CC BY
37
ФИЛОЛОГИЯ
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
© 2007 г.
М.И. Никола
ТЕМА КОНЦА АНТИЧНОГО МИРА В СОВРЕМЕННОЙ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Внимание к теме конца античного мира неизбежно сопровождает рубежи эпох, и наша эпоха в этом отношении не исключение. Однако интересно увидеть новые смысловые акценты, привнесенные временем, и своеобразие их художественного решения. С этой целью нам представляется целесообразным обратиться к ряду произведений, обладающих, на наш взгляд, бесспорными художественными достоинствами, относящихся по преимуществу к образцам постмодернистской эстетики и в то же время рядом черт выгодно отличающихся на фоне обильной постмодернистской продукции конца века.
К числу авторов, привлекших наше внимание, относится Паскаль Киньяр, один из самых авторитетных писателей современной Франции, лауреат премии Гран при Французской Академии 2000 г., лауреат Гонкуровской премии 2002 г., автор более сорока произведений, переведенных на многие языки мира. В 2004 г. в знаменитом замке Серизи-ла-Саль в Нормандии проходила международная конференция, посвященная творчеству Паскаля и ознаменованная самим присутствием автора. Переводчица текстов писателя на русский язык, Ирина Валевич, так описала впечатление от облика Киньяра: «...лицо Киньяра
— благородное, тонко вылепленное, гордое (а отнюдь не смиренное) и — отрешенное, даже когда он учтиво и приветливо разговаривал с кем-нибудь, его взгляд был устремлен сквозь собеседника, куда-то вдаль, словно и в эти минуты он пытался разглядеть былые века, которые возрождал в своих книгах».1 Большинство произведений писателя действительно связано с обращением к прошлому, однако они далеки от традиционных исторических романов и оцениваются как современный исторический «метароман», характеризующийся подчеркнутой субъективностью, продиктованной стремлением к новизне как в интерпретации материала, так и в его художественной презентации.
Что касается античной темы, то она нашла отражение в следующих произведениях писателя: «Записки на табличках Апронении Авиции» (1984), «Альбу-ций» (1990), «Секс и страх» (1994). Отмеченные тексты свидетельствуют о преимущественном обращении автора к римской истории и культуре, в частности, к периодам кризиса, перелома, распада, конца. Так, «Записки» представляют собой повествование о жизни римлянки-патрицианки на рубеже IV—V вв. н.э.
Текст получил оригинальное художественное решение: он распадается на две части. Первая часть предельно саентифицирована и оформлена в жанре ро-
мана-комментария, призванного поддержать литературную мистификацию мемуаров. Сами же записки воплощают постмодернистскую тенденцию к дискретности текста. Каждая запись на буксовой табличке пронумерована, озаглавлена и размещена в тексте на отдельной странице, даже если состоит из нескольких строк. Поэтика заглавий примечательна аксиологичностью, вносящей вклад в характеристику героини: «Вещи, редко встречающиеся», «Вещи, дарующие чувство покоя», «Радости зари», «Признаки счастья» и т.д. Записки поражают читателя тем, что в них мы почти не найдем упоминания о гибели империи, осаде Рима, жестокости варваров. Кажущаяся отстраненность героини от основных событий времени выступает воплощением субъективной концепции автора: «защитная реакция» личности перед лицом катастрофических событий находит естественный выход в выборе эстетико-гедонистического проживания, соответствующего римскому психо-ментальному типу. Одна из авторских фраз заметно проясняет замысел: «Улитки, когда им нужна жидкость, а небеса скупятся на нее, не отправляются на форум, не заползают в чрево супруг консулов, но стараются прожить влагою собственных тел».2 Подобный выбор выглядит достаточно убедительным для героини, которую Киньяр наделил аристократическим происхождением, эстетической развитостью, эротическим опытом, возрастной зрелостью.
