CC BY
264
2013
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 12
Вып. 1
СОЦИОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ И ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ
УДК 316.014;316.32;316.73 А. М. Хохлова
«ТЕКУЧАЯ» ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: ТРАНСФОРМАЦИЯ КУЛЬТУРНЫХ ПРАКТИК В УСЛОВИЯХ ГЛОБАЛИЗАЦИИ
Теории повседневности и теории глобализации: ревизия традиционной социологии
Цель данной статьи1 заключается в том, чтобы, основываясь на базовых теориях социологии повседневности, определить и контекстуализировать феномен новых культурных практик и описать некоторые возможные трансформации повседневных практик людей и групп в современных условиях глобализации.
На первый взгляд, исследования повседневности и исследования глобализации полярны по своим интенциям и располагают принципиально отличным арсеналом теоретических инструментов анализа и эмпирических методов. Теории глобализации, в фокусе внимания которых находятся трансграничные потоки людей, капиталов, идей, решений, неизбежно становятся макроуровневыми, тогда как социология повседневности, напротив, ориентирована на изучение мельчайших частиц социального взаимодействия на микроуровне, предельно «заземленных», погруженных в индивидуальные рутины, но одновременно выступающих основаниями социального порядка.
Однако существует важное свойство, роднящее два корпуса исследований: это критическое отношение к ключевой для классической социологии категории «общество» и, соответственно, к логике социетального как основе социологического мышления [1, с. 7-12]. Теоретики глобализации демонстрируют, что в условиях размывания территориальных и символических границ национальных государств и локальных сообществ, бурного развития различных форм мобильности, формирования общераз-деляемой информационной среды, постепенной культурной стандартизации, представления об обществах как о конкретных стабильных группах людей, объединенных общей территорией и идентичностью, обесцениваются и начинают нуждаться в ради-
Хохлова Анисья Михайловна — канд. социол. наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: anisya_khokhlova@mail.ru
1 Данная статья подготовлена в рамках проекта «Новые культурные практики в условиях глобализации: формирование межкультурной компетентности», грант СПбГУ, мероприятие 2 «Фундаментальные исследования» (10.38.185.2011).
© А. М. Хохлова, 2013
кальном уточнении и реинтерпретации. «Социологическое воображение до настоящего времени представляло собой по преимуществу воображение национального государства. Главная проблема заключается в том, как переопределить социологическую систему координат уже на уровне космополитического воображения» [2, с. 24].
Исследователи повседневности также выражают сомнение в объяснительном потенциале понятия «общество»: с их точки зрения, общество является всего лишь реи-фицированным результатом интеракций индивидов, их каждодневных, малозаметных актов по творению собственной социальной реальности, разворачивающихся в интерсубъективной реальности повседневного мира.
Таким образом, и исследования глобализации, и исследования повседневности стремятся оказаться «по ту сторону общества»: либо вовсе отказавшись от этой изжившей себя аналитической категории, либо критически переосмыслив и адаптировав ее к новым социальным контекстам и новым исследовательским вопросам.
В настоящей статье мы попытаемся синтезировать оба исследовательских направления применительно к некоторым сферам социальной жизни, выяснив, как глобальные трансформации современного мира отражаются на повседневной жизни людей. Нас интересует, каким образом далекие, казалось бы, социальные силы влияют на рутинные индивидуальные опыты и как глобальное и локальное смешиваются в производстве повседневных практик [3]. Подобный подход обладает определенной научной новизной, поскольку научный дискурс глобализации, за редкими исключениями, не концентрируется на поведении индивидов как активных и креативных агентов [4]. Между тем, как напоминает нам Р. Робертсон, «глобализация — это ведь тоже о людях» [5, ^ 458].
