CC BY
80
А. О. Ерофеева
СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ АНТРОПОФАГИИ (ИДЕЙНАЯ СТРУКТУРА РОМАНА С. НОСОВА «ЧЛЕН ОБЩЕСТВА, ИЛИ ГОЛОДНОЕ ВРЕМЯ»)
Романы Сергея Носова, казалось бы, не обнаруживают общих черт смыслового и сюжетно-ситуативного характера. Однако тщательное сопоставительное рассмотрение позволяет развеить иллюзию их идеологической и стилевой разнородности и выявить некую единую формулу, связанную с проблемой тотальной дезориентации. В сущности, С. Носов в романах репродуцирует одну инвариантную ситуацию, когда занятый напряженными поисками собственной идентичности персонаж вынужден становиться членом то одного, то другого сообщества или коллектива, всякий раз ощущая при этом свою чужеродность любому контексту.
В этом плане не является исключением и роман С. Носова «Член общества, или Голодное время» (1999), действие которого начинается летом 1991 г., когда происходит окончательное крушение прежней советской государственности, всех привычных институций, моральных законов, поведенческих принципов. Основу сюжета произведения составляет история жизни героя-рассказчика Олега Жильцова. На первых страницах рассказчик сообщает, что весной он, по загадочным для самого себя причинам, посещал платные курсы сверхбыстрого чтения: «Спрашивается, зачем я ходил на эти идиотские курсы? Объяснить невозможно. <...> Может, я хотел стать первоклассным корректором (Никогда не хотел.) Не знаю. Не знаю. Не могу объяснить» [1, с. 8]. Этот зачин бросает свет и на дальнейшие поступки героя, в значительной мере обусловленные обычной для носовских персонажей жаждой самоидентификации. В окружающей реальности, становящейся все более хаотичной и призрачной, Жильцов безуспешно стремится обрести хоть какую-то нишу. Не найдя себя в среде любителей сверхбыстрого чтения, не став брокером, не вступив, несмотря на открывшуюся возможность, в Союз писателей или в Союз композиторов, герой наконец становится членом загадочного Общества библиофилов, под вывеской которого, как выясняется позже, скрывались так называемые антропофаги-гуманисты. Финал романа загадочен, но, судя по всему, цивилизованные людоеды отвели Олегу Жильцову роль ритуальной жертвы: они заботились о нем и откармливали его для последующего употребления в пищу.
Прежде всего стоит рассмотреть вопрос о причинах обращения С. Носова к экзотической для литературы нового времени теме людоедства. Впервые мотив «гуманистической антропофагии» возник у писателя задолго до романа «Член общества, или Голодное время». В 1992 г. он опубликовал в петербургской газете «Литератор» «Гуманистический идеал антропофагии» [2, с. 88]. Этот «документ» (разумеется, заведомо фиктивный) представлял собой «Манифест, принятый на учредительном съезде Союза антропофагов-гуманистов (САГ)». В нем изложена концепция цивилизованного и просвещенного людоедства, основанного на «взаимных обязательствах между съедаемым и съедающим» и предполагающего их «духовную близость» [2, с. 89]. В ма-
© А. О. Ерофеева, 2011
нифесте доказывается, что негативное отношение к людоедству является «позорным предрассудком» [2, с. 88] проклятого тоталитарного прошлого. Как и все остальные человеческие заблуждения, ненависть к антропофагам обусловлена «невежеством, духовной слепотой, косностью мышления, нежеланием прислушаться к голосу разума» [2, с. 89]. Но авторы манифеста с оптимизмом констатируют, что «общество избавляется от предрассудков»: «Изменения в этой сфере поистине грандиозны. То, что вчера казалось нам черным, сегодня видится не иначе как белым. То, что вчера было гонимо как зло, ныне предстает в своей первозданной доброкачественности. Недавно третируемое как извращенство — сегодня предмет престижа» [2, с. 88]. Отметим, что «Гуманистический идеал антропофагии», опубликованный в 1992 г., с тех пор существует как самостоятельное произведение, в то же время фрагменты этого «документа» фигурируют и в интересующем нас романе: в последней главе Олегу Жильцову случайно удается восстановить часть «манифеста», и он наконец догадывается, кем на самом деле являются люди, называвшие себя библиофилами, гастрономами и вегетарианцами.
