CC BY
75
© 2008 г.
И.О. Колдомасов
СОВЕТСКИЙ ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ КОРПУС И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В РАМКАХ АНТИГИТЛЕРОВСКОЙ КОАЛИЦИИ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
В любой державе мира внешняя политика относится к сфере деятельности главы государства и дипломатов, причем последние являются тактиками и исполнителями, а первый определяет стратегию поведения на международной арене. Советский Союз в начале 1940-х гг. был строго централизованным государством со сложившейся иерархией власти, его внешняя политика находилась под непосредственным контролем И. Сталина и его ближайшего окружения . Великая Отечественная война не оставила вариантов в выборе противников и партнеров, поскольку одни уже проявили себя, а со вторыми предстоял трудный процесс налаживания связей. США и Великобритания объявили о поддержке военных усилий СССР в борьбе с фашизмом, но до получения реальной помощи еще было далеко. Задача сталинского правительства и дипломатии состояла в построении грамотного диалога с западными державами на своей и чужой территории.
Поскольку деятельность дипломатов должна была осуществляться во «враждебном» окружении, ее нужно было жестко регламентировать. Главный критерий для ограничения — кадровый подбор, который был очень строгим, но в то же время учитывал чрезвычайные обстоятельства войны.
С самого начала войны Наркомат иностранных дел столкнулся с серьезной проблемой: многие сотрудники и слушатели высшей дипломатической школы стали записываться в народное ополчение, тем самым сокращая дипломатический корпус. Правительство уже в июле начало возвращать добровольцев, но около 250 человек все же влились в ряды ополчения и Красной Армии. Частично решить проблему нехватки кадров удалось за счет возвращения дипломатов из-за границы, но все же появились и новые люди1.
Подготовка дипломатов в условиях войны была форс-мажорной, и многие не только не знали специфику работы за границей и с иностранными гражданами в СССР, но и плохо владели другими языками. В качестве самостоятельно действующего лица ценность таких работников трудно назвать высокой, но в качестве беспрекословного транслятора воли Кремля они были необходимы. Сам нарком иностранных дел В.М. Молотов говорил о своих подчиненных: «У нас централизованная дипломатия. Послы никакой самостоятельности не имели и не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно... Роль наших дипломатов, послов была ограничена сознательно, потому что опытных дипломатов у нас не было, но честные и осторожные дипломаты у нас были, грамотные, начитанные. . Дипломатия у нас была неплохая. Но в ней решающую роль сыграл Сталин, а не какой-нибудь дипломат. Послы были только исполнителями определенных указаний. Наши послы не всегда хорошо знали иностранный язык. И, тем не
менее, мы умели поддерживать неплохие отношения с тем, с кем нужно, и в пределах, в каких допустимо»2.
Конечно, среди списка тех, кто действительно был нужен советскому правительству, первое место занимали Великобритания и США. Поэтому на работу в эти государства были направлены незаурядные личности, которые смогли развернуть активные связи и получить максимально возможную на тот период пользу. Советскими послами в Лондоне и Вашингтоне в критический для страны период стали Иван Михайлович Майский и Максим Максимович Литвинов.
Надо сказать, что Майский работал в качестве советского полпреда в Англии с 1932 г. и был одним из немногих дипломатов, кто хорошо знал не только язык, но и культуру, историю, а самое главное — практические условия работы за рубежом. Деятельность Майского была не только успешной, но и достаточно смелой и самостоятельной. Например, в первые недели войны ему удалось не только встретиться с британскими руководителями, включая Черчилля, но и способствовать началу переписки между премьер-министром и Сталиным; он же установил контакт с доверенным лицом президента Рузвельта Г. Гопкинсом и дал ему совет отправиться в Москву — лично ознакомиться с обстановкой. Не отказывался Майский и от общественной деятельности: вместе с сотрудниками своего посольства он много выступал «в муниципалитетах английских городов, на заводах, университетах, в торговых палатах, на различных митингах и пресс-конференциях, по радио, призывая англичан к скорейшему открытию второго фронта в Европе»3.
Разумеется, без личной инициативы и надлежащего отношения к собственной персоне со стороны британцев сделать бы все это Майскому не удалось. Сам посол писал в Наркомат иностранных дел весной 1940 г.: «Самое важное и существенное в работе каждого полпредства — это те живые контакты с людьми, которое оно имеет»4. Характеризуя особенности своей работы в Англии, он отнес к ним, прежде всего, широкую географию контактов — семь главных групп, с которыми нужно поддерживать отношения (правительство и его подразделения, парламент и политические партии, печать, финансово-промышленные круги, культурные круги, представители вооруженных сил и дипломатический корпус); «статистику» контактов — для надлежащего исполнения своих функций, сотрудникам полпредства необходимо было держать в орбите общения примерно 500 человек; довольно тесный характер общения — «мало иметь с кем-либо шапочное знакомство и встречать его раз или два в год на каком-либо приеме или в кулуарах парламента»; и, кроме того, строгое отношение англичан к чинам и общественному положению — «газетный король вроде Бивербрука или крупный редактор вроде Лейтона («Ньюс Кроникл»), конечно, не станет поддерживать контакт с заведующим бюро печати или первым секретарем. Они станут разговаривать только с полпредом»5.
То, что Майскому удалось преодолеть различные проволочки и организовать плодотворную работу своего ведомства с самого начала войны, было существенным фактором в англо-советских отношениях. Но сделать это удавалось не везде. Классическим примером служит деятельность советского посла в США К. Уманского, которому ни в довоенный период, ни в начале войны СССР с Германией не пришлось удостоиться приема у президента Рузвельта.