Понятие «практика(-и)» в социальных науках
Поскольку социология повседневности до сих пор находится на этапе становления и отличается многообразием теоретических подходов и амбивалентностью ключевых категорий, центральное для этой социологической отрасли понятие «практика(-и)» также имеет целый ряд разнообразных трактовок. В. Волков и О. Хархордин указывают, что употребление категории «практика» в единственном числе отсылает к обобщающему обозначению всех действий индивида или группы, особенно систематических, многократно повторяющихся и нацеленных на достижение определенного результата [6]. Во множественном же числе данная категория используется для описания рути-низированных типов поведения, которые заключают в себе некоторые совокупности элементов, такие как различные формы телесной, психологической и мыслительной деятельности; умение определять и пользоваться вещами; фоновые знания в виде понимания, ноу-хау; эмоциональные состояния и мотивации. Это понимание практик как плюральных опривыченных форм мышления и действия легло в основу нашего исследовательского проекта.
Несмотря на разнообразие повседневных практик, они обладают двумя важными общими свойствами: фоновым характером и раскрывающей способностью [6]. Фоновый характер практик означает, что, будучи опривыченными, рутинизированными, многие разновидности практической деятельности индивидов уходят на задний план человеческого сознания, не требуя от акторов напряженного внимания или рефлексии. Они превращаются в культурно обусловленный деятельностный контекст, позволяю-
щий участникам интеракции интерпретировать высказывания и действия партнеров, а также свои собственные. Оставаясь частью фонового знания, практики хранят в себе не проговариваемые, не проблематизированные смыслы, владение которыми, тем не менее, является ключевым условием корректного социального действия.
Кроме того, «практики конституируют и воспроизводят идентичности или «раскрывают» основные способы социального существования, возможные в данной культуре и в данный момент истории. В этом смысле они понимаются как различные упорядоченные совокупности навыков целесообразной деятельности (практического искусства), которые в то же время раскрывают человеку возможности состояться в том или ином социальном качестве» [6, с. 22]. Другими словами, осуществляя непрерывную череду выборов, действий, интерпретаций, индивид постоянно создает для себя возможности выступать в той или иной социальной роли. Одновременно через реализуемые практики он сигнализирует окружающим, как именно его следует воспринимать, подсказывая партнерам по взаимодействию, каковы его социальные роли в данный момент.
Участвуя в определенных разновидностях практической деятельности, индивид не только создает условия для внешней идентификации себя с какой-либо группой или ролью, но и непрерывно конструирует и подтверждает собственную идентичность. Таким образом, участие в повседневных практиках является важным элементом индивидуального самопонимания и самоатрибуции. Кроме того, практики являются и маркером групповой самоидентификации. Так, многие сообщества — учебные, профессиональные, творческие и пр., — конструируются и реконструируются именно в процессе реализации повседневных практик своих членов, а потому получают в социологических исследованиях название «сообществ практики» [7-9].
Новые культурные практики: содержание понятия
Итак, раскрывающая способность практик означает, в частности, что они конституируют и воспроизводят социокультурные идентичности индивидов и групп (а через них и социальный порядок) и одновременно сами конституируются и воспроизводятся этими идентичностями. При этом практики всегда обладают определенными, заданными культурой, смысловыми основаниями, даже если эти основания с трудом поддаются экспликации. Иными словами, культура как сложная система (общеразделяемых) смыслов проявляет себя через практики, «просвечивает» сквозь них [10].
Разумеется, каждая индивидуальная практика уникальна в том смысле, что несет на себе отпечаток неповторимой личности человека, ее реализующего. Однако одновременно любая практика зарождается и воспроизводится лишь в коммуникации с Другими в конкретном культурном контексте и определяется ими. Даже если тот или иной рутинизированный способ практической деятельности нацелен на удовлетворение потребностей, которые принято считать биологически детерминированными, легитимные формы удовлетворения этих потребностей заданы культурой, которая всегда предполагает отбор, ограничение, принуждение. Наименее вероятные и желательные, с точки зрения культуры, практики «исключаются еще до какого-либо рассмотрения как немыслимые», хотя это отсечение происходит для большинства акторов незамеченным [11]. Таким образом, в широком смысле все без исключения практики являются культурными.
