CC BY
73
8-й глас, завершает и словесное и музыкальное выражение Воскресения Христа в недельном круге богослужений. В тексте 5-й стихиры, приводя в пример освобождение адам-ского рода от адова мучительсва через Воскресение Христово, авторы текста дают міру надежду на подобное воскресение, на жизнь в Горнем мире («Еже из мертвых Твое Воскресение славословим Христе, / имже свободил еси Адамский род / от адова мучительства: и даровал еси міру яко Бог жизнь вечную // и велию милость»).
Проведя подробный анализ богослужебных текстов воскресных стихир на «Господи, воззвах», мы можем сделать выводы о том, что Святое Писание и Предание очень велико и Образно. Все воскресные стихиры обращены к Воскресшему Христу, однако стихиры каждого гласа носят свой особенный догматический, библейский образный характер; тоже можно предположить в отношении церковных текстов для богослужений и в другие дни недели. Так же особенностью воскресных стихир является то факт, что именно в них закладывается религиозно - догматический смысл и наполненность изменяемых песнопений на неделю определенного гласа. Подобный текстологический анализ позволяет выявить закономерную связь музыкально - богословского содержания: вмещая в осмогласии всю красоту и богатство церковных напевов, оно же, на основе гимнографического материала, является полным собранием образно - богословского знания.
Далее, за стихирами на «Господи, воззвах» по Уставу пологается Малый Вход, прокимен, а затем опять ектении, стихиры и молитва Симеона Богоприимца, которая символизирует встречу Ветхого Завета с Новым и оканчивает Вечерню. Постоянное участие и переемственность в богослужении элементов Ветхого и Нового Заветов говорит нам о единстве Церкви Христовой во времени.
Несомненными достоинствами в области наличия библейских образов в церковном пении обладают и другие богоБиблиографический список
служебные книги, особенно Триоди. Сопровождая человека во время Великого поста или Пасхальной радости, приводя человека к молитве и покаянию, библейские образы в песнопениях выступают как примеры в раскаянии и училище благочестия, помогая легче справиться человеку с душевными страстями и переживаниями. Приведем лишь несколько примеров.
Постная Триодь. Неделя мытаря и фарисея: « Не помолимся фарисейски, братие! / Ибо возносяй себе смирится. / Смирим себе пред Богом, / мытарски пощением зовуще: // очисти мя, Боже, грешнаго» [10, с. 78], Неделя сырная: «Седе Адам прямо рая, / и свою наготу рыдая, плакате:/увы мне, / прелестию лукавою увещанною бывта...», неделя Крестопоклонная: « Возсияй Господень Кресте, светолучныя молния твоея благодати...» [10, с. 146].
Цветная Триодь. Пасхальный канон 5-я песнь: «Безмерное Твое Благоутробие адовыми узами содержимии зраще, к Свету идяху Христе, веселыми ногами, Пасху хвалящее вечную» [11, с. 21], «Приступим свещеноснии, исходящу Христу из гроба яко Жениху, и спразднуим любопразднственными чинми Пасху Божию спасительную» [12, с. 23], 5-я Неделя по Пасхе: « Вечернее поклонение приносим Тебе Невечернему Свету, на конец веков.», стихира на Вознесение: « Из чрева прежде Денницы, от Отца Безматерен прежде век, иже и Арий тварь Тя, а не Бога славит...» [13, с. 349].
Из приведенного выше материала можно сделать вывод, что богослужебное пение представляет собой высоко духовный, нравственно - эстетический аспект христианкой жизни. Выступая с проповедью христианских, духовных ценностей, церковное пение с помощью художественных, поэтических и возвышенных библейских образов приводит человека к самосозерцанию, гармонии, формированию христоцентричной картины мира.
1. Лозовая, И.Е. «Ангелогласное пение» в системе музыкально-эстетических представлений русского средневековья // Философско - эстетические проблемы древнерусской культуры. - М., 1988.
2. Гавриил, архим. Руководство по литургике или наука о православном богослужении. - М.: Православный паломник, 1998.
3. Минея: В 12 т. Август. - М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2002 - 2003.
4. Служба на Рождество Христово. - М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 1998.
5. Служба Пасхе Христовой. - М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 1998.
