CC BY
51И. С. Семененко
СОЦИОКУЛЬТУРНАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ И КОНФЛИКТ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ
Социокультурная модернизация определяет траекторию движения общества и государства в пространстве Современности. Это многомерный процесс, вбирающий институциональную и индивидуально-личностную составляющие. Их взаимозависимость задаёт систему координат, в которой происходит восхождение к современному обществу. В свою очередь, «пребывание» в Современности предполагает постоянную и целенаправленную модернизацию институтов, формирующих систему общественных отношений, и «самомодернизацию» человека как субъекта социальных изменений, развитие творческого потенциала личности с учётом нравственных основ её бытия.
Продвижение по пути к социальной солидарности и повышение порога рисков развития — ключевые критерии, определяющие общество как «современное» (модерное) в смысле соответствия его структур задачам развития человека1, его способности преодолевать социальное отчуждение и управлять рисками, оптимизируя свои политико-институциональные основания. Речь идёт о способности повышать качество развития2. Стержнем этих процессов являются культурные изменения, задающие ценностные ориентации и мотивацию его участников. Однако они не синхронизированы с изменениями политико-институционального порядка, и такая рассогласованность снижает адаптационный потенциал социальной системы и закладывает основы социокультурной конфликтности.
Конфликтная природа социально-политических изменений в сложных системах даёт основания говорить о состязательности интересов и децентрализации политического
1 Согласно словарю Даля — «сущее, сверстное нам».
2 Российский исследователь В. В. Лапкин определяет модернизацию как «совокупность важнейших процессов качественного преобразования социальной и политической системы, в результате которого эта система повышает свои адаптационные возможности и переходит на новый, качественно более сложный режим развития» [см.: 1, с. 76].
участия как механизмах управления современным «обществом риска». Согласие вокруг необходимости поиска общих ориентиров развития между его политическими и неполитическими субъектами свидетельствует, в свою очередь, о модернизаци-онном потенциале общества. В данном контексте критерием оценки такого потенциала оказывается демократичность политических институтов, их настроенность на конструктивное разрешение конфликта и вовлечённость граждан в различные (конкурентные) формы работы на общественное благо.
Концептуализация конфликта в политическом и социокультурном измерениях опирается на понятие политической идентичности в её широком толковании — как «проекции национально-цивилизационных, этнонациональных, расовых, религиозных и конфессиональных, возрастных, гендерных, культурных и иных составляющих социальной идентичности в политическую сферу» [2, с. 72]. Категория политической идентичности позволяет осмыслить макрополитические процессы и их отражение в деятельности индивидов и сообществ как субъектов таких процессов, выявить их динамические характеристики и на этой основе — отличительные черты Современности. Фундаментальная, базовая характеристика современного общества — способность институтов к адаптации в соответствии с потенциалом саморазвития, с духовными и социальными потребностями человека, с его динамичной идентичностью.
Конфликт идентичностей
в политическом измерении
В разнородном обществе, представляющем разные культуры и идентичности, социокультурная модернизация нацелена на формирование общей гражданской идентичности как ресурса развития. Но гражданских и политических скреп оказывается недостаточно для необходимой национально-государственному сообществу социальной солидарности. Кризис мультикультурализма (или, точнее, государственной политики мультикультурализма как системы регулирования принципов социального общежития в рамках национально-государственного сообщества в условиях его культурной неоднородности) поставил этот вопрос в повестку дня пу-
бличной политики всех (за исключением разве что маленькой Исландии) развитых стран.
В европейских государствах — наследниках колониальных империй, в странах с большими автохтонными сообществами, обладающих значительным уровнем национально-территориальной автономии, консолидация национально-государственного сообщества на основе гражданской идентичности оказывается важнейшим источником мотивации развития, а размывание такой идентичности углубляет внутренние социокультурные размежевания. Нереализованное стремление утвердить формирующиеся вне и помимо государства идентичности групп и сообществ (принадлежность к которым осознаётся индивидом как значимая для поддержания его культурного лица и для его индивидуальной самоидентификации) подпитывает выплески политического радикализма.
Противоречия между сообществами, представляющими носителей разных идентичностей, приводят к затяжным политическим конфликтам. Природу таких конфликтов нельзя сводить только к «конфликту идентичностей», у них есть и социальное, и политико-институциональное, и экономическое измерения, но утверждение своих особых прав и легитимация притязаний на особость аргументируется в публичном дискурсе общими, отличными от «других» ориентирами самоидентификации того или иного сообщества или группы. Речь идёт и о борьбе меньшинств (расовых, этнических, конфессиональных, гендерных и др.) за признание особых прав и статуса на путях политики идентичности [см.: 2, с. 162—168], и о широко известных притязаниях политических представителей автохтонных меньшинств на большую независимость от центральной власти вплоть до полного отделения (как в случае Каталонии или Шотландии).
