CC BY
12
DOI 10.54770/20729316-2023-4-226
О.В. Дрейфельд (Кемерово) «СОБЫТИЕ ЧТЕНИЯ» В РОМАНЕ Т. ТОЛСТОЙ «КЫСЬ» Аннотация
В статье представлен анализ структуры нарративного сюжета романа Т. Толстой «Кысь» с опорой на понятие «событие чтения». Анализ показал, что Толстая использует диегетическое «событие чтения» в разных вариантах для формирования необычной разновидности антиутопии, которая в основу разоблачаемой автором социальной модели кладет определенные способы чтения и изучает последствия их социокультурного влияния. Категория «событие чтения» рассматривается в статье также в традициях феноменологической герменевтики как «диалог», как эстетическое со-бытие автора и читателя в акте чтения. В романе Т. Толстой имеет место игра с читателем за счет встраивания в систему персонажей интертекстуальных отсылок к рецептивным концепциям ХХ в., сосредоточенным на интерпретации категории читателя как эстетического субъекта и его роли в процессе чтения. Смысл антиутопического сюжета в романе «Кысь», таким образом, уточняется: отрицаемая автором социальная или культурная модель базируется здесь на доведенной до гротеска «традиции чтения», которая сама по себе не обеспечивает «культуру чтения». Структуралистский «автор-скриптор» и читатель, являющийся «точкой сборки» всевозможных интерпретаций, читатель-«гедонист», декларированный «феноменологией тела», доведенные до крайности в персонификации, обнаруживают свою ценностную ограниченность, сводящую сложный феномен эстетического диалогического события чтения к простому акту одностороннего читательского действия. Таким образом, событие чтения, представленное во множестве изображенных актов, формирует постмодернистскую разновидность антиутопии, направленной против давления культурных моделей на сознание человека конца ХХ - начала XXI в.
Ключевые слова
Рецептивная эстетика; скриптор; реальный читатель; наивный реализм; удовольствие от текста; Т. Толстая; «Кысь»; событие чтения; русский постмодернизм.
O.V. Dreifeld (Kemerovo) "EVENT OF READING" IN THE T. TOLSTAYA'S NOVEL "KYS"
The article presents the interpretation of the reading event in T. Tolstaya's novel "Kys". T. Tolstaya includes "real" readers in her system of characters, who interact with the texts of literary and folk works in different ways, embodying in their individual reading event different receptive trajectories described by receptive aesthetics and structuralism in the 20th century. The representation in the novel by T. Tolstya of the reading event leading to the formation of a "naive-realistic" and "ideal" readers (Benedict and Varvara Lukinishna), as well as the reading event leading to the emergence of a post-structuralism and postmodernism "scriptor" (Fyodor Kuzmich) is studied. T. Tolstaya in the novel "Kys" shows that the formation of the protagonist of the novel, Benedict, occurs through the event of reading; his way of participating in aesthetic communication determines his personal outlook and ethical values. Benedict is portrayed as a reader who has access only to naive-realistic and consumer reading, associated with the category of "reading pleasure" (R. Barth); in the author's outlook, such reading is marked as "murder of the book". Later, Benedict comes to understand the leading role of the reader, arguing that the act of reading the works of the author by the reader is necessary for the existence of the text in reality. The formation of the "ideal reader", which occurs only in the process of "dialogical", thoughtful and attentive to the logic of the text itself, is shown through the type of reading practiced by Varvara Lukinishna. T. Tolstaya creates an unusual compositional structure, naming the chapters of the novel according to the letters of the alphabet, and engages real readers of her novel in a postmodern discussion game about the essence of reading as an ethical and aesthetic event, giving readers a chance to read the "book of life" that Benedict could not read. The article presents an analysis of the structure of the narrative plot in T. Tolstya's novel "Kys" based on the concept of "Reading Event". The analysis showed that Tolstaya uses the dieget-ic "reading event" in different versions to form an unusual kind of dystopia, which puts certain ways of reading as the basis of the social model exposed by the author and studies the consequences of their sociocultural influence. The category "reading event" is considered in the article also in the traditions of Phenomenological Hermeneutics as a "dialogue", as an aesthetic coexistence of the author and the reader in the act of reading. In T. Tolstya's novel there is a game with the reader of this text by embedding intertextual references to the receptive concepts of the 20th century, focused on the interpretation of the category of the Reader as an aesthetic subject and his role in the reading process, into the system of characters. The meaning of the anti-utopian plot in the novel "Kys" is thus specified: the social or cultural model denied by the author is based here on the "tradition of reading" brought to the grotesque, which in itself does not provide a "culture of reading". The "author-scriptor" (from structuralism) and the reader, who is the "assembly point" of all possible
interpretations, the "hedonist" reader, declared by the "phenomenology of the body", taken to the extreme in personification, reveal their value limitations, which reduce the complex phenomenon of the aesthetic dialogical event of reading to a simple act of one-sided reader's action. Thus, the Event of Reading, presented in many depicted acts, forms a postmodern version of dystopia directed against the pressure of cultural models on human consciousness in the late 20th and early 21st centuries.