Языческая чувственность героини насыщает «Записки» обилием звуков, красок, запахов, вкусовых и тактильных ощущений, придавая тексту интермедиальный характер. Киньяр — мастер живописной детали, лирической пейзажной миниатюры, не случайно это свойство его словесной пластики связывают с влиянием японского искусства. Приведу один из характерных примеров: «.мне кажется, она увидела в высокой траве, слева от меня, ночного паучка, ткущего свою паутину. Вокруг, в розоватом утреннем воздухе, дрожали и переливались блестящие капли росы. — Лягушата спешат по домам, рассмеявшись, громко сказала прабабушка. — Новый день наступает» (109).
В то же время в романе ощущается принижение христианского мирочувст-вования вследствие пренебрежения его красотой и радостями земного бытия. В уста одного из самых авторитетных героев романа, П. Савфея Минора автор вкладывает сетования: «До того как власть захватили христиане, и книги писались лучше, и жизнь протекала дольше и счастливее, и цены были ниже, и женщины красивее, лучезарнее и желаннее, и жилища просторнее и роскошнее, и радость заразительнее, и свет ярче, и звуки чище.» (30).
Однако «Записки» отличаются «разнородностью» текста. В тщательно воздвигаемый героиней эстетизированный мир, призванный воплотить картину вкушаемого бытия (изысканные блюда и вина, мягкие ткани и волнующие ароматы и т.д.), то и дело врываются детали и отдельные сцены, несущие семантику болезни, гниения, тления, смерти. Они создают ощущение зыбкости этого замкнутого мира, хрупкости изображаемой жизни, незащищенности героев и, в конечном счете, нагнетают атмосферу неминуемого трагизма. Однако даже самые катастрофические настроения выражены автором с предельной сдержанностью и минимализмом. Так, табличка, озаглавленная как «Предзнаменования», содержит всего одно предложение: «Ужасные предзнаменования открылись нам во внутренностях жертвенных животных» (99). Между тем, этой
табличке в тексте романа предшествовала другая табличка, на которой героиня напоминала себе: не забыть о двух ложках снега в фалернское вино, фиговом желе и свиных сосках, начиненных рубленым мясом.
Гедонистический индивидуализм в романе в равной мере отмечен как любованием автора, так и осознанием его одним из источников набравших силу гибельных процессов. Как явствует текст романа, генезис индивидуалистических настроений автор связывает прежде всего с эпохой Августа. Буксовая табличка, озаглавленная как «Теологическая дискуссия» в «Записках» возводит начало гибельных процессов к эпохе Августа. В романе «Альбуций» эта идея получает дальнейшее развитие.
Если Апронения Авиция была придумана автором, то в этом романе герой — лицо историческое, популярный ритор времен Августа, имя которого упоминают Сенека Старший, Квинтилиан, Светоний. Но тексты Гая Альбуция Сила до нашего времени не дошли. Их сочинил для героя Киньяр, сделав из Альбуция оригинального романиста и изложив в романе пятьдесят три сюжета его декламаций. Это большей частью истории кровавые, жестокие, наполненные сексуальными интригами, семейными тяжбами, судебными поединками, финансовыми исками и т.д. Многие из них связаны с обстоятельствами завоевательных походов, гражданских войн, восстаний рабов, проскрипций и т.д. Декламации Альбуция служат своего рода зеркалом жизни Древнего Рима эпохи диктатуры Цезаря и империи Августа. Поэтика заглавий «романов» Альбуция красноречива уже сама по себе: «Предательство отца», «Сын, растирающий яд», «Распятый раб», «Больные близнецы», «Изнасилованный юноша», «Тираноубийца-прелюбодей» и т.д. Примечателен и язык декламаций Альбуция, не стесняющего себя в низкой лексике и непристойностях. В уста Альбуция автор вкладывает следующее определение романа: «Это единственное пристанище в мире, гостеприимно открытое всем «sordissima», иначе говоря самым непристойным словам, самым вульгарным вещам и самым низменным темам».3 Латинское слово «sordissima» (в переводе «дурно пахнущие вещи») становится в романе главной метафорой для характеристики атмосферы эпохи Августа, получающей яркое воплощение в символическом образе черного, дурно пахнущего носорога, привезенного в Рим из Африки Цезарем и ставшего в Риме своего рода культовым животным.