Меньше внимания уделяется в этом контексте проблемам автохтонного большинства и его стремлениям утвердить собственную, отличную от общенациональной, идентичность. Пример последней тенденции — актуализация в британской публичной политике т. н. английского вопроса [подробнее см.: 3]. В контексте деволюции — наделения стран в составе Соединенного Королевства (Шотландии, Уэльса, Северной Ирландии) большими законодательными и управленческими полномочиями — остро встал вопрос об ущемлении прав Англии, таких прерогатив не
получившей. При этом «английский вопрос» не исчерпывается сугубо политико-институциональной составляющей: всё более явственно просматриваются перспективы политизации английской идентичности и риски выбросов английского национализма. В среде носителей английской идентичности растёт неудовлетворённость тем, какими возможностями располагает сегодня автохтонное большинство для выражения своей культурной особости, для поддержания и развития английских культурных традиций. В то же время явственно обозначилась тенденция роста уровня идентификации англичан со своей страной, Англией3. Прошедшая весной 2011 г. общенациональная перепись населения показала интересные и не лишённые сенсационности результаты: 67,1% населения Англии заявили о своей английской идентичности (57,7% выбрали только английскую, остальные — в сочетании с другими), 29,1% выбрали британскую самоидентификацию в сочетании с другими (исключительно «британцами» назвали себя 19,1% населения)4. Эти латентные размежевания чреваты ростом внутренних напряжений в многокультурном обществе. «Русский вопрос» стоит в этом же ряду.
Такие конфликты имеют и очевидные экстерриториальные измерения: объединённые общими ориентирами идентичности меньшинства проводят целеориентированную и нередко агрессивную политику идентичности, и их требования социального признания и особого правового статуса уже привели к глубинным социокультурным размежеваниям, которые нынешние политические институты не в состоянии залатать. Конфликты интересов накладываются на конфликты ценностей. Возможно ли «их взаимное признание, конституирующее общее гражданство», о котором пишет такой авторитетный социальный мыслитель, как Юрген Хабермас? В контексте разработанной им теории коммуникативного действия немецкий философ выстраивает модель постсекулярного общества,
3 По политико-правовому статусу все четыре составляющие государства Соединённое Королевство Великобритании и Северной Ирландии — Англия, Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия — являются странами.
4 Вопрос «Как Вы определяете Вашу национальную идентичность?» задавался в ходе переписи впервые, предоставлялась возможность множественного ответа [см.: 4].
призванную примирить религиозные и секулярные ценности и картины мира на основе «взаимной рефлексивности» [см.: 5]. Однако рефлексивность5, будучи ключевой характеристикой Современности, не является доминирующим трендом современного развития, ориентированного на конфликт.
Многомерный конфликт идентичностей — между автохтонными и инокультурными группами, между национальными сообществами в составе современных политических наций, между Центром и регионами, между носителями разных групповых идентификаций и культурных норм — оказывается сегодня препятствием на пути консолидации гражданской нации. Трансформируется сам источник, традиционно генерировавший общественно значимые смыслы — государство. Определение «национальное» по отношению к государству до недавних пор воспринималось как само собой разумеющееся. Политическая мысль ХХ в. приписывала историческому национальному государству эпохи модерна универсалистские свойства, ориентируя на качество жизни пресловутого «золотого миллиарда» как на желаемый результат развития национально-государственных сообществ. Однако в глобализирующемся мире пути трансформации государственности всё более заметно расходятся с нацие-строительством в её привычной исторической трактовке.
Феномен «несостоятельных государств» (failed states) и «проблемных», распадающихся государств (failing states) — одно из ярких проявлений этой тенденции. Изменения на политической карте мира, произошедшие за короткий по масштабам исторического времени период после распада советской системы, ставят получившие новую государственность страны и их граждан перед вызовом самоопределения на основаниях, соответствующих новым реалиям многокультурных обществ. Рост внутренних очагов этнонациональной и этноконфессиональной конфликтности разводит «национальное» и «государственное» начала в системе ценностных ориентиров гражданина. Вы-
5 См. о ней [6]. Э. Гидденс видит «рефлексивность современной социальной жизни в том факте, что социальные практики постоянно исследуются и реформируются в свете вновь поступающей информации об этих же практиках, меняясь в результате этого самого в своих основаниях», а характерную черту современности — «в презумпции всеобщей рефлексивности», в том числе и «рефлексии о природе самой рефлексии» [7, с. 156].
плески сепаратистских настроений в регионах представляют угрозу для национального государства, и решения ищут на путях предоставления таким территориям той или иной степени самоопределения (передача полномочий парламентам регионов в Великобритании, «государство автономий» в Испании, особый статус автономии для пяти регионов Италии и пр.).