6. Аверинцев, С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М.: Наука, 1977.
7. Ирмологий. - М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 1997.
8. Вознесенский, И. прот. Общедоступные чтения о церковном пении. - М.: «Лодья», 2001.
9. Афанасий Великий, свт. Творения. - М.: Вера, 1994. - Т. 4.
10. Триодь постная. - М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2000. -Ч. 1.
11. Триодь Цветная. - М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2001.
Статья поступила в редакцию 05.02.10
УДК 784.4 (47-943.84)
К.И. Бринев, канд. филол. наук, доц. АлтГПА, г. Барнаул, E-mail: [email protected]
СУДЕБНАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА ПО ДЕЛАМ О РАСПРОСТРАНЕНИИ НЕСООТВЕТСТВУЮЩИХ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ПОРОЧАЩИХ СВЕДЕНИЙ (ПРОБЛЕМА РАЗГРАНИЧЕНИЯ КАТЕГОРИЙ «СВЕДЕНИЕ / МНЕНИЕ», «ОЦЕНКА / ФАКТ»)
Статья посвящена проблеме разграничения лингвистических категорий факта и мнения. Проблема решается в рамках теории соответствия содержания высказываний действительности.
Ключевые слова: юридическая лингвистика, семантика, факт, мнение, событие, оценка.
Проблема разграничения категорий «сведение» и «мнение», оценки и факта не является ясной: не совсем понятно, во-первых, к какой области лингвистических проблем относится данное противопоставление и, во-вторых, не совсем ясно, как понимается эта проблема в конкретных работах, посвященных проблемам юридической лингвистики и лингвистической экспертизы.
Поясним последовательно оба момента. Первый момент связан с отсутствием в юридической лингвистике ясной фор-
мулировки лингвистической проблемы разграничения фактов и мнения или фактов и оценки. Такие общие вопросы, как: «К какой области - семантике или прагматике - относится данная проблема (другими словами, это проблема семантическая или прагматическая или относится и к той и к другой области)?» пока остаются открытыми.
Второй момент заключается в следующем: в конкретных публикациях и экспертных заключениях, посвященных данному вопросу, остается неясным, из каких содержательных
предпосылок исходит лингвист при решении вопроса о том, что отражено в тексте - утверждение о фактах или оценка (мнение). Это заключается в том, что в лингвистических экспертизах знание о том, что является фактом, а что мнением находится в большинстве случаев в части «дано», а не в части «требуется доказать», а при описании случаев разграничения отсутствует опора на условные высказывания формы «если Х, то У», а потому отсутствуют описания, которые построены по образцу: «Это утверждение о фактах, потому что... или так как...». Эти формулировки, очевидно, связаны между собой: знание условных высказываний влечет за собой возможность вывода:
Если перед нами есть явления Х, У, Ъ и т.п., то это утверждение о фактах.
Перед нами утверждение о фактах, потому что перед нами явления Х, У, Ъ .
Таким образом, большинство экспертных заключений выполняется по методу определений, а именно по методу интуитивного решения того, подходит ли данное утверждение под понятие (или в другом аспекте - под определение) «факт» или нет, а данный метод может быть признан субъективным. Объективным данный метод мог бы быть только в случае, если все люди или лингвисты знали обо всех утверждениях факты они или мнения, но очевидно, что такого не наблюдается.
Случаи же когда в работах по разграничению факта и мнения применяется какие-то критерии можно свести к нескольким:
1. Модальный критерий. Мнение - это то, что маркируется модальными словами и конструкциями. Сведения - это то, что такими конструкциями не маркируется.
2. Гносеологический критерий. Факты - это то, что проверяется на предмет соответствия действительности, мнение -то, что не проверяется.
3. Онтологический критерий. Факты - это то, что принадлежит действительности, мнения - то, что не принадлежит действительности, но является частью картины мира говорящего.
