CC BY
114
и письма JI.H. Андреева, М.А. Волошина, А.М. Горького и др.
16. Алимов Р. Первая мировая война в освещении русских газет // Первая мировая война: история и психология. СПб., 1999. С. 117.
17. Ерзин Э.А. Великое испытание России Первой мировой войной // Там же. С. 9.
18. История русской литературы: В 4 т. Т. 4. Литература конца XIX - начала XX века (1881-1917). М., 1983. С. 634.
19. Купцова И. В. «Когда пушки стреляют, музы молчат...?» (Художественная интеллигенция в годы Первой мировой войны) // Клио. 1997. №1. С. 107-116.
20. Горький А.М. Полн собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1953. С. 178-179.
21. Аверин Н.М. Этические воззрения Л.И. Аксельрод // Очерки этической мысли в России конца XIX - начала XX века. М., 1985. С. 186.
22. Биржевые Ведомости. 1914. 7 дек.
23. Милюков П.Н. Общественное мнение, парламент и правительство союзников. Пг., 1916. С. 10.
24. Мережковский Д.С. B.C. Соловьев (Речь, сказанная 14 ноября 1916 года на вечере в память B.C. Соловьева) // Невоенный дневник... С. 142.
25. Феноменов М.Л. Русские социал-демократы и война (За Плехановым или за Лениным?). М., 1917. С. 15, 16.
26. Андреев JI.H. SOS: Дневник. Письма. Статьи и интервью. М.; СПб., 1994. С. 56.
27. Ропшин В. Из действующей армии. СПб.,
1917. С. 236.
28. Новый Сатирикон. 1918. № 15. С. 2.
29. Куприн А.И. Париж // Новый Сатирикон.
1918. № 15. С. 3.
30. Журавлев В.А. Морально-психологическое состояние русской армии летом-осенью 1917 года (По материалам периодической печати) // Первая мировая война: история и психология. С. 131.
31. Федотов Г.П. Судьба и грехи России. С.-Пб.; София, 1991. Т. 1. С. 99.
32. Мартов Л. Против войны! Сб. статей. М., 1917. С. XVI.
СПОСОБЫ ВОССОЗДАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО КОЛОРИТА В РУССКОЙ ПРОЗЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА (И.А. БУНИН, А.И. КУПРИН, В.В. НАБОКОВ)1
Н.Ю. Желтова
Zheltova, N.Y. Ways to reconstruct the national colour in early 20th-century Russian prose (I.A. Bunin, A.I. Kuprin, and V.V.Nabokov). The article discusses the national specificity of early 20th-century Russian literature.
Проблема национального своеобразия русской литературы XX века является сегодня одной из самых актуальных в современном литературоведении. В этом отношении особенно интересным представляется изучение русской прозы первой половины ушедшего столетия, ибо, как и вся русская литература, в очень короткие сроки она сумела вместить в себя три, совершенно различные на первый взгляд, литературные эпохи: серебряный век, советскую литературу и литературу русского зарубежья.
Несмотря на политические, идеологические, эстетико-концептуальные, философско-художественные, нравственно-психологи-
ческие, пространственно-временные и иные различия этих ярких периодов истории русской литературы, можно обозначить общее поле, общее русло развития русской прозы первой половины XX века: это сама русская жизнь во всей ее полноте и противоречивости, а также русский национальный характер в стремлении впервые по-настоящему осмыслить и обозначить его черты, насытить и обогатить поэтику русской прозы национально выраженным фольклорным, религиозным (духовно-православным), языковым, культурно-семантическим колоритом.
Все крупнейшие прозаики первой половины XX века так или иначе выразили себя
1 Работа выполнена в рамках научной федеральной программы «Университеты России». Грант УР. 10.01042 «Е.И. Замятин в контексте оценок истории русской литературы XX века как литературной эпохи».
именно в этом благодатном для русского духа и сознания ключе: И. Бунин и М. Горький, И. Шмелев и М. Шолохов, Б. Зайцев и А. Белый, Е. Замятин и В. Набоков, А. Куприн и А. Ремизов, JI. Андреев и Л. Леонов, А. Платонов и Б. Пильняк, Ф. Сологуб и М. Пришвин, А. Толстой и М. Осоргин, М. Булгаков и М. Зощенко... Многие из них по праву достойны титула «самый русский писатель».