Формирование общих ориентиров идентичности политических сообществ как основы их «согласия на развитие» становится приоритетом социальной и культурной политики в условиях дестабилизации мирового порядка. В повестке дня национального регулирования — поиски адекватных ответов на риски доминирования этнического самосознания и групповых идентичностей с этническими корнями (этнонациональными, этноконфес-сиональными): они выстраиваются по принципу исключения и противостояния «иным», перечёркивая интегративные универсалистские основания гражданской идентичности. Между тем строительство государственности путём актуализации этнонационального дискурса в его конфессиональных, лингвистических и других измерениях оказывается едва ли не самым действенным средством утверждения государственного суверенитета, особенно в молодых национализирующихся (по выражению Р. Брубейкера) политиях. Эта актуализация происходит в противостоянии «другим» — бывшей метрополии, «старым» и «новым» соседям. Наличие территориальных споров (Армения — Азербайджан) или подогреваемых в публичном пространстве исторических обид (Польша — Россия) формируют негативную идентичность. Решение таким путём задач национальной консолидации может дать кратковременный эффект, но в условиях социокультурной модернизации происходит его быстрое исчерпание.
Пример нациестроительства на основе социокультурной модернизации, не сопряжённой с модернизацией политической, представляет собой Сингапур. Отсутствовавшая, по сути дела, нация была сконструирована за одно поколение на маленькой территории, у которой практически нет иных ресурсов, кроме человеческого капитала и географического положения в сердце Юго-Восточной Азии. Это происходило на путях сопряжения экономического успеха и традиционных ценностей, т. е. встраивания традиционных ценностей в систему достижитель-
ной мотивации людей и, одновременно, с опорой на политику идентичности, субъектом которой целенаправленно выступало государство. В последние десятилетия Сингапур стал уникальным для постиндустриального общества примером попыток конструирования квазигражданской (имея в виду ограничения политических свобод и возможностей политического участия) идентичности в рамках «азиатского социального договора, который совмещает открытость общества с закрытостью политики, возвращая тем самым демократию на её исконное место как средство достижения определённой цели» [8, с. 347]. В рамках «идеологии общих ценностей» государство сосредоточило внимание на развитии образования и на поддержании «азиатской идентичности» с опорой на строгую социальную иерархию, которая должна была компенсировать отсутствие политических свобод. Она вобрала элементы западной культуры, но при этом интегрировала традиционные модели поведения и моральные установки «азиатской нации» — коллективистские консенсус-ные ориентации, семейные ценности, расовую и религиозную терпимость. Это создало тип гибридной идентичности с ярко выраженным азиатским лицом. Но в обществе, прошедшем пик авторитарной модернизации, в условиях «квазидемократии» вызревает конфликт между потребностью в гражданском и политическом участии и традиционалистскими установками, который грозит подорвать хрупкую конструкцию полиэтнической политической нации.
Конфликт, который принято описывать как противостояние традиции и современности, может придать новый импульс развитию на основе синтеза элементов традиции и инновации. Возможность такого синтеза закладывается на уровне индивидуальной идентичности, развития личности.
Территория и пространство в системе координат политической идентификации: от места к потоку
Происходящие в мире процессы, которые определяет вектор глобализации (становление открытого информационного пространства, бурное развитие сетевых взаимосвязей, высокая индивидуальная мобильность), радикально на глазах
одного поколения изменили привязанности включённого в эти процессы человека и его представления о своём месте в мире. Сегодня всё меньше людей полагает для себя жизненно важным связывать личные перспективы с перспективами развития государства и того сообщества, которое опирается на структуры национального государства, на принадлежность к гражданству как правовому институту. Ощущение себя частью национально-государственного сообщества не переживается как жизненная потребность, уступая в системе самоопределения иным — личностным и групповым — приоритетам. Национальная (ориентированная на страну происхождения, которая отождествляется с понятием исторической нации) составляющая в системе идентификационных ориентиров утрачивает былое нормативное значение для позиционирования индивида как полноправного члена политического сообщества. В результате продолжают размываться и устойчивые опоры национального государства. Образы и понятия, структурирующие национальную картину мира, вытесняются универсалистскими моделями самоидентификации. Но идёт и обратный процесс поиска социально значимых и эмоционально наполненных жизненных ориентиров, которые глобальный универсализм дать не может.
В систему координат модернизационных процессов в современном мире вписаны пространства и территории. Глобализация стимулирует процессы детерриториализации больших и малых сообществ, таких разных, как диаспоры мигрантов, структуры глобального гражданского общества, сетевые интеллектуальные сообщества или персонал транснациональных корпораций. Территория как категория самоидентификации не ограничивается пределами государства как политической общности. Поэтому тем более значимым ориентиром и важным психологическим компенсатором такого размывания устойчивых привязанностей оказывается «идентичность места»: она может поддерживать необходимые для самоидентификации человека эмоциональные или иные символические опоры.