Когда же прием состоялся (10 июля 1941 г.), посол охарактеризовал позицию президента в ответ на просьбу о помощи, как уклончивую6. Немного ему удалось добиться и на встречах с государственным секретарем Корделлом Хэллом и его заместителем Самнером Уэллесом. Еще в 1940 г. Уманский часто беседовал с этими политиками, настоятельно убеждая американцев признать включение прибалтийских республик в состав Советского Союза. По мнению американского историка Д. Данна, «посол проявлял упрямство и придирчивость», что позволило госсекретарю назвать его «ходячим оскорблением»7. Летом 1941 г. Уманский выглядел более сдержанным, но твердо пытался провести линию, согласно которой пространные обещания правительства США о помощи СССР должны были обрести конкретную форму. Главным аргументом при этом посол выдвигал «крепкое согласованное сотрудничество между всеми антигитлеровскими силами», а поскольку Америка еще не была воюющей стороной, то от нее ожидалась помощь военно-экономического характера. Однако преуспеть Уманскому в получении этой помощи долго не удавалось, и в конце июля 1941 г. он возмущенно писал в Москву: «Вопросы решаются невероятно медленно, без учета темпов и размаха войны. Каждый практический вопрос решается с невыносимыми проволочками, при сопротивлении аппарата, особенно военного министерства и госдепартамента после бесконечных непроизводительных совещаний»8.
Переход на качественно новый уровень отношений с США стал возможен только со сменой посла: Уманский осенью был возвращен в Москву, а его место занял М. Литвинов, известный как инициатор восстановления советско-американских отношений в ноябре 1933 г. С его назначением работа с американскими чиновниками пошла гораздо успешнее. По мнению наркома внешней торговли А. Микояна, «можно сказать, что он (Литвинов) спас нас в тот тяжелейший момент, добившись распространения на Советский Союз ленд-лиза и займа в миллиард долларов»9. Сделать это послу помогло его еврейское происхождение, ибо «в обоих союзнических государствах, а особенно в США, значительное давление на правительство оказывали еврейские круги, владевшие крупными капиталами», и личные симпатии Рузвельта, в которого нарком иностранных дел Литвинов поверил после победы на выборах и сумел восстановить дипотношения между двумя державами10.
Майскому и Литвинову за рубежом удалось добиться широких личных связей и авторитета, чрезмерной самостоятельности, которая стала вызывать опасения у Сталина. Однако осознание того факта, что деятельность этих людей в качестве послов в столь тревожное для страны время является наиболее полезной и результативной, останавливало советского лидера от их отстранения от работы. В этом можно усмотреть и уступку Сталина союзникам, которая была ликвидирована сразу, как только отпала необходимость в сохранении Майским и Литвиновым своих должностей. Летом 1943 г. оба посла были отозваны из Лондона и Вашингтона и формально получили повышение в должности, став заместителями наркома иностранных дел. Фактически же и Майский, и Литвинов потеряли возможность реально влиять на внешнюю политику СССР, а, значит, и на взаимоотношения со странами, где они работали.
Предлоги для замены послов были достаточно субъективны. Так, еще в авгу-
сте 1942 г., когда состоялся первый визит Черчилля в Москву, Майскому не было разрешено сопровождать британского премьера. Сам посол с печалью вспоминает об этом визите, так как и он, и Черчилль с министром иностранных дел Иденом надеялись на его присутствие в Советском Союзе. Посол полагал, что это будет весьма незаурядное явление и что «так интересно было бы участвовать в столь знаменательном историческом событии, однако Москва предложила мне остаться в Лондоне. То была явная демонстрация неудовольствия Советского правительства поведением Англии в вопросе о втором фронте»11. Одним неудовольствием страной дело, однако, не исчерпывалось: когда Черчилль похвалил Майского как хорошего посла, Сталин возразил, что посол «мог бы быть лучше — он слишком много говорит и не может держать язык за зуба-ми»12. Подтверждение сказанному наступило через год — Майский по решению советского правительства покинул Англию и поехал на «повышение» в Москву.
Несколько иначе обстояла ситуация с Литвиновым. По мнению А. Микояна, Литвинова сильно недолюбливал Молотов, который плел против него интриги еще до войны и добился тогда его фактического отстранения от международных дел. Критическая ситуация осени 1941 г. вынудила Сталина вернуть опального дипломата и дать ему важнейший пост в Вашингтоне, но как только положение нормализовалось, Литвинов был освобожден с должности посла в США и стал заместителем Молотова, а фактически потерял влияние на советско-американские отношения13. Согласно другой версии, Литвинов принимал участие в митингах протеста, проводимых американской общественностью после отказа правительства США открыть второй фронт в 1942 г., и критиковал поведение Рузвельта и его администрации. Это вызвало рекомендации американскому послу в СССР А. Гарриману, который на встрече со Сталиным заявил, что «посол не должен допускать нападок на правительство, при котором он аккредитован». Советскому лидеру не понравились указания американцев и, смещая Литвинова, он решил «щелкнуть Америку по носу» — посольский пост занял советник посольства А. Громыко14.
