CC BY
87
СИНТЕЗ БОГОРОДИЧНЫХ И ЯЗЫЧЕСКИХ МОТИВОВ:
К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ЖЕНСКИХ ОБРАЗОВ Е.И. ЗАМЯТИНА
Е.Н. Селезнева
Selezneva E.N. Synthesis of the-Mother-of-God and pagan motives: to the characteristic of E.I. Zamyatin’s female images. The article presents the analysis of peculiarities of manifestation of the-Mother-of-God and pagan motives in female images created by E.I. Zamyatin. The author singles out an integral nature of the subject of motherhood and the concept of femininity peculiar to creative work of the writer and considers specificity of the general moments of love as a feeling arising between heroes of the author’s works.
О соотношении противоположных, противоречивых начал в женщине говорят и пишут все, кто хотя бы как-то касался этого вопроса. Для представления русских мыслителей конца XIX - начала XX в. о женщине в целом характерна была выраженная Ф.М. Достоевским идея о сочетании в ней «идеала Мадонны» и «идеала содомского».
Творчеству Е.И. Замятина свойственны сближение и уникальная способность взаимной трансформации ключевых образов христианской Божьей Матери, языческой Матери-природы и человеческой, земной женщины-матери. Сближение этих образов и их трансформация основаны на особенностях национального мировосприятия. В сознании русского человека мать - святое существо. В нашей культуре образ Матери по-своему воплощает Мать-природа (или былинная, сказочная «мать-сыра-земля»). В языческой Руси это метафорическое сочетание обозначало душу природы, божественную жену хозяина неба, мать-община, и - апофеоз одухотворенного материнства - Богоматерь.
Для русского менталитета столь же характерно олицетворение страны, так сказать, России-матушки (что воплотилось даже в самом известном плакате времени Великой Отечественное войны), однако в замятин-ском творчестве все же доминируют мотивы, названные выше.
Сближению образа Богоматери с образом России, святой Руси предшествовали определенные исторические предпосылки. Например, известно, что первым каменным храмом на Руси, воздвигнутым в Киеве в 996 г., была церковь, посвященная Успению Богоматери. С этого момента, по представлению христиан, Богородица стала защитницей и покровительницей нашей страны. По преданиям, ее образ не раз спасал русские
города. До сих пор Россия зовется Богородичной землей.
О том же сближении русской земли с Богородицей писал Н.А. Бердяев в 1918 г.: «Русская религиозность... это не столько религия Христа, сколько религия Богородицы, религия матери-земли, женского божества, освещающего плотский быт. Мать-земля для русского народа есть Россия. Россия превращается в Богородицу» [1].
Образ Богоматери в замятинском творчестве занимает особое место. В разных воплощениях он встречается в наиболее интересных для изучения «женской» темы произведениях: «Чрево» (1913), «На куличках» (1914), «Алатырь» (1914), «Знамение» (1916), «Мы» (1921?), «Рассказ о самом главном» (1923), «Русь» (1923), «Наводнение» (1929). Н.Ю. Желтова справедливо считает этот монументальный образ-архетип одним из системообразующих элементов всей замятин-ской поэтики. Исследователь также отмечает: «.личность Богоматери постоянно привлекала внимание русской литературы. В начале XX в. этот интерес достиг своего пика и выразился <...> в попытке соотнесения с помощью различных изобразительных средств характеров земной женщины-матери и Богородицы» [2].
Образ Богородицы, к которому многократно обращалась литература начала XX в., например, в женской лирике «серебряного века» столь же неоднозначен. В стихах 3. Гиппиус дева Мария является воплощением женского начала, которое интерпретируется как абсолютная пустота, заполняемая творящей волей («Благая весть», «Вечно женственное»). В творчестве Е. Кузьминой-Караваевой женское начало предстает в образе Богоматери, усыновляющей и защищающей своим Покровом мир, где царят ха-
ос и тьма (цикл «Покров»), что, на наш взгляд, представляется наиболее близким к трактовке образа Замятиным. У М. Цветаевой образ Богородицы появляется в цикле «Подруга». Восходящие к Евангелию мотивы девственной чистоты и материнства составляют основу образа подруги поэта как существа ему соприродного.