В качестве самостоятельного произведения «Гуманистический идеал антропофагии» необходимо прежде всего рассматривать в контексте носовских текстов «перестроечного» периода (конец 1980 — начало 1990-х гг.), в которых речь идет о негативных сторонах происходивших тогда в стране воистину революционных преобразований. Лейтмотивом этих остросоциальных сатирических произведений стала мысль о том, что борьба за освобождение постсоветского общества от системы тоталитарных запретов сплошь и рядом оборачивается неприятием или даже разрушением общечеловеческих моральных норм. Действительно, в те годы либеральные идеологи настойчиво (и, надо признать, довольно успешно) внедряли в массовое сознание тезис о порочности и уродливости абсолютно всех ценностных ориентаций и поведенческих принципов, действовавших в Советском Союзе. В этом плане весьма характерным примером является рассказ «За столом», где главная героиня, пожилая дама Евдокия Антоновна, во время застольной беседы с гостями неожиданно высказывает пожелание, чтобы ее любимая внучка Верочка стала путаной. В ходе завязавшейся дискуссии становится ясно, что простодушная Евдокия Антоновна является типичной для начала 1990-х гг. жертвой «перестроечной» пропаганды:
«— А известно ли вам, — в голосе ее зазвучал металл, — известно ли вам, господа, что проституция — древнейшая из профессий?
Посрамленные мы не знали, что и ответить.
— Это только в нашем тоталитарном государстве можно было до такой степени извратить все, что мы извратили. У нас все перевернуто с ног на голову. Что я знала о сексе? Стыдно сказать — ничего. А у них все по-другому. Я о красивом говорю. Сервис на дому и в офисе. Об искусстве. Я не про Московский вокзал. Я — о красоте, о форме и о содержании. Это наука. Наука любви. Мы же рабы предрассудков, условностей. Ханжи! Отвратительная ложь сопутствовала нам на протяжении всей нашей тысячелетней истории. Нас обманывали, а мы верили. Мы поклонялись идолам коммунизма. Нация рабов. Так нам и надо.
— Евдокия Антоновна, — мягко произнес Аскольд Филиппыч, — мне кажется, вы сильно, очень сильно преувеличиваете...
— Ах, бросьте, Аскольд Филиппыч, эта ли дорога ведет к храму? Почитайте, почитайте, что пишут, сейчас многое издается. Весь цивилизованный мир живет по законам.
— По каким законам, Евдокия Антоновна? По каким законам?
— А вот по каким, по таким, что и нам пора посмотреть правде в глаза. Молодое поколение выбирает свободу. <...> Боже! Дожила до старости, внуков нянчу, а что я видела в этой жизни? Не поверите, мои дорогие, у меня даже любовников не было. Ни одного! Так и жила с моим Василием Петровичем, слава ему небесная» [1, с. 16-17].
Перед нами как будто иллюстрация к приведенному выше тезису из манифеста «антропофагов-гуманистов»: то, что еще вчера казалось черным и было гонимо как зло (разврат и проституция), вдруг обернулось белым и добропорядочным. Мы видим, что Евдокия Антоновна сбита с толку и полностью дезориентирована: собственная семейная жизнь без единой супружеской измены, которую, по любым меркам и критериям, следовало бы признать счастливой, представляется ей, в свете пропагандируемых перестроечной прессой («Почитайте, почитайте, что пишут сейчас. ») новых принципов безудержной сексуальной свободы ущербной и жалкой. Доводы простодушной героини рассказа «За столом», почерпнутые из средств массовой информации либерального толка («У нас все перевернуто с ног на голову»; «Мы же рабы предрассудков, условностей»; «Нас обманывали, а мы верили»), обнаруживают очевидную связь с аргументацией «антропофагов-гуманистов».
Самое непосредственное отношение к проблематике «людоедского» манифеста имеют те носовские произведения 1990-х гг., в которых высмеивается пресловутая «толерантность», на деле сплошь и рядом принимающая парадоксальную форму торжества деструктивных, а порой и патологических интересов всякого рода меньшинств над естественными правами нормального большинства. Так, в рассказе «Вне закона» С. Носов изображает общество будущего, где гомосексуальность утвердилась в качестве единственно возможной поведенческой модели, а гетеросексуальная любовь находится под строгим запретом. Герой-рассказчик тайно встречается с собственной женой и тайно же, со слезами на глазах, читает переписанные от руки книги И. Тургенева и И. Бунина, которые давно изъяты из библиотек. И здесь нельзя не вспомнить манифест цивилизованных антропофагов: «Недавно третируемое как извращенство — сегодня предмет престижа».
