CC BY
92Вестник Самарской гуманитарной акалемии. Серия «Философия. Филология». 2008. № 1
ФИЛОЛОГИЯ
ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЯ И КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА
СТЫД КАК ОСОБЫЙ ВИА ИРРАЦИОНАЛЬНОГО СТРАХА (на материале русской, польской и чешской лингвокультур)
© Е. Е. Стефанский
В статье рассматривается чувство стыла как социальная разновилность иррационального страха. Автор обращает особое внимание на генезис этого чувства в истории культуры, а также на специфику сопоставляемых языков в выражении этого чувства.
Ключевые слова: лингвокультурология, эмоциональные концепты, славянские языки.
Анализируя в совместной с С. 3. Агранович монографии «Миф в слове: продолжение жиз-Центра международных связей ни» (см. Агранович, Стефанский, 2003: 31-58) Самарской ритуально-мифологические истоки стыда (и его
гуманитарной академии разновидностей), мы показали, что формирова-
ние этого чувства у молодых членов первобытного общества происходило в процессе обряда инициации.
При этом генетически более ранним стало, по-видимому, представление о сраме. Срам представлял собой иррациональное психофизиологическое состояние, связанное со страхом нарушения табу (ср. латышск. зетшеИз ‘страх’, родственное слову срам). Информация о многочисленных половых и пищевых запретах передавалась в процессе ритуала и закреплялась с помощью многочисленных невербальных знаков (например, обрезания, набедренной повязки, выбивания «звериных зубов» — клыков, прикрытия рта и под.). Срам мог вызываться даже отсутствием этих знаков, свидетельствующих о принадлежности к данному социуму (в конечном счете — к людям). Показательно, что в русском языке до сих пор сохраняется выражение прикрывать срам (т. е. половые органы) рукой, а в польском
Стефэнский Евгений Евгеньевич
кандидат филологических
наук, доцент
директор
языке слово srom и его дериваты обозначают прежде всего половые органы (SJP: III; 312).
Итак, даже такое примитивное состояние, как срам, формировалось на основе иррационального страха. В современном обществе такой страх проявляется на уровне суеверий, предрассудков, народных примет. Иррациональный страх более высокого уровня связан с опасением совершить безнравственный поступок, за который неизбежно последует наказание со стороны социума. Формирование такого иррационального страха свидетельствует о появлении чисто человеческой формы нравственности — стыда.
Если состояние срама одномоментно и ситуативно, то чувство стыда -процесс, значительно растянутый во времени. Это легко проследить на примере типичных речевых ситуаций, описываемых предикативными единицами, деривационно связанными с одной и другой лексемой. Так, процес-суальность переживания стыда демонстрируется глаголом несов. вида (см. Он стыдится), категорией состояния (см. Ей стыдно), словом стыд в функции предикатива (Стыд слушать! Стыд-то какой!)1, тогда как от слова срам категория состояния (*Мне срамно) не образуется, а на уровне глагольной лексики чаще используется глагол сов. вида осрамиться (см. Он осрамился), который, как и слово срам в предикативной функции (см. Срам смотреть!), передает не внутреннее переживание, а негативную оценку чужих действий.
Под стыдом обычно понимается социальный страх, страх совершить поступок, осуждаемый обществом. Примечательно, что польские лексикографы определяют рассматриваемую эмоцию через лексему lek, которая как раз и обозначает эмоцию иррационального страха в польском языке:
Wstyd - “przykre, upokarzaj1ce uczucie spowodowane <...> swiadomoreci1 w3asnych lub czyichre braków, bledów itp., zwykle po3i czonych z lekiem przed opinii” (SJP: III, 773), — т. e “стыд — неприятное, униженное чувство, вызванное <... осознанием своих или чьих-то недостатков, ошибок, обычно связанное с боязнью (страхом) перед чужим мнением (чужой оценкой)”.