Как бы историки ни расценивали данные перестановки, одно обстоятельство их свершения кажется естественным: Майский и Литвинов слишком много знали о жизни и обычаях английских и американских правящих кругов и слишком хорошо ориентировались в международной обстановке, чтобы стать опасными для своей же страны (разумеется, с позиции предательства коренных интересов СССР). Кроме того, оба посла довольно лояльно относились к союзникам, несмотря на отдельные проявления недовольства, и имели широкий спектр связей за рубежом. К середине 1943 г. эти факторы утратили свою значимость: главная задача — открытие второго фронта — выполнена не была, поэтому от дипломатов, работающих в США и Англии, требовались, прежде всего, жесткость и беспрекословное подчинение приказам Москвы. Такими качествами и обладали А. Громыко и бывший заведующий Западным отделом Наркомата иностранных дел Ф. Гусев, заменивший Майского. Ни либеральными настроениями в адрес союзников, ни большим влиянием среди них оба молодых дипломата похвастать не могли. Вспоминая свою первую встречу с Черчиллем, Гусев отмечал, что в основе ее лежало событие по дипломатическим
меркам из ряда вон выходящее — премьер-министр вернул новому послу послание Сталина от 13 октября 1943 г.
В этом письме советский лидер фактически обвинил в шпионаже английских моряков, находившихся в Мурманске и Архангельске для приема и помощи в сборке оборудования и боеприпасов, доставлявшихся по ленд-лизу. На встрече с послом Черчилль «в возбужденной форме заявил, что послание написано не языком союзника, что англичане не заслужили таких оскорблений» и попытался вернуть письмо Гусеву. Однако молодой посол положил его на стол перед премьером, допустив грубое нарушение этикета. Беседа быстро завершилась, но, провожая посла, Черчилль все-таки отдал ему послание, преподав, таким образом, урок хороших манер15.
Дальнейшие отношения между новым послом и английским правительством также не отличались взаимными симпатиями. По воспоминаниям Гусева, в начале 1944 г. на страницы английских газет попала личная переписка между Сталиным и Черчиллем, которая носила характер секретной. Сведения касались взаимоотношений СССР, Великобритании и Польши, точнее ее эмигрантского правительства, базировавшегося в Лондоне. Советский лидер обратил внимание премьера на данный факт, но Черчилль снял с себя ответственность за утечку информации, заявив, что в английскую прессу информация о переписке попала через советское посольство и лично посла Гусева. Соответствующие органы произвели проверку этих сведений, и 25 марта Сталин написал Черчиллю, что «ни посольство, ни лично Ф.Т. Гусев в этом совершенно не повинны и даже вовсе не имели некоторых из документов, содержание которых было оглашено в английских газетах». Далее в послании следовало приглашение английским властям самим провести расследование, чтобы убедиться в правоте Гусева и его сотрудников16. Это приглашение осталось без ответа, и хотя «Черчилль стал поступать осторожнее, немного успокоился, но напряжение в отношениях ос-тавалось»17.
Такое положение в советско-английских отношениях, на наш взгляд, устраивало советское правительство настолько, насколько англичане пытались затянуть решение важнейших военных и послевоенных проблем. И, именно Гусев, а не Майский с его блестящим образованием и огромным опытом работы был нужен в Лондоне в последние годы войны, когда требовали разрешения не просьбы о помощи, а серьезные вопросы о разделе границ, капитуляции Германии и т.д.
По-другому сложилась карьера Громыко. Он с конца 1939 г. работал советником посольства в Вашингтоне и был достаточно компетентен в советско-американских отношениях, хотя и не играл в них заметной роли. Громыко был молчаливым, но в то же время типичным партийным функционером, чья карьера находилась в самом начале, и главным условием дипслужбы в США для него было не навредить самому себе. Для реализации этой цели послу нельзя было повторять ошибок Литвинова и слишком сближаться с американцами.
Даже в своих воспоминаниях посол достаточно сухо характеризует отношения внутри антигитлеровской коалиции. Говоря о встречах на высшем уровне, он отмечает, что «характер и атмосфера этих встреч представляли явление осо-
бое. Несмотря на ограничительные рамки в отношениях СССР и США, связанные с коренным различием в их общественном строе, оставалось довольно широкое поле для достижения взаимопонимания между ними по проблемам, которые затрагивали налаживание и развитие сотрудничества этих великих держав»18. Еще в бытность свою советником посольства Громыко пессимистически оценивал перспективы открытия второго фронта. В августе 1942 г. он направил в Москву послание, в котором дал резкие оценки военного командования США, изобразил президента Рузвельта как фигуру нерешительную, сильно зависящую от мнения своего окружения (прежде всего, военных), и в целом охарактеризовал обстановку как нездоровую, приведя в качестве главного аргумента давление на общественность со стороны властей и изменение тона прессы. Резюмируя сказанное, советник отметил резкое возрастание военно-экономического потенциала США без готовности «направить главную массу своих ресурсов против Гитлера, как основного и наиболее опасного врага». Громыко даже позволил себе небольшой прогноз, заявляя, что то же самое «будет и в ближайшем будущем»19.
Несмотря на верные выводы дипломата, тональность его письма была сочтена враждебной по отношению к союзникам, а само письмо «вызвало негативную реакцию в НКИД». Один из руководителей Американского отдела Д. Чува-хин отправил Молотову аннотацию, где осудил позицию Громыко, жестко заключив: «Необходимо, чтобы наши ответственные товарищи за границей
каждое свое заявление, каждый свой вывод серьезно взвешивали бы, делали
20
свои выводы, опираясь на не вызывающие никакого сомнения факты» .
Переусердствовав в критике американцев, Громыко стал осторожнее, предпочитая закамуфлированные, обтекаемые фразы своего понимания отношений с союзниками. Неудивительно, в воспоминаниях американских чиновников фамилия дипломата фигурировала редко в отличие от его предшественника Литвинова — принцип централизованной и «незаметной» дипломатии нашел в Громыко свое воплощение.
