CC BY
153
ФИЛОСОФИЯ PHILOSOPHY
УДК 130.2+165.0
DOI 10.25513/1812-3996.2018.23(4).103-114 СИМВОЛ: СУЩНОСТЬ И ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Ю. С. Петросян
Тверской государственный университет, г. Тверь, Россия
Информация о статье
Дата поступления 24.09.2018
Дата принятия в печать 17.10.2018
Дата онлайн-размещения 14.12.2018
Ключевые слова
Знак, символ, аллюзивная коннотация, смыслотворение, язык души
Аннотация. В статье представлена авторская концепция символа как аллюзивной коннотации. В отличие от знака, символ представляет не столько вещь, сколько некое содержание, закрепленное за ней или даже изъятое из нее и существующее отдельно. Он является видимой формой невидимого смысла, приходящего в результате сопоставления вещи с другой реалией, вписываемой в определенный контекст, который придает направленность и рамки ее истолкованию. Это приводит к многозначности и неопределенности символа, что придает ему пластичность и позволяет выполнять творческую (созидательную) функцию. Будучи средством формулирования того, что выносится из опыта, он фактически порождает вещь, ибо та есть не что иное, как определенный сгусток опыта, обособленный и представленный с помощью символа. Вот почему символ оказывается органическим языком души, на котором она выражает сокровенное и разговаривает с богом. Разрешая напряжение между внешним и внутренним мирами человека, символ выступает в качестве посредника и соединяет их, «расшифровывая» содержание «телесного» опыта и переводя внутренний смысл в наглядные образы.
SYMBOL: ITS ESSENCE AND PURPORT
Yu. S. Petrosyan
Tver State University, Tver, Russia
Article info
Received 24.09.2018
Accepted 17.10.2018
Available onlir 14.12.2018
Keywords
Sign, symbol, sensemaking,
allusive connotation, language of soul
Abstract. In the paper, is presented the author's conception of symbol as allusive connotation. As distinct from sign, symbol points to not so much a thing as a content assigned to it or even "exarticulated" from it and "placed" severally. It appears to be a visible form of an invisible sense coming from contrasting a thing with another reality within a context giving a direction and framework to its construal. That inevitably leads to ambiguity and uncertainty of symbol, what imparts to it ductility and allows of performing a creative function. Being a means of formulation of what is fetched out of experience, it actually engenders the thing, for, the latter is nothing but a clot of experience separated and conveyed by dint of a symbol. That is why symbol turns out to be the inherent language of soul it expresses its inmost and speaks with the god in. Resolving the tension between the outward and inward worlds of humans, symbol appears as a mediator and ties them together, unscrambling the content of "bodily" experience and transforming the inner senses into perceptional images.
1. Введение
Символ призван выразить то, для чего пока нет понятия, но есть необходимость наполнить неопределенные и расплывчатые образы человеческим содержанием - самонеобъяснимым, но полным предчувствий. Чтобы избавиться от туманности и расплывчатости образов, «подсовываемых» человеку природой, необходимы контуры символа, внутри
которых пробивающаяся наружу мысль организует себя, обозначая реальность и сигналя о нарождающихся смыслах. Собственно говоря, его истолкование и порождает смысл, который оказывается результатом облачения смутного и хаотического предчувствия в наглядные формы знакомых образов.
Недаром символ утрачивает свою силу, как только до него добирается критический интеллект и
пытается дать ему рациональное объяснение. Это не только невозможно осуществить в полной мере, но и не нужно. То, что понятно само из себя, не нуждается в помочах. Иное дело - когда представление не выкристаллизовалось и еще только, бурля, стремится наружу, как стихия. В этом случае символ оказывается не просто реальной действующей силой, но и едва ли не единственным способом передачи «неоперившейся» мысли. Ребенок легко поймет рассказ няни о том, что сердитый воин забросил бабушку на луну. А если распространяться об особенностях хозяйственной жизни индейцев, вынужденных избавляться таким образом от стариков? Неужели это добавило бы объяснению убедительности или сделало бы его более доступным? Точно так же и творцы - поэт, ищущий «пра-слово», художник, изображающий таинственную улыбку, или ученый, пытающийся установить истину, - совершая открытия. То есть стараясь высказать пока еще неизъяснимое, вынуждены прибегать к символам, чтобы восполнить зияющие пробелы, неизбежно оставляемые «разумными» представлениями и доводами.