Итак, можно сделать вывод, что в «Гуманистическом идеале антропофагии» С. Носов показывает, до какого логического предела может довести тот путь нигилистического отрицания традиционных духовно-нравственных норм, на который встала в ходе борьбы с коммунистическим наследием радикально настроенная часть постсоветского общества. Текст романа «Член общества.» также насыщен острыми инвективами, направленными против слишком рьяных борцов за демократию. В этом плане одним из характерных примеров является образ Екатерины Львовны, соседки главного героя по квартире на Сенной. Мы видим, как под влиянием либерально-демократических СМИ эта дама преисполняется беспричинной ненавистью к аполитичному Жильцову: «Я был для нее подозрительный подпольщик. возможно, страшно сказать, коммунофашист (как тогда обзывали всех, кто не с нами), потому что не смотрел телевизор и не рвался в атаку. А она постоянно левела. Или правела. Потому что левое было правым тогда, а правое — левым. Она защищала от меня священную идею демократии, персонифицированную в одутловатом лице первого президента России, да так истово, словно я хотел навязать ей любовь к олигархии» [1, с. 72].
Демагогический довод антропофагов-гуманистов, согласно которому все прежние моральные законы и принципы являют собой тоталитарные предрассудки и подлежат отмене, корреспондирует с логикой, которую умело используют в романе «Член
общества. » всякого рода проходимцы. Например, Валера, присвоивший квартиру Жильцова, лицемерно обосновывает свои действия неприятием такого изжившего себя атрибута тоталитарной государственности, как институт прописки: «Что касается тебя, Олег, то ты в этой квартире всего лишь прописан, а изживший себя институт прописки, нравится тебе или нет, будет вот-вот ликвидирован, подобно другим институтам социального принуждения, скоро даже никто не вспомнит, что это было такое — прописка.» [1, с. 83-84]. Таким образом, «Гуманистический идеал антропофагии» и роман «Член общества.» могут быть прочитаны в публицистическом, социально-обличительном ключе: автор показывает, как в условиях духовно-мировоззренческого хаоса, ставшего результатом «перестроечного» рвения борцов за демократию, любое зло, вплоть до людоедства, обретает возможность утвердиться в своих моральных и юридических правах и более того — претендует на статус высшей истины.
Но, разумеется, и «людоедский» манифест, и роман, как и большинство других произведений С. Носова 1990-х гг., выходят за рамки злободневной социальной сатиры, высмеивающей издержки «перестроечных» процессов в бывшем Советском Союзе. За лежащими на поверхности публицистическими инвективами обнаруживаются сложные коллизии универсально-философского свойства. Так, в тексте манифеста обращает на себя внимание настойчивое педалирование концепта добровольного самопожертвования. Лейтмотивом «документа» оказывается тезис о том, что цивилизованное людоедство основано на соблюдении «прав человека» и предполагает «свободу выбора» [2, с. 88]. «Мы против насилия. Быть или не быть съеденным — право выбора каждого», — подчеркивается в «документе». Более того, между людоедом и его жертвой должна возникнуть духовная близость: «Есть мы будем идейных друзей. И только». В рассуждениях о специфической жертвенности как основе взаимоотношений съедаемого и съедающего акцентируется сугубо элитарный, мистический и эзотерический характер гуманистической антропофагии: «Мы не принимаем жертв. Но мы ценим жертвенность как одержимость. Мы ценим жертвенность как страсть, как высшее проявление преданности идее, как безотчетный порыв, навсегда утоляющий нестерпимую тоску по, казалось бы, недосягаемой близости родственных душ (но нет, достигаемой), как предельное выражение полноты бытия, понятой любящим сердцем, потому что только любовь (а не злоба, не ненависть), только любовь вдохновляет чуткого антропофага и только на любовь, на голос любви отвечает он возбуждением аппетита» [2, с. 89]. Итак, антропофаги-гуманисты утверждают, что не едят кого попало, а целевые установки Общества якобы вообще не имеют отношения к насыщению плоти, но всецело связаны с достижением какой-то высшей гармонии душ. Можно ли считать это очередным примером людоедской демагогии?