Key words
Receptive aesthetics; scriptor; real reader; naive realism; enjoyment by the text; T. Tolstaya; "Kys"; event of reading; Russian postmodernism.
ХХ век был отмечен появлением значительного количества концепций, посвященных определению сути эстетического акта и описанию эстетического взаимодействия между автором, героем и читателем. При наличии многих авторитетных концепций (Р. Ингардена, В. Изера, Р. Яусса, Р. Барта, В. Набокова и др.) рецептивная составляющая творческого процесса и место читателя в эстетической коммуникации - аспекты, до сих пор требующие дополнительного описания и внимательного изучения. Рассмотрение такого художественного произведения, которое показывает читателя в изображенной автором реальности в качестве персонажа, дает основания не только для теоретической рефлексии так называемых мета-литературных явлений, но и для построения историко-литературных моделей, описывающих существование и развитие сюжетного мотива чтения в диахроническом аспекте в соотношении с определенными культурными парадигмами и периодами, а также жанрами (на это указывали Н. Ковтун и О.Н. Турышева [Ковтун 2014; Турышева 2010]).
Жанр романа Т. Толстой исследователи часто определяют как «антиутопию» [Грешилова 2017, 34]. Традиционная антиутопия показывает противостояние между человеком и искусственно ограничивающей его «социальной реальностью» [Козьмина 2012]. «Социальная реальность», как правило, является в антиутопии «идеологической» - то есть она основана на неких экономических, политических, социальных или этических идеях, принятых ради устойчивости и социальной стабильности данной «социальной реальности» в качестве обязательных для всех членов общества «законов».
Одним из основных сюжетообразующих элементов антиутопии является образ героя-читателя. Герой, уединяющийся для чтения или письма (книг, дневника или послания потомкам, как герой романа Оруэлла «1984»), наделен развитым индивидуалистическим сознанием, и чтение как акт приобщения к культурно-исторической парадигме (отрицаемой или запретной в «действительности «после дня X») помогает открыть герою-читателю замкнутость, односторонность, ограниченность декларированной как «гармоничная» социальной системы и способствует трансформации героя-читателя в человека, бунтующего против системы.
Мы хотели бы обратиться к той взаимосвязи, которую Т. Толстая устанавливает между чтением героев-читателей как «событием о котором рассказывается» и «событием самого рассказывания», формирующим сюжет и определяющим жанр (по мнению М. Бахтина) [Бахтин 1975, 403-404]. Мы предполагаем, что Толстая использует диегетическое «событие чтения» в разных его вариантах для формирования необычной разновидности антиутопии, которая в основу разоблачаемой автором социальной модели кладет определенные способы чтения и изучает последствия их социокультурного влияния.