Локальная идентичность (самоотождествление человека со своей «малой родиной», с местом проживания) утверждается в открытом информационном пространстве в ходе
сознательного, а порой и неосознанного противостояния обезличенным глобальным символам. В повседневной жизни потребность национального самостояния утверждается с помощью «осязаемых» этнокультурных ориентиров. Этничность, понимаемая в этом контексте как общий социальный опыт прошлого, материализованный в связанной с исторической территорией проживания культурной традиции и, особенно явственно сегодня, в культуре повседневности, становится эффективным ресурсом политической мобилизации.
Регионализация политического пространства (рост значения регионов в составе национального государства и макрорегионов — наднациональных объединений как субъектов политического процесса) выдвигает территориальную идентичность в качестве одной из точек отсчёта в осмыслении современного политического развития и повестки дня социокультурной модернизации.
Пример тому — проблемы и противоречия государственного строительства в постфранкистской Испании. Автономистские настроения сильны в периферийных по отношению к центру исторических провинциях, настойчиво утверждающих свои культурные традиции. В первую очередь, речь идёт об экономически успешных Каталонии и Стране Басков. Здесь целенаправленные усилия местной власти по укреплению региональной идентичности играют роль инструмента реализации политических и экономических притязаний местных элит. Но они опираются на общественный запрос на своё особое, узнаваемое лицо и на признание особого статуса региона — вплоть до права на государственность. Так, в Каталонии занятия в школах ведутся на каталонском языке. Его знание обязательно для работы в органах государственной службы автономии, и он стал сегодня основным языком повседневного общения. Этим же путём идёт и Страна Басков: её правительство официально поощряет двуязычие граждан, при этом знание баскского языка обязательно для госслужащих. Многие привычные уху современного испанца слова заменены в последние годы на баскские аналоги и стали неотъемлемой частью не только словаря политиков национального уровня, но и политкорректной повседневности страны. Испанское название региона (Страна Басков — País Vasco) вытеснено баскским (Euskadi), а привычное наименование языка коренных жителей —
баскский (Vascuence) — замещено на соответствующее баскское наименование «эускера» (Euskera). Вопрос о признании статуса местного языка уже стал предметом ожесточённых споров в ряде других регионов (в частности, в Валенсии). Лингвистический и культурный национализм отражает требования независимости от Центра и предоставления региону возможностей самому решать проблемы собственного развития. Политическая идентичность приобретает, таким образом, территориальное измерение. В процессе регулирования противоречий вопрос о пересмотре параметров модели организации политического пространства страны — государства автономий — стал камнем преткновения в политическом противостоянии в Центре и в отношениях Центра и регионов, а также на уровне институтов Евросоюза в условиях усиления представительства интересов регионов в ЕС [подробнее см.: 9]. Но и в рамках нынешней модели региональная идентичность становится мощной опорой продвижения прав территориальных сообществ, тем более когда, как в случае развитых регионов, она подкреплена не только культурным самостоянием, но и фискальной автономией. Нарочитое, а порой, и агрессивное её утверждение опирается на динамичное экономическое развитие территории. Сама региональная идентичность переживается здесь как эмоционально наполненная и опирается на яркие символы и осязаемые смыслы. В то же время значительная часть населения делает прагматический выбор в пользу двуязычия и многоуровневой культурной идентификации — со своей автономией (и с локальной языковой и культурной традицией), со страной и с Европой. Именно так позиционирует себя, согласно данным опросов, баскская молодежь [см.: 10].
На «диалектическую противоположность» пространства мест и пространства потоков как «материальной организации социальных практик в разделённом времени, работающем через потоки», обращает внимание Мануэль Кастельс [см.: 11, с. 386]. Такие потоки формируют трансграничные и транскультурные пространства современности. В них вливаются трудовые мигранты и беженцы, международные студенты и передвигающиеся по миру деятели науки и культуры, туристы, волонтёры глобальных гражданских организаций. И, с другой стороны — бюрократия международных и наднациональных организаций, управленческий персонал ТНК. Эти человеческие
потоки переплетаются с потоками информации, технологий и виртуальных платёжных средств, формируя несущие конструкции новой экономики и новую конфигурацию рынка труда.