Из трех представленных критериев, пожалуй, лишь один не может быть положен в основание противопоставления фактов и мнения, это гносеологический критерий. Во-первых, очевидно, что определение потенциальной проверяемости высказывания не входит в компетенцию лингвиста-эксперта, более того, в теории познания проблема верифицируемости не является решенной, так что обыденные представления лингвиста о том, что верифицируемо, а что - нет, вряд ли могут являться надежным источником решения вопроса о квалификации высказывания в аспекте его принадлежности к высказываниям о фактах или оценочным суждениям. Так, например, с точки зрения теории познания оказываются принципиально непроверяемыми утверждения с кванторами «всякий», «каждый», другими словами, предложения, построенные по типу «Все лебеди белые», принципиально непроверяемы, сюда же относятся все утверждения, которые являются законами природы (например, любой закон физики принципиально не-проверяем) [1]. Думаем, нет необходимости говорить о том, что предложение «Все лебеди белые» - это фактическое предложение. Следует отметить, что описанное положение дел справедливо лишь для операций с бесконечными множествами, если множества конечны, то утверждения с квантором «каждый» проверяемы. Это значит, что мы можем проверить, что все столы в каком-то конкретном месте (например, в конкретной комнате) являются небелыми.
Во-вторых, наличие у высказывания значения «истина» не означает наличие эффективного способа верификации этого высказывания. Иными словами, высказывание может быть истинным и при этом может не быть способа проверки высказывания на предмет истины / лжи [1]. Таким образом, потенциальная непроверяемость (которая всегда может быть трансформирована в субъективно обоснованную проверяемость) высказывания не может являться критерием для его признания оценочным суждением (мнением).
Вторые два принципа, безусловно, могут быть при соответствующих модификациях рассмотрены в качестве содержательных оснований для постановки проблемы разграничения фактов и мнений. Рассмотрим каждый из них.
1. Онтологический критерий. Противопоставление
субъективного и объективного может мыслиться (и как мы полагаем, такое представление имеет место в некоторых работах) как противопоставление высказывания, отражающего исключительно субъективный «взгляд на мир», а потому не могущего быть истинным и ложным, с одной стороны, утверждению о мире (=о реальном положении дел), с другой. Относительно последнего типа утверждений полагается, что они могут находиться на шкале истинно и ложно. В общем, как мы уже отметили, такое понимание может быть признано в качестве презумпции, но со следующими уточнениями: как противопоставление утверждений о ментальных состояниях утверждениям о мире, которые не зависят от таких состояний. При этом утверждения о ментальных состояниях могут быть истинными и ложными, другими словами мы не согласны с тем, что субъективные мнения не могут быть проверены на предмет их соответствия действительности, то есть не могут быть фактическими высказываниями. Приведем пример, который иллюстрирует приведенные положения.
На рисунке изображены две линии, которые пересекают-
Предположим, что кто-то утверждает: «Я вижу, что горизонтальные линии сужаются по направлению вправо». Очевидно, что утверждающий искренен, так как истинно, что он видит, как две горизонтальные линии сужаются по направлению вправо. Тогда как утверждение о самих линиях (а не о том, что видит говорящий) будет ложным, то есть будет ложным утверждение: «Линия А и линия В сужаются по направлению в право, то есть слева расстояние между этими линиями больше, чем справа». Это утверждение ложно, так как эти линии на самом деле параллельны.
Принципиально, что утверждения о ментальных состояниях - это тоже утверждения о фактах, фактах виденья, чувствования и т.п., вероятно, некоторые из этих утверждений могут быть проверены на предмет их истинности и ложности. В теории речевых актов данное свойство называется условием искренности речевого акта, знаменитый пример «Идет дождь, но я так не считаю» интерпретируется как высказывание, которое не является логическим противоречием
Действительно, предположим следующую ситуацию: есть человек, на которого не оказывают влияния углы в приведенных выше линиях и он видит, что прямые параллельны, но по каким-то соображениям говорит то же, что и другие: «Эти прямые сужаются вправо», если он видит их параллельными, но утверждает об их непараллельности, то он утверждает ложь относительно своего виденья этих прямых.
Таким образом, если говорящий описывает свое ментальное состояние, утверждением, которое не соответствует этому состоянию (это является к тому же ложным высказыванием о таком состоянии), то он не искренен и наоборот.