Судьбы работников дипломатического корпуса, занявших свои посты в ходе войны, сложились довольно благополучно, а вот «старому поколению» и, в первую очередь, Литвинову и Майскому, не повезло. Как отмечалось выше, оба стали заместителями наркома иностранных дел и вошли в состав комиссии по определению послевоенных границ и репарациям соответственно. Однако их влияние на дела с государствами, в которых они работали, заметно снизилось. Глава американской военной миссии в Москве генерал-майор Дж. Дин, говоря о Московской конференции министров иностранных дел трех держав антигитлеровской коалиции (октябрь 1943 г.), заметил, что «Литвинов, хотя и присутствовал, но был окончательно задвинут на задний план. Со временем это впечатление усилилось, так как его обязанности, прежде всего, состояли в том, чтобы встречать посетителей его ранга по прибытии их в Москву»21.
Однако экс-посол в США продолжал пользоваться значительным авторитетом у высокопоставленных американцев, к тому же жена Литвинова — Айви Лоу — была уроженкой Америки. Поэтому на подмосковной даче супругов Литвиновых часто гостили представители Нового света. В ходе разнообразных бесед затрагивались и политические темы, где американцы жаловались на неус-
тупчивость Сталина и трудности в решении каких-либо вопросов. Дипломат советовал не отчаиваться, говоря, что «неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки»22. Естественно, беседа прослушивалась и «ближний круг» Сталина оценил ее как государственное преступление. Но на репрессивные меры при продолжающихся военных действиях с Германией «вождь» не пошел, опасаясь международного скандала. Вскоре Литвинов был просто отстранен от работы на дипломатическом поприще, а затем — погиб в автомобильной катастрофе, которая, по версии Микояна, являлась инсценировкой убийства по приказу Сталина23.
Видимо, также опасавшийся за свою судьбу Майский после перевода на должность замнаркома попросил снова отпустить его в Лондон, чтобы забрать жену и «предупредить возникновение ... каких-либо совершенно нежелательных и невыгодных для нас сплетен»24. Советское правительство дало визу на возвращение с ограничением срока пребывания в пять дней, хотя регулярная транспортная связь между СССР и Англией отсутствовала. Майский пробыл в Британии две с половиной недели, занимаясь упаковкой своей библиотеки и прощаясь со всеми людьми, составлявшими круг его одиннадцатилетнего общения. Поскольку сделать огромное количество прощальных визитов было невозможно, Майский написал несколько сотен писем, на которые получил большое количество ответов, «проникнутых вполне искренним чувством огорчения и печали». Английская королевская чета вручила супругам Майским фотографии с собственной подписью, а Иден устроил прощальный завтрак с присутствием членов правительства25.
По возвращении в Москву Майский был серьезно ограничен в сфере своей самостоятельности. Бывшего посла перестали приглашать на светские приемы и встречи с политиками, которых он хорошо знал, но которые уже не входили в сферу его компетенции. Обращения к Молотову с просьбой повлиять на ситуацию результатов не дали, поэтому уже после войны дипломат обратился к Сталину, чтобы тот посодействовал ему в переходе на работу в Академию наук. В феврале 1953 г. Майский был арестован и обвинен в государственной измене, причем показания на него были даны рядом советских служащих, находившихся на работе в Великобритании и арестованных по той же самой статье еще в 1937—1938 гг. Выход из тюрьмы и реабилитация состоялась лишь в июле 1955 г.
Показательно, что во главе Наркомата иностранных дел все военные годы находился В.М. Молотов — человек в дипломатическом профессионализме сильно уступавший Майскому, Литвинову, другому бывшему наркому Чичерину, но входивший в «ближний» круг сталинского окружения. Он был слабо знаком с иностранными языками, редко проявлял какую-либо инициативу в разговорах, но умел «держать удар» и не отступать от заранее намеченных условий беседы. В силу своей должности заместителя председателя Совета Народных комиссаров Молотову часто приходилось выступать с речами как перед государственным и партийным руководством, так и перед советской общественностью. В официальных выступлениях он был неизбежно сдержан в высказываниях в адрес союзников и старался подчеркнуть общность интересов между государствами коалиции. Например, по итогам совещания представителей трех
держав (30 сентября — 1 октября 1941 г.) нарком констатировал факт, что «не только воюющая с нацистской Германией Англия, но и невоюющая страна — Соединенные Штаты Америки в одинаковой мере признали как необходимость ликвидации гитлеризма, так и необходимость помочь в этих целях Советскому Союзу своими богатейшими материальными ресурсами»26. Это заявление было напечатано в «Правде» и других центральных советских изданиях и было доступно широким слоям населения.
Сдержанность Молотова проявлялась и в общении. Нарком не спешил с резкими и необоснованными выводами, если результат не превосходил ожиданий, но в то же время был непреклонен до упрямства. В октябре 1941 г. в послании А. Громыко Молотов, характеризуя уже упомянутую конференцию, где обсуждались вопросы военно-экономической помощи СССР со стороны Англии и США, писал: «Конференция трех держав прошла и закончилась в общем успешно. Бивербрук и Гарриман (главы английской и американской делегаций соответственно — И.К.) явно стремились показать, что они приехали оказать СССР широкую помощь, и если по ряду вопросов (например, по станкам и некоторому другому оборудованию и сырью) пока не были установлены точные размеры и сроки, то мы и не считали нужным уточнять все эти детали, чтобы не затягивать конференцию, считая важным подчеркнуть политический эффект соглашения быстротой работы конференции»27.