В пространстве потоков рождаются универсалистские основания идентичности, а в пространстве мест утверждаются её партикуляристские характеристики. По мнению российского географа М. П. Крылова, «специфическое соотношение культуры мобильности и культуры укоренённости как важнейших компонент региональной идентичности создают своеобразные "матрицы" глобализма, антиглобализма и партикуляризма». Уточняя эти понятия, исследователь подчёркивает, что «для глобализма характерно доминирование мобильности над укоренённостью, релятивизм в отношении идентичности, для антиглобализма — гармония между укоренённостью и мобильностью, для партикуляризма — преобладание укоренённости над мобильностью. Модернизация свойственна, прежде всего, глобализму и антиглобализму, архаика тяготеет к партикуляризму» [12, с. 51—52]. Эти характеристики переплетаются в глобальных и локальных изменениях разного уровня — т. н. глокализации, согласно утвердившемуся в научном дискурсе термину известного теоретика глобализации Роланда Роберт-сона. В ходе социокультурной модернизации происходит не только вытеснение партикуляристских установок в сознании человека универсалистскими. Национальные модели модернизации предполагают и элементы синтеза партикуляризма и универсализма, традиции и инновации.
Человек, общество, государство: императивы социокультурной модернизации России в контексте глобальных трансформаций
Диалектика модернизационных изменений многозначна: она стимулирует выделение индивидуальности, ибо, как пишет В. Г. Федотова, «социальный запрос на индивидуальность — это запрос на субъекта творческой деятельности, способного производить новое. Он возникает в современных обществах». А «индивидуальная модернизация — процесс не менее драматический, чем социальная» [13]. Вероятно, даже и более драматический, поскольку она переживается на не-
повторимом личном опыте и ставит человека перед новыми моральными вызовами и духовными переживаниями. Этот опыт затрагивает бытийные основания человеческой сущности, те, на которых строятся отношения человека с Богом, с миром и с другим человеком. Он диктует нравственный выбор личности и ответственность за своё предназначение в мире, формирует её социальную идентичность.
Многосоставная, сложная идентичность, для которой характерно сосуществование разных значимых для человека социальных ориентиров и ролей, актуализирующихся в конкретных жизненных ситуациях, и чётких критериев нравственного выбора, доминирует в развитых обществах и служит мерилом их современности. Расползание «размытой», текучей, вяло переживаемой на личностном уровне идентичности, как известно, — верный признак социальной аномии, чреватой угрозами манипулирования общественными настроениями. Низкая значимость гражданских составляющих идентичности подрывает основы правового сознания. В результате запускаются взрывные протестные механизмы социальной мобилизации: «человек действующий» превращается в «человека манипулируемого» и «человека разрушающего», «человек политический» — в «человека квазиполитического». Контуры политического поля меняет использование сетевых ресурсов: в нём есть место для каждого, и каждый может донести свой голос до других и сам определить степень своего участия.
Новейшие формы протестного политического участия порождают такие гибридные феномены, как «Партия пиратов», российский РосПил или популистское «Движение 5 звезд» в Италии. Массированная поддержка последнего аккумулировала протестное голосование не только против неэффективных политических институтов и политиков, потерявших доверие избирателей, но и против отчуждения граждан от возможностей реального влияния на политические решения. Лидер движения популярный комик Беппе Грилло проводил мобилизацию сторонников через свой блог, самый популярный в Италии (более миллиона посещений ежедневно), и собирал многотысячные митинги на площадях во время предвыборных поездок по стране. Требования прямой демократии «здесь и сейчас» в сочетании с социальным популизмом и жёсткой антибюрократической и
антиглобалистской риторикой снискали ему поддержку четверти голосов избирателей на прошедших в феврале 2013 г. парламентских выборах. Жёсткий отказ от участия в коалициях с традиционными политическими силами, вписывающийся в логику политики противостояния, конфликта (contentious politics), блокировал создание правительства, страна оказалась в трясине затяжного политического кризиса.
Феномен популизма стал расползаться по развитым странам в период экономического кризиса: его подпитывает кризис традиционных институтов представительной демократии. Но новейшие технологии зачастую работают на архаизацию политической сферы, превращая протест и противостояние в самоцель политической мобилизации.
Сегодня «человек политический» встречается на поле политики с «человеком дополитическим». Между тем, способность представить общественное развитие вне и помимо заданных государством и рынком жёстких рамок и готовность действовать в соответствии со своим видением отличают современного «человека политического» и от «человека неполитического», отчуждённого от идеи общественного блага; и от «человека квазиполитического», для которого разрушение социальности самоценно; и от «человека дополитического», живущего вне политики, но иррационально уповающего на власть [подробнее см.: 14].
В России тема личности как самоценного субъекта социального творчества оказывается за рамками повестки дня общественной дискуссии, а нравственный климат в обществе отторгает ценности социальной солидарности и консенсус-ного мышления. Закономерно, что, по данным российских социологов, «ощущение личностной связи с Россией постепенно утрачивается», а «в условиях отсутствия альтернативных эмоционально значимых для россиян интеграторов тенденция разрушения "органической солидарности" может начать работать "на раскол российского общества"» [15, с. 175—176]. Эти риски перерастают в угрозу распада его социальной ткани. Формирование деятельной творческой личности и общественного запроса на модернизацию и, на этой основе, «общества развития» и «государства развития» оказываются теми ориентирами, которые определяют перспективы России в мире XXI в.