Тем не менее, в рамках данной статьи мы намеренно используем несколько избыточную категорию культурных практик, чтобы подчеркнуть свой интерес к культурно обусловленным и коммуникативно конституированным аспектам рутинизированных действий, выборов, интерпретаций людей. В фокусе нашего внимания находятся процессы формирования и изменения повседневных практик, протекающие в контексте зарождения, развития и трансформаций новой глобальной культуры, а также многочисленных и разнонаправленных локальных реакций на вызовы глобальной современности. Мы концентрируемся на том, что происходит с коммуникативными паттернами индивидов, их поведенческими привычками, образцами восприятия времени и пространства, способами номинации и типизации личного опыта по мере того, как глобализация буквально приходит в каждый дом и, по остроумному замечанию У Бека, начинает «кипеть в наших кастрюлях» [2].
Именно фокус на трансформациях повседневной реальности в условиях глобализации побуждает нас говорить о «новых культурных практиках». Использование этого выражения сопряжено с некоторыми сложностями и противоречиями методологического характера. Как мы помним, практики по определению являются повторяемыми, рутинизированными, причем именно эта привычность и монотонность позволяет им превратиться в незамечаемый фон, вплестись в ткань человеческой повседневности. Таким образом, словосочетание «новые практики» является отчасти оксюморонным: как нечто рутинизированное, практика не может быть новой; пока нечто воспринимается акторами как новое и требует от них пристального внимания, напряженного состояния сознания, оно не является практикой.
Тем не менее, практики не остаются неизменными: они способны трансформироваться под влиянием природных и социальных обстоятельств. Выделяют три основных способа трансформации практик: артикуляцию, реконфигурацию и заимствование [6, с. 23]. Артикуляция предполагает ситуацию, когда тот или иной стиль или способ действия привлекает внимание актора или группы акторов, особым образом номинируется и легитимируется, в результате чего становится возможным его нормативное выражение и широкое распространение. Другими словами, практика существовала и ранее, но благодаря проговариванию она становится четче очерченной, более явной и, следовательно, легче перенимается другими людьми и укореняется в их повседневности. В глобальном мире важнейшая роль в артикуляции практик принадлежит средствам массовой коммуникации, а также социальным ученым, которые, аналитически вычленяя и рефлексивно описывая определенные способы телесной, когнитивной, эмоциональной и прочей практической деятельности, способны привлечь к ним внимание широких масс. Например, повседневная культура страха, характерная для современных глобальных городов и связанная с параноидальной озабоченностью безопасностью и практиками социального исключения, была критически описана такими исследователями, как М. Дэвис [12] или Б. Гласснер [13]. Однако их идеи, проникшие в публичный дискурс и реинтерпретированные СМИ, парадоксальным образом вызвали новые приступы моральных паник и привели к конструированию новых физических и символических барьеров между городскими социальными группами.
Реконфигурация означает превращение практики или аспекта практики, которые прежде были маргинальными, в центральные, общеупотребимые. Так, полилингвизм, несколько десятилетий назад остававшийся уделом немногочисленных экспертов и энтузиастов, в настоящее время приобретает широкое распространение и выступает
мощным конкурентным преимуществом на глобальных рынках труда. Туризм, сегодня являющийся распространенной формой досуга, еще в середине XX в. казался довольно экзотическим времяпрепровождением [14].
Наконец, заимствование предполагает распространение практики в процессе культурной диффузии. В ходе коммуникации между представителями различных национальных, этнических, религиозных, профессиональных, субкультурных групп практика «мигрирует» из одного контекста в другой, адаптируется для решения новых повседневных задач. Так, японская молодежная мода оказывается востребованной по всему миру, а этнические орнаменты африканских племен начинают использоваться в элитном европейском дизайне. Поскольку в эпоху глобализации межкультурные коммуникации невероятно интенсифицируются, то и случаи заимствования практик становятся чрезвычайно распространенными [15].