Заметим, что в «Альбуции» саентификация романа Киньяра создается не только обильным введением историческим имен и фактов, большей частью создающих негативный фон эпохи, но и вкраплением латинских слов, выражений, целых фрагментов текста, нередко снабженных лингвистическим комментарием.
Роман представляет собой пастиш: одновременное создание образа «гениального» романиста и тонкое развенчание оснований его успеха. Популярность декламаций Альбуция задвигает в тень и Горация, и Вергилия, однако это успех своего рода «массовой литературы» эпохи Августа, свидетельствующей о характере вкусов римлян, ориентированном, главным образом, на возбуждение остроты ощущений. Важное место в романе отводится рефлексии над повествовательной стратегией Альбуция, с которой якобы солидаризируется автор, ведя тонкую игру с читателем и создавая тем самым проекцию и на массовые вкусы
современной эпохи. Не случайно издатели, в том числе в России, желая подогреть спрос на роман, широко пропагандируют «Альбуция» как сборник римских эротических романов, как «Тысячу и одну ночь» римского общества, как тексты, близкие по духу «черным романам» маркиза де Сада и т.д.
П. Киньяр стремится разрушить стереотип представлений об эпохе Августа как о вершинном периоде в истории Рима. Это стремление еще более явно и открыто выражено в его эссеистической книге «Секс и страх», где автор обращается к анализу самой интимной, эротической сферы, утверждая возможность ее мутации вследствие катаклизмов времени. Так, в книге «Секс и страх» встречаем следующее утверждение автора: «За пятьдесят шесть лет правления Августа, который перестроил весь римский мир на имперский лад, произошла удивительная метаморфоза: радостная, точная эротика греков превратилась в
4
испуганную меланхолию римлян».
Эссеистическая книга Киньяра также имеет историческую основу. На этот раз концепция писателя зиждется на изображении фресок Помпеи и Геркуланума. Обращаясь к их описанию, автор обращает внимание читателя на то, что на фресках женские лица «дышат страхом», что глаза испуганно смотрят куда-то в сторону. То, что греки называли «фаллос», замечает по этому поводу Киньяр, римляне назвали — «fascinus» — зачаровывающий. В понимании Киньяра в мире людей, как и в мире животных, зачаровать — значит приковать к себе взгляд другого существа, лишив его воли, повергнув в ужас. Подчеркивая то обстоятельство, что страх ограждает человека от желания, Киньяр усматривает дальнейшее воздействие на усиление страха за счет распространения идей стоицизма и христианства: «Прежде нагота испытывала страх перед чужим взглядом. Затем она испытала страх под взглядом Бога. И, наконец, она стала испытывать страх под собственным взглядом. Эти новые зависимости сломали прежние отношения между супругом, супругой и детьми».5
Логика рассуждений автора о тенденциях, проявившихся в интимной жизни римлян, ведет его к утверждению их проекции на жизнь наших современников. По мнению автора, современными людьми утрачено здоровое, радостное чувство эроса. Они унаследовали фаллический спад, горечь, нераздельность желания и страха, обозначаемые автором как «traedium vitae» — отвращение к жизни.
Книги Киньяра — яркое свидетельство продолжающейся традиции обращения к античному материалу с целью осознания и изображения современной переходной эпохи. Открывающаяся в них богатейшая эрудиция автора, неподражаемая самобытность течения его философской мысли, оригинальность художественной манеры стали основанием растущего авторитета писателя в современном мире.