Замятинская Богородица - это всеобъемлющий образ, расположенный над всем и над всеми, как Мать в «Рассказе о самом главном», воплощение высшего абсолютного идеала, высшего проявления человеческой любви - жертвенной материнской, которую не одолеет даже самое страшное испытание -гибель собственных детей. Она строга, но в ее строгости, однако, хватает места не только прощению и ласке, но и поручительству за грешных.
В рассказе «Сподручница грешных» явно проступает параллель образов Богоматери и матери Нафанаилы. Это обстоятельство не раз уже отмечено в исследовательской литературе. Мать земная на своих приемных дочерей - монашек, мать небесная - на весь мир смотрят с внешней строгостью и внутренней лаской. Здесь четко просматриваются созданные Замятиным трансформация и взаимный переход образов. В частности, это проявляется в изображении глаз сходном для матушки-настоятельницы и Богородицы на иконе. У матери Нафанилы они «как отрыгнувшая весенняя ветка: ясные, синие...» [3]. Такие же глаза у Богоматери с монастырской иконы: «.а она глядит на всех ласково, глаза синие, ясные» (с. 339) (курсив наш. - Е. С.). Через эту общую портретную черту два образа сливаются в один, и мы видим уже синтезированный архетипический символ материнской любви. Для Маруси Шмит образ Богородицы сливается с образом ее матери. Героиня отчаянно молит: «Богородица, милая, ты ведь всегда меня любила, всегда. Не отступись, родная, никого у меня нету - никого, никого.» (с. 165).
Писатель, с его особым отношением к церкви и религии, Богородице придал черты космичности, безупречной чистоты, доброты. Образ отличается полным отсутствием авторского негатива или иронии. Символ небесной любви, Она, Сподручница жизни, не отрицает любви земной. Защиты у Нее просит «поганка» Афимья: «Матушка пресвятая,
да спасибо ж тебе, что надо мной смилосердилась - над поганкой над грешницей.». Что примечательно, в рассказе «Чрево», как и в «Сподручнице грешных», - «.глаза у Богородицы были ласковые» (с. 127). В лике нет строгости, укоризны «грешнице», искренне и глубоко радующейся роднящему ее с Богородицей материнству: «Матушка ты милая. Ведь и ты вот ждала же младенчика, радовалась, знаешь ведь?» (с. 127).
Замятин не осуждает героиню, изменившую мужу, неспособного дать ей ребенка. Может быть, Афимья «.и с Иванюшей от этого самого связалась, на такое пошла?» (с. 127). Ведь, самое главное, чтобы продолжалась жизнь.
В образе Петры автором подчеркивается деструктивное начало: его жестокость, свирепая косьба. Не случайно упоминание, что Васятка, ребенок от первой жены, «.вылитая мать, Катерина-покойница.» (с. 125), не похож на отца. И на отца ли? А не повторение ли истории происходит с Афимьей? И не за то ли самое Петра «в гроб вколотил» первую жену?
В некоторых произведениях Замятина Богородица возникает не только параллельно с его женскими персонажами, но можно обнаружить черты этого интегрального образа в изображении самих героинь. И, что примечательно, в некоторых женских образах явно соседствуют мотивы прощающей милосердной Богородицы и языческой богини Матери, разрушительно мстящей за обиды.
Ярким примером этому соседству является характер героини рассказа «Чрево». Здесь же можно назвать другую повесть, которая соотносится с первой по некоторой общности сюжетных поворотов, - «Наводнение». И Афимья, и Софья, набожные, безропотные и терпеливые, оказываются в тупиковых ситуациях: оскорблены святые права женщины, и уже нет возможности терпеть и прощать.
В первом образе происходит следующая трансформация. Афимья, в начале повести яркая чувственная красавица, получает желанного ребенка, но выносить и родить его не дает жестокий, обезумевший Петра. Ее сознательные действия отступают, вырывается на волю инфернальная несокрушимая сила, неосознаваемая, не управляемая самой героиней и дремавшая до того где-то в глу-
бинах подсознания, которая, как бурный поток, сметает вызвавшую ее причину. Подобная вспышка происходит и с Софьей, отстаивающей свои законные права супруги. Поступки героинь стихийны. Они напоминают природные явления и наводят на мысли о славянской оскорбленной Матери-земле (мифопоэтические параллели с землей даются Замятиным в обоих случаях).