С символов начинается длинный творческий путь. Они задают ему очертания и направленность. Но символами путь и заканчивается. Ибо далеко не всё из того, что приобретается в ходе его, удается зафиксировать в ясных и отчетливых формах. Дух приступает к своей деятельности с разгадывания загадки, выраженной в символах. Но ее итогом оказывается другая загадка, также отчаянно нуждающаяся в расшифровке.
Если бы дело обстояло иначе, развитие духа остановилось бы. Ибо он не вдохновлялся бы вопросами, которые ставит перед ним жизнь, и не мог бы проткнуть их завесу. Вот почему можно сказать, что символы пронизывают собой весь путь познания и специфически человеческого существования. Препятствуя упрощенному представлению мира, они окутывают его тайной, притягивающей к себе умы, но вместе с тем придают ему текучесть, подвижность и податливость, благодаря которым становится возможным сам творческий процесс.
Так что же такое символ? В чем его предназначение? Какую роль он играет в жизни человека? Может показаться, что на эти вопросы несложно ответить. Но стоит копнуть поглубже - и выясняется, что значение символа гораздо объемнее и, в то же время, тоньше, чем принято считать.
2. Аллюзивная коннотация
Одной из наиболее распространенных ошибок является смешение символов со знаками. Эти термины часто употребляются без разбора, как синонимы. Например, говорят о математических или логических символах, хотя это обычные знаки, замещающие собой какие-то предметы, свойства или отношения. Причем делают это не только дилетанты, не разбирающиеся в тонкостях терминологии, но и признанные специалисты, которые стремятся к точности в своем словоупотреблении.
Так, Э. Нагель называл символом «любое явление (или тип явлений), обычно языкового характера, используемое для обозначения чего-то иного с помощью молчаливых или явных соглашений или правил применения» [1]. Не говоря уже о недопустимом сужении области символов и ее ограничении почти только языком, которые подразумеваются этим определением, очевидно, что, опираясь на него, невозможно провести границу между символами и знаками. Ибо и те, и другие легко под него подпадают.
Эта путаница отнюдь не случайна. У знаков и символов, действительно, много общего. И те, и другие выражают не сами себя, а отличное от них бытие. И в этом смысле именно благодаря им человеческий ум приобретает способность к абстракциям. Вот почему наивным выглядит и определение, выдвинутое С. Лангер в качестве альтернативы нагелевскому. Она причисляла к символам «любой прием, посредством которого мы получаем возможность абстрагировать». Однако знаки выполняют эту функцию ничуть не хуже, чем символы. И ее утверждение о том, что «любая абстракция включает в себя символизацию» [2], представляется не просто натянутым, но и грубо искажающим действительное положение дел.
Например, слово «благородство», отделяющее это свойство вещей от них самих и превращающее его в самостоятельную реалию, свидетельствует о высоком уровне абстракции. Но само по себе оно является пока лишь знаком и не несет в себе никакой символической нагрузки. Как замечал Г. Честертон, «дух водопада - не дух падения воды». Как символ он вдыхает в нее жизнь, «придает ей смысл». Точно так же, как «Рождественский Дед - не отвлеченная идея снега или святости и не просто белое мягкое вещество, слепленное по образу и подобию человека, как снежная баба. Он придает новый смысл белому миру и вечно зеленым веткам; из-за него самый снег кажется нам теплым» [3]. Подход Лангер мог бы выгля-
деть разумным только в случае тождества символа и знака. Однако между ними имеется существенное, хотя и трудно уловимое, различие.
Знаки являются представителями отдельных реалий, даже когда они носят абстрактный характер (скажем, числа). Они вполне произвольны - в том смысле, что их соотнесение с обозначаемым предметом не обусловлено природой этого предмета или самого знака. Однако между ними устанавливается достаточно жесткое соответствие, чтобы, с одной стороны, легко определить, к чему относится данный знак, а с другой - не путать его с прочими.
Например, желтый цвет светофора означает «приготовиться», красный - «остановиться», зеленый - «переход разрешен». Каждый из этих знаков ассоциируется с определенным действием. И любой человек с нормальным зрением способен отличить один от другого и понять, как именно следует поступить в том или ином случае.
Разумеется, не всегда дело обстоит столь просто. Когда на автомобиле срабатывает «мигалка» и раздается звук сирены, сразу трудно разобрать, о чем она сигнализирует: то ли это скорая помощь, то ли полицейские на рейде, то ли пожарные спешат на происшествие. Однако по контексту, как правило, можно догадаться, с чем следует ассоциировать знак.