По справедливому замечанию известного эмигрантского критика П. Бицилли, «каждый большой писатель по-своему «представляет» национальную литературу и помогает уяснить ее собственную индивидуальность. Чем крупнее, своеобразнее писатель, тем характернее он для русской литературы» [1]. Ограниченные рамки статьи позволяют остановиться лишь на некоторых произведениях таких «характерных» писателей русской литературы как И.А. Бунин, А.И. Куприн, В.В. Набоков, чьи творческие манеры абсолютно различны. Выбор именно этого состава имен обусловлен несколькими причинами. Во-первых, их произведения представляют собой ярчайшие образцы русской прозы первой половины XX века, во-вторых, неоднозначная ситуация в осмыслении творческого наследия И.А. Бунина, А.И. Куприна, В.В. Набокова в современном литературоведении, в-третьих, наличие большого количества «белых пятен» в изучении творчества, казалось бы, давно «хрестоматийных» классиков, за исключением В.В. Набокова.
Ситуация в современном буниноведении представляется наиболее благополучной. Образовались целые литературоведческие школы в Ельце и Воронеже, базирующиеся на изучении творчества И.А. Бунина. 2000 год -год 130-летия со дня рождения И.А. Бунина можно назвать кульминацией своеобразного «второго пришествия» Бунина в русскую культуру. Состоялись три международных научных конференции в Воронеже и Ельце, Орле, Белгороде, на которых освещались разнообразные аспекты творчества художника в контексте мировой и русской литературы, изданы тома научных и художественно публицистических изданий [2]. Режиссером Алексеем Учителем был снят фильм «Дневник его жены», получивший ряд престижных кинематографических наград, но вызвавший весьма неоднозначную реакцию как критиков, так и зрителей. Однако до сих пор под вопросом находится выход Полного собрания сочинений И.А. Бунина, что существен-
но бы ускорило темпы развития науки о Бунине.
В настоящее время особый интерес у исследователей вызывает творчество писателя эмигрантского периода, в силу известных причин остававшееся продолжительный период на периферии отечественного бунино-ведения. Особенно «не повезло» в этом отношении малой прозе и, в частности, вершинному творению писателя «Темные аллеи». А между тем целостное исследование этой уникальной книги о загадке «русской любви», оказавшей большое влияние на таких писателей эмиграции, как Г. Газданов, Л. Ржевский, позволит прояснить некоторые характерные черты русской прозы первой половины XX века.
Поэтика цикла «Темные аллеи» имеет яркие национально выраженные черты. Книга обнаруживает глубинную связь с русской литературой XIX столетия, с русской историей, с самим образом русской жизни и русским характером. В ней с необыкновенной любовью отражена поэзия дворянских гнезд, их неотделимость от Русского Дома, который есть не только крестьянская изба, но и дворянская усадьба с ее «темными аллеями».
Символично название цикла - «Темные аллеи», которое отражает как его идейнофилософскую проблематику, так и поэтику. Ключевым словом в заглавии является определение «темные». Оно полисемично. Согласно Словарю С.И. Ожегова, можно выделить пять значений этого слова, каждое из которых находит собственную реализацию в художественной структуре цикла. Первое значение указывает на отсутствие света, погруженность во тьму, отчего во всех произведениях создается атмосфера удивительной таинственности происходящих событий. Второе значение подчеркивает неясность, смутность, непонятность, необъяснимость человеческих ощущений, акцентируя «темный смысл» любовных историй героев книги. Третье значение тесно связано с воспоминаниями о прошлом, возникающими из «темного времени», которое ассоциируется с чем-то обязательно печальным, мрачным безрадостным, может быть даже со смертью, несчастьем, роком. Четвертое значение выявляет особенность цветового и светового ощущения слова «темный» - по цвету близкий к черному, не светлый. И пятое значение, намекающее на «вызывающие подозрения, нечестные» - «темные дела», констати-
рует частую неблаговидность, даже подлость человеческих поступков, разрушающих самое прекрасное и лучшее в жизни людей. Все эти пять значений отражают бунинское понимание «русской любви».