В конце рассказа «Чрево», когда в Афи-мье перегорело все отчаяние, вся злоба, все чувства, в ее внешнем облике также происходит разительная перемена. Собравшиеся односельчане гадают: «Уж не там ли, не в церкви ли, видели на стене тот женский скорбящий лик?» (с. 135).
Писателю близко дохристианское мировоззрение именно из-за близости язычества изначальному природному миру, где все окружающее было живым, все несло жизнь, все одушевлялось. Не было места суровой аскезе или сухой механистичности, которые подавляют естественное, природное начало в человеке. Деньги, слава, власть, идеология, уклад общества - это все преходящее. И только жизнь - первая, основная ценность, которая не желает заключаться в синтетические рамки принятых в определенном обществе в определенное время правил и условностей. Жить и продолжать жизнь, передавая ее, как олимпийский огонь, потомству. По странному капризу судьбы, об этом пишет человек, у которого не было своих детей. «Детьми» Замятин называл свои книги. В них он наслаждается соками жизни, любуется ее переливами и оттенками. Растворяется в головокружительном дионисийском буйстве природы в «Мы» за Зеленой стеной. Замятин даже техногенную картину утреннего Лондона в «Ловце человеков» подает сквозь призму одушевления, через природные параллели.
Лучшие представительницы женской портретной галереи Замятина прекрасны естественной здоровой красотой. Они напоминают героинь картин Б.М. Кустодиева, так восхищавшего писателя, который называл этих красавиц «русскими Венерами». Женственные, прекрасные, как Мать-природа, они как будто созданы для создания крепкой большой семьи.
Все это сформировало особый взгляд писателя на женщину.
Большинство религий, учений представляют мужчину активным, а женщину пассивным началом. Однако есть противоположные трактовки, например, религиозное древнеиндийское направление Тантра. В нем мужское начало расценивается как недифференцированный абсолют, пробудить который может только энергия, идущая от женщины. В тантризме главная роль принадлежит богине времени Кали, которая непрерывно творит все окружающее через нас и для нас. Она открывается через каждую женщину - носительницу божественной энергии. Однако Кали одновременно и кровавая богиня-разрушительница [4].
Этой трактовке близко высказывание Е.В. Юдайкиной о взглядах Замятина, отраженных в конкретном примере: «.вероятно, философия «Рассказа о самом главном» - в отрицании христианского мироздания. <.> Именно поэтому в центре «Рассказа.» -мифологема Матери-Земли, вечно рождающей Земли, которой приносятся в жертву жизни во имя появления «новых огненных существ» [5].
Практически все замятинские героини необыкновенно близки Матери-земле. Писатель наделяет их природными, животными или растительными двойниками, спутниками. Примеры тому можно найти во многих его произведениях: в «Наводнении» Ганька -кошка, Софья - птица; Таля в «Рассказе о самом главном» постоянно соотносится с кустом сирени; в «Алатыре» Глафира - спелая рожь, а Варвара-собачея - волчица, собака; образ беременной Афимьи в «Чреве» дается на фоне спелых яблок; Леди-Яблоко фигурирует в «Ловце человеков»; Пелька из «Севера» - «олень золотая»; Маруся в повести «На куличках» - милая пушистая зверушка. Эти двойники еще больше сближают за-мятинских героинь с миром природы, а также придают им условные сверхъестественные качества. Временами, по ходу повествования, героини превращаются в своих двойников, подменяются ими.
При всей живописности женских образов для мужчин у писателя, кстати, не нашлось природных поэтических параллелей. Укорененность мужчины в этом мире противопоставляется межмировому положению женщины.