Другое дело — поездка Молотова в Лондон и Вашингтон в мае-июне 1942 г., известная в истории под кодовым названием «миссия господина Брауна». Миссия должна была способствовать реализации двух целей — подписанию с Великобританией и США официальных документов, способствующих окончательному оформлению антигитлеровской коалиции, и решению вопроса об открытии второго фронта. На первой же встрече с Черчиллем нарком подчеркнул, что «хотя Советское правительство и признает важность вопроса о заключении англо-советского договора, однако, оно считает особо важным вопрос о втором фронте на Западе»28. Поскольку по ходу первых совещаний Молотову, твердо высказавшему свое намерение услышать приблизительную дату открытия нового театра боевых действий, не удалось убедить британского премьера ответить четко и недвусмысленно, он поднял тот же самый вопрос в Вашингтоне29.
Президент Рузвельт сразу дал понять, что готов оперировать конкретными цифрами, обсуждая проблему второго фронта. Он привел численность американской армии и, перечисляя трудности, с которыми придется столкнуться при транспортировке войск на Британские острова, отметил, что «убеждает американских военных пойти на риск и произвести высадку 6-10 дивизий во Франции», невзирая на вероятный неудачный исход операции. Речь шла о военных
30
действиях в 1942 г.30. Однако Молотов не принял великодушия президента: нарком заявил, что предложение о высадке 6-10 дивизий во Франции явно недостаточное, но в то же время существует серьезная разница в открытии второго фронта в 1942 г. или в 1943 г., поскольку сопротивление Красной Армии позволяет надеяться на конечный успех в случае, если союзники возьмут на себя обязательство отвлечь 40 немецких дивизий с Восточного фронта. Вместо обещаний Рузвельт выразил надежду на открытие второго фронта и проконсультировался с начальником Генерального штаба США Дж. Маршаллом, заверившим Молото-
ва, что проводятся подготовительные работы по созданию транспортных судов и других средств, необходимых для высадки крупного десанта в Европе.
Поскольку советское правительство требовало от американцев конкретного ответа, а англичане и американские дипломаты в Лондоне «успели информировать Белый дом об особой манере Молотова держаться — сдержанно-неприступной и не уклоняющейся ни на шаг от поставленной перед ним задачи»31, то Рузвельт уполномочил наркома сообщить Сталину об открытии второго фронта в 1942 г. Судя по официальной реакции, Молотов не слишком поверил словам президента; в сообщении в Москву нарком писал: «Рузвельт и Маршалл заявили, что они всячески хотят создать второй фронт, но пока дело упирается в недостаток судов для переброски войск во Францию. Ничего конкретного они мне не заявили»32.
Однако переговорный процесс продолжился, и настырный Молотов добился своего: советско-американское коммюнике по итогам визита гласило: «В ходе переговоров было достигнуто полное понимание в отношении неотложных задач создания второго фронта в 1942 г.»33. Возвращаясь на обратном пути через Лондон, нарком предложил Черчиллю включить эту фразу в совместное коммюнике, апеллировав к согласию американцев. Несмотря на неприязнь премьер-министра давать обещания, связанные с конкретными делами и цифрами, «после напряженной дискуссии Черчилль нехотя был вынужден все же согласиться с этим предложением». При последней встрече с Молотовым он все-таки указал, что английское правительство не связывает себя обязательством в отношении даты второго фронта34.
Политический успех Молотова по итогам поездки был несомненным. Фактически было завершено оформление антигитлеровской коалиции (с США у Советского Союза еще не было документа, подтверждающего наличие союзнических отношений), вопрос о втором фронте был согласован с обеими сторонами, о чем нарком иностранных дел сообщил на заседании Верховного Совета 18 июня 1942 г. Но подозрительность по отношению к западным партнерам в правительственных кругах СССР нисколько не уменьшилась, а появившийся в руках аргумент в виде коммюнике лишь усилил недоверие к союзным государствам. В своих воспоминаниях Молотов подтвердил и успех своей миссии, и уклончивую позицию англо-американских правящих кругов: «А в 1942-м я был участником всех переговоров по второму фронту, и я первый не верил, что они это могут сделать. Но, во-первых, такое требование нам было политически необходимо, а, во-вторых, из них надо было выжимать все. Я считал нашей громадной победой свою поездку в 1942 г. и ее результаты.»35.
В этих словах неплохо отражена концепция Молотова по отношению к англо-американскому блоку: бесстрастная, с оттенками прагматизма и неприязни, с верой в правоту собственных, а также государственных принципов и убеждений. Впрочем, нарком мог быть и совершенно другим человеком, поскольку на всех приемах именно ему Сталин поручал вести «застольную часть» аудиенций. Так, во время первого визита Черчилля в Москву в августе 1942 г. в последний вечер Сталин пригласил премьер-министра в свою кремлевскую квартиру, и за вечерним ужином появился Молотов, который взял на себя функции тамады и начал произносить многочисленные тосты 36.
Другие приемы также не обходились без участия Молотова, к тому же ему приходилось заниматься организацией приемов для иностранных дипломатов. Особого размаха такие мероприятия достигли по прошествии двух лет войны, когда наметился перелом в военных действиях, а иностранные послы и представители снова переехали в Москву из Куйбышева. Например, 7 ноября 1943 г., по воспоминаниям английского журналиста А. Верта, Наркомат иностранных дел устроил самый большой за военные годы прием, где пили непомерно много, так что многих дипломатов приходилось просто выносить из зала, поскольку самостоятельно передвигаться они уже не могли (это касалось и английского посла А. Кларка Керра). Этот прием вызвал у Верта исторические параллели: «Было что-то от великолепия Московии в этом пиршестве, где можно было наблюдать, как послы при полном параде падают на стол и как их выносят служители, чьих насмешек не могло скрыть выражение глубокой озабоченности на их лицах»37.