Категория «событие чтения» рассматривается в статье на разных уровнях: во-первых, событие чтения - это элемент диегетической реальности: персонаж, читающий художественные тексты, вступает в определенные отношения с читаемым. Чтение художественных текстов описывается в феноменологической герменевтике (работы М. Бахтина, Г.-Р. Яусса, М. Мамардашвили и др.) как «диалог». Чтение как «некоторый акт случа-ния, внутри которого мы оказываемся» [Мамардашвили 1995, 389] понимается этими учеными как феноменологическое и эстетическое со-бытие автора и читателя в акте чтения: «Событие жизни текста - его подлинная сущность - развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов» [Бахтин 1979, 301]. Соответственно, референтное (рассказанное) событие жизни героя-читателя может реализоваться как диалогическое со-бытие (встреча) автора и читателя.
Во-вторых, «событие чтения» рассматривается в плане «события самого рассказывания» [Бахтин 1975, 403-404.], в этом аспекте оно отличается выделенностью, характерной для перехода мира или сознания от одного состояния к другому. Событийность чтения в этом аспекте состоит в том, что оно оформляет некий уникальный бытийный опыт, превращая его в универсальный опыт в нарративе [Тюпа 2013, 36].
Художественный мир романа «Кысь» организуется вокруг главного героя (Бенедикт), который, являясь героем-читателем, сопоставлен целому ряду других читающих героев (Варвара Лукинишна, Кудеяр Кудеярыч, Федор Кузьмич, люди, хранящие книги).
Первым событием в романе является пороговая для сознания Бенедикта (героя, относительно которого совершаются главные сюжетные события) жизненная ситуация, представленная на нескольких уровнях. Во внутреннем мире героя это событие связано с отстранением - от себя, от мира, от Другого:
Смотришь на людей <...> словно впервые видишь, словно ты другой породы али только что из лесу вышел, али наоборот в лес вошел. И все тебе в диковинку, в скучную диковинку [Толстая 2002, 52].
На этом этапе момент внутреннего изменения, рефлексии героя (взгляда как бы «со стороны» на себя и мир) связывается им с индивидуальным страшным мифом - мифом о Кыси, которая «в спину смотрит»:
Вот, опять... Опять в голове раздвоение какое-то. То все было просто, ясно, счастливо, мечты всякие хорошие, а то вдруг кто сзади подошел да все это счастье из головы и выковырнул. Как когтем вынул...Кысь это, вот что! Кысь в спину смотрит!!! [Толстая 2002, 98].
Юношески-максималистическая хандра сменяется в Бенедикте необходимостью самоосознания, попытками задать философские вопросы о сущности бытия, его физическом и метафизическом смысле, нащупыванием пути романтического поиска мечты, любви, фантазии, утопии:
И тревога холодком, маленькой лапкой тронет сердце, и вздрогнешь, передернешься, глянешь вокруг зорко, словно ты сам себе чужой: что это? Кто я? Кто я?!. [Толстая 2002, 56].
Изменение этого героя связано также с познанием красоты как «гения», с постижением ее сладкой, страшной тайны (в «волшебном видении» возлюбленной как воплощения «тайны» и «света»: «То вот Оленьку представишь нарядную, белую, неподвижную, аж под ложечкой засосет» [Толстая 2002, 57]); с переживанием вполне тютчевской «ночной бездны» и «равнодушной природы».
Важным следствием этого изменения является новое знание о сущности художественного слова: герой-переписчик вдруг осознает, что тексты, которые он переписывает и которые дают ему переживание разных миров, имеют источник своего существования - Автора. В мире, где живет Бенедикт, в городке Федор-Кузмичске, сочинение всех текстов приписывается одному персонажу (Федору Кузьмичу), как бы воплощающему в себе ав-тора-скриптора [Барт 1989, 384-392], который в буквальном смысле черпает тексты из безразмерного словаря Культуры. Таким образом, постулированная когда-то «Смерть Автора» обретает в романе почти буквальный смысл: тексты, которые записывают герои-переписчики «для всеобщего пользования», лишены не только «автора биографического», реального создателя художественного произведения, но фактически лишены Автора как стоящего за ними «голоса», ответственности за слово и ценностную картину мира, которую они развертывают перед читателем.