Второе слово в названии «Темные аллеи» также метафорично. Аллея, согласно Словарю С.И. Ожегова, - это «дорога с рядами деревьев, посаженных по обеим ее сторонам». В цикле она символизирует судьбы мужчины и женщины, воедино и неразрывно сплетенных друг с другом любовью. Форма множественного числа, использованная в заглавии цикла, указывает на многоликость любви в спектре «темный» и множество дорог, где, согласно национальной фольклорной традиции, складываются и разбиваются людские судьбы.
Именно на знаменитой русской дороге, «залитой дождями и изрезанной многими черными колеями», встречаются герои рассказа «Темные аллеи». Простая русская женщина Надежда, полностью оправдывая свое имя, пронесла через всю жизнь любовь к человеку, который ее смертельно обидел, сумев сохранить первозданную чистоту и своего чувства, и своей души. Мотив чистоты проходит через весь рассказ. Внешняя уютность русского быта проецируется на внутреннюю красоту хозяйки постоялого двора: «В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом...» (выделено мной. -Н. Ж.) [3]. Этот интерес к постоянному обновлению жизни сопряжен в душе главной героини с верностью не прошлому, но настоящей, не знающей возраста любви, которая и вылепила ее личность: «Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было» [3, с. 10]. «Эта самая Надежда», «содержательница постоялой горницы» - есть, несомненно, олицетворение образа всей России, ее женской сущности, постоянно стремящейся к жизни, умеющей и по-настоящему любить, и по-настоящему прощать, не давая боли и ожесточению проникнуть в самое сердце.
Русский религиозный философ Б. Вышеславцев, размышляя в эмиграции о сущности «русской любви», писал: «...Сердце есть центр любви, а любовь есть выражение глубочайшей сущности личности. Мы любим не
умом, не познанием, а сердцем. <...> Мы должны всем сердцем отдаваться тому, в чем мы желаем достигать чего-либо. Ценности, сокровища духа, мы воспринимаем сердцем: «где сокровище ваше, там и сердце ваше». Личность, в конце концов, определяется тем, что она любит и что ненавидит. Глубочайший центр личности есть любовь, Эрос, т. е. стремление, тяготение, порыв...» [4].
Именно любовь провозглашается Буниным определяющим и составляющим началом характера русского человека, формирующим его личностные особенности. Именно любовь лежит в основе понимания русского образа жизни и русского «строя души». Именно любовь является единственным критерием нравственного потенциала всех героев цикла «Темные аллеи».
В отличие от буниноведения, которое сейчас находится на подъеме, куприноведе-ния как отрасли современной литературоведческой науки на сегодняшний день просто не существует. Нет новых работ о творчестве Куприна, за исключением может быть коллективного сборника «Слово об Александре Куприне» (Пенза, 1995). 130-летний юбилей А.И. Куприна, прошедший, кстати, в один год с широко освещенным бунинским, остался практически не замеченным. Представляется, однако, что обращение к творчеству А.И. Куприна может прояснить «истоки и смысл» многих философско-художественных явлений в русской литературе XX века. Остановимся подробнее лишь на одном аспекте купринской прозы - детективном жанре, адаптированном писателем к нравственнопсихологическим и философско-художест-венным условиям русской литературы. В этой связи ярким примером может служить ранний рассказ А.И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1906) и массовый феномен его восприятия читающей публикой Англии - родины современного детектива.
Впервые в английском переводе рассказ А.И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» («Captain Ribnikov») был опубликован в сборнике произведений писателя «Славянская душа и другие рассказы» (Kuprin A.I. The River of Life and Other Stories. Transi, by S.S. Koteliansky and J.M. Murry. London: Maunsell, 1916). Рассказ сразу же обратил на себя внимание и профессионалов, и простых любителей литературы. О художественных достоинствах произведения положительно отозвался Д.Г. Лоуренс, который, по утвер-
ждению исследовательницы O.A. Казниной, «вообще не считал Куприна большим писателем». Известная новеллистка К. Мэнсфилд в честь главного героя рассказа - штабс-капитана Рыбникова - одну из своих любимых кукол назвала «Рыбни». Успехом у массового английского читателя произведение, видимо, обязано захватывающему «шпионскому сюжету» с четко прописанной детективной интригой.