По свидетельству польского этимолога В. Борыся, одним из значений древнепольского глагола wstydaw sie в XV веке было ‘lekas sie ’, т. е. ‘бояться’ (Boiyre: 713).
Воспитание чувства стыда в родовом обществе предполагало тщательное сокрытие всего связанного с половой сферой, чтобы обеспечить выполнение многочисленных половых ограничений. Именно поэтому слово стыд и его производные (стыдливый, бесстыдный и др.) вызывают в нашем сознании прежде всего нравственные качества, регулирующие половое поведение индивида. См., например:
Стыд быть смешным был сильнее стыда наготы, и я, быстро скинув рубаху и кальсоны, предстал перед Люцией в чем мать родила. — Stud ze smisnosti byl vitsi ne^ stud z nahoty a já jsem ze sebe rychle shodil kosili a spodky a stál jsem proti Lucii nahy (Кундера).
1 В польском языке не образуется предикатив на -о, соответствующий русско-
му стыдно, поэтому в предикативной функции значительно чаще, чем в русском,
используется слово wstyd. См., например: Баронесса посинела от злости, но промолчала: ей бышо стыдно признаться. — Baronowa posinia3a z gniewu, ale umilk3a; wstyd jej by3o przyznas sie (Прус). См. об подробнее: Borek 1999: 39-60.
— Мама, я иду на свидание с девушкой. Не с Лилечкой, а просто с Лилей, и не с приятельницей, а просто с женщиной, в которую влюблен. — Он чуть не покраснел от стыда, что говорит такие вещи.
— Mamo, ide na spotkanie z dziewczyn1. Nie z Lilusi1, tylko z Lilk1 i nie z kole/pnk1, tylko z kobiet1, w której sie zakocha3em — niemal poczerwienia3 ze wstydu, ¿e mówi core podobnego (Сосновский)
В другой [картине] яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами (Пушкин). — Na druhém bylo zobrazeno v ostrych rysech prostopásné chování mladého mu^e: sedí u stolu, obklopen falesnymi peáteli a nestoudnymi •enami.
Кое-как он еще умел расстегивать женщинам блузку, сам же раздевался у них на глазах со стыдливой поспешностью. — польск. O ile jako tako potrafi3 rozpina® kobietom bluzeczki, sam w ich obecnoreci rozbiera3 sie ze wstydliwym porepiechem. — чешск. Jestlre jak tak umil •enám rozpínat halenky, sám se peed nimi svékal v stydlivém spichu (Кундера).
Отсутствие в человеке стыда воспринимается обществом как отсутствие у него сдерживающих барьеров, отказ от запретов. В этой связи показательно, что в чешском языке лексемой zábrana обозначается как запрет, так и преграда, препятствие. Героиня романа М. Кундеры «Шутка» Гелена, склонная к морализаторству в силу своей журналистской профессии и ортодоксальной веры в коммунистические ценности, рассуждает о своих коллегах:
И пусть мне никто не говорит, что эта девица любила его, ей ли знать, что такое любовь, без лишних разговоров она переспит с каждым, для нее нет ни преград, ни стыда. — A a^ mi nikdo neeiká, •e ho milovala, co ta ví, co je láska, vyspí se s ka^dym napoprvé, zábrany nemá, nemá stud (Кундера).
Но одновременно практически в любом человеке живет мечта о царстве свободы, в котором нет места запретам. Та же Гелена мечтает:
Как было бы просто забыть свой девический сон о любви, начисто забыть о нем, переступить границу и оказаться в царстве странной свободы, где нет ни стыда, ни препятствий, ни морали, в царстве редкостно гнусной свободы, где все дозволено, где человеку достаточно лишь прислушаться, а не бьется ли в его утробе секс, это неуемное животное. — Jak to bylo jednoduché zapomenout na mladistvy sen o lásce, zapomenout na nij, peekroeit hranici a octnout se v 0ísi podivné hnusné svobody, kde neexistuje stud, ani zábrany, ani morálka, v 0ísi podivné hnusné svobody, kde je vse dovoleno, kde staéíjen naslouchat, jak uvnit0 élovika pulsuje sexus, to Ыве (Кундера).