Изложенное способно объяснить второй критерий противопоставления фактов и мнений, а именно модальный. Модальные слова служат смягчению иллокутивной силы утверждений: они делают из утверждений сообщения о ментальных состояниях субъекта, отправителя сообщений, отсюда и понятное требование, предъявляемое речевой этикой: «Не утверждай о фактах, если ты хоть в малейшей степени не уверен
в том, что именно так обстоят дела». Употребляя вводные конструкции «по моему мнению», «вероятно», говорящий оставляет за собой право на ошибку, тем самым он не возлагает на себя ответственность за истинность высказывания, так как всего лишь утверждает о своих ментальных состояниях либо просто смягчает категоричность утверждаемого. Безусловно, при этом он может быть неискренним (говорящий может вводить «по-моему», тогда, как он считает, что «безусловно»).
Таким образом, первое противопоставление привело нас к решению проблемы разграничения с точки зрения прагматики: утверждение истинности или ложности пропозиции -это речевой акт, обладающий условиями искренности и т. п. Направленность утверждения на различные объекты (внутреннее состояние говорящего и состояние мира) порождает утверждение о фактах и событиях и утверждение о ментальных состояниях говорящего.
Семантический аспект проблемы выступает в качестве самостоятельного аспекта. Это аспект проблемы сводим к двум оппозициям:
1. Утверждения мнения связываются с неопределенностью речевых сообщений, тогда как утверждения фактов сводятся к более определенным сообщениям.
2. Утверждения о фактах или событиях противопоставлены оценочным высказываниям.
В настоящей статье рассмотрим более подробно первый из обозначенных принципов.
Этот принцип тесно связан с категорией проверяемости высказываний: достаточно неопределенные высказывания полагаются непроверяемыми или «труднопроверяемыми», что является основанием для отнесения последних к категории мнения. Выше мы уже отметили, что проверяемость не может являться содержательным основанием для противопоставления, здесь же укажем, что неопределенность высказывания как его семантическая характеристика не предполагает того, что перед нами мнение. Это следует из двух фактов. Во-первых, из неопределенности высказывания не следует, что конкретное высказывание является утверждением о ментальном состоянии говорящего. Этот аргумент можно игнорировать, если не принимать те соображения, которые мы описали выше по поводу разграничения высказываний о мире и высказываний о ментальных состояниях и их связи с категориями фактов и мнений, поэтому важным оказывается второй аргумент: любое высказывание обладает какой-то степенью неопределенности, а потому неопределенность не может являться критерием, конечно, если мы не ставим перед собой цели доказать, что все высказывания являются мнениями.
В общем случае можно выделить два типа неопределенности, первый тип - неопределенность, которая является частью информации в речевом сообщении, и второй тип - неопределенность, связанная со свойствами языкового кода.
Первая ситуация касается неопределенности, которая может быть выражена в самом высказывании. Например, в высказывании «Вошел какой-то человек» говорящий утверждает, что вошел человек, и он (говорящий) не знает, что это за человек, например, он не знает его имени и фамилии, не знает где и кем он работает и т.п. Безусловно, в данном случае мы имеем не только утверждения о мире, но и утверждения о ментальных состояниях субъекта речевой деятельности.
Примером второго типа, который мы определили как связанный с неопределенностью языкового кода, может служить, вероятно, любое высказывание русского языка, приведем яркий пример: из высказывания «В комнату вошел лысый человек» невозможно вывести, насколько лыс был то, кто вошел, поэтому будучи экспертом мы можем рассуждать примерно следующим образом: «Нет критериев для выделения лысого человека, «лысость» - субъективная оценка ситуации говорящим. Другими словами, тот, кто вошел, по мнению говорящего, может быть оценен как лысый, поэтому часть анализируемого утверждения «Человек был лыс» является мнением говорящего».
Описанная логика базируется на следующих принципах.