Социокультурная модернизация становится императивом, базовым условием социально ориентированного развития. И поэтому «основное направление проблематизации понятия модернизации предполагает более детальное изучение влияния на соответствующие процессы факторов культурной и цивилизационной природы» [1, с. 76]. Однако в экспертном сообществе нет более или менее ясного понимания механизмов этого процесса. В социумах, переживающих политико-институциональную трансформацию, таких как Россия, общественный запрос на социокультурную модернизацию не артикулирован. Проблема качества управленческих решений, которую высветил «кризис управляемости», сколь бы важной для России она ни была, вторична по отношению к проблеме качества человеческого и социального капитала, той социокультурной среды, в которой формируется запрос на модернизацию. Модернизационным потенциалом обладают новые практики социального взаимодействия6. Но непреложным условием его реализации становится договороспособность и доверие в разных сферах и на разных уровнях общественной жизни [см.: 17].
От того, какие ценностные ориентиры и какие модели идентификации получат общественное признание, а какие окажутся на периферии общественного развития, в определяющей степени зависит и траектория эволюции национально-территориальных сообществ, и сама возможность перехода находящихся на разных стадиях развития обществ в категорию современных.
Рост обособленности людей и становление «индивидуализированного общества» (Зигмунт Бауман) ведёт к фрагментации социума, и правовое сознание «сцепляет» граждан, поддерживая необходимый уровень социального доверия. Динамика правового сознания и его институционального обеспечения во многом определяет «современность» демократической политии. И неслучайно вопрос о допустимости инокультурных правовых практик и норм обычного права (в частности, шариата) в демократическом правовом государстве стал одной из самых острых проблем в повестке дня публичной политики.
6 О проблемах формирования российского субъекта модернизации и потенциале социальных сетей см.: [16].
В развитых странах утверждение правового сознания долгое время догоняло развитие институтов, а затем, где-то к середине XX в., случилось некое выравнивание, и правовое сознание стало обгонять институты и «подтягивать» их под себя. Если следовать логике Ю. Хабермаса, «сегодня процесс дискутируемого воплощения универсалистских конституционных принципов скорее увековечивается в актах простого законодательства. Демократическое правовое государство становится проектом, а одновременно результатом и ускоряющим катализатором рационализации жизненного мира, выходящей далеко за пределы политической сферы» [18].
Ключевым для эффективного государства оказывается вопрос о том, насколько происходящие трансформации соответствуют задаче обеспечения жизнеспособности и социально ориентированного развития национального сообщества. Ведь именно это и является, в конечном счёте, главной целью национального по содержанию проекта развития. В России правовое сознание не стало общепризнанной общественной ценностью, и сама категория «общественного» не наполнена энергией социального действия. Российское общество можно в этом смысле назвать «расколотым». Традиционные расколы (между элитами и массовыми слоями, между «западниками» и сторонниками «особого пути», между «включёнными» и маргинализированными группами) углубляются и прирастают новыми проявлениями, например, всё более глубокими разрывами между постмодерном и архаикой в современном российском социальном и культурном поле. Характерной чертой российской современности стало и состояние расколотого индивидуального сознания: в нём сталкиваются европейские и чуждые европейской цивилизационной традиции поведенческие установки, постсоветские и советские ориентиры, правовые и неправовые ценности. Сама социальная ткань социума оказывается разорванной, и негативно-критический настрой общества по отношению к своим институтам и к своей повседневности требует осмысления в контексте кризиса развития. Неслучайно глубинную причину социального неблагополучия, в том числе и во внешне благополучных обществах, основоположник российских исследований в области социально-политической психологии Г. Г. Дилигенский видел
в «несогласованности индивидуального потенциала человека, т. е. его потенций деятельности, с доступными ему формами социальных связей и социально значимой деятельности» [подробнее см.: 19, с. 87—110].
В основании фундамента правового государства лежит проблема доверия. И для России вопрос о доверии — между согражданами, между обществом и властью, к институтам правоприменения — ключевой для оздоровления социального климата в обществе. В российском контексте едва ли не самой насущной задачей становится преодоление кризиса общественной морали. Именно по этому показателю, по качеству социального климата, а отнюдь не по объемам ВВП, Россия наиболее заметно выпадает из круга развитых стран. Важнейшие условия сочетания принципов эффективности и справедливости — укоренение в обществе института частной собственности и правового сознания, развитие социального государства и социальная консолидация на основе общественного договора о развитии.