Примечательно, что это царство свободы воспринимается как возвращение к животному состоянию (недаром неконтролируемый секс сравнивается с неуемным диким зверем). Граница, которую мечтает переступить Гелена, есть не что иное, как граница между природой и культурой.
Вместе с тем культурные запреты, связанные со стыдом, настолько сильны, что стыд друг перед другом способен возвращаться к бывшим супругам после расставания:
[В квартиру к герою-рассказчику зашла его бывшая жена, с которой они расстались месяц назад]
Я выскочил и галопом помчался в ванную за халатом; на бегу у меня мелькнула мысль: как быстро возвращается стыд, ведь мы с ней прекрасно знали тела друг друга, сколько раз расхаживали по квартире нагишом, а теперь — месяц-то всего прошел <..., — и я уже не желаю, чтобы она видела меня в пижаме, причем вовсе
У
не из-за себя, а из-за нее, так как мне показалось, что это ее будет стеснять. — Wstfem i pogalopowa3em do Зazienki po szlafrok; pomyœ^em przelotnie,jak szybko w3Icza siê na nowo wstyd, przecie¿ znaliœmy dobrze nasze cia3a, wielokrotnie paradowaliœmy nago po mieszkaniu, a teraz wystarczy3 miesiic <...>, i ju¿ nie chcia3em, ¿eby ogllda3a mnie w pi¿amie, nie ze wzglêdu na mnie, ale ze wzglêdu na nii, bo wydawa3o mi siê, ¿e bêdzie ji na to krêpowaæ (Сосновский).
Показательно, что в оригинале подчеркнуто возвращение стыда практически на рефлекторном уровне: «...как быстро снова включается стыд».
Со стыдом в интимной сфере тесно переплетается стыд своих чувств и их вербализации. См. соответствующие прецедентные тексты: «Друг Аркадий, не говори красиво» (Тургенев), «Я боюсь этих строчек тыщи, как мальчишкой боишься фальши» (Маяковский). В сущности индивид боится обнажения, выставления напоказ собственных чувств так же, как буквального обнажения. Проблема преодоления этого страха столь же психологически серьезна, как и преодоление стыда в интимной сфере. См., например:
Но Люция обладала чудодейственной властью <... избавлять меня от бремени стыда. Я мог позволить себе перед ней все: и искренность, и чувство, и пафос. — Ale Lucie mila zázraénou moc <...>, •e <...> zbabovala mne baemene ostychu. Mohljsem si peed ní dovolit vse: i upeimnost, i cít, i patos кундера).
В ответ я сказал ей [Гелене], что нет ничего более жалкого, чем стыдиться своих собственных чувств. — 0ekljsemjí na to, •eje najvitsí ubohost stydit se za svùj vlastní cít кундера).
Сейчас же он [Людвик] говорил с пафосом и не стыдился своей высокопарности. — Ted’ mluvil pateticky a neostÿchal se velkych slov кундера).
За пределами интимной сферы стыд сосредоточивается на страхе перед богом, социумом, государством. Показательно, что в контексте с лексемами, обозначающими стыд, нередко употребляются слова, маркирующие страх (чаще всего в его иррациональной форме). См., например:
[Ромашов опаздывает на службу]
Ромашов <... с неприятным чувством стыда и тревоги подходил к плацу, на котором училась его рота Куприн). — польск Romaszow <...> spó^^ siê jak zwykle na poranne zajêcia i z nieprzyjemnym uczuciem wstydu i strachu zbli¿a3 siê do placu, na którym æwiczy3a jego kompania.