Для творчества Кристофа Рансмайра (Christoph Ransmayr), современного австрийского прозаика, апокалиптическая тема — главная. Достаточно перечислить названия его романов: «Сияющий закат», «Песнь ужаса и льда», «Последний мир», «Болезнь Китахары». Из названных романов «Последний мир», пожалуй, самый известный, переведенный на многие языки, в том числе русский. Этот роман обильно связан с античной образностью. Полное название романа «Последний мир с Овидиевым репертуаром». В романе использованы опреде-
ленные исторические факты, связанные с биографией и творчеством Овидия. Поэт был сослан Августом в отдаленную римскую колонию Томы, где и разворачиваются события, вначале по законам постмодернистской игры как своего рода детектив: поиск римским другом Овидия, Коттой Максимом (историческое лицо, адресат ряда понтийский посланий Овидия), следов Овидия и его знаменитой поэмы «Метаморфозы», сожженной поэтом перед отъездом в ссылку (элегия «Последняя ночь в Риме»). В то же время изложенная историческая основа в романе существенно трансформирована. Овидий Рансмайра сослан не за поэму «Ате ата^Ь», как принято считать, а за речь, произнесенную на стадионе, мятежную по своему духу, а также за поэму «Метаморфозы»: «Уже название книги было дерзостью, бунтарством в столице императора Августа в Риме, где всякая постройка являла собой монумент державности, свидетельство постоянства, прочной и неизменной власти».6
Рим Августа в романе — автоматизированный чиновничий мир, направляемый бездушным аппаратом власти, выхолащивающий живые чувства, каменеющий в своей сущности. Образ камня, метафора камня чрезвычайно важны для поэтики романа, в котором развивается тема метаморфозы человеческой природы. В поэме Овидия, согласно мифу о потопе, уцелевшие после разгула стихии Девкалион и Пирра восстанавливают человеческий род из камня. В романе Рансмайра человеческий род возвращается к своей первооснове. Малоподвижный, бледный, оцепеневший Август в романе также напоминает каменную статую. Как и у Киньяра, символическую роль в романе выполняет фигура носорога, олицетворяющая собой образ грязной возни при дворе императора: «Август, неподвижно сидя на каменной скамье у окна, наблюдал, как купается в грязи носорог., без единого звука удовольствия он переваливался с боку на бок в месиве внутреннего двора, за палисадом; красновато-бурые волоклюи, птицы, которые обычно дозором сновали взад-вперед по спине зверя и питались паразитами, гнездившимися в складках его панциря, с криком метались сейчас в брызгах грязи. Август, словно завороженный, следил за проворными движениями доисторического животного под окном.» (55)
Художественное своеобразие романа Рансмайра в том, что текст представляет собой грандиозный палимпсест, пронизанный структурными и концептуальными соответствиями с «Метаморфозами» Овидия. Как и поэма Овидия, роман состоит из пятнадцати частей, персонажи романа носят имена мифологических героев «Метаморфоз» (Эхо, Ликаон, Кипарис, Прокна, Филомела и т.д.), ассоциативные связи с поэмой мотивируют отношения между персонажами и ход событий. Так, Пифагор, идеи которого обеспечивают философскую основу поэмы, в романе Рансмайра — слуга поэта и хранитель его творений, Эхо страдает от непонимания и жестокости близких и т.д. Но главное, что в основе всей концепции романа лежит изображение процесса метаморфозы, ведущей мир к гибельному исходу. При этом Томы не противопоставлены метрополии как мир естественных людей, сохраняющих добрые природные качества. Овидий и здесь воспринят как существо чужеродное и, как следствие, поэт оказывается вытесненным в горы.
Роман Рансмайра — это и роман о художнике, содержащий свою реплику на тему «Памятника». «Метаморфозы» Овидия венчали строки, в которых звучала гордая уверенность поэта в значимости своего творчества и посмертной славе: Вот завершился мой труд,
И его ни Юпитера злоба Не уничтожит,
Ни меч, ни огонь,
Ни алчная старость.
Пусть же тот день прилетит,
Что над плотью одной Возымеет власть,
Для меня завершить Неверной течение жизни.