Альтернативы современного развития: проблемы концептуализации
Ещё недавно ориентиром модернизационного развития с точки зрения уровня и качества жизни был «развитый» западный мир. Но устойчивое отождествление «Запада» с «развитыми» странами, которыми оперирует сегодня социо-гуманитарное знание, оказывается весьма условным по содержательному наполнению. Так, очевидно, что по типу развития к «Западу» относится, например, Япония, однако это страна незападного менталитета и незападной идентичности: долгое время они были ресурсами её развития и во многом сохраняют свою значимость. Сама дихотомия «Запад / Восток» как противопоставление типов развития в условиях глобального капитализма давно утратила былую определённость.
Не выдерживает критики и привычная антиномия «развитые / развивающиеся страны», утвердившаяся в общественном сознании в условиях доминирования западоцентричной модели развития. До сих пор она делила мир на две неравные части. Широкое признание в экспертном сообществе получила в по-
следние годы классификация, предложенная американским политологом Парагом Ханной. Он выделяет группы государств по «размеру, уровню стабильности, благосостоянию и мировоззрению» и рассматривает соответственно «первый», «третий» и разнородный «второй» миры [см.: 8, с. 4]. На наш взгляд, главными критериями типологии развития в современном мире должны быть его качество и вектор. Поэтому сегодня правомерно говорить о том, что на противоположенных полюсах мирового развития находятся «развитые» страны, сохранение лидерских позиций которых сопряжено с постоянной социокультурной и политической модернизацией на основе инновационной мотивации развития, и «стагнирующие» национальные сообщества, не сумевшие обрести общей мотивации к развитию. В перспективе в число последних могут попасть и те, кто сегодня входит в число благополучных. В пространстве между этими «полюсами» располагается группа «трансформирующихся» национально-государственных сообществ, в этой группе осваиваются новые ресурсы и модели роста. Наиболее динамичный отряд «государств-лидеров» здесь составляют страны, совершающие модернизационный рывок на основе использования ресурсов собственной идентичности, выстраивающие на этом фундаменте долговременную мотивацию развития. Очевидно, что идущие здесь процессы рельефно высвечивают динамику экономических и политических изменений.
В периоды кризисного развития актуализируется полемика вокруг альтернативных моделей общественного развития. И в контексте нынешнего кризиса активно обсуждается вопрос о будущем капитализма7; критике системных сбоев в функционировании рыночной экономики отдали дань известные экономисты (Нуриэль Рубини, Пол Кругман) и адепты экономического либерализма — представители финансовых кругов (Алан Гринспэн и др.). Возможности её эволюции в сторону социально ориентированной экономики и социальной свободы для индивида неочевидны8. Ценности свободы и
7 См., напр., дискуссию о будущем капитализма на страницах газеты «Файнэншл Таймс» в начальный период кризиса: [20].
8 Об эволюции капитализма, его этических основах и методологии прогнозирования его развития см.: [21].
справедливости — универсальные, но современное общество потребления отторгает такой нравственный выбор. И может ли быть «свободным» капитализм?
Концептуализация развития в рамках модели «хорошего общества» предложена В. Г. Федотовой в получившей широкое признание одноименной книге. Обосновывая это понятие, автор справедливо указывает на «ощущение исчерпанности рассмотрения основных проблем с точки зрения политики или экономики» и на возрастающую значимость «конкуренции ценностей и стилей жизни, вопроса о том, может ли быть найдено нечто общезначимое или выработан консенсус в отношении такого разнообразия». Хорошее общество создаёт приемлемые условия для жизни своих членов и поддерживает институты и механизмы их совершенствования. В рамках концепции «хорошего общества» автор предлагает «помыслить общество иначе», чтобы «выйти из заколдованного круга его возобновляющихся противоречий» [22, с. 7—9].
Но пока образ такого общества не складывается в целостную картину, а состоит из разрозненных ростков и фрагментов будущего в настоящем. Его контуры выстраиваются вокруг разумного самоограничения, социальной солидарности, самоорганизации и самоуправления, самореализации и социальной креативности. Вопрос о регулирующих механизмах таких процессов остаётся открытым, поскольку ни традиционная политика, ни саморегулирующийся рынок таких регуляторов предложить не смогли. В жизни человека нового поколения прочное место занимают риски, которые порождают стремительные изменения во всех сферах жизни, причём глобальные риски быстро трансформируются в индивидуальные. Проблемы безудержного роста потребления, перегруженность информационного поля, безразмерное расширение пространства коммуникаций и образы глобальных катастроф, требования мобильности и связанные с ней риски создают угрозы психическому здоровью личности, усугубляют кризис идентичности. Общество потребления рождает новые вызовы, в том числе и в первую очередь — нравственного характера.