При этом Молотов и его сотрудники вовсе не стремились показывать свое расположение союзникам в будничных условиях. Заместитель наркома А. Вышинский на встрече с английским послом А.К. Керром в начале августа 1942 г. обсуждал подробности предстоящего визита Черчилля, и в конце беседы был затронут вопрос о присутствии Вышинского на встрече с британским премьером, чтобы Черчилль смог лично удостовериться, с каким тяжелым человеком (т.е. Вышинским) его представителю в СССР приходится работать. Замнаркома отшутился, что Керр — гораздо более опасный человек, а присутствовать на встрече он не может из-за обязанностей по дипломатическому корпусу. «А Вы пошлите корпус к черту!» — воскликнул Керр. «Это не по протоколу», — ответил советский дипломат38.
Еще более «жесткий курс» в отношении союзных представителей советские власти вели в начале Второй мировой войны, когда единственными двумя посольствами, имевшими реальный вес, были посольства Германии и Японии. Быть может излишне эмоционально, но в целом верно отмечено А. Вертом, что «если отношения с посольством США, которое возглавлял Лоуренс Штейн-гардт, были корректными, но не больше, то английское посольство, руководимое Стаффордом Криппсом, официально третировалось с рассчитанной холодностью» . Для Криппса было большой проблемой поддерживать контакты с НКИД до начала Великой Отечественной войны, так как «не только Сталин, но даже Молотов избегали его как чумы» и ему пришлось довольствоваться редкими встречами с Вышинским. Но, как уже отмечалось выше, в первые недели войны ситуация изменилась, советское правительство стало заинтересовано в расширении контактов со своими потенциальными, а затем и фактическими союзниками, поэтому аудиенция у первых лиц государства стали нормой для английских и американских представителей.
Надо отметить, что и эта норма была достаточно условной и нередко варьировалась с течением обстоятельств. Тон здесь задавал сам Сталин. Все важнейшие встречи и совместные союзнические конференции проводились только с его непосредственным участием. Правда, это касается только тех мероприятий, которые проходили на советской территории, поскольку советский лидер, как правило, отказывался выезжать за пределы страны, ссылаясь на необходимость
лично присутствовать рядом с народом, когда решается судьба государства. Исключение было сделано только для двух крупнейших конференций с участием лидеров всех трех союзных держав — в Тегеране и Потсдаме. В остальных случаях заменял «вождя» Молотов, который весьма последовательно умел проводить в жизнь кремлевскую линию.
В отношении же тех, кто сам напрашивался на приемы или прибывал с визитами, существовал строгий ранжир. Крупные политики или дипломаты всегда становились гостями Сталина (Гопкинс, Иден, Гарриман, Черчилль и т.д.), но для аккредитованных в Москве представителей или журналистов подобные встречи были несбыточной мечтой. Архивные данные свидетельствуют о потоке записок и писем на имя Сталина с просьбой о приеме, интервью, ответе на один вопрос или заявлении для какого-либо издания. Обычно эти просьбы оставались без ответа, а подавляющее большинство авторов были корреспондентами американских и английских изданий.
Так, в августе 1941 г. о приеме и интервью у первого лица СССР просил корреспондент «Юнайтед пресс оф Америка» Уоллес Керолл и, как исключение, отказ сопровождался письменной резолюцией на прошении: «Не могу принять, занят», авторство которой принадлежало Сталину40. На другие обращения нормой ответа было бесстрастное молчание. Логика «вождя» вполне объяснима: он не пытался играть на общественном мнении народов союзных государств, не веря в силу и возможности повлиять на ситуацию. Однако в ноябре 1942 г. он неожиданно дал краткие ответы на три вопроса американскому корреспонденту Генри Кэссиди, осветив компанию союзников в Северной Африке (ответы были напечатаны в «Правде» 13 ноября ). Несмотря на то, что начавшиеся боевые действия были оценены «как выдающийся факт большой важности», главная мысль ответа сводилась к фразе: «пока еще рано говорить о степени эффективности этой кампании в смысле уменьшения непосредственного давления на Советский Союз»41.
Любопытно, что ответы советского лидера были даны для корреспондента так называемой «антирусской» направленности, что вызвало соответствующую реакцию у его более лояльных коллег. Уже через два дня заведующий московским бюро американского агентства «Юнайтед Пресс» Генри Шапиро жаловался Молотову, что все 8 лет работы в Советском Союзе он «сочувственно освещал происходившие здесь события, не получая содействия советских органов». Он привык работать в таких условиях, но современные события — ответы Сталина на вопросы Кэссиди — выставили его дураком. Поскольку речь шла о конкуренции между изданиями, Шапиро просил для себя той же привилегии. Тут же корреспондент адресовал послание самому Сталину, где критиковал Кэссиди за его антирусские взгляды и ставил вопрос об отсутствии различения друзей и врагов СССР советским руководством. В заключение Шапиро осмелился просить личной встречи с «вождем» и обширного заявления о военном 42
положении . Ему было отказано в обеих просьбах.
На наш взгляд, выбор Сталиным Генри Кэссиди в качестве интервьюера был не случаен. Советский лидер весьма скрупулезно относился к разного рода деятелям и возможности подколоть союзников не упустил, пусть даже таким незначительным способом.