Фольклорные мотивы, как известно, оказали огромное влияние на развитие литера-
туры и культуры в целом. Анализируя мифы и сказки, можно заключить, что главному герою в его странствиях чаще всего встречается персонаж женского рода (говорящая щука, печка-лавочка, яблонька, Баба-Яга). Особенность этого персонажа - наличие сверхъестественных возможностей. Интересно, что аналогичный персонаж мужского рода в мифах и сказках практически не встречается: такой, что приходил бы к вышедшей в путь девушке и приносил бы ей в дар исполнение желаний.
Н. Комлик сопоставляет выслеживание Мареем вредителя в «Севере» со сказочной поимкой жар-птицы, с которой сравнивает Пельку. Рыжеволосая девушка выходит к Марею из золотого леса в последний миг золотой осени для того, чтобы спасти его своим добрым волшебством от притяжения к холодному миру омута. Огонь ее волос - это огонь жизни. В образной системе устного народного творчества золотой цвет символизирует принадлежность к лучшему высшему миру. Внешний облик и все, что сопровождает ее, насыщено символикой природы, жизни.
Марей хочет добра людям, но его мечта о фонаре оказывается бесплотной. А за своим увлечением он теряет то яркое солнце, которое действительно освещало и согревало его. Пелька, вышедшая, как сказочное существо, из золотой стороны к Марею, не терпит, чтобы ее променяли на убогое чудо механики.
В.И. Мильдон пишет, что мужской герой русской сказки подвержен окаменению, погружению в каменный сон [6]. Состояние окаменелости, сна также свойственно многим замятинским героям-мужчинам. Они соотносятся с чем-то утвержденным на земле. Примеров очень много: в «Наводнении» Трофим Иваныч укоренен, «будто по щиколотку вросши ногами в землю». Имя главного героя романа «Мы» начинается с твердой «Д», которая в рассказе «Икс» для дьякона Индикоплева означает понятия стабильные и прочные - «Дом, дьяконицу, детей, деньги, диван - все прочные «д» дьякон оставил позади.» (с. 446). В «Островитянах» Кембла характеризуют квадратные подошвы, утюг, «непреложный квадратный подбородок» (с. 271). Разгрызающий камни, попирающий землю Барыба в «Уездном» - «огромный че-
тырехугольный, давящий. старая воскресшая курганная баба, нелепая русская каменная баба» (с. 90). Мистер Краггс в «Ловце человеков» имеет «чугунные ступни», «клешни рук», «чугунные веки». Вот о Шми-те из повести «На куличках»: «Разверзлась шмитова каменность» (с. 194); лицо у него «слишком твердое», он «как будто даже тяжелый для земли» (с. 144).
Лучшие замятинские героини спасают героев от каменного сна любовью. Любовь вырывает человека из колеи обычного повседневного существования, возвращает к чистому первобытному состоянию, не испорченному пороками цивилизации. В романе «Мы» - это «сообщество поросших шерстью людей за Зеленой стеной, в «Севере» - период жизни героев в лесной веже. В «Островитянах» Кембл под влиянием жизнелюбивой Диди на какое-то время перестает жить по правилам чересчур рафинированного Джес-монда. Писатель на страницах своих произведений представляет любовь как универсальную космическую силу, способную быть и сотворяющей и сокрушительной. Эта сила выделяет захваченных ею и возносит над остальными.
Нетрудно заметить, что, изображая любовь Д-503 к 1-330, писатель акцентирует в ней страстное, животное начало. По ходу повествования героиня сливается с миром природы и посвящает в него героя. Н.Р. Скалой пишет об обряде инициации, отраженном в романе «Мы». Путь преображения нумера в личность связан с этим обрядом [7].
1-330 дразнит героя своей иррациональностью, загадкой. Она демонстрирует свой магнетизм, власть над окружающими. Рядом с инфернальной силой этой женщины меркнет значимость ее дела, организации восстания. Она сама по себе стихия. На наш взгляд, восстание для нее - способ выразить себя.
Исследователи выделяют в этом образе инфернальную («Мефи» - от «Мефистофель») и христианскую (шифр в имени 1-330 имени и возраста Иисуса Христа) составляющие.