В любом случае, совершенно очевидно, что мотив жертвенности в подобном преломлении не укладывается в рамки публицистических, социально-сатирических инвектив, его осмысление требует обращения к иному культурно-идеологическому контексту. Представляется, что концепция, согласно которой добровольное самопожертвование способствует максимальной самореализации личности и являет собой порыв к идеальной гармонии, обнаруживает связь с творчеством Ф. Достоевского. Причем эта связь оказывается особенно очевидной именно в романе «Член общества, или Голодное время», где важнейшую роль играет литературный фон, заставляющий читателя соотносить все основные жизненные коллизии Жильцова с мотивами из различных текстов русских писателей XIX и ХХ вв., и в первую очередь Ф. Достоевского.
В том, что не кто иной, как Ф. М. Достоевский, в носовском романе является главным идеологическим и эстетическим ориентиром, с самого начала не возникает ни малейших сомнений. Не случайно именно полное академическое собрание сочинений Федора Михайловича Достоевского Олег Жильцов выбрал для демонстрации навыков сверхбыстрого чтения, приобретенных на вышеупомянутых курсах. Герой буквально «проглотил» тридцать томов классика за три дня и три ночи. Надо отметить, что аналогия между чтением книг и поглощением пищи является одним из ключевых лейтмотивов романа, эта параллель предельно эксплицирована прежде всего при изображении деятельности Общества библиофилов, оказывающегося в итоге коллективом га-строномов-людоедов. Что же касается Жильцова, то в романе подчеркивается: наскоро «проглоченный» им Ф. Достоевский не был в должной мере «переварен» и усвоен, т. е. герой буквально переполнен цитатами, вследствие чего неоднократно испытывает приступы тошноты («С некоторых пор организм не переносил цитаций» [1, с. 18], а однажды его даже рвет от услышанного в Доме писателя предложения «по капле» выдавить из себя Ф. Достоевского: «.„Капля Достоевского“ оказалась последней, переполнившей чашу. чего там. терпения — дармовой обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом» [1, с. 149]).
Перенасыщенный Ф. Достоевским герой, сам того не замечая, в силу неумолимой логики фактически оказывается в «достоевском» контексте, в системе координат поэтического мира великого классика. Из ленинградского «сталинского» дома, расположенного возле парка Победы, Жильцов переселяется на Сенную, «в бывший доходный петербургский дом» [1, с. 27], где царит атмосфера, знакомая по «Преступлению и наказанию», он видит узнаваемые «литературные» сновидения, в одном из которых пытается зарубить топориком собаку Эльвиру: «И как будто в этом вопрос всей моей жизни: дерьмо я, вопрос, или все ж не дерьмо? .чтоб топориком тюкнуть..» [1, с. 39]. Отныне каждый поворот судьбы Олега обнаруживает соответствующую литературную параллель. Даже бесконечно далекие, на первый взгляд, от Ф. Достоевского ситуации при более тщательном рассмотрении оказываются напрямую связанными с проблематикой его творчества. Так, например, весьма вероятно, что в решении библио-филов-людоедов отправить Жильцова в круизное путешествие к Греческим островам содержится отсылка к играющей важную роль в дискурсе Ф. Достоевского мифологеме «золотого века». «Там — берег Тавриды, там — берег Эллады. скалистые острова! Кипр. Родос. <.> Колыбель цивилизации, голубчик.» [1, с. 106], — так расписывает Олегу прелести круиза врач-невропатолог, один из членов «Общества библиофилов». Как известно, Ф. М. Достоевский неоднократно обращался к изображению «золотого века», наиболее ярким примером является в этом плане знаменитый сон Версилова из романа «Подросток»: «В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу — „Асис и Галатея“; я же называл ее всегда „Золотым веком“, сам не знаю почему. <.> Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и в картине, — уголок Греческого архипелага, причем и время как бы перешло на три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, цветущее побережье, волшебная панорама вдали. Заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми.» [3, с. 375]. Отсылка к мифологеме «золотого века» (или «земного рая»), как и все остальные интертекстуальные параллели в романе С. Носова, носят не случайно-ситуативный, но всецело контекстуальный характер, помогая глубже
понять парадоксальный эзотеризм идеологии просвещенных антропофагов, которые неспроста в рассмотренном выше манифесте столь настойчиво подчеркивали свой порыв к недосягаемо прекрасному идеалу.