Лучшей частью своей,
Вековечен, к светилам высоким Я вознесусь,
И мое нерушимо Останется имя. (40)
Эти и другие строки Овидия в романе наносит на базальтовые колонны усердный слуга Овидия Пифагор, чтобы сохранить бессмертное творение поэта. Но он оказывается бессилен. Исчезнет, растворится затерянный в пространстве поэт, вслед за ним суждено исчезнуть под напором улиток и слизней и строкам его творения: «книги плесневели, сгорали, рассыпались золой и прахом; каменные пирамиды разваливались, вновь становясь частью осыпи, и даже высеченные в базальте письмена исчезали, уступая терпению слиз-ней»(219).
Томы отличаются от Рима разве тем, что в их разрушении участвует как органическая, так и неорганическая природа. Этот город на берегу моря, как город на краю мира, вот-вот соскользнет в морскую пучину. Он постоянно сокращается, сползает, его разъедает ржавчина, теснят камнепады: «Горные долины тонули в обломках, ...в бухте обрушивались карнизы и уступы., вздымались такие огромные валы, что суда приходилось вытаскивать на берег»(207).
Один из ярких персонажей романа — Дит, мифологический предводитель мертвого царства. В романе это покалеченный войной герой, бежавший от ее ужасов в Томы, где он и лекарь и могильщик одновременно. Но он и судья мертвых при жизни людей. Дит убежден, что «живым уже не поможешь, что от голода, злобы, страха или обыкновенной глупости каждый из них мог совершить любое варварство и стерпеть любое унижение, каждый был способен на все»(203). Согласно концепции романа Рансмайра, поколение «железного века» (Томы неоднократно названы в романе железным городом) исчерпало право на свое существование, уступая место первостихии, первичной материи, готовой поглотить его. Город — этот последний мир — не живет, а доживает: «в каждом закоулке, в каждом ворчанье Томов уже слышно, видно, осязаемо будущее, ... разоренный временем мир»(144).
Своеобразное художественное решение интересующая нас тема нашла также в романе нобелевского лауреата 2003 года, южноафриканского писателя
Дж. М. Кутзее «В ожидании варваров». Название романа Кутзее заимствовал из знаменитого стихотворения греческого поэта К. Кавафиса (1863—1933), чье творчество также приходится на рубеж эпох. Текст стихотворения, написанного Кавафисом в 1904 году в форме драматического диалога, близок Кутзее своей мрачной, пессимистической концепцией состояния общества. На русский язык стихотворение «В ожидании варваров» переводилось многократно. В данной статье приводится перевод, выполненный Игорем Ждановым:
В ожидании варваров
— Зачем народ на площади толпится?
— Все говорят, что варвары нагрянут.
— А почему сенат не заседает?
Или уже упразднены законы?
— Да варвары должны явиться вскоре.
Зачем же нам решения сената?
Пусть варвары приходят и решают.
— Вы слышали?.. Встревожен император:
С утра пораньше в тоге и в короне Сидит на троне — будто ждет чего-то.
— Всё варвары, от них и беспокойство, —
Пергамент император заготовил —
Вождю пришельцев титулы и званья,
А заодно и власть вручить собрался.
— Вон консулы и преторы выходят В одеждах дорогих, золототканых,
Смотри — блестят серебряные жезлы, сверкают изумруды на браслетах.
К чему такая пышность и поспешность?
— К нам варвары идут. Иль ты не знаешь,
Что диких укрощает блеск сокровищ?
— Где ж гордые ораторы, трибуны,
Способные заворожить речами?
— Ведь варвары на подступах к столице.
А их не остановишь красноречьем.
— Опять в народе шум и недовольство,
Сенаторы насупились внезапно,
Расходится толпа — спешат укрыться Все по домам.Чего они боятся?
— Да ночь уже, а варваров не видно.
Сейчас гонцы вернулись от границы И говорят, что в мире все спокойно, —
Нас покорять никто не собирался.
Как жить теперь? Какой придумать выход?