Соответственно без диалогической ответственности автора и читателя Книги превращаются в лубочные «книжицы», Автор - в «переписчика» (Федор Кузьмич переписывает своей рукой сохранившиеся после «дня Х» печатные художественные произведения), а читатель буквально становится тем «пространством, где запечатлеваются все до единой цитаты» [Барт 1989, 390]: «слова» (как называет Бенедикт поэтический, стихотворный язык переписываемых стихотворений) присваиваются и превращаются для Бенедикта в бытовую «расхожую монету».
Итак, в результате первого события герой выстраивает для себя противопоставление «книжица» (лубок, не имеющий автора, созданный переписчиком) - «книга» (печатная) и пытается постичь категорию Автора-сочинителя как Другого:
Не Федор Кузмич... Другой кто-то, невидимый, древний <...> Большой, наверное, белый и большой, бледный, старинный, давно вымерший, <...> страшный <...> [Толстая 2002, 124].
Но образ Автора как Другого встраивается в уже существующую ценностно антидиалогическую оппозицию героя: «свой - чужой». «Свой» -«он немножко, как ты сам»; Другой - это «чужой», странный, непохожий, непонятный и даже опасный, страшный (он отождествляется в какой-то момент в сознании Бенедикта с ужасом Кыси - вызывающей потерю счастливо-самодовольной целостности, диалогическое раздробление в тебе самом на «ты» и «как-бы-не-ты») [Толстая 2002, 124, 125].
Фактически, перед нами анти-диалогическое разделение автора и читателя, которое соотносится в романе с изменением ценностной позиции героя (второе событие в романе). Проявление признаков звероподобия в герое (хвостик «питекантропа») с «собачьим именем» (Бенедикт) соотносится с появлением других звероподобных героев (семья Кудеяра Кудея-ровича), связанных со сферой еды и смерти («Наш» в названии главы, безусловно, должно пониматься как «их» - фиксирует возможность принадлежности героя к миру, главная потребительски-гурманская ценность которого - еда). В целом, это событие обозначено в главе «Покой» как отказ героя от поиска своей таинственно-волшебной мечты, от поиска смысла в «книге жизни» - от «бессонного пути в глухом лесу» (пути, обозначенного учителем Бенедикта - истопником Никитой Ивановичем). Волшебно-прекрасная мечта Бенедикта обретает черты обытовления: образ «Княжьей Птицы Паулин» трансформируется, теперь это - мечта, вылинявшая до бытовой ветоши (в столовом зверинце тестя Бенедикт замечает клетку, а в ней «на суку чего-то висит, белое, мятое, дырчатое, как ветхая простынь» [Толстая 2002, 127] - выделено мною - О.Д.).
С этим событием связано также изменение способа чтения главного героя. Прежде способ чтения Бенедикта («духовного неандертальца» - по выражению Никиты Ивановича) представлял собой преимущественно «вживание» [Бахтин 1979, 25]), свойственное психологическому возрасту маленького ребенка (герой как читатель «Колобка» миметически повторяет тот художественный мир, с которым взаимодействует, и показательно уже изначальное встраивание Бенедикта в полюс еды-смерти - повторение жевательно-глотательных движений Лисы):
Бенедикт радовался за колобка пишучи. Посмеивался. Даже рот открыл, пока писал. А как дошел до последней строчи, сердце екнуло. Погиб колобок-то. Лиса его: ам! - и съела. <...> Все песенки пел. <...> И вот - не стало его. За что? Бенедикт сглотнул и обвел глазами избу [Толстая 2002, 43].
Теперь же герой полностью погружается в такой способ взаимодействия с книгой. Традиционная культурная метафора «пищи духовной» - «вкушения книги» ценностно преломляется в романе (книга
«преломляется» героем, гротескно в ней соединяющим «хлеб земной» и «хлеб небесный») и предстает как возвышенно-гурманское вкушение, перерастающее в обжорски-потребительский процесс умерщвляющий диалогическую суть литературного произведения:
Сели обедать. Бенедикт раскрыл «Северный вестник», <...> разломил журнал, чтоб не закрывался, и локтем нажал, и еще миской с супом придавил [Толстая 2002, 201].