При определенных обстоятельствах возможен и генезис принципиально новых способов практической деятельности людей и групп. Как правило, это происходит в том случае, если акторы на микроуровне отказываются пассивно принимать требования социального порядка, а приспосабливают их под себя, демонстрируя навыки повседневной креативности. Индивиды осуществляют бесконечное множество крошечных превращений внутри доминирующей культуры, чтобы адаптировать ее к собственным интересам, ценностям, привычкам [16]. Зародившись как спонтанная реакция на внешние социокультурные условия, некоторые способы поведения, доказавшие свою эффективность, впоследствии хабитуализируются и укореняются в повседневной жизни людей. Они превращаются в образцы поведения, которые могут быть воспроизведены с экономией усилий и осознаны как образцы своими исполнителями. Затем происходит формирование взаимных типизаций, то есть действия партнеров по интеракции становятся легко распознаваемыми и прогнозируемыми. При передаче следующим поколениям сформировавшаяся практика может «обрасти» легитимация-ми разного уровня сложности: от элементарных апелляций к традиции до развернутых теоретических или мировоззренческих конструкций. Но чаще всего практика «легитимирует сама себя», не требуя никаких дополнительных объяснений и оправданий, кроме самого факта своего существования [17].
Таким образом, новыми можно условно считать способы практической деятельности, которые недавно подверглись хабитуализации и типизации либо трансформировались в процессе адаптации акторов к определенным природным и социокультурным контекстам. Однако аналитически провести жесткую границу между «старыми» и «новыми» практиками представляется практически невозможным: ведь процессы формирования и изменения повседневных практик происходят столь постепенно и незаметно, что любая сложившаяся практика неизбежно воспринимается исполнителями как привычная, издавна существующая.
Трансформации повседневности в условиях глобализации: основные направления исследования
Э. Гидденс, рассуждая о глобальной современности, заявляет: мир сегодня буквально захлестнут переменами [18, с. 17]. Чтобы отразить изменчивый и непредсказуемый характер нового мироустройства, Гидденс использует метафору «ускользающего мира» [19]. Вторя ему, З. Бауман предпочитает говорить о «текучей современности»,
лишенной устойчивых ориентиров и порождающей контекст тотальной неопределенности, в котором вынуждены действовать любые акторы: начиная с национальных государств и заканчивая индивидами [20]. Трансформируя институциональную структуру обществ, глобальная современность меняет и повседневную жизнь людей, заставляя их жить «среди множества конкурирующих ценностей, норм и стилей, без твердой и надежной гарантии своей правоты» [20, с. 229]. Иными словами, глобализация, кажущаяся «чем-то очень большим и неизменно коллективным», в реальности неизбежно воздействует на «самые интимные и личные аспекты нашей жизни» [19, с. 29].
В современном социологическом дискурсе сформировался ряд продуктивных идей о том, каким образом глобализация меняет повседневные практики людей. Одно из активно развивающихся направлений исследований сконцентрировано на трансформациях пространства и времени в глобальном мире. С использованием новых источников энергии, развитием новых технологий и транспортной инфраструктуры расстояния как бы «схлопываются», перестают быть значимыми барьерами коммуникации. Если раньше возможности физической мобильности определяла в первую очередь дистанция, а установление территориальных границ было важнейшим оружием власти [16], то постепенно отношения между пространством и временем превращаются из предопределенных в изменчивые, из инертных — в процессуальные [20, с. 123]. Скорость передвижений отныне зависит не от количества километров, отделяющих путешественника от цели, а от временных и финансовых ресурсов, находящихся в его распоряжении. В результате представление о физических границах уступает место представлению о границах символических, тогда как мобильность превращается в важнейшее основание социального неравенства и социальной стратификации [21].