На варваров — одна была надежда!7
Роман Дж. М. Кутзее — роман-притча. Художественный мир романа лишен узнаваемых исторических, географических реалий, в нем реализуется та же ар-
хитипическая ситуация, что и в стихотворении Кавафиса: мир, претендовавший на положение цивилизованного, предстает перед перспективой вторжения варваров. Заметим, что сама эта оппозиция «цивилизация-варварство» в исторической памяти все же ассоциируется прежде всего с античностью и, в частности, с концом античного мира. Ассоциации с античной историей возникают и по поводу ряда конкретных эпизодов романа. Примечательно, к примеру, как в романе варвары защищаются против экспедиционных войск империи. Уцелевший воин из экспедиционного корпуса свидетельствует: «Они с нами не воевали — просто завели в пустыню, а сами исчезли ... Они заманивали нас все глубже и глубже, мы никак не могли их догнать»8. Эта картина очень напоминает описание Геродотом стратегии скифов в борьбе с войском персидского царя Дария. О том, что Кутзее не чужд интереса к античной истории и философии, свидетельствует, к примеру, эпиграф из Гераклита Эфесского, избранный писателем для своего самого известного романа «Жизнь и время Михаэла К.»: Раздор — отец всем общий и всем общий царь, и одних богами объявляет он, а других — людьми, одних рабами сотворяет он, а других — свободными. (248)
Гибельность раздора, противостояния — это и главная тема романа «В ожидании варваров». Основное действие романа развивается в отдаленной точке империи, на границе с варварским миром. Примечательно, что здесь, на границе, уже начинается процесс сближения двух миров, они естественным образом вступают в соприкосновение и взаимодействие: присматриваются друг к другу, прислушиваются, приспосабливаются, занимаются товарообменом, готовы даже прибегнуть к взаимной помощи. Так, первые жертвы «взорванного» мира
— старик и мальчик, которого старик вел в город в надежде получить для него медицинскую помощь, как это уже не раз бывало. Но на этот раз ожидание милосердия обернется встречей с бесчеловечной жестокостью. «Седая борода слиплась от засохшей крови. Губы разбиты и оттянуты к деснам, зубы переломаны. Один глаз закатился, вместо другого кровавая дыра» (16) — таково описание умершего старика после пыток. Изувеченный ножевыми ранами мальчик оставлен в живых, только чтобы сделаться проводником карательного отряда.
Равновесие нарушено той стороной, которая мнит себя цивилизацией. Разрушительный импульс идет от империи, а именно, от ее центра, который желает «творить историю», не может жить без агрессии как способа самоутверждения, без нанесения «превентивного удара» как способа демонстрации своей силы. Развенчание цивилизации, которая как раз и оборачивается подлинным варварством — вот главное зерно авторской концепции в романе. Картины изуверского насилия, попрания закона, растления мирного населения, привлекаемого к палаческим функциям, переданы в романе с большой драматической силой.
В романе Кутзее использует определенный потенциал постмодернистской эстетики (сны, эротические фантазии героя и т.д.), но этот опыт потеснен. В романе восстанавливается линейное повествование, он строится как история
героя, повествование ведется от имени «я». Главный герой — персонаж, наделенный саморефлексией, историческим мышлением. Не случайно он увлекается археологией, а найденные им во время раскопок таблички с загадочными письменами, вызывают ассоциации с находками крито-минойской письменности. Но особенно важно, что присутствие этого героя в романе снимает безнадежный ход событий. Слуга империи, судья в этом небольшом пограничном городке, он отказывается быть покорным орудием насилия и решается на бунт «один за всех». Плоды этого бунта как будто невелики: одна спасенная и утешенная душа, одна варварка, которую герой возвращает в родной мир, рискуя не просто должностью, но жизнью. Кутзее не упрощает истории этих двоих. Герой и девушка до конца так и не поняли друг друга. Однако их временное сожительство было отмечено взаимной терпимостью, уважением, жаждой взаимного познания. Что касается героя, то ему открылось притягательное богатство варварской души. Когда в финале романа имперская армия потерпела поражение, остатки ее покинули город, и город остался открыт для варваров, жители ждут их в страхе и в смутной надежде. Что же касается героя, в его мыслях и словах надежда звучит как чаяние. «Кто знает, — говорю я, — может быть, когда прискачут варвары, среди них будет и она. — Рисую себе эту картину: во главе отряда всадников она въезжает в открытые ворота, сидит в седле прямо, глаза сверкают; их предтеча, их проводник, она показывает своим товарищам, как куда проехать в этом чужом городе, где она некогда жила. — Уж тогда-то все будет по-другому» (241).