При этом Бенедикт так и не выходит за рамки наивно-реалистического типа чтения. Понятие «наивный реализм» в литературоведении и педагогике употребляют для описания «такого уровня читательской деятельности, когда специфика литературы не осознается: художественный образ отождествляется с реальной фигурой, вымысел, если он замечается читателем, противопоставляется правде, вообще литературное произведение воспринимается как описание жизненных фактов» [Качурин 1988, 14]. При наивно-реалистическом чтении полностью отсутствует момент «отстранения» [Бахтин 1979, 26]) - выхода на «субъектный», изображающий уровень целостного авторского смысла. Вся читательская деятельность Бенедикта фиксируется на этапе «вживания» - общения только с изображенным, «объектным» миром героя («люди в книжках»), отождествления с героем и его горизонтом видения:
Все у меня в руке, в кулаке <. >: и природа вся неохватная, и жизни людские! Стар и млад и красавицы несусветные! <...> И все радостно кидаются в объятия избраннику, а избранник-то кто же? Избранник - Бенедикт, зовись он хоть дон Педро, хоть Сысой [Толстая 2002, 199-200].
Переживание чужого опыта доводится до массово-потребительского абсурда (герой-«читатель» жаждет в романе все новых и новых «воображаемых» книжных миров, руководствуясь прежде всего «эстетикой новизны»).
Чтение книг не является для Бенедикта онтологическим событием -не возвращает его как читателя «к себе» и «в себя» измененным, другим; умение «читать» книги - терпеливо «прислушиваться» к голосам предков, сберегая память и уважение к миру мысли, так и не приходит, как не приходит желание читать «книгу жизни», идти путем выстраивания внутренней человеческой культуры.
Таким диалогически настроенным читателем в романе является Варвара Лукинишна; для нее существенна оппозиция еда - книги (еду меняет на книги). Она представляет тип чтения-«беседы» (различает «разные голоса книг»), тип читателя, живущего в «воображаемой реальности» (ее книга-цитата в романе мало имеет отношения к так называемой «реальной действительности», наступившей после «дня Х», к мутировавшему миру: «и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь.» [Толстая 2002, 128]).
Постепенно процесс чтения Бенедикта окончательно уподобляется поглощению-потреблению пищи - на уровне образной системы выстраивается образ «книги-еды», «чтения-гурманства», когда книгу пробуют «на вкус», и второй раз наслаждаться ею невозможно:
<...> пробовал прежние книги перечитывать, да это же совсем не то. Никакого волнения, ни трепета али предвкушения нету [Толстая 2002, 259].
Тип читательской рецепции, воплощенный главным героем, буквально соответствует выработанному в ХХ в. понятию «феноменология тела» как способу взаимодействия читателя и художественного произведения: акцент в читательской деятельности ставится не на познавательно-понимающей (с точки зрения радикальной феноменологии тела - «рационально-просветительской») составляющей процесса чтения, а на «иррационально-аффективной». Двуединая цель искусства, сформулированная Горацием («Поучать, доставляя наслаждение») сводится «феноменологией тела» до единого - гедонистически-переживательного - процесса; представление о чтении как «наслаждении» становится основой «потребительского гедонизма».
Главной ценностью Бенедикта в погоне за новыми художественными мирами становится именно «удовольствие» от чтения, «наслаждение» текстом, чтение-гурманство. Более того, у героя, воплощающего такой тип сознания и способ чтения, есть и «свой пушкин» - «буратина»-«дубельт», выструганный Бенедиктом, - образ, принадлежащий «книжно»-пищево-му полюсу ценностей и «свысока» воспринимаемый героем:
Вот он стоит, как куст в ночи, дух мятежный и гневный; головку набычил, с боков на личике две каклеты - бакенбарды древнего фасону, - нос долу, пальцами как бы кафтан на себе рвет <...> [Толстая 2002, 178].