Но вернемся к содержащемуся в людоедском манифесте концепту добровольной жертвенности, обусловленной не автоматизмом внешнего давления, а внутренним глубинным импульсом и являющейся органичной формой самореализации индивида. Представляется, что подобная трактовка жертвенности почерпнута, как и многое другое в романе, у Ф. М. Достоевского, который связывал высшую ступень личностной эмансипации отнюдь не с отстаиванием эгоистических интересов, а с добровольным самопожертвованием: «Что же, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо большей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности» [3, с. 76].
Вопрос о том, почему именно на Жильцове остановили свой выбор библиофилы-людоеды и как соотносятся в их разъяснениях, адресованных герою, истина и демагогия, сложен. В целом ряде эпизодов с участием Олега Жильцова акцентированы интертекстуальные ассоциативные параллели, ставящие героя в ряд «униженных и оскорбленных» персонажей Ф. Достоевского. Таковы, например, хрестоматийные цитаты, всплывающие в сознании Жильцова по ходу его столкновения с бывшей женой и ее любовником: «.Знаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда некуда больше пойти?» [1, с. 19]; «Уездили клячу. Надорвалаааась» [1, с. 20]. Перед нами современный «маленький человек» — «тварь дрожащая», постоянно оказывающаяся объектом агрессии со стороны всевозможных «право имеющих» хищников.
По сути, почти во всех ситуациях, фигурирующих в романе, Олегу приходится играть одну и ту же социально-психологическую роль — роль жертвы. Героя изгоняют из собственной квартиры, избивают, присваивают его вещи, а он даже и не пытается отстаивать свои интересы. Для окружающих Олега хищников он, неспособный защищаться, являет собой лакомую добычу, и они сражаются между собой за право этой добычей воспользоваться. Так, Валерий с Надеждой, отнявшие у Олега жилплощадь, уговаривают героя и дальше пребывать под их покровительством, поскольку общение с бывшей женой обернется для него гораздо более плачевными последствиями: «Поживет еще недельку с женой со своей, сразу оценит. Заживо съедят. Будет съеден» [1, с. 84]. Именно в силу своей очевидной незащищенности Олег постоянно оказывается объектом беспричинного гнева со стороны окружающих — от вышеупомянутой защитницы демократии Екатерины Львовны до полубезумной старухи, привязавшейся к герою в троллейбусе: «Ты еще попрыгаешь, вспомнишь меня! Чтоб тебя живьем съели, гадину!.. Мудака такого!..» [1, с. 96]. Мы видим, что Олег Жильцов с самого начала отмечен печатью обреченности, ему суждено быть съеденным, он действительно «не жилец» [1, с. 21]. Просвещенные антропофаги далеко не случайно обратили на Олега внимание, взяв его под свою защиту: «А в обиду мы вас никому не дадим, так и знайте!» [1, с. 58]. «Ты не агрессивен. Жертвенность от природы присуща тебе»
[1, с. 206], — так в финале романа объясняет Олегу причины, заставившие людоедов-гуманистов остановить свой выбор именно на нем, профессор Скворлыгин. И в самом деле, жертвенность органически присуща Олегу Жильцову. Всякий раз его отказ от борьбы за материальные интересы становится результатом свободного выбора. Очень похоже, что собственный жизненный путь героя, безуспешно опробовавшего многочисленные амплуа, связан именно с добровольным самопожертвованием.
Не об этом ли идет речь в сбивчивых объяснениях, которые дает Жильцову Сквор-лыгин? Профессор вспоминает о предшественнике Олега — ранее съеденном «библиофилами» Всеволоде Ивановиче Терентьеве: «Всеволод Иванович Терентьев мог бы стать таким же антропофагом, как и мы все, если бы жизненная стезя его и путь к самопознанию не пересеклись окончательно в предыдущем пункте: он навсегда остался для нас вегетарианцем» [1, с. 205]. Похоже, антропофаги действительно убеждены, что у каждого индивида свой персональный путь, всецело обусловленный органически присущими ему личностными свойствами, и в силу этого для Олега самореализация состоит в том, чтобы «быть съеденным» [1, с. 203].
Итак, антропофаги в романе, с одной стороны, предстают как коварные лицемеры, которые ведут с заранее намеченной жертвой хитрую игру: лживо именуя себя сначала библиофилами, затем гастрономами, наконец вегетарианцами, они усыпляют бдительность Олега и попросту откармливают его для последующего циничного употребления в пищу. С другой стороны, многое заставляет усомниться в столь однозначно-негативной трактовке. Так, съеденный Терентьев, судя по его маргиналиям, не был несчастной жертвой коварства и жестокости коллег по Обществу, но действительно совершил осознанный добровольный выбор. Финальные разъяснения антропофагов, подчеркивающие объективную сложность ситуации, которая ускользает от любых прямолинейно-плоских завершающих определений, мало похожи на хитрую демагогию: «.Мы антропофаги более, чем вегетарианцы, и еще более, чем кулинары. не удивляйся, Олег, и уж тем более — более, чем библиофилы» [1, с. 205].