Новые формы мобильности порождают и новые типы мест, в которых протекают повседневные рутины все возрастающего числа людей. С одной стороны, постоянные перемещения человеческих масс приводят к возникновению многочисленных транзитных мест, предназначенных лишь для кратковременного и анонимного пребывания, как можно более быстрого прохода и проезда. М. Оже называет их «non-lieux» — «неместами», поскольку они максимально стандартизированы и функциональны, лишены символических выражений идентичности, вырваны из исторического и культурного контекста [22]. С другой стороны, повседневная жизнь людей все чаще перемещается в пространства потребления, которые, при всем своем внешнем разнообразии и широком ассортименте чувственных впечатлений, оказываются искусственными, безопасными, лишенными элементов непредсказуемой коммуникации и риска, а потому — стандартизированными и «культурно безликими».
Высокий уровень мобильности, разрушение пространственных барьеров и культурная стандартизация приводят к тому, что люди постепенно теряют чувство близости, связанное с локальной идентичностью. Эта трансформация опытов переживания места, описываемая в терминах «делокализации» и «детерриторизации», оценивается амбивалентно. Согласно одной точке зрения, детерриторизация означает угрозу отрыва от корней, трагической культурной маргинализации индивидов и групп [23]. Напротив, некоторые социологи считают, что благодаря развитию транспортной инфраструктуры и коммуникационных технологий мобильные индивиды способны поддерживать связи с родиной, систематически обмениваясь с родственниками и друзьями информационными и финансовыми ресурсами. Возникают новые, не привязанные к месту, формы укорененности, основанные на общности языка, культурных образцов, коллективной
памяти, ритуалов [24]. Таким образом, локальная культура не утрачивается, а лишь становится подвижной, «плавающей», мультилокальной и многопозиционной, что вполне соответствует духу текучей современности. Изоморфизм пространства, места и культуры распадается и замещается представлением о динамичном и фрагментарном пространстве культуры, создаваемом обыкновенными людьми [25-27].
Глобальная современность означает и ускорение практически всех процессов повседневной жизни. Насыщенное сиюминутное переживание сегодня оказывается ценнее своих долговечных и предсказуемых последствий [20]. Это позволяет Т. Эриксену говорить о «тирании момента», проявляющейся в самых разных сферах повседневной жизни: «начиная с «серийной моногамии» и культа молодости и заканчивая гибким графиком рабочего дня и новыми потребительскими привычками» [28, с. 15]. Прежде линейное и непрерывное, время становится дискретным и перестает существовать как длительность: оно дробится на мимолетные интервалы, вытесняющие и поглощающие друг друга. Повседневность предстает как последовательность информационно перегруженных эпизодов, что вызывает у людей ощущение неуверенности, дезинтеграции, нестабильности собственной жизни.
Культурная диверсификация в условиях пространственно-временной компрессии приводит к драматическим трансформациям биографического опыта людей. «Вторая современность», современность глобальная, характеризуется развитием диалогического воображения, порожденного сосуществованием конкурирующих образов жизни в индивидуальном опыте [2]. Текучая мозаичность социальной реальности заставляет людей балансировать между различными социальными сетями и символическими системами, избегая полной идентификации с ними и активно используя стратегии ролевого дистанцирования. Решаясь на членство в тех или иных социокультурных группах, выбирая между конкурирующими авторитетами, деконструируя традиции и постоянно экспериментируя с собственным стилем жизни, индивид становится основной единицей производства социального мира [29]. Личная идентичность становится все более хрупкой и уязвимой, а процессы самоидентификации — все более проблематичными и болезненными.
Стремясь обезопасить себя в условиях разрушения традиционных социальных институтов и общностей, индивиды создают новые гибкие формы социальной солидарности — транснациональные социальные сети, формирующиеся вокруг религии, знания, стиля жизни, родства, политических интересов и пр. [29]. Таким образом, уже не социальные структуры и институты задают конфигурации индивидуальных стилей поведения и биографических траекторий, а повседневные выборы и практики оформляют социокультурные паттерны. Процессы современности «опустились с макро- на микроуровень социального общежития» [20, с. 14], укоренившись в повседневности. Возможно, настало время перефразировать метафору З. Баумана и заговорить о «текучей повседневности», одновременно создающей и отражающей глобальный мир.