Однако если любовь - это счастье, великий дар, достающийся не каждому, почему же прослеживается такая закономерность: у Замятина любовь постоянно соседствует со смертью. Примеры многочисленны: трагедия Марея и Пельки в «Севере», самоубийство
Шмита в «На куличках», расстрел Куковеро-ва в «Рассказе о самом главном», убийства в «Наводнении» и «Чреве», пытка и (не показана, но, скорее всего) казнь 1-330 в «Мы», смерть Маши в «Пещере», казнь Кембла в «Островитянах», казнь Рюи в «Огнях св. Доминика». И это не полный перечень подобного соседства. Практически во всех произведениях Замятина присутствует если не трагедия, то драматическая тональность. Она сквозит во всем: в деталях портретов, в окружающей героев природе, в недосказанном и подтексте. Все опосредуется горькой иронией. Герои Замятина проходят прекрасную пору любви, но в этом мире она, как и все остальное, не вечна.
Такой взгляд художника обращает нас к двум знаменитым философам-пессимистам и психоаналитику (их отношению к любви и ее месту в жизни человека). Для Ф. Ницше любовь - стимул творчества, но она отрицает уже существующую жизнь и является преамбулой смерти. Сила Эроса космична. Тяготение атомов - энергия либидо, влечение к соединению одновременно тяга к разрушению: стремление живых организмов вернуться в более простое состояние неорганики [4, с. 141-142]. По представлению А. Шопенгауэра, человек, по сути, - марионетка мировой Воли, а любовь - коварная ловушка, заставляющая людей продолжать род. Любовь -обман, фикция, матрица, прикрывающая истинное положение вещей [4, с. 140].
3. Фрейд обратил пристальное внимание на трагические стороны любви, на переходы любви в ненависть и сопутствующее любви влечение к смерти. Бог любви Эрос идет рука об руку с богом смерти Танатосом [4, с. 143]. Эта философия любви вполне соотносится с произведениями Замятина. Однако пессимизм этого положения развеивают следующие слова Н. Комлик: ««Смерти нет» тогда, когда жизнь одухотворена любовью, «сотворяющей» духовную Вселенную. В этой вселенной только и возможно рождение новой жизни. Вот почему любовь Куковерова и Тали бессмертна, а чувство молодого мужчины и женщины на темной Звезде конечно и бесплодно . владеет их телом, не захватывает их душ. Страшная, дьявольская сила желания не переходит в желание духовное...» [8].
В понимании любви Замятин идет от традиций народной нравственности, где ис-
кони любовь и жалость были синонимами. Говоря о чувствах мужчины и женщины, стоит отметить, что наиболее поэтично и ярко писатель показывает чувства именно героинь к своим избранникам. Их любовь имеет определенную специфику. Она совмещает «высокое», духовное, христианское и «низкое», телесное, языческое. Богородичное прощение, сострадание, принятие смешиваются с материнской жалостью и природной, телесной составляющей. Чувство жены сливается с материнским началом, одухотворяется и выступает здесь как спасительная и непобедимая сила. Поэтому так величествен и свят образ Матери в «Рассказе о самом главном». Это религия Замятина, которого очень часто подозревают в атеизме. В понятие «Матери» писатель всегда вкладывал высший, абсолютный смысл, из которого проистекают остальные понятия человеческого и космического бытия: жизнь, любовь, добро, красота. Замятин, иронизирующий по поводу несовершенств окружающего мира, почтительно отступает перед образом матери.
Замятин не абсолютизирует женский персонаж, опосредует многое иронией и скептицизмом. Однако до такой высоты, на которой стоят лучшие его героини, не вознесен ни один другой его герой. Есть, конечно, прекраснодушные мечтатели Половец, Костя Едыткин, Сеня Бабушкин. Но они все оказываются несостоятельными. Один чувствует в себе потребность сделать в жизни что-то выдающееся, по сути, оказывается слабодушным, в чем даже себе не признается. Другой -смешон, беспочвенный мечтатель, провинциальный идеалист. С теплом автор описывает третьего, но и тот без внутреннего стержня, мечется, ищет свой путь. Берется за разные дела, не доводит ничего до конца. Не может определиться со своими любимыми женщинами. Также и Левша в «Блохе» иллюстрирует высказывание Н. Р. Скалона о том, что одаренность русского человека, его талант содержит крупный изъян, заключающийся в необработанности, неотшлифован-ности интеллекта [7].