[Изабелла Ленцкая вынуждена продать фамильные драгоценности]
«Ах, все равно!» — говорит она себе, и снова ей хочется, чтобы тучи прорвались хоть на минуту. Но тучи сгущаются, а в сердце ее усиливается чувство стыда, сожаления и тревоги,— “Ach, wszystko jedno!” - mówi sobie i znowu pragnie, a¿eby chmury rozdar3y siê choæ na chwilê. Ale chmury zgêszczaji siê, a wjej sercu wzmaga siê ¿al, wstyd i niepokój (Прус).
Стыд может возникать и перед самим собой, если человек оказывается неспособным защитить свою честь. Тогда он неизбежно обвиняет себя в трусости:
[Ярослав укоряет себя за то, что не сказал в интервью о том, что наболело]
Мне стыдно было, что говорю так, как им хочется. Неужто я так труслив? Или я такой вышколенный? А может, просто устал? — Stydil jsem se, •e mluvím tak, jak oni chtijí. Jsem tak zbabily? Nebo tak ukázniny? Nebo tak unaveny? кундера).
С другой стороны, стремление пробудить в ком-то стыд может сопровождаться угрозами или другими видами агрессии, чтобы одновременно вызвать и страх:
Хулиганы! Перед лицом всевышнего вы нестыдитесь громко смеяться и кашлять, харкать и шаркать ногами... даже при мне, хотя я здесь вместо девы Марии, Иисуса Христа и бога отца, болваны! Если это повторится впредь, то я с вами расправлюсь как следует. — Vy uliéníci. Tváeí v tvá0 nejvyssímu bohu nestydíte se smát nahlas, kaslat a chrchlat, soupat nohama, dokonce p0ede mnou, ktery tu zastupuji Panenku Marii, Krista Pána i boha otce, pitomci. Jestli se to p0ísti bude opakovat, tak s vámi zatoeím, jak se slusí (Гашек).
— Шаповаленко, не сметь драться! — крикнул Ромашов, весь вспыхнув от стыда и гнева. — Не смей этого делать никогда! — крикнул он, подбежав к унтер-офицеру и схватив его за плечо (Куприн). — Szapowalenko! ebyre mi sie nie wa¿y3 bi®! — krzykn13 Romaszow, w którym wybuch3 nagle gniew i wstyd. — Nie wolno tego nigdy robi®, nigdy!
— zawo3a3 i podbieg3szy do podoficera, chwyci3 go za ramie.
Любопытно, что обретение собеседником стыда как знак раскаяния в прежних поступках вызывает положительные эмоции:
Да, он [Людвик] не глядел мне в глаза. Но это мне не мешало. Даже радовало, что он не глядит мне в глаза. Казалось, в этом скошенном взгляде кроется стыд. И стыд этот согревал меня и лечил. «У меня к тебе просьба, — сказал он. — Не позволишь ли ты мне сегодня играть с вами?» — Nedíval se se mi do oéí. Ale u niho mi to nevadilo. U niho mne to isib, •e se mi nedívá do oéí. Zdálo se mi, •e v tom nedíváníje stud. Aten stud mne had a léeil. “Mám k tobi prosbu,” 0ekl. “Jestli bys mne nenechal s vámi dneska hrát” (Кундера).
В лексике, входящей в понятийный ряд, связанный со стыдом, обращает на себя внимание лежащая практически на поверхности ее этимологическая связь с идеей холода (русск. стыд, польск. wstyd, чешск. stud этимологически родственны таким словам, как стужа, студеный, застыть)2. В монографии «Миф в слове: продолжение жизни» мы высказали гипотезу о том, что эта этимология может быть связана с испытанием холодом, которому подвергались абитуриенты во время обряда инициации, что нашло отражение, например, в сказке «Морозко».
В чешском языке круг лексики, мотивированной идеей холода, из рассматриваемого понятийного ряда оказался несколько шире, чем в русском и польском. Это не только stud, но и ostych, а также ostuda.