Итак, фокус на повседневности обеспечивает новую перспективу в изучении глобальных социальных изменений, задавая особую исследовательскую оптику: «заземленную», микроуровневую, улавливающую бытовые трюизмы и превращающую их в объекты теоретического и эмпирического интереса. Социологический анализ новых культурных практик позволяет уловить, как в глобальном мире даже (бес)событийная сфера каждодневной жизни, прежде выступавшая последним прибежищем индивидов
в условиях тотальной неопределенности, становится «текучей» — изменчивой и многообразной.
Литература
1. Вахштайн В. С. Социология повседневности и теория фреймов. СПб.: Издательство Европейского университета, 2011. 334 с.
2. Бек У. Космополитическое общество и его враги // Журнал социологии и социальной антропологии.
2003. Т. 6, № 1. C. 24-53.
3. Ray L. Globalization and everyday life. London and New York: Routledge, 2007. 238 p.
4. Ley D. Transnational spaces and everyday lives // Transactions of the institute of British geographers. 2004. Vol. 29, N 2. P. 151-164.
5. Robertson R. Globalization theory 2000+: Major problematic // Ritzer G., Smart B. (eds.) Handbook of social theory. London: Sage, 2001. P. 458-471.
6. Волков В. В., Хархордин О. В. Теория практик. СПб.: Издательство Европейского университета, 2008. 297 с.
7. Hansen K. V. A very social time: crafting community in Antebellum New England. Berkley: University of California Press, 1994. 292 p.
8. Wenger E. Communities of Practice: Learning, Meaning, and Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. 318 p.
9. Wenger E. Communities of practice // International encyclopedia of the social and behavioral sciences. New York: Elsevier, 2001. P. 2339-2342.
10. Дьяков А. А. Теория практик: социально-философский потенциал концепции // Известия Саратовского университета. 2011. Т. 11. Сер. «Философия. Психология. Педагогика». Вып. 1. С. 8-12.
11. Бурдье П. Структура, габитус, практика // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1, № 2. С. 44-59.
12. Davis M. City of quartz. Excavating the future in Los Angeles. London, New York: Verso, 2006. 462 p.
13. Glassner B. The culture of fear and why Americans are afraid of the Wrong thing. New York: Basic Books, 2009. 324 p.
14. Wahab S., Cooper C. (eds.) Tourism in the Age of Globalisation. London and New York: Routledge, 2001. 368 p.
15. BergerP., Huntington S. (eds.) Many Globalizations: Cultural Diversity in the Contemporary World. Oxford: Oxford University Press, 2002. 374 p.
16. Certeau de, M. The practice of everyday life. Berkeley: University of California Press, 1984. 253 p.
17. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Медиум, 1995. 323 с.
18. Гидденс Э. Социология. М.: Едиториал УРСС, 2005. 632 с.
19. Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь. М.: Издательство «Весь Мир»,
2004. 120 с.
20. Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. 240 с.
21. Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества. М.: Издательство «Весь Мир», 2004. 188 с.
22. Auge M. Non-places: Introduction to an anthropology of supermodernity. London: Verso, 1995. 128 p.
23. Harvey D. Studies in the history and theory of capitalist urbanization, consciousness and the urban experience. Vol. 1. Oxford: Basic Blackwell, 1985. 259 p.
24. Hess M. «Spatial» relationships? Towards a reconceptualization of embeddedness // Progress in Human Geography. 2004. Vol. 28, N 2. P. 165-186.
25. Appadurai A. Modernity at Large: Cultural Dimensions of Globalization. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996. 248 p.
26. Marston S. A. Who are «the People»? Gender, citizenship and the making of the American nation // Environment and Planning: Society and Space. 1990. N 8. P. 449-458.
27. Tomlinson J. Globalization and culture. Cambridge: Polity Press, 2004. 237 p.
28. Эриксен Т.Х. Тирания момента. Время в эпоху информации. М.: Издательство «Весь Мир», 2003. 208 с.
29. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. 384 с.
Статья поступила в редакцию 10 октября 2012 г.
