поселения вызывает у молодого писателя чувство обмана, удивления и обиды - новое пространство, внешне сохраненное, внутри оказывается
лишенным жизни: «Она лишь со стороны сохраняла видимость леса, с нижнего края, а внутри была почти полностью вырублена» [3, с. 272], вдоль тропинки пролегает тракторная дорога - в новом пространстве нарушен синкретизм формы и содержания, они становятся антиномичны: означающее вытесняет означаемое.
В повести «Прощание с Матёрой» отношение к переезду представлено полифонией: транслируются радикально отличные позиции. Дарья воспринимает его как предательство земли, Клавка ждет как освобождения из тюрьмы, Вера Носарева и Афанасий Кошкин повествуют о привычке к земле, но видят в переезде и хорошее: «Другая жисть, непривычная, дак привыкнем. <...> Куда бы я нонче Ирку отправляла? А там она на месте, со мной. От дому отрывать не надо» [6, с. 128]. Попытка примирения своего и чужого пространства реализуется в мечтах Веры: «Этот поселок да в Матёру бы к нам» [6, с. 128], - снятие оппозиций, однако, не представляется возможным, прогресс и традиция в прозе В. Распутина предельно поляризованы, совмещение приводит к утрате смысла традиции (превращению обряда в ритуал: сведение свадьбы к перфомансу или оргии в произведениях «Новая профессия», «Дочь Ивана, мать Ивана»).
В «Прощании с Матёрой» лирическое отступление уравнивает переезд со смертью: «Уж если жили, не зная, чем жили, - зачем знать уезжая, оставляя после себя пустое место? <...> Было, да сплыло. Смерть кажется страшной, но она же, смерть, засевает в души живых щедрый и полезный урожай, и из семени тайны и тлена созревает семя жизни и понимания» [6, с. 121]. Именно близость конца помогает сокровенным героям принять свою судьбу, исполнить предначертанное, подготовиться к переходу - не внешнему, но ментальному.
Совсем иначе осмысляется переезд в «Пожаре»: для Ивана Петровича прощание с Егоровкой сопряжено с освобождением и надеждой на лучшую жизнь. Новое место связано прежде всего с новой работой - земледелие заменяется леспромхозом: «а жизнь состоит в том, чтоб рубить» [7, с. 32-33]. В повести описывается постепенная утрата сообществом былых ориентиров: изначально на новом месте сохраняются прежние традиции, деревня всем миром заботится о нуждающихся, стариках и вдовах, поддерживается обычай собираться за самоваром. Изменения уклада связываются с пришлыми «легкими» людьми, заменившими потребность в работе и, соответственно, пользе, определяющей бытие, походами в магазин и едой. Новое поселение становится пространством смерти: не своей смертью за 4 года погибло почти столько же селян, сколько в войну - изменившийся мир губит людей: «пьяная стрельба, поножовщина, утонувшие и замерзшие, задавленные на лесосеках по своему ли, по чужому ли недогляду» [7, с. 34]. Жизнь и смерть в повести предельно антиномичны, с доминирующим полюсом смерти. Более того, сама смерть трансформируется, утрачивает смысл: «Потратившийся же вот так, ни за понюх табаку, по дурости и слепому отчаянию -дурость, распущенность и отчаяние после себя и оставляет. Смерть - учитель властный» [7, с. 34].
Рассказ «Изба» (1999) корреспондирует с повестью «Прощание с Матёрой», хотя само название старой, затопленной деревни упоминается и в «Пожаре». Криволуцкая
подлежит затоплению, переезжает не одна деревня - целая волость, сама трагедия затопления выносится в пресуппозицию, однако в тексте лексически выражен хаос переезда: «все деревеньки <...> сваливали перед затоплением в одну кучу» [15, с. 359]. Улица, на которой ставит избу Агафья, называется «Сбродная». Ситуация переезда, перемещения в иное пространство маркирована хаосом, болезнью. «Деревней переезжать - все равно что без огня погореть»[15, с. 367] - отсутствие стихии огня снимает символику смерти через очистительную стихию, оставляя, тем не менее, релевантной семантику безумия.
В рассказе, в отличие от предыдущих текстов, акцентированы бытовые детали переезда одинокой женщины. Разобранная изба кажется «хламом», неспособным воссоздать былое жилище. Если в Сосновке из повести «Пожар» изначально сохраняется традиционный уклад, то в рассказе Агафья (можно предположить, что это та же Сосновка: совпадают названия и количество свезенных на левый берег деревень) изначально оказывается отделена от общины и, хотя помощь в возведении усадьбы оказывают женщине прохожие, тем не менее, одиночество и разобщенность на новом месте предельно акцентированы: «не раз припомнила Агафья, как говорилось про одиночек: захлебнись ты своим горем» [15, с. 367].