В Англии начала XX века приключенческие жанры находились на волне популярности. По этому поводу сам А.И. Куприн в 1908 году замечал, что книги трех английских писателей Р. Киплинга, Г. Уэллса «завоевали в настоящее время всемирное внимание». Массовый успех этой литературы русский художник объяснил «добросовестной техникой» и «терпеливой выдумкой», которых, по его мнению, всегда недоставало русской литературе [5].
Детективная интрига рассказа «Штабс-капитан Рыбников» заключается в разоблачении японского шпиона, который скрывался под маской захудалого обнищавшего русского офицера штабс-капитана Рыбникова. Необычным в этом сюжете является то, что через «шпионский рассказ» Куприн попытался оригинально показать своеобразие национального характера, причем как русского, так и японского. То, как играет роль мнимый штабс-капитан Рыбников, отражает стереотипные представления японцев о русских людях.
Куприн мастерски использует поэтику штампа, являющуюся основным слагаемым массовой литературы, в том числе детективного жанра. Штамп, стереотип присутствуют не только в сюжете произведения, поведении героя, но и в изображении национального характера русских. Психология русского человека показана Куприным опосредовано: глазами не просто иностранца, но шпиона, что создает неповторимое ощущение псев-донационального колорита: «Но если все это правда и штабс-капитан Рыбников действительно японский шпион, то каким невообразимым присутствием духа должен обладать этот человек, разыгрывающий с великолепной дерзостью среди бела дня, в столице враждебной нации, такую и верную карикатуру на русского забубенного армейца!» (с. 245).
Мотив игры проходит через весь рассказ, где главный герой - японский шпион - надевает на себя маску глупого, несчастного, обделенного Богом и судьбой человека. Однако
игра героя в русского офицера была уже изначально обречена, так как он руководствовался исключительно общепринятыми представлениями и догмами о характере русских, их душе, опирался на нежизнеспособные в реальных условиях стереотипы общественного сознания о чертах характера русского человека: доверчивость, граничащую с детской наивностью, разухабистость, безудержное пьянство, вечная тоска, внезапно сменяемая разгульным весельем, общительность вкупе с навязчивостью, нищенствование, хвальба в сочетании самоуничижением и самоунижением.
«Типичным представителем» русского офицерства называют Рыбникова сами русские офицеры, но только штабные. Куприн обращает внимание на тот факт, что чем выше человек находится на социальной лестнице, тем чаще он старается идентифицировать нижестоящих по национальному признаку, вычленить основные черты русского характера. О Рыбникове штабные офицеры говорили: «И это русские офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве не ясно, почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость, полное отсутствие собственного достоинства» (с. 234).
«Добровольный сыщик», журналист Ща-винский обратил внимание на внешность и поведение Рыбникова, в котором он неуловимо чувствовал что-то знакомое, пытаясь вспомнить конкретное место, где он мог видеть этого человека. На самом же деле он реагировал на незаметные на первый взгляд характерные особенности поведения и внешности, которые принадлежали не конкретному человеку, а представителю другой нации: «При этом осклаблялся, щелкал каблуками, крепко тряс руку Щавинского и все время как-то особенно смешно кланялся, быстро сгибая и выпрямляя верхнюю часть тела» (с. 236). Японского шпиона выдают следующие обороты речи: «знаете известную нашу поговорку», «прекрасная русская поговорка», «как говорится по-русски», «говорит русская поговорка», которые характерны скорее для иностранца, чем для коренного жителя страны. Куприн постоянно подчеркивает в Рыбникове «что-то совсем особенное», становящееся еще более заметным на фоне обычного, типичного в его внешности и поведении -«внутреннюю напряженную, нервную силу».