Дипломаты также не выражали готовности к сотрудничеству с представителями прессы. Характерный пример — послание английского посла Криппса к Молотову. Британец заметил, что при визите к наркому десятидневной давности (дело происходило в августе 1941 г.) он завел речь «об оказании содействия английской прессе в Советском Союзе и зачитал список пяти различных объектов, которые ... могли бы быть показаны с тем, чтобы дать материал для интересных и полезных рассказов о советской стране и о тех усилиях, которые прилагаются в этой войне». Также Криппс просил об интервью Сталина, Молотова и других лидеров британским репортерам43. Констатируя факт выполнения одного пункта плана — посещение завода в Москве, посол заметил, что дальнейших мероприятий в этой области не предусматривается. Поэтому Криппс испрашивал более широких возможностей для английских журналистов, чтобы те могли «посылать к себе домой реалистические фельетоны местного колорита, которые оказали бы влияние на все классы Великобритании и стимулировали бы интерес и симпатии к Советскому Союзу»44. В просьбе, конечно, напрямую отказано не было, но о более широком доступе к жизни советских союзников (и, особенно, быта) не могло быть и речи.
Схожий эпизод описал в своих воспоминаниях заведующий отделом печати НКИД Н.Г. Пальгунов. Он рассказал об одном журналисте, который целый месяц требовал организовать ему встречу с Верховным главнокомандующим:
«— Поймите, — урезонивали его, — у Верховного главнокомандующего столько дел, что отвлекать его без крайней нужды недопустимо. Что вы хотите сказать ему?
— Я ничего не хочу ему сказать. Пусть он говорит, хотя бы одну минуту!
— Что он должен вам сказать? О чем ему говорить с вами?
— Пусть говорит о чем хочет, даже о погоде: все равно это будет интересно для всего мира!
Встреча, понятно, не состоялась»45.
В подобных отказах нам видится не только стремление скрыть какую-либо нежелательную информацию, но и определенная дань сложившемуся общественно-политическому строю, который не подразумевал открытости в быту и в публичных выступлениях. Руководство СССР не видело в журналистах реальной силы, а лишь рупор правящих кругов, выдающий информацию обществу в строго дозированной форме. Другое дело — официальные лица, которых следовало принимать и вести себя как радушные хозяева.
Впрочем, даже при положительной атмосфере встречи Сталин никогда не упускал шанса выступить в качестве наставника перед представителями союзников, даже если это происходило в шуточной форме. В декабре 1941 г. визит в советскую столицу совершил министр иностранных дел Великобритании А. Иден. Темой обсуждения на переговорах было дальнейшее развитие англо-советских отношений в рамках военного времени и обмен мнениями по проблемам послевоенного устройства мира (последняя задача носила скорее «зондирующий», чем практический характер). Сталин положительно отреагировал на просьбу министра дать ему возможность побывать на фронте, определив санкцию на посещение района Клина, где шли бои с отступавшими фашистами. Финальный раунд переговоров был увенчан обедом в Кремлевском
дворце в честь Идена. Англичанин был очень доволен результатами заседаний и поездкой, произнес тост за хозяев, а в начале обеда с интересом осматривал стоящую на столе бутылку перцовки. На вопрос о роде напитка Сталин сказал «русское виски», на просьбу попробовать — налил большой стакан. «Ничего не подозревая, Иден поднес стакан ко рту и сделал большой глоток. Боже, что с ним сделалось! Перцовка сразу обожгла ему рот, он страшно покраснел, поперхнулся, глаза чуть не выскочили из орбит. Когда Иден несколько отдышался и пришел в себя, Сталин нравоучительно заметил:
— Такой напиток может пить только крепкий народ. Гитлер начинает это чувствовать»46.
Здесь, на наш взгляд, открывается еще одна немаловажная деталь во взаимоотношениях советского руководства с западными коллегами — национальная психология, или менталитет. Так или иначе, данный фактор не может не влиять на субъектно-объектные отношения. И хотя его значение возрастает прямо пропорционально занимаемым должностям и пересечению с властными структурами, оно все же присутствует и на самом высшем уровне. Истинное отношение советского лидера к англичанам и американцам определялось формулой «мы-они», а совместные действия и интересы соблюдались лишь исходя из принципа целесообразности. Точно так же старалась поступать большая часть чиновников внешнего ведомства, т.е. дипломатов, во главе с самим Молотовым.
Таким образом, для централизованной дипломатии Кремля не было характерным хорошее знание искусства дипломатии и положительное отношение к западным союзникам. Англичане и американцы воспринимались с явным подозрением, словно работники внешнего ведомства пытались перенять привычки Сталина, и установить с ними нужные контакты удавалось не всегда. Это было серьезным минусом для советского дипломатического корпуса, но отчасти соответствовало общей государственной концепции: ни США, ни Англия не вносились в категорию «своих», они должны были остаться «чужими», но в рамках общего боевого союза против Гитлера.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Война и общество. 1941-1945. Кн. 1. М., 2004. С. 455.
2. Чуев Ф.И. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 242.
3. Война и общество. Кн. 1. С. 461.
4. Майский И.М. Избранная переписка с российскими корреспондентами. В 2-х кн. Кн. 2. М., 2005.С. 89.
5. Там же. С. 90-92.
6. Борисов А.Ю. СССР и США. Союзники в годы войны 1941-1945. М., 1983. С. 50.
7. Данн Д. Между Рузвельтом и Сталиным. Американские послы в Москве. М., 2004. С. 183-184.