Первый из них связан с возможностями любого языка представить ситуацию как объективную либо как субъективную. Рассуждая так, мы используем возможность, предоставляемую нам языком, мы способны интерпретировать все факты как мнения (то есть переформулировать фактические высказывания так, чтобы они имели форму субъективного мнения). Предложение «Дождь идет» равно предложению «Считаю, что дождь идет». Всегда сохраняется возможность сказать, что любое предложение, скажем, «Дверь открыта», на самом деле означает то, что говорящий утверждает, что то, что он наблюдает, интерпретируется им как «Дверь открыта». В такой логике актуализируется тезис о том, что любой язык и при этом весь язык интерпретативен, а отсюда выводимо, что все является отражением виденья говорящего, и свойство «лысости» как раз наглядно иллюстрирует это обстоятельство. Категория факта как соответствия утверждаемого реальному положению дел при таком подходе сохраняется в вымышленном мире, можно сказать, что эту категорию мы придумали, потому что мы привыкли употреблять языковые выражения как фактические утверждения. Другими словами, мы употребляем некоторые предложения, думая, что они указывают на свойства или отношения, присущие реальному миру, но на самом деле мы лишь утверждаем о своих интерпретациях неопределенного и независимого потока объектов, который оказывает на нас какое-то воздействие. Мы также можем утверждать, что перерабатываем мир каким-то образом и все утверждения о мире, понятия (либо категории) - это наши (человеческие) категории и утверждения, и им ничего не соответствует в мире. Таким образом, все наши утверждения о мире - это наши субъективные мнения о мире.
Второй принцип заключается в следующем. Данная логика исходит из презумпции важности точных определений: для того, чтобы мы смогли наверняка утверждать, мыслим ли мы факт «Этот человек лыс», мы должны определить критерии того, когда человек действительно лыс или ответить на вопрос: «Что такое быть лысым?».
Два описанных следствия могут быть проанализированы следующим образом. Очевидно, что когда мы утверждаем, что «Человек лыс», то для нас значимо не только наше ментальное переживание «лысости» человека, но мы стремимся утверждать что-то и о свойствах человека, который, как мы полагаем, находится вне нас. В общем категории и представления, равно как и утверждения, являются действительно нашими (то есть относятся к человеку и его интерпретации мира), но все-таки они могут соотноситься с миром, то есть утверждать что-то о мире, а не только о ментальных состояниях человека, это вытекает из факта, что мы можем ошибаться в своих утверждениях, то есть делать ложные утверждения о мире [1].
По поводу же второго следствия можно отметить следующее. Определения понятий (и, в частности, точные определения), по нашему мнению не очень важны для описания действительности: все носители языка имеют опыт успешного применения неточных понятий в целях описания реального положения дел; такого нечеткого содержания, какое заключено в понятии «лысый человек», оказывается достаточным, чтобы передавать информацию о внеязыковой действительности. Очевидно, что такие предикаты могут использоваться описательно, но при этом объем информации, которую они кодируют, имеет какую-то зону неопределенности. Например, выражение «Этот человек был лыс» может использоваться неискренне в целях ввести в заблуждение, например, следствие или суд, а потому говорящий способен его употреблять в ложном значении. Объем описательной информации этого термина связан с тем, что оно не может быть употреблено относительно человека, у которого густые волосы, несмотря на то, что признак «обладать густыми волосами» так же, как и «быть лысым» неопределенен. Неопределенность концептов достаточно детально описана в концепции Дж. Лакоффа, но такая неопределенность, на наш взгляд, не влечет за собой релятивность познавательных процедур, так как в центре познавательных процедур стоят не понятия, а истинные или
ложные утверждения о предметах реального мира, поэтому мы всегда можем вводить новые названия для обозначения фрагментов действительности, которые «ведут себя» другим образом, нежели прежде выделенный фрагмент. Проиллюстрируем это утверждение следующим примером, этот пример взят из работы Дж. Лакоффа [4]. Примеры, которые анализируются далее, в работе Дж. Лакоффа даются в целях описания других проблемных ситуаций, а именно в целях подтверждения гипотезы о «жизнеспособности» категорий базового уровня, что обусловливает стремление человека, а в данном случае ученого, к единственно правильной классификации. Но эти примеры способны проиллюстрировать и выдвигаемый нами тезис о том, что определение понятий не является важным для того, чтобы производить описательные высказывания (чтобы «давать описания»).
В своей книге Дж. Лакофф приводит спор, который существует в биологии между так называемыми кладистами и фенотипистами. Приведем выдержку из этой работы.