Потребление-удовольствие как способ чтения связано в романе с образом «выпитой жизни», предлагая новое разрешение устойчивой культурной оппозиции «жизнь реальная / реальная действительность» - «воображаемый / книжно-иллюзорный мир». «Выпитая жизнь» в «Кыси» -это не классическая попытка «воображаемого мира» присвоить статус «реальной действительности», «отняв» у героя, втянутого в иллюзорно-книжные миры, возможность прожить собственную жизнь (Дон Кихот). Напротив, именно Бенедикт - герой-«читатель», лишенный умения терпеливо прислушиваться к голосу автора, претворять эстетическое переживание в онтологический опыт, «читать» «книгу жизни», ограничивает «книжным мирам» - «голосу автора» - доступ к общению с другими читателями. Происходит «выпивание живой души» книги, фактически, убийство автора и - буквально - читателя, которое является третьим событием в романе.
«Похороненные» книги властно закрыты «санитарами» для диалогического взаимодействия автора и читателя, Бенедикт остается единственным «читателем», полностью закрытым для общения с Автором в своей высокомерной уверенности, что только он создает автора, или, по крайней мере, возрождает его из небытия, из неставшего - является ключевой фигурой эстетического процесса, дарующей бытие тексту:
Ты, пушкин, скажи! Как жить? Я же тебя сам из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать: что минуло? что грядет? Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу <...> Не будь меня - и тебя бы не было! Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал? - Я воззвал!Я! [Толстая 2002, 258].
Событие убийства человека ради книги, которое совершает герой, -логическое завершение пути героя к «завладению», потребительскому «заглатыванию» книжных миров, чужой жизни. Образ «белой книги», «светлой мечты» о райски-сказочной «белой Птице Паулин» включается в единый смысловой комплекс с моментом убийства человека / книги и отчаянно-гурманским поглощением его результатов («Каклет несите белых, мягких» [Толстая 2002, 217]).
На этом этапе происходит превращение - сначала метафорически, затем буквально - героя в Кысь, питающуюся чужими душами, жизнями. С потерей возможности перевоплощаться, «превращаться» во время чтения («Как все равно оборотень какой: то ты мужик, а то вдруг раз! - и баба, а то старик, а то дитя малое, <...> а то просто незнам что» [Толстая 2002, 184]) наступает буквальная метаморфоза и телесно-миметическое перерождение героя, который повторяет жадные движения мифологической Кыси:
Он зажмурился от счастья, крепко стиснул веки, помотал головой; вытянув шею, чтобы лучше чувствовать; <...> с сомкнутыми веками он словно бы видел лучше, слышал острей, чуял явственней <...> вот сейчас бы мягко, мягко, неслышно и невидимо соскочить с башни, перенестись <...> снежным смерчем в слуховое окно! <...> И упиться, упиться, упиться буквами, словами, страницами, их сладким, пыльным, острым, неповторимым запахом! <...> - Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-!!!... -крикнул в блаженстве Бенедикт [Толстая 2002, 285].
Рассмотрев основные события, необходимо определить их сюжетный смысл. Традиционная схема романа, связанного со сферой творчества (создания или, как в данном случае, чтения / восприятия художественного произведения) - романа «становления» / «воспитания» в определенный момент переходит в тип сюжета «романа испытания», основное событие в котором - испытание героя на самотождественность, в результате которого герой, как правило, меняет свою ценностную позицию в мире, поддается «искушению», не выдерживает «испытание жизнью». В данном же случае
«открытый» финал позволяет говорить о «сплаве» двух классических европейских сюжетных романных схем: хотя неудавшийся герой-«читатель» все еще ищет готовую книгу, «где сказано, как жить», перед ним остается по-прежнему открытый и «непрочитанный» мир, до «азбуки» которого герой пока так и не дошел.
Т. Толстая использует «нарративную интригу» [Рикёр 2000, 165], которая определяет понимание нарратива в романе для реципиента ее текста (реального читателя романа «Кысь»): «жизненная азбука», которую так и не освоил главный герой (по мнению Никиты Ивановича), предлагается «реальному» читателю текста Т. Толстой на композиционном уровне. «Интеграция» фрагментов текста Т. Толстой в определенную последовательность [Рикёр 2000, 42] предполагает необходимость учитывать этическое значение таких «букв» человеческого существования, как необходимость самопознания и ответа вопрос «Кто ты? Зачем? Каковы основы человеческого бытия?», как проблема слова и ответственности за него, за свою жизнь и свой поступок (это оформлено в названиях глав: «Аз», «Буки», «Веди», «Глагол», «Добро», «Есть», «Живете», «Иже», «Како», «Люди», «Мыслете», «Наш», «Он», «Покой», «Слово», «Твердо» и т.д.).