Так в описании переселения постепенно смещаются акценты: от переезда всем миром - к переезду одинокой женщины, от детального рассмотрения подготовки к переезду - к сосредоточенности на бытии после него. Мы оговорили, что в рамках статьи сосредоточимся на переселении деревни, волости, но важным представляется отметить трансформацию восприятия пути, реализованную в образе Сени Позднякова. Для патриархальных героев дорога - соблазн и опасность, для Сени же дорога может стать домом (подобно Василию Тёркину из поэмы А. Твардовского). Пароход привозит Сеню из выморочного мира, после промежуточного пребывания в баньке Бродя преображается в «нашего орла». Это принципиально новый тип героя в прозе В. Распутина, отчасти - эксперимент, попытка создать тип, способный выжить в ситуации утраты дома и ориентиров [16].
Мотив переселения основан на оппозициях «свое -чужое» пространство, «жизнь - смерть», отчасти в нем воплощены и оппозиции «означаемое - означающее», «добро - зло». Традиционно полярные пары «свое - чужое», «добро - зло» в поздних текстах через мотив переселения образуют синкретизм, а стремящиеся к слиянию «жизнь -смерть», «означаемое - означающее», напротив, образуют полярность с тяготением к правому полюсу.
1. Распутин В. Г. Время трагедий // Эти двадцать убийственных лет. М. : Алгоритм, 2013. С. 259-276.
2. Распутин В. Г. Строительство Богучанской ГЭС - преступление // Иркипедия. Энциклопедия и новости Приангарья. URL: http://irkipedia.ru/content/rasputin_valentin_stroitelstvo_bogu-chanskoy_ges_prestuplenie (дата обращения: 12.03.2017).
3. Распутин В. Г. Вниз и вверх по течению // Распутин В. Г. Собр. соч. : в 4 т. Иркутск : Издатель Сапронов, 2007. Т. 2. С. 213-285.
4. Распутин В. Г. На родине // Распутин В. Г. Собр. соч. : в 4 т. Иркутск : Издатель Сапронов, 2007. Т. 4. С. 285-308.
5. Ковтун Н. В. «Деревенская проза» в зеркале утопии. Новосибирск: СО РАН, 2009. 494 с.
6. Распутин В. Г. Прощание с Матёрой // Распутин В. Г. Собр. соч. : в 4 т. Иркутск : Издатель Сапронов, 2007. Т. 4. С. 5-237.
7. Распутин В. Г. Пожар // Распутин В. Г. В поисках берега: Повесть, очерки, статьи, выступления, эссе. Иркутск : Издатель Сапронов, 2007. С. 7-84
8. Распутин В. Г. Край возле самого неба // Распутин В. Г. Край возле самого неба: очерки и рассказы. Иркутск : Восточно-Сибирское книжное изд-во, 1966. 64 с.
9. Радомская Т. И. Дом и отечество в русской классической литературе первой трети XIX века. Опыт духовного, семейного, государственного устроения. М. : Совпадение, 2006. 240 с.
10. Лакшин В. Я. О Доме и Бездомье (А. Блок и М. Булгаков) // Литература в школе. 1993. № 3. С. 13-17.
11. Проскурина Е. Н. Мотив бездомья в произведениях
A. Платонова 20-30-х годов // «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын» и другие) / отв. ред. Е. К. Ромодановская,
B. И. Тюпа. Новосибирск : Ин-т филологии, 1996. С. 132-141.
12. Смирнова А. И. Локус дома в современной русской прозе // Вестник МГПУ. Серия: Филология. Теория языка. Языковое образование. 2015. № 3. С. 8-14.
13. Элиаде М. Священное и мирское. М. : Изд-во Московского ун-та, 1994. 144 с.
14. Разувалова А. И. Образ дома в русской прозе 1920-х годов : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Красноярск, 2004. 26 с.
15. Распутин В. Г. Изба // Распутин В. Г. Собрание сочинений : в 4 т.Т. 4.Иркутск : Издатель Сапронов, 2007. Т. 4.
C. 356 - 399.
16. Ковтун Н. В. Трикстер в окрестностях поздней деревенской прозы // Respectus РЬлУодю^. 2011. № 19 (24). С. 65-81.
© Степанова В. А., 2017