Лексема ostych толкуется как «mírny stud, nesmilost, plachost» (ЗЗИ: 253), т. е. «умеренный стыд, несмелость, пугливость, робость». Таким образом, это стыд, характеризующийся менее сильным страхом, поэтому семантика данной лексемы ближе всего русскому слову стеснение3. Показательно, что она используется для описания ситуации преодоления стыда, стеснения во время интимной близости:
И меня до безумия возбуждала именно эта преданность, смешанная со стыдом; когда я подошел к ней [Люции], она съежилась и закрыла руками лоно... — A mne vzrusovala k sílenství právi ta oddanost smísená s ostychem; kdy jsem k ní p0istoupil, skreila se a zakryla si rukama klín. .. (Кундера)
Если что-то и мешает женщине рассказывать любовнику о супруге, так это в редких случаях — благородство и такт или неподдельный стыд, а чаще всего —
2 Более отдаленное родство связывает с идеей холода и слово срам. Оно родственно литовскому sarma ‘иней’ (Ларин 1958). Точно так же определяет исходное, неэмоциональное, значение слова сором и В. В. Колесов (Колесов 2004: 106).
3 Русск. стеснение, подобно словам, обозначающим страх, мотивировано идеей сжатия. Оно этимологически родственно русск. тоска, которое сочетает в своем значении семантику страха и печали (см. подробнее Стефанский 2005).
опасение своей откровенностью обидеть любовника. — Jestli^ nico brání •eni vyprávit p0ed milencem o man^elovi, tak to málokdy byvá noblesa a takt nebo opravdovy ostych, nybr^ pouhopouhá obava, aby se to snad milence nejak nedotklo (Кундера).
Чешск. ostuda определяется в словаре как «nep0íznivy dojem z éinu, za ktery se püvodce stydí» (ББИ: 253), т. е. «неприятное впечатление от поступка, за который виновнику стыдно». Следовательно, эта лексема ближе к русск. позор4.
Однако в польском и чешском языке есть еще одна лексема, обозначающая позор. Это чешск. hanba и польск. hañba. По мнению этимологов, это имя эмоции связано с глаголом гнать (Фасмер: I; 392). От его диалектного деривата ганить, имеющего значение ‘хаять, хулить, осуждать, позорить, срамить’ (Даль: I; 344), и был образован субстантив ганьба (hañba). В монографии «Миф в слове: продолжение жизни» была высказана гипотеза о том, что такая этимология рассматриваемой лексемы может быть связана с тем, что одним из простейших способов испытания холодом во время обряда инициации было изгнание из пещеры или от огня. Это предположение доказывается, в частности, тем, что во многих славянских языках у ряда корней с семантикой холода наблюдается развитие значения ‘отвращение’. См. словенск. stud ‘отвращение’, studiti ‘относиться с отвращением’; чешск. ostudit ‘возбудить отвращение’ (Черных: II; 196, 214; Фасмер: II; 603, III; 787). Такую же эволюцию пережили и русские корни -мерз- и -студ-. См.: мерзкий ‘отвратительный, гадкий’, мерзавец ‘подлый, мерзкий человек, негодяй’, омерзительный ‘внушающий омерзение, очень скверный’, диал. остуда ‘досаждение’ (Преображенский: II; 407).
В чешском языке оба слова, обозначающие ‘позор’, — ostuda и hanba — могут употребляться в одном контексте, будучи синонимичны друг другу:
Будь он [эрцгерцог] толще, ему бы не пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только — дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! — Kdyby byl bejval tlustijsí, <...> nemusel zemait takovou hanebnou smrtí. Kdy to pováñm, stryc císa0e pána, a voni ho zast0elejí. V^dy je to ostuda, jsou toho plny noviny (Гашек).
«Как! — повторял он, выходя из себя. — <... Дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» (Пушкин). — „Co!” opakoval témir bez sebe. <...> Slechtic, ktery zradil svou p0isahu, spojí se s lupiéi, vrahy, uprchlymi mu^iky!.. Ostuda a hanba nasemu rodu!...”