Через трансформацию традиционной культурной метафоры чтени-я-«вкушения» (представленной, например, в книге пророка Иезекииля в Ветхом Завете: «Сын человеческий, напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед») способ общения Бенедикта с текстами (чтение-наслаждение, чтение-удовольствие предстает как способ анти-чтения: перерастая в потребительский, принципиально не-диалогический гедонизм, этот способ разрушает сам принцип существования «эстетического события» как события «диалога», общения автора и читателя в акте эстетического переживания.
В романе Толстой в качестве одной из важнейших основ «идеологической» модели утопии городка Федор Кузьмичск выступает способ авторства и чтения, который лишает эстетическую коммуникацию диалогического взаимодействия между автором и читателем (книги хранятся в спецхране, и читатели не получают в руки полного текста книг, а только переписанные, без указания авторства, рукописи, которые по умолчанию приписываются правителю города). Чтение из процесса приобщения к смыслу, к «голосу» автора превращается в чтение-удовольствие, чтение-потребление.
В то же время автор романа «Кысь» играет с читателем, встраивая в систему персонажей интертекстуальные отсылки к эстетическим концепциям ХХ в., сосредоточенным на интерпретации категории читателя как эстетического субъекта и его роли в процессе чтения.
Смысл антиутопического сюжета в романе «Кысь», таким образом, может быть уточнен: отрицаемая автором антиутопии социальная или культурная модель базируется здесь на доведенной до гротеска «традиции чтения», которая сама по себе не обеспечивает «культуру чтения». Структуралистский «автор-скриптор» и читатель, являющийся «точкой
сборки» всевозможных интерпретаций, читатель-«гедонист», декларированный «феноменологией тела», доведенные до крайности в воплощении в «реальность», обнаруживают свою ценностную ограниченность, сводящую сложный феномен эстетического диалогического события чтения к простому акту одностороннего читательского действия. Таким образом, событие чтения, представленное во множестве изображенных актов, формирует постмодернистскую разновидность антиутопии, направленной против давления культурных моделей на сознание человека конца ХХ - начала XXI в. Событие чтения в «Кыси» - сюжетообра-зующий элемент романа, который представляет собой метарефлексию над литературоведческими категориями «автор», «герой», «читатель», «скриптор». Персонификацию и рефлексию этих категорий осуществляют сами герои романа, а ценностно-смысловые отношения в нем выражают всю сложную, опасную, противоречивую сторону этой теоретизиро-ванной действительности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / пер. с фр. Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. 616 с.
2. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 7-180.
3. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. 502 с.
4. Грешилова А.В. Антиутопические тенденции в романе Т. Толстой «Кысь» // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2017. № 8(74). Ч. 2. С. 33-36.
5. Качурин М.Г. Организация исследовательской деятельности учащихся на уроках литературы: книга для учителя. М.: Просвещение, 1988. 173 с.
6. КовтунН.В. Реальность и текст в прозе рубежа ХХ-ХХ1 веков: «Последний мир» К. Рансмайра и «Кысь» Т. Толстой // Кризис литературоцентиризма. Утрата идентичности У8. новые возможности. М.: Флинта; Наука, 2014. С. 69-94.
7. Козьмина Е. Поэтика романа-антиутопии: на материале русской литературы ХХ века. Екатеринбург: Екатеринбургская академия современного искусства, 2012. 187 с.
8. Мамардашвили М. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М.: Да Ма^теш, 1995. 548 с.
9. Рикёр П. Время и рассказ. Т. 2. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. 224 с.
10. Толстая Т.Н. Кысь: роман. М.: Подкова, 2002. 320 с.
11. Турышева О.Н. Мотив чтения в структуре повествовательного сюжета // Вестник Челябинского государственного педагогического университета. 2010. № 1. С. 363-371.