Тема памятника своеобразно преломляется и в этом романе. На протяжении романа герой пытается разгадать письменность на табличках, оставленных представителями древней цивилизации, обитавшей на этой земле. Одновременно он ведет и свои записи, но чем дальше, тем строже оценивает их как поверхностные, далекие от глубин правды. Устремляясь мысленно в будущее, герой убежден, что для потомков письмена аборигенов окажутся гораздо более ценными и значимыми: «Когда однажды здесь появятся люди и начнут копаться в руинах, древности, которые они отыщут в пустыне, заинтересуют их гораздо больше, чем любое оставленное мною послание» (245). Тем самым герой ещё раз признает за варварством духовную силу и цивилизующее начало, и, как следствие, перспективу будущего. Старой цивилизации необходимо обновление. В финале романа эта мысль выражена символически в «акте творения»: дети лепят из снега нового человека.
Стремление современных писателей к освоению проблем и перспектив нашей современной эпохи закономерным образом ведет их к обращению к историческому материалу. Что касается периода позднего Рима, то он оставил один из самых великих уроков в истории. Стремительное восхождение Рима к масштабным культурным достижениям, вершинам мирового господства сменилось постепенным угасанием и погружением во мрак, хаос и варварство, что представляет одну из величайших драм в истории. Приведу лишь одно из суждений на эту тему, принадлежащее американскому культурологу Вилу Дюранту, в глазах которого судьба Рима «чрезвычайно напоминает, иногда с пугающей ясностью, цивилизацию и проблемы наших дней. В том и состоит преимущество изучения полного жизненного охвата некоторой цивилизации, что здесь появ-
ляется возможность сравнить каждую стадию или каждый аспект ее деятельности с соответствующим моментом или элементом нашей собственной культурной траектории; развитие в древности ситуации, которая аналогична нашей, может ободрять нас или служить предостережением. Здесь, в борьбе римской цивилизации с внешним и внутренним варварством, мы видим нашу собственную борьбу; римские трудности, связанные с биологическим и моральным
9
упадком, — это указательные знаки на нашем сегодняшнем пути...» .
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Валевич И. От переводчика // Киньяр П. Секс и страх. СПб., 2005. С. 884.
2. Киньяр П. Записки на табличках Апронении Авиции. М., 1998. С. 78. В дальней-
шем текст «Записок» цитируется по этому изданию с указанием в скобках страницы.
3. Киньяр П. Альбуций. СПб., 2005. С.36.
4. Киньяр П. Секс и страх. М., 2000. С.6.
5. Там же. С.138.
6. Рансмайр К. Последний мир. М., 2003. С. 35. В дальнейшем текст романа К. Ран-смайра цитируется по этому изданию с указанием в скобках страницы.
7. Мочос Я. Современная греческая литература. М., 1973.
8. Кутзее Дж. М. В ожидании варваров. СПб., 2004. С.234. В дальнейшем текст цитируется по этому изданию с указанием в скобках страницы.
9. Дюрант В. Цезарь и Христос. М., 1995. С. 8.
THEME OF «END» OF CLASSICAL ANTIQUITY IN MODERN WEST-EUROPEAN
LITERATURE
M.I. Nikola
The article is based on the works of some outstanding modern writers — P. Kin'jar, K. Ransmajr, J.M. Kutzee and shows the sequel of tradition going back to some antique material, having the aim to realize and portray the images of this modern transitive epoch. The texts are mainly estimated as some productive experience of the postmodernist aesthetics. At the same time novelistic works by G.M. Kutzee give grounds to speak about new tendencies in modern literature.