В рассказе «Штабс-капитан Рыбников» Куприн стремился показать, до какой степени человек, воспитанный в ценностях иной
культурной и социальной среды, может вжиться в роль представителя иной национальности, в его образ мыслей и особенности поведения. Писателю важен скорее не сам процесс разоблачения шпиона, а выяснение глубинных причин этого разоблачения. Символично, что Рыбников сам себя раскрывает, разговаривая на родном языке во сне, когда он не в состоянии контролировать свое подсознание, являющееся хранилищем национальных архетипов. При этом Куприн высказывает мысль и о том, что именно схожесть национальных архетипов русской и японской культур, заключающаяся в беспредельном самопожертвовании во имя общего дела, позволяет японскому шпиону столь долго и столь блестяще играть роль русского.
«Знаток человеческой души» Щавинский по мелким неприметным деталям внешности восстанавливает истинное лицо человека, скрытое под маской незадачливого русского офицера. В этом смысле метод журналиста напоминает дедуктивный метод Шерлока Холмса. Но в отличие от последнего Щавинский не сумел собрать доказательную базу преступления, - он просто не ставил перед собой такой задачи. Ему хотелось только разоблачить преступника, проверив таким образом правильность своих умозаключений, носивших характер любительского «спортивного» интереса. Щавинский - русский вариант Шерлока Холмса разоблачающего, но не карающего, старающегося найти в преступнике положительные свойства его натуры, обнаружить истинные причины, заставившие пойти на преступление. В рассказе показан и японский национальный характер глазами русского журналиста, который, желая вывести шпиона на чистую воду, намеренно преувеличивает достоинства другой нации, стараясь вызвать в нем чувство национальной гордости и спровоцировать его саморазоблачение. Но похвала японцам, видимо, не оказалась преувеличенной: Рыбников себя не выдал, и Щавинский принес ему извинения за свои настойчиво и открыто высказываемые подозрения.
Однако преступник не уходит от ответственности. Функцию разоблачителя выполняет вхожий на дно жизни, пользующийся уважением городовых Ленька. Человек действия, способный быстро оценить ситуацию в сложной обстановке, он благодаря своей молниеносной догадливости и решительности ловит японского шпиона. Такое развитие
событий характерно для «русского» сюжета. В том, что преступника поймал именно Ленька, есть определенная закономерность: он не обременен знанием психологии, ему не знакомы тайные движения души японца, скрытые мотивы его преступления.
Видимо, можно говорить о том, что Куприну удалось создать русский вариант детективного жанра в его массовом варианте. В отличие от английских и американских аналогов, в русском детективе обязательно большое внимание уделяется психологии, раскрытию характеров и чувств героев. Голая цепь логических умозаключений не могла стать предметом описания в художественном произведении русской литературы - традиция, идущая еще от Достоевского и его «Преступления и наказания». Поэтому детективная интрига в рассказе А.И. Куприна всего лишь оригинальный способ постижения тайн человеческой души. В раскрытии темных сторон человеческого характера она играет роль увеличительного стекла. Однако тонкий психологический анализ в рассказе не заслоняет собственно динамику детектива, психология исследуется только в той мере, в какой это необходимо для раскрытия преступления.
Именно поэтому, думается, рассказ Куприна пользовался в Англии такой большой популярностью, легко ложась на сознание массового читателя и отвечая его стереотипным ожиданиям как на уровне характеров, так и на уровне сюжета. Карикатура на русский национальный характер в произведении Куприна была воспринята англичанами как изображение истинного русского колорита, а детективная интрига способствовала такому упрощенному, облегченному пониманию тайны русской души, что является тоже своего рода парадоксом: рассказ «Штабс-
капитан Рыбников» был написан вовсе не о своеобразии национальных черт русского человека, а о японском шпионе, чья попытка стать русским потерпела поражение именно в силу упрощенного понимания и толкования им русского характера.