«Около 20 000 видов позвоночных имеют чешую и плавники и живут в воде, однако они не образуют единую клади-стическую группу. Некоторые - в частности, двоякодышащие рыбы и целакант - с генеалогической точки зрения близки к существам, которые выползли на землю для того, чтобы превратиться в амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих. В кладистической классификации форели, двоякодышащих рыб и каких-либо птиц или млекопитающих двоякодышащие рыбы должны образовать группу, родственную воробьям и слонам, (выделено нами - К.Б.) оставив форель в ее ручье. Признаки, формирующие наше обыденное понятие рыбы, все являются общими первичными признаками (shared primitives) и поэтому не могут быть основой для выделения кладистиче-ских групп.
В этом месте многие биологи возмутятся, и я думаю, справедливо. Кладограмма форели, двоякодышащей рыбы и слона вне всякого сомнения является правильным отражением порядка ветвления во времени. Но неужели классификации должны основываться только на кладистической информации? Целакант выглядит как рыба, ведет себя как рыба, имеет вкус рыбы и следовательно - в некотором законном, хотя и выходящем за пределы косной традиции смысле -является рыбой (выделено нами - К. Б.). К несчастью, эти два типа информации - порядок ветвления и общее подобие - не всегда дают совпадающие результаты. Кладисты отвергают общее подобие как ловушку и иллюзию и работают только с порядком ветвления. Фенотиписты пытаются работать только с общим подобием и стараются измерить его в тщетной погоне за объективностью» [2, с. 75].
Данный фрагмент ярко иллюстрирует то, как исключительно словесная проблема может являться препятствием для поиска дескриптивных утверждений. Что мы имеем в виду? Очевидно, что в результате биологического исследования мы имеем следующие дескриптивные утверждения:
Из класса существ, которых мы называем рыбами, выделяются два подкласса:
1. Существа, ведущие себя как рыбы и генетически являющиеся рыбами.
2. Существа, ведущие себя как рыбы, но генетически являющиеся не рыбами.
Очевидно, что этими утверждениями исчерпывается дескриптивная информация представленного спора, относительно же продуктивности вопроса о том, что такое рыба, возникают следующие сомнения: «Так ли важен этот вопрос? К чему ведет его решение?» И, быть может, самый важный вопрос: «По каким причинам ответ на него такой, что слово «рыба» - это название класса существ, ведущих себя определенным сходным образом (например, живущих в реке), но не являющегося генетически однородным не может быть признан удовлетворительным?». На данном этапе мы не можем привести никаких аргументов в пользу того, что этот ответ не исчерпывает поставленной проблемы, и, думаем, что весьма вероятно, что эта проблема является исключительно словесной, сводящейся к проблеме называния. Пожалуй, к этому
можно и необходимо добавить только то, что ранее, когда мы употребляли слово «рыба» мы полагали (и очевидно, были уверены), что класс, который мы именовали этим именем, однороден и генетически (а не только относительно поведения) и при этом мы ошибались, так как это предположение оказалось ложным. Наличие же спора вполне объяснимо стремлением сохранить наши прежние убеждения, потому что, действительно, в каком-то смысле необычно и непонятно, как могло получиться так, что то, что было ранее рыбой в каком-то смысле не является рыбой. Это, на наш взгляд, иллюстрирует жизнеспособность ранее принятых теорий мира, которые выражаются в словах и высказываниях. Так, например, метаязыковое сознание «сопротивляется» утверждению, что орфография «от правил» не является коммуникативноориентированной орфографией, так как утверждение о том, что если мы будем неправильно писать, то нас не поймут, настолько естественно, что способно устоять против любой критики, на каких бы ясных и отчетливых аргументах она ни основывалась [4].