Феномен самозванства постоянно оказывается в фокусе внимания С. Носова. Порой самозванство в носовских произведениях предстает заурядным мошенничеством или результатом специфического «перестроечного» хаоса, но нередко обнаруживает связь с характерным для современной жизни тотальным кризисом идентичности: писатель подчеркивает, что сегодня едва ли не все названия и имена носят случайный и условный характер, они ни в коей мере не соответствуют внутренней природе тех явлений и лиц, к которым относятся, и не раскрывают, но, как правило наоборот, затемняют их реальное содержание. Что касается членов Общества, то следует согласиться: все присвоенные ими номинации столь же лукавы, сколь и адекватны. Вроде бы, есть достаточно оснований признать их коварными самозванцами, но в то же время они действительно являются библиофилами, т. е. страстными ценителями и знатоками книг, точно так же несомненна их принадлежность к гастрономии и даже, как ни странно, к вегетарианству. Антропофаги в финале объясняют гнев Жильцова, догадавшегося о людоедстве коллег по Обществу и о роли, отведенной в их планах ему самому, временным цейтнотом, который помешал герою по-настоящему осмыслить происходящее: «Слишком стремителен был разбег» [1, с. 203]; «Мы сами навязали ему этот бешеный темп» [1, с. 203]. Таким образом, по версии людоедов, они скрывали от Олега правду не по причине злобного коварства, но ввиду духовно-психологической неподготовленности героя к восприятию эзотерических истин, вследствие чего следовало
произвести всю совокупность необходимых для его созревания инициационных акций. Можно ли согласиться с этой точкой зрения? В любом случае, текст романа дает читателю достаточно оснований для того, чтобы всерьез усомниться в способности главного героя воспринимать окружающую действительность адекватно. В этом плане ключевую роль играет шестая часть предпоследней, восьмой, главы произведения, где Олег вдруг обнаруживает, что его представления об исключительной красоте и молодости Юлии (жены Долмата Луночарова, лидера Общества, ставшей любовницей Жильцова) всецело фантазийны: эта дама почти вдвое старше, чем он думал, да к тому же еще и обременена множеством разнообразных физических дефектов: «Ну, посмотри на меня, протри глаза, я же уродина. <.> Неужели ты не видишь ничего? Посмотри, какой нос у меня, какой подбородок, сплошная диспропорция, посмотри, как глаза расставлены!.. <.> Меня словно карикатурист нарисовал, таких не бывает в природе!.. <.> И к тому же хромаю. Не замечал? <.> У меня трясется голова. С детства. Синдром навязчивых движений» [1, с. 179-180]. Роман завершается фразой героя-рассказчика: «Я понял все» [1, с. 212]. Разумеется, можно поверить, что Олег действительно обрел способность видеть вещи в истинном свете, но можно поставить аутентичность позиции героя и под сомнение.
Роман построен таким образом, что история Жильцова может быть воспринята в детективно-конспирологическом ракурсе (преступники-людоеды, прикрываясь различными респектабельными масками, умело манипулируют жертвой, которую в конце концов съедают), но одновременно открывается и совсем иная, мистическая и романтическая, смысловая перспектива, в координатах которой простодушный неофит сталкивается с эзотерическим сообществом, отдаленно напоминающим пифагорейское, и с помощью его членов обнаруживает ошибочность всех своих прежних поверхностно-позитивистских представлений и постигает глубинный смысл собственного существования, заключающийся в добровольном самопожертвовании. Фактически в структуре произведения сопрягаются две противоположные друг другу системы мотивировок, и едва ли не все основные мотивы и ситуации могут быть истолкованы различными способами.
Литература
1. Носов С. А. Член общества, или Голодное время. СПб.: Борей-Арт, 2000. 226 с.
2. Носов С. А. (Староста) Памятник во всем виноватому. Тексты для чтения. СПб.: Белл, 1994. 156 с.
3. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1975. Т. 13. Подросток. 456 с.
Статья поступила в редакцию 13 октября 2011 г.