Своеобразной кульминацией изучения творчества В.В. Набокова в России стал 1999 год -год столетнего юбилея писателя. Невозможно перечислить все научные и культурные мероприятия, посвященные писателю [6]. Однако стало ясно одно, набоковское наследие во всем своем единстве, без разделения на «русское» и «англоязычное», прочно и
уверенно заняло свое место в истории русской литературы XX века. При этом своим «возвращением» оно оказало огромное влияние на новую русскую прозу рубежа тысячелетий, влив в нее чистейший поток свежей, искрящейся стихии русского языка, облагороженного, неизуродованного, богатейшего своими внутренними художественно-поэтическими и философско-эстетическими ресурсами.
Колорит внешнего национального облика России у Набокова исчерпывается только воспоминаниями о родовой усадьбе с прилегавшим к ней парком, переходящим в лес, и быте близлежащей бедной деревеньки. Эти достаточно поверхностные образы присутствуют и в «Машеньке», и в «Защите Лужина», и в «Даре», и в «Подвиге», и в «Соглядатае» не являются определяющими в поэтике Набокова. Он не видел России во всей ее полноте, красоте и величии. В собственной стране писатель воспитывался как иностранец. Однако русские люди - постоянные герои его произведений. Именно через русские характеры Набоков стремился постичь национальное своеобразие и национальную поэтику русской литературы и культуры, всегда сохраняя при этом как бы отстраненный, внешне холодно-созерцательный и даже ироничный взгляд на все, имеющее эпитет «русский»: «...Хотя многие романы... начинаются с даты, только русские авторы - в силу оригинальности нашей литературы - не договаривают единиц...» («Дар», [7]); «Но русскую сказку Софья Дмитриевна находила аляповатой, злой и убогой, русскую песню -бессмысленной, русскую загадку - дурацкой и плохо верила в пушкинскую няню, говоря, что поэт сам ее выдумал вместе с ее побасками, спицами и тоской» («Подвиг», II, с. 157); «С этой дамой, с этой Матильдой, я познакомился в мою первую берлинскую осень. Мне только что нашли место гувернера, - в русской семье, еще не успевшей обнищать» («Соглядатай», II, с. 299) и так далее.
Почти всегда внутренний мир Набокова, его глубокая, имманентная поэтика обуславливали изображение российской действительности, а не наоборот, как у многих русских писателей, когда именно картины русского пейзажа, приметы национального бытового внешнего мира оказывали решающее воздействие на формирование творческой личности. Поэтому у Набокова обратное восприятие России, для него родина - это всего лишь составная часть его богатой
внутренней жизни, только один из компонентов, определяющих его духовность и эстетику творчества. Набоков ощущал себя русским чаще всего умозрительно, по фор-мально-географическим обстоятельствам рождения, которые не хуже и не лучше остальных мест появления на свет. Он никогда не чувствовал свою сопричастность к великому целому «Россия» с ее внешней атрибутикой, «национальным колоритом», потому что не хотел быть составляющим, он сам был целым, а все остальное - составляющим. Отражение собственной внутренней рационально смоделированной реальности в окружающей действительности вылилось в многозеркаль-ность и зазеркальность его творческой манеры. Игра с самим собой ради самого себя в самом себе - вот формула набоковской поэтики. Таков характер практически всех набоковских героев. Однако чисто русским в этом словесном карнавале было категорическое неприятие духа вещизма, того, что писатель называл словом «пошлость», не имеющем перевода на другие языки, хотя дух вещей он знал и понимал, как никто из русских писателей.
Материальная сторона жизни в романах Набокова всегда выпукла, естественна и органична, она тесно сопрягается, а иногда просто сливается с духовным состоянием его героев: «А вот продолговатая комната, где стоит терпеливый чемодан... И тут разом все переменилось: не дай Бог кому-либо знать эту ужасную унизительную скуку, - очередной отказ принять гнусный гнет очередного новоселья, невозможность лсить на глазах у совершенно чужих вещей (выделено мной. -
Н. Ж.), неизбежность бессонницы на этой кушетке!» («Дар», III, с. 9).