Подводя промежуточный итог, отметим, что проблемы определения терминов, которые связаны с неточностью употребления имен и предикатов не являются научно значимыми за исключением собственно лингвистики как науки, одной из задач которой является описание значения слов, высказываний, грамматических категорий. Мы также полагаем, что язык обычно используется именно таким образом всеми его носителями, он используется, в том числе, и для утверждения положения дел в мире при помощи неопределенных и приблизительных значений, цель же что-то точнее определить, очевидно, возникает либо в метаситуациях (например, в лингвистической философии) либо в случаях подлинного непонимания или недопонимания содержания сообщения, которое слушающий должен декодировать, и в этом плане в языке как коде заложен своего рода механизм для преодоления этой ситуации: слушающий может всегда задать вопрос и уточнить содержание сообщения. Так, неопределенное предложение «Вошел врач» может быть уточнено при помощи вопроса о поле врача: «Был ли этот врач, который вошел, мужчиной?». Выразим эту мысль более ясно: для того, чтобы высказывать факты не является необходимым, чтобы все вещи в мире или слова в языке были расклассифицированы идеальным образом, главное требование к словам - возможность их эффективного использования при кодировании информации, которую мы способны утверждать о реальном положении дел. Таким образом, категории как таковые оказываются неважными в том смысле, что любая категория сводима к истинному утверждению об объекте, а ответ на вопрос: «Что такое рыба?» сводим к следующему: рыба - это совокупность истинных высказываний о том, что мы называем рыбой, плюс в идеальном случае еще одно высказывание о том, что перед нами все истинные высказывания о рыбе и нет больше других истинных высказываний о рыбе [5]. Тот факт, что мы можем в чем-то ошибаться относительно реальной группы вещей называемых словом «рыба» не делает бессмысленным употребление слова «рыба» таким образом, как мы его употребляем -«с ошибкой». Когда тот, кто знает, что целакант в генетическом плане не рыба, употребляет слово «рыба» он всегда может сказать, что исключает при этом словоупотреблении це-лаканта. Употребление слов по отношению к фрагментам мира не требует выяснения отношений этого фрагмента мира со всеми остальными фрагментами мира, и, соответственно, слова со всеми остальными словами языка, но требует, чтобы этот фрагмент был выделенным из других фрагментов, а его название было способно эффективно отличать такой фрагмент от других. В общем случае мы отличаем чаек от воробьев, и когда мы кодируем сообщение о чайках, мы употребляем слово «чайка», и относительно какого-либо предмета, который мы хотели бы назвать чайкой, но в силу каких-то причин не можем его так назвать, всегда можем сказать: «Какая-то странная чайка», и если нас спросят, в чем была ее странность, мы можем выразить это в истинных утверждениях: «Она вела себя таким-то образом, а это, как ты знаешь, не
характерно для чаек». Вопрос, что такое относительно реальной действительности на самом деле чайка, при таком подходе оказывается в каком-то отношении лишенным смысла. Слово «чайка» относительно фрагментов мира, действительно, употребляется достаточно неопределенно, но эта неопределенность не имеет значения по отношению к выполнению языком описательной функции.
Таким образом, степень точности или, с другой стороны, какая-то неопределенность концепта, не может являться основанием для исключения высказываний из класса описательных, так как концепт любой степени точности может употребляться описательно, и способность описывать связана не с его точностью, а с его содержанием, которое можно определить через негативные ситуации, а именно через те ситуации, в которых данный концепт, выступая как предикат, дает ложные высказывания (фактически здесь оказывается важным принцип оппозиции). В результате, конечно, мы можем получить предикаты, обладающие бедным содержанием, такие как предикат «лысый», но бедность содержания не является мерой оценочности предиката. Напомним, что наличие значение «истина» не предполагает наличия эффективной процедуры верификации высказывания, высказывания с бедным содержанием являются, по нашему мнению, достаточно яркой иллюстрацией этого факта.
Библиографический список
1 В экспертизах, например, можно встретить толкование слов «факт», «мнение», «суждение», взятых непосредственно из толкового словаря. Далее эти толкования выступают в качестве «гносеологического инструмента» в том смысле, что лингвист, проводя экспертизу, решает, подходит ли конкретное высказывание под выбранное толкование.
2 Несмотря на то, что этот факт является логической тривиальностью, думаем, что он до конца не осознан, что еще раз служит оправданием мнения о том, что критерий проверяемости не входит в компетенцию лингвиста.
3 Такое представление обнаруживается, в частности, в Постановлении Пленума Верховного Суда РФ: «В соответствии со статьей 10 Конвенции о защите прав человека и основных свобод и статьей 29 Конституции Российской Федерации, гарантирующими каждому право на свободу мысли и слова, а также на свободу массовой информации, позицией Европейского Суда по правам человека при рассмотрении дел о защите чести, достоинства и деловой репутации судам следует различать имеющие место утверждения о фактах, соответствие действительности которых можно проверить, и оценочные суждения, мнения, убеждения, которые не являются предметом судебной защиты в порядке статьи 152 Гражданского кодекса Российской Федерации, поскольку, являясь выражением субъективного мнения и взглядов ответчика, не могут быть проверены на предмет соответствия их действительности» [2].