Перспективным для становления «хорошего общества» сценарием остаётся развитие механизмов внутренней саморегуляции человека, выстраивание социальных связей и про-
странства коммуникаций, отвечающих потребностям социальной солидарности и доверия [подробнее см.: 23, с. 450—462]. Социокультурная модернизация, направленная на созидание институтов такого общества, приобретает, таким образом, не просто ценностное, но экзистенциальное измерение. Профессиональное научное сообщество, осмысливающее альтернативы современных социальных трансформаций и формирующее соответствующий дискурс, несёт свою (и немалую) долю ответственности за его содержательное наполнение. «Конец истории», «столкновение цивилизаций» и другие популярные модели мировидения, во многом сформировавшие дискурс глобализации последних лет, сами становятся достоянием истории. Хотелось бы надеяться, что им на смену придёт новое видение развития, открывающее человеку и человечеству пути в Современность.
Литература
1. Лапкин В. В. Политическая модернизация России в контексте глобальных изменений. М.: ИМЭМО РАН, 2012.
2. Политическая идентичность // Политическая идентичность и политика идентичности. Т. 1: Идентичность как категория политической науки. Словарь терминов и понятий / Отв. ред. И. С. Семененко. М.: РОССПЭН, 2011.
3. Kenny, M. The many faces of Englishness: Identity, diversity and nationhood in England — Juncture // IPPR's Journal of Politics and Ideas. 15 Dec. 2012. URL: http://www.ippr.org/juncture/166 (9.09.2013).
4. Ethnicity and National Identity in England and Wales // Office for National Statistics. 11 Dec. 2012. URL: http://www.ons.gov. uk/ons/dcp171776_290558.pdf (9.09.2013).
5. Хабермас Ю. Против воинствующего атеизма. «Постсеку-лярное» общество — что это такое? О новом европейском порядке // Русский журнал. 23.07.2008. URL: http://www. russ.ru/pole/Protiv-voinstvuyuschego-ateizma (9.09.2013).
6. Beck, U.; Giddens, A.; Lash, S. Reflexive Modernization: Politics, Tradition and Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford University Press, 1994.
7. Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис. 2011.
8. Ханна П. Второй Мир. М.: Европа, 2010.
9. Прохоренко И. Л. Территориальные сообщества в политическом пространстве современной Испании. М.: ИМЭМО РАН, 2010.
10. Azurmendi, M.-J.; Larrañaga, N.; Apalategi, J. Bilinguism, identity and citizenship in the Basque Country // Bilingualism and identity / Ed. by M. Niño-Murcia, J. Rothman. Amsterdam & Philadelphia: John Benjamins, 2008, pp. 35—62.
11. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура М.: ГУ ВШЭ, 2000.
12. Крылов М. П. Региональная идентичность в Европейской России. М.: Новый хронограф, 2010.
13. Федотова В. Модернизация «другой» Европы. М.: ИФРАН, 2008 // Интеллектуальная Россия. URL: http://www.intelros. ru/subject/figures/valentina-fedotova/9900-modernizaciya-drugoj-evropy.html (9.09.2013).
14. Семененко И. С. «Человек политический» перед альтернативами общественных трансформаций: опыт переосмысления индивидуального измерения политики. // Полис. 2012. № 6. С. 9-26.
15. О чём мечтают россияне (размышления социологов). М.: ИС РАН, 2012.
16. Мирошниченко И. В., Морозова Е. В., Гнедаш А. А., Рябчен-ко Н. А Социальные сети в публичной практике современной России: модернизационный потенциал. Краснодар: Просвещение-Юг, 2012.
17. Аузан А. Заложники недоверия. Интервью. // Отечественные записки. 2012. №2. URL: http://www.strana-oz. ru/2012/2/zalozhniki-nedoveriya (9.09.2013).
18. Хабермас Ю. Философский спор вокруг идеи демократии. Лекция вторая. Институт философии, Москва, апрель 1989 г. // Яндекс. Народ. URL: http://www.kant.narod.ru/ habermas.htm (9.09.2013).
19. Дилигенский Г. Г. Социально-политическая психология. М.: Институт «Открытое общество» — Наука, 1994.
20. The Future of Capitalism // The Financial Times. URL: http:// www.ft.com/indepth/capitalism-future (9.09.2013).
21. Федотова В. Г., Колпаков В. А., Федотова Н. Н. Глобальный капитализм: три великие трансформации. Социально-
философский анализ экономики и общества. М.: Культурная революция, 2008.
22. Федотова В. Г. Хорошее общество. М.: Прогресс — Традиция, 2007.
23. Семененко И. С., Лапкин В. В., Холодковский К. Г. Индивид, гражданин, личность. // Политическая идентичность и политика идентичности. Т. 2: Идентичность и социально-политические изменения в ХХ1 веке. М.: РОССПЭН, 2012.