12. Тюпа В.И. Интрига как нарратологическая универсалия // Универсалии русской литературы. Вып. 5. Воронеж: Научная книга, 2013. С. 36-44.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Greshilova A.V. Antiutopicheskiye tendentsii v romane T. Tolstoy "Kys'" [Anti-utopian Tendencies in the Tolstaya's Novel "Kys"]. Filologicheskiye nauki. Voprosy te-orii ipraktiki, 2017, no. 8(74), part 2, pp. 33-36. (In Russian).
2. Turysheva O.N. Motiv chteniya v strukture povestvovatel'nogo syuzheta [The Motif of Reading in the Narrative Plot Structure]. Vestnik Chelyabinskogogosudarstven-nogopedagogicheskogo universiteta, 2010, no. 1, pp. 363-371. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Bakhtin M.M. Avtor i geroy v esteticheskoy deyatel'nosti [The Author and the Hero in Aesthetic Activity]. Bakhtin M.M. Estetika slovesnogo tvorchestva [The Aesthetics of Word Creativity]. Moscow, Iskusstvo Publ., 1979, pp. 7-180. (In Russian).
4. Kovtun N.V. Real'nost' i tekst v proze rubezha XX-XXI vekov: "Posledniy mir" K. Ransmayra i "Kys'" T. Tolstoy [Reality and Text in the Narrative Prose on the Broad 20th-21st centuries: K. Ransmair's "The Last World" and T. Tolstaya's "Kys"]. Krizis lit-eraturotsentirizma. Utrata iden-tichnosti vs. novyye vozmozhnosti [Crisis of Literary Cen-trism. The Loss of Identity vs. New Possibilities]. Moscow, Flinta Publ., Nauka Publ., 2014, pp. 69-94. (In Russian).
5. Tyupa V.I. Intriga kak narratologicheskaya universaliya [Intrigue as a Narrato-logical Universal Concept]. Universalii russkoy literatury [Universal Concepts of Russian Literature]. Issue 5. Voronezh, Nauchnaya kniga Publ., 2013, pp. 36-44. (In Russian).
(Monographs)
6. Bakhtin M.M. Voprosy literatury i estetiki [Questions of Literature and Aesthetics]. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1975. 502 p. (In Russian).
7. Barthes R. Izbrannye raboty: Semiotika. Poetika [Collected works: Semiotics. Poetics], trans. from French by G.K. Kosikov. Moscow, Progress Publ., 1989. 616 p. (In Russian).
8. Kachurin M.G. Organizatsiya issledovatel'skoy deyatel'nosti uchashchikhsya na urokakh literatury: kniga dlya uchitelya [Organization of Students' Research Activities at Literature Lessons: Teacher's Book]. Moscow, Prosveshcheniye Publ., 1988. 173 p. (In Russian).
9. Koz'mina Ye. Poetika romana-antiutopii: na materiale russkoy literatury XX veka [Poetic of Anti-utopian Novel: Based on the Material of 20th Century Russian Literature]. Ekaterinburg, Ekaterinburg Academy of Contemporary Art Publ., 2012. 187 p. (In Russian).
10. Mamardashvili M. Lektsii o Pruste (psikhologicheskaya topologiya puti) [Lectures about Prouste (Psychological Topology of Way)]. Moscow, Ad Marginem Publ., 1995. 548 p. (In Russian).
11. Rikoeur P. Vremya i rasskaz [Time and Narrative]. Vol. 2. Moscow, St. Petersburg, Universitetskaya kniga Publ., 2000. 224 p. (In Russian).
Дрейфельд Оксана Викторовна, Кемеровский государственный университет. Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы. Научные интересы: рецептивная эстетика, воображаемый мир персонажа, поэтика сюжета, современная драматургия. E-mail: filoxenia111@gmail.com ORCID ID: 0000-0002-3612-0237
Oksana V. Dreifeld, Kemerovo State University.
Candidate of Philology, Associate Professor, Department of Russian Language and Literature. Research interests: receptive aesthetics, imaginary world of character, the poetics of plot, contemporary drama. E-mail: filoxenia111@gmail.com ORCID ID: 0000-0002-3612-0237