Многие из набоковских героев по-русски склонны к занятиям воспоминаниями, либо в устной, либо в письменной форме дневников, свободных записок, наблюдений (от «Машеньки» до «Лолиты»). Ощущения героев -это всегда постощущения. Они показаны в момент их осмысления. Холодная голова, верный тон, безупречная логика, точное соблюдение правил игры - это все Набоков, русский писатель, сумевший преодолеть силу притяжения Русского Космоса и выйти в открытое пространство мировой литературы.
1. Бицилли П. Бунин и его место в литературе // Творчество H.A. Тэффи и русский литера-
турный процесс первой половины XX века. М., 1999. С. 174
2. См., например: И.А. Бунин и мировой литературный процесс: Материалы междунар. науч. конф., посвящ. 130-летию со дня рожд. писателя. Орел, 2000; Петров В. «В мире круга земного...». Липецк, 2000.
3. Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. М., 1967. С. 8.
4. Вышеславцев Б. Значение сердца в религии // «Путь» - орган русской религиозной мысли: В 4 кн. Кн. 1.М., 1992. С. 66.
5. Куприн А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М., 1964 С. 478. Далее цитируется это издание с указанием станиц в тексте статьи.
6. См. хронику событий празднования столетнего юбилея писателя в «Набоковском вестнике». 2000. № 5. С. 237-244.
7. Набоков В.В. Собр. соч.: В 4. Т. 3. М., 1990 С. 5. Далее цитируется это издание с указанием номера тома и страниц в тексте статьи.
СПОРЫ ВОКРУГ РУССКОГО РЕАЛИЗМА «НОВОЙ ВОЛНЫ» В МОДЕРНИСТСКИХ ИЗДАНИЯХ 1905-1911 годов
Е.А. Зверева
Zvereva, E.A. Issues and discussion of ‘new wave’ Russian realism in the modernistic publications of 1905-11. The article analyses some of the issues regarding ‘new wave’ Russian realism in the modernistic publications of 1905-11.
Л.Н. Толстой в статье 1905 года «Конец века» писал: «Век и конец века на евангельском языке не означает конца и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения» [1]. Знаменательно, что именно этот период начала нового XX века является началом «другого мировоззрения, другой веры» в русской литературе - мировоззрения и веры реализма «новой волны». То, что переменами в реалистической литературе интересовались журналы, ориентирующиеся на реалистическое направление, не вызывает удивления. Называя происходящие в реализме процессы «новой литературой реализма» [2] или «новым реализмом» [3], критики единодушно сходились на том, что в литературе начала XX века формируется новое направление, синтезирующее достижения реалистической и символистской литературы [4].
Гораздо больший интерес представляют издания модернистского направления, достаточно часто и категорично заявлявшие о неприятии достижений реалистической литературы. Общеизвестен тот факт, что в борьбе со своими литературными противниками модернистский журнал «Весы» отождествлял современный реализм с натурализмом и «бытовизмом», отрицая возможность дальней-
шего творческого развития реализма. Борьба с реалистическим творчеством не затихала в журнале на всем протяжении его существования. Главным противником «Весов» была группа писателей, объединенных в издательстве «Знание». В многочисленных выступлениях «весовцы» трактовали творчество прозаиков «Знания» как антихудожественное, оценивали его как служение «догмату наивного реализма». Представителям «знаньевского» реализма неизменно вменялась в вину шаблонность содержания, «сведение задач литературы к иллюстрациям социологических трактатов» [5].
Для В.Я. Брюсова вся беллетристика «Знания», кроме Л. Андреева и М. Горького, -«ровная плоскость одноцветного, однопо-кройного писательских дел мастерства» [6, № 4, с. 48]; для Белого она - собрание «провинциальных недоразумений в прозе» [6, № 6, с. 69]. Борьба со «Знанием» была одновременно и борьбой за приоритет символизма в современном русском литературном процессе. В апреле 1907 года Брюсов писал С.А. Венгерову: «Вся дальнейшая русская литература, литература будущая, выходит из нас, не из Максима Первого» [7]. Однако на заключительном этапе существования журнала оценки реализма стали не столь однозначно-категоричными: «Весы» высоко оценивают «Исповедь» М. Горького, а в 1907 году А. Блок с интересом анализирует твор-