8. Борисов. СССР и США... С. 52.
9. Бережков В.М. Как я стал переводчиком Сталина. М.,1993. С. 337.
10. Баландин Р.К., Миронов С.С. Дипломатические поединки Сталина. От Пилсудско-го до Мао Цзедуна. М., 2004. С. 203.
11. Майский И.М. Воспоминания советского посла: Война 1939-1943. М., 1965. С. 272-273
12. Майский. Избранная переписка... Кн. 2. С. 8.
13. Бережков. Ук. соч. С. 336-338.
14. Там же. С. 340.
15. Война и общество. Кн. 1. С. 462-463.
16. Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. В 2-х т. М., 1986. Т. 1. С. 378.
17. Война и общество. Кн. 1. С. 463.
18. Громыко А.А. Памятное. М., 1988. С. 129.
19. Иванов Р.Ф., Петрова Н.К. Общественно-политические силы СССР и США в годы войны: 1941-1945. Воронеж, 1995. С. 149-151.
20. Там же. С. 151.
21. ДинДж. Р. Странный союз. М., 2005. С. 22
22. Бережков. Ук. соч. С. 338-339.
23. Там же. С. 339.
24. Майский. Воспоминания советского посла. С. 371. Посол имел в виду случаи неожиданного отзыва советских уполномоченных лиц за границей в Москву без обратного их возвращения.
25. Там же. С. 380-381.
26. «Правда», 1941 г., 2 октября.
27. Цит. по: Борисов. СССР и США. С. 62.
28. Земсков И.Н. Дипломатическая история второго фронта в Европе. М., 1982. С. 70. Под Западом здесь имеется в виду фронт в Западной Европе, в частности, в северной Франции.
29. Фейс Г. Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились. М., 2003. С. 52.
30. Земсков. Ук. соч. С. 76.
31. Мальков В.Л. Путь к имперству: Америка в первой половине ХХ века. М., 2004. С. 374-375.
32. Цит. по: Земсков И.Н. Дипломатическая история второго фронта в Европе. С. 80.
33. Цит. по: Уткин А.И. Дипломатия Франклина Рузвельта. Свердловск, 1990. С. 240.
34. Земсков. Ук. соч. С. 88.
35. Чуев. Ук. соч. С. 66-67.
36. Бережков. Ук. соч. С. 318.
37. ВертА. Россия в войне. 1941-1945. М., 2003. С. 527.
38. РГАСПИ. Ф.558. Оп. 11. Д.282. Лл.4-5.
39. Верт. Ук. соч. С. 182.
40. РГАСПИ. Ф.558. Оп. 11.Д.221.Л.2.
41. Сталин И.В. О Великой Отечественной войне советского народа. М., 1951. С. 82-83.
42. РГАСПИ. Ф.558. Оп. 11. Д.221. Лл.29-40.
43. Там же. Ф.17. Оп. 125. Д.34. Л.7.
44. Там же. Л. 8.
45. Пальгунов Н.Г. Тридцать лет. М., 1964. С. 252-253
46. Майский. Воспоминания советского посла. С. 207-213.
SOVIET DIPLOMATIC CORPUS AND ITS WORK WITHIN THE FRAMEWORK OF ANTIHITLERITE COALITION DURING GREAT PATRIOTIC WAR
I.O. Koldomasov
In any war the special role belongs to diplomats — those who are professionally responsible for realization of a state foreign policy. During the Great Patriotic war the Soviet diplomacy worked in extra conditions, a special place in the USSR policy belonged to the allies: the USA and the Great Britain. Actions of diplomats had been strictly subordinated to the will of the Kremlin and personally Stalin. The Soviet authorities watched closely all the assignments of the ambassadors and their work abroad, quite often preferring fidelity and skill «to hold the blow" to knowledge of a foreign language and other professional qualities. It led to complications in contacts with the western countries, but allowed to achieve the basic aim that is to struggle successfully with the fascism, avoiding any friendly relations.
© 2008 г.
О.Ф. Михайловская
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПРОФСОЮЗОВ ПО УЛУЧШЕНИЮ УСЛОВИЙ ТРУДА И СНИЖЕНИЮ ПРОИЗВОДСТВЕННОГО ТРАВМАТИЗМА НА ПРЕДПРИЯТИЯХ ЧЕЛЯБИНСКОЙ ОБЛАСТИ (60-Е ГОДЫ ХХ ВЕКА)
Одним из важных направлений в деятельности профсоюзов являлись вопросы охраны труда. Ещё в 1918 г. впервые в истории был создан первый Кодекс законов о труде РСФСР, в котором закреплялась программа рабочих требований в области охраны труда и устанавливались основные принципы социалистического трудового законодательства. Создание безопасных и здоровых условий труда на производстве, устранение причин травматизма и профессиональных заболеваний имели большое социально-экономическое значение. Однако производственный травматизм на предприятиях Челябинска и области был очень высок. Так, производственный травматизм на ЧТЗ за 1960 г. по коэффициенту частоты снизился на 1,8 %, а по коэффициенту тяжести произошло повышение на 2,3 %.
По заводу «Строммашина» по коэффициенту частоты производственный травматизм снизился на 23,5 %, а по коэффициенту тяжести увеличился на 12 %.
По заводу «Шлифизделие» травматизм снизился по коэффициенту частоты в 4,1 раза, а по коэффициенту тяжести в 6,4 раза1.
По корпусам ЧТЗ производственный травматизм распределялся следующим образом (Таблица 1)2.