Архетипическая женственность не безупречна по существу и нуждается в дополнении и коррекции со стороны организующего мужского архетипа. Женский архетип первичен в той мере, в какой природная хаотичность первична по отношению к цивилизо-
ванной искусственности. Ведь прежде чем быть организованной, упорядоченной жизнь должна обладать свойствами жизни как таковой - стихийно творящей субстанции или благодатного эроса. Именно это свойство жизни, символизируемое женским плодоносящим началом и воплощенное в образах лучших замятинских героинь, поднято писателем на пьедестал. Но если бы на пьедестал поднималось только это свойство, можно было бы предположить, что автор на страницах своих произведений превозносит примитивный животный инстинкт - пропагандирует «самое главное» - выжить и заполнить ареал обитания представителями своего вида. Однако в творчестве Замятина мотив продолжения жизни осенен мощной духовной составляющей, в нем присутствует высшая точка одухотворенного материнства -Богоматерь.
1. Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М., 1990.
С. 15.
2. Желтова Н.Ю. // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня: доклады,
статьи, очерки, заметки, тезисы: в 13 кн. / под ред. Л.В. Поляковой, Н.Н. Комлик. Тамбов; Елец, 2004. Кн. 13. С. 115-116.
3. Замятин Е.И. Избранные произведения Повести. Рассказы. Сказки. Роман. Пьесы. М., 1989. С. 339. Далее цит. это издание с указанием страниц в тексте.
4. Философия любви / под общ. ред. Д.П. Горского; сост. А.А. Ивин. М., 1990. Ч. 1. С. 214215.
5. Юдайкина Е.В. // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня: научные доклады, статьи, очерки, заметки тезисы: в 13 кн. / под. ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 2000. Кн. 8. С. 131.
6. Милъдон В.И. // Вопр. философии. 2001. № 5.
7. Скалон Н.Р. Будущее стало настоящим (роман Е. Замятина «Мы» в литературно-философском контексте). Тюмень, 2001.
8. Комлик Н.Н. // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Тамбов; Елец, 2004. Кн. 13. С. 103.
9. Скалон Н.Р. Будущее стало настоящим. Тюмень, 2001.
Поступила в редакцию 7.02.2007 г.
ТРАГЕДИЯ Е.И. ЗАМЯТИНА «АТИЛЛА»: ИСТОРИОСОФСКАЯ АНТИТЕЗА «ВОСТОК - ЗАПАД» В РАКУРСЕ ТЕОРИИ ЭТНОГЕНЕЗА Л.Н. ГУМИЛЕВА И КОНЦЕПЦИИ ЕВРАЗИЙСТВА
А.Ю. Панов
Panov A.Y. E.I. Zamyatin's tragedy «Atilla»: a histonosophic antithesis «The East and The West» foreshortened L.N. Gumilev’s ethnogenesis theory and Eurasian conception. Typological similarity E.I. Zamyatin's historiosophic interpretations of an antithesis «The East and The West» in his tragedy «Atilla» with a treatment of the given problem in L.N. Gumilyov’s doctrine about ethnogenesis and in conceptions of Eurasian representatives allows to establish an belonging to of the artist to Slavophil-Eurasian paradigm in Russian his-
toriosophy.
Сравнительно-типологический анализ
литературно-теоретических открытий Замятина в свете учения об этногенезе Гумилева предполагает и необходимость сопоставления замятинского мировоззрения с основными аспектами евразийства - одного из крупнейших направлений русской историософской мысли. Освещение в ракурсе именно евразийской концепции позволяет наиболее
ярко раскрыть уникальную художественную природу трагедии Замятина «Атилла» (19241928), поднимающей те же эпохальные и одновременно извечные проблемы, что предстают в исторических и философских работах евразийцев, оказавшихся волей судьбы современниками Замятина. Вместе с тем, через призму евразийской мысли яснее осознается и духовное сходство историософии За-