Из примеров видно и то, что в русском языке в значении ‘позор, поругание’ могут использоваться сразу три лексемы: срам, стыд и позор, а в определенных случаях (например, с отрицанием ни, а также на уровне глагольной лексики) к ним может прибавляться и лексема совесть и ее дериваты. См. устойчивые выражения: стыд и срам, стыд и позор, ни стыда ни совести, совеститься и стыдиться. Параллельные тексты свидетельствуют о том, что подобное нивелирование значений наблюдается и у чешск. stud и hanba, а также польск. wstyd и hañba:
4 Русск. позор мотивировано глаголом зрения и буквально означает ‘зрелище’ (негативно оцениваемое кем-то). В польском и чешском языках имеются межъязыковые омонимы к данному слову: чешск. pozor означает ‘внимание’, польск. pozór имеет значение ‘видимость, поверхностное впечатление’.
[Бедняк], совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался и стоял смиренно в углу (Пушкин). — чешск. [Chudák] stydi se a hanbi za své hadry nepiblroval se a stál pokomi v kouti.
— Как ему не стыдно! А еще военный священник! Срам!
— ... •e se nestydí . Vojensky duchovní, hanba! (Гашек)
— Это — срам, позор, омерзение, а не солдат. Фамилию своего полкового командира не знает... (Куприн)
(польск.) — To jeden... wstyd, hañba, ohyda, a nie ¿olnierz. Nazwiska swojego dowódcy pu3ku nie zna...
— Какой позор, какой позор! — шептал подпоручик, не двигаясь с места. — Дойти до того, что тебя едва терпят, когда ты приходишь... (Куприн)
(польск.) — Co za hañba, co za wstyd! — szepta3 podporucznik nie ruszafc sie z miejsca. -Doprowadzi® do tego, ¿e ledwie znosz1 moje towarzystwo...
Лексика, восходящая к праслав. *stud- / *styd- и *sorm-, так или иначе представлена во всех славянских языках, сохраняя в той или иной мере древнейшую «этическую» семантику. На основании этого факта можно предположить, что соответствующие понятия сложились в древнейшую эпоху праславянского единства. Что же касается лексики, обозначающей ‘позор’, то, во-первых, лексемы, передающие это понятие в современных славянских языках, восходят к разным корням (*zor-, *gon-, *stud-), а во-вторых, наблюдается тенденция к эволюции семантики слов, соответствующих русским стыд и срам, к значению ‘позор’.
Таким образом, понятие о позоре и его вербализация происходит, по-видимому, значительно позже: в эпоху распада праславянского единства или даже в период самостоятельного развития славянских языков. Стадиально этому времени у славян соответствует период военной демократии и ранней государственности. Очевидно, именно в это время происходит формирование личностного сознания и выделение личности из общества. В это время, по словам В. В. Колесова, «стыд человека (его самоосуждение) вошел в противоречие с осуждающей злобой окружающих, не всегда справедливой и честной» (Колесов 2004: 107). Позор стал, с одной стороны, своеобразным вызовом, агрессивной реакцией формирующейся личности на обязанность стыдиться перед обществом, а с другой - способом наказания взбунтовавшейся личности со стороны социума.
В этом отношении показателен следующий фрагмент из романа Я. Гашека «Приключения бравого солдата Швейка»:
Вы и представить себе не можете, господин фельдкурат, какое у этого Фаус-тина было глубокое понятие о морали и честности. От женщин, которых он сватал и поставлял в номера, он и крейцера не брал на чай. Иной раз какая-нибудь из этих падших забудется и вздумает сунуть ему в руку мелочь,— нужно было видеть, как он сердился и как кричал на нее: «Свинья ты этакая! Если ты продаешь свое тело и совершаешь смертный грех, не воображай, что твои десять геллеров мне помогут. Я тебе не сводник, бесстыжая шлюха (nestoudná bihno)! Я делаю это единственно из сострадания к тебе, чтобы ты, раз уж так низко пала, не выставляла себя публично на позор (hanbu), чтобы тебя ночью не схватил патруль и чтоб потом тебе не пришлось три дня отсиживаться в полиции».