4 Пример взят из работы Б. Рассела [ 3].
1. Поппер, К. Предположения и опровержения: Рост научного знания. - М.: ООО «Издательство АСТ» : ЗАО НПП «Ермак», 2004.
2. О судебной практике по делам о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц: Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 24.02.2005 №3 // Российская газета, № 50, 15.03.2005.
3. Рассел, Б. Человеческое познание его сфера и границы. - Киев: 1997.
4. Лакофф, Д. Женщины, огонь и опасные вещи. Что категории языка говорят нам о категориях мышления. - М.: Едиториал УРСС, 2004.
5. Рассел, Б. Философия логического атомизма // Избранные труды. - Новосибирск: Сиб. унив. изд-ство, 2007.
Статья отправлена в редакцию 23.12.2008
УДК 81’23
Е.Г. Проскурин, канд. филол. наук, доц. ААЭП, г. Барнаул, E-mail: [email protected] ВЕБ-САЙТ КАК ГЕТЕРОГЕННАЯ КОГНИТИВНАЯ СТРУКТУРА
Статья посвящена исследованию веб-сайта как особой разновидности гипертекста с позиций фреймового подхода. Доминантный смысл фрейма выражается как с помощью вербальных, так и с помощью авербальных компонентов, которые могут находиться между собой в различных отношениях.
Ключевые слова: веб-сайт, фрейм, когнитивная структура, Интернет.
За последние годы появилось большое количество публикаций, посвященных изучению особенностей коммуникативного пространства сети Интернет [1; 2; 3; 4]. По мнению многих исследователей, необходимость учета смыслопорождающих потенций авербальных элементов, без которых в настоящий момент немыслима Интернет-коммуникация, требует формирования особого лингвистического инструментария, отличного от чисто лингвистического анализа. Возрастание роли репрезентантов различных знаковых систем, выполняющих целый ряд функций в сетевых креолизованных текстах, вынуждает лингвистов обращаться к разработке методологии анализа гетерогенных семиотических систем. Как следствие, это видоизменяет методы анализа данных, традиционно используемые в лингвистике.
О влиянии Интернета на концептуальную систему индивида говорят многие исследователи [2; 5; 6; 7] и сходятся во мнении, что новые типы текстов предполагают новые способы репрезентации и интериоризации их содержания. Когнитивные механизмы, используемые при чтении линейного вербального текста на материальном носителе, отличаются от тех, что задействуются индивидом при чтении гипертекстов в Интернете.
На наш взгляд, продуктивным является рассмотрение веб-сайта как особой разновидности гипертекста с позиций фреймового подхода. Важным выводом когнитивной лингвистики является постулат о структурированности знаний [8; 9;
10]. Структурированность знаний связана с когнитивной деятельностью индивида по их обработке и хранению, а в процессе вербализации (структурированность извлекаемого из памяти опыта) с его прогнозом возможности адресата воспринять информацию в пределах конкретного контекста речи (по сути, построение когнитивной модели адресата) [9]. Существуют различные модели представления знаний: схемы [9], гештальты [11], фреймы [8] и т.д. Однако фрейм является в настоящее время одной из наиболее часто используемых моделей исследования языка в рамках когнитивной лингвистики.
Ч. Филлмор понимает фрейм как некоторую особую организацию знания, являющуюся необходимым условием для понимания связанных между собой слов, как систему категорий, структурированных в соответствии с некоторым корпусом пониманий или структурой практик [8]. У. Чейф, рассматривая схему, определяет ее как стереотипную модель, в соответствии с которой организуется опыт и которая диктует способ расчленения большого эпизода на меньшие при вербализации [Чейф: 1983]. Важно подчеркнуть, что схема в понимании У. Чейфа определяет нашу концептуальную организацию опыта, а также наши ожидания [9].
М.С. Косырева и М.А. Осадчая понимают фрейм как «определенный когнитивный алгоритм освоения действительности» [12, с. 72]. Очевидно, что речь должна идти не только об освоении, но и о репрезентации действительности. И.В. Рогозина, выдвигает понятие «телефрейм», определяя его как