При всей иронии Швейка по поводу «морали и честности» сводника Фаустина, рассказанная бравым солдатом история очень точно передает
соотношение между стыдом и позором. Презревшая стыд уличная женщина неизбежно и открыто, демонстративно выставляет себя на позор (т. е. на всеобщее обозрение и публичное осуждение). Фаустин же оправдывает свой постыдный бизнес тем, что якобы избавляет проституток от публичного осуждения.
Средством гармонизации отношений между всц более обособлявшейся личностью и обществом стала совесть. Но это предмет уже другого исследования.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Агранович С. 3, Стефа-нский E. Е. Миф в слове: продолжение жизни. Самара : Самар. гуманит. акад, 2003.
Колесов, В. В. Древняя Русь: наследие в слове : в 5 кн. Кн. 3: Бытие и быт. СПб. : Филологический факультет СПбГУ, 2004. 400 с.
Ларин, Б. А. Из славяно-балтийских лексикологических представлений // Вестник ЛГУ. 1958. ц 14. С. 150—158.
Стефанский, E. Е. Русская тоска на фоне аналогичных концептов польского и чешского языков // Русский язык и литература рубежа XX-XXI веков: специфика функционирования: Всероссийская научная конференция языковедов и литературоведов (5-7 мая 2005 года). Самара : Изд-во СГПУ, 2005. С. 155—160.
Borek, M. Predykaty wyra/jce dyskomfort psychiczny w jezyku rosyjskim w konfrontacji z jêzykiem polskim. Katowice : Wyd-wo Uniwersytetu ŒPskiego, 1999. 144 s.
СЛОВАРИ
1. Даль, В. И. Словарь живого великорусского языка : в 4 т. М. : Русский язык, 1989—1991.
2. Преображенский, А. Г. Этимологический словарь русского языка : в 2 т. М., 1910—1914.
3. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка : в 4 т. М., 1987.
4. Черных, П. Я. Историко-этимологический словарь русского языка : в 2 т.
М. : Русский язык, 1993.
5. Boryœ, W. S3ownik etymologiczny jêzyka polskiego. Krakow, 2005.
6. S3ownik jêzyka polskiego / red. naukowy M. Szymczak. W 3 tt. Warszawa, 1981 (SJP).
7. Slovnik spisovné èestiny. Praha : Akademia, 2004 (SSÈ).
ТЕКСТЫ
1. Гашек, Я. Приключения бравого солдата Швейка. Кишинев, 1972.
2. Кундера, М. Смешные любови. СПб. : Азбука, 2001.
3. Кундера, М. Шутка. СПб. : Азбука-классика, 2003.
4. Куприн, А. И. Поединок // Собр. соч. В 5 т. / А. И. Куприн. М., 1982, Т. 2.
С. 216—439.
5. Прус, Б. Кукла. М., 2003.
6. Пушкин, А. С. Полн собр. соч. : в 10 т. М., 1978.
7. Сосновский, Е. Апокриф Аглаи. СПб., 2004.
8. Hasek, J. Osudy dobrého vojaka Svejka za svitové vâlkÿ. Praha, 2000.
9. Kundera, M. Smisné lasky. Brno, 2000.
10. Kundera, M. Œmieszne mi3osci. Warszawa, 2001.
11. Kundera, M. •ert. Brno, 1996.
12. Kuprin, A. Pojedynek. Warszawa, 1980.
13. Prus, B. Lalka. Krakow, 2002.
14. Puskin, A. S. Pikova dama a jine povidky. Praha, 2004.
15. Puszkin, A. Corka kapitana. Dama pikowa. Warszawa, 1989.
16. Sosnowski, J. ApokryfAg3ai. Warszawa, 2004.