Символ, в отличие от знака, выражает не столько вещь, сколько некое содержание, закрепленное за ней или даже изъятое из нее и существующее отдельно (как, например, в гоголевском «Носе»). Поэтому он далеко не столь однозначен и в значительной мере податлив. Им может обозначаться не только и не столько узнанное, сколько узнаваемое и нарождающееся. Символ выступает в качестве предчувствия нового и служит необходимым звеном на пути к пониманию, видимой формой пока еще невидимого смысла. По словам Гегеля, он «является не просто безразличным знаком, а таким знаком, который уже в своей внешней форме заключает в себе содержание выявляемого им представления» [4]. Его можно расширять, обобщать и приспосабливать к новым ситуациям, тогда как знак срабатывает нередко чуть ли не в автоматическом режиме, почти без участия сознания.
Самые распространенные знаки в человеческой жизни - это слова. Они обозначают явления, действия, звуки и т. д. В большинстве своем они стремятся к однозначности, хотя, естественно, полностью ее не достигают. Наличие синонимов, омонимов и других «отклонений» затрудняют словоупо-
требление, но не превращают его в игру без правил. В целом поиск и установление соответствий остается не особенно сложным делом, и с ним вполне справляются самые обыкновенные люди, включая маленьких детей.
Однако удивительная особенность слов заключается в том, что они легко переходят в своем статусе от знака к символу. Это происходит, когда они применяются не столько для обозначения реалий, сколько для выражения какой-то «разветвленной» мысли или передачи с трудом осознаваемых чувств. При этом буквальное значение слова не нарушается; просто оно указывает на иное, отличное содержание. То есть вместо одного содержания, которое непосредственно не может быть выражено ясным образом, подставляется другое.
Скажем, «вода» может использоваться не для обозначения агрегатного состояния вещества, а представлять чистоту и святость. Она бесценна; ни одна жизнь не возникает и не развивается без нее. Во многих культурах и религиозных традициях ее рассматривают как праматерь, от которой рождается всё живущее. Или же, будучи «чистейшей влагой», предназначенной ищущему свое предназначение человеку, она символизирует высшую мудрость и истину. Потребность в освежающей воде в Писании всегда выступает выражением страстного устремления к божественному очищению: «Как олень жаждет чистой воды, так моя душа рвется к тебе, Господи» (Псалом 41, 2). Неудивительно, что при крещении вода символизирует силу, обновляющую и направляющую к спасению.
Но древние подметили и противоположный смысл воды, зафиксировав его в образе бездны или глубины, обладающей демонической, темной и разрушительной силой. «Двойственность» воды в мифах выражена в светлых водах, обещающих спасение и надежду, и в темных, приносящих несчастье и гибель. Согласно орфической доктрине, душа после смерти человека, желая попасть на «острова блаженных» и обрести вечную жизнь, должна напиться из озера Мнемозины, чтобы приобрести память, превосходящую природную, но ни в коем случае не пить из Леты, дающей забвение.
Меняет значение воды как символа и контекст, в котором она предстает. А иногда это значение даже переходит в свою противоположность. Так возникает ирония, когда ощущается явный диссонанс между «номинальным» смыслом и тем, что «приписывается» контекстом. Именно такой иронический оттенок приобретает вода как символ обнов- 105
ления и возрождения в чеховском «Крыжовнике». И точно так же странствие как один из самых устойчивых и завершенных символов изменения и осуществления превращается в символ суеты и бессмыслицы в новелле Дж. Стейнбека «Жемчужина».
Распознавание символов, в отличие от простых знаков, не является чем-то элементарным и механическим. Скорее это вопрос интуиции и общего понятийного и культурного багажа субъекта. В принципе любой знак может стать символом, ибо символ - это не более чем знак, обросший дополнительным значением. В качестве такового выступают предметы, жесты, происшествия, люди, сюжеты, цвета, узоры и другие реалии окружающего мира. То есть все, что может намекать на нечто иное, которое, в свою очередь, кажется имеющим отношение к тому, о чем идет речь. Таким образом, важнейшей особенностью символа, в противоположность «простому» знаку, является его большой коннотативный потенциал.
Но насколько мощной должна быть коннотация, чтобы знак превратился в символ? Есть много слов с коннотативным значением, которые, однако, символами не являются. Например, в слове «отречение», кроме указания на конкретную реалию, содержатся обширные оценочные и эмоциональные компоненты. Можно ли его причислить к символам? Очевидно, нет, если оно берется само по себе. Почему же обширная коннотация не делает его символом? Где же пролегает граница между ним и знаком?
Вернемся к слову «отречение». Если оно повторяется трижды или сочетается с троекратным пением петуха, то сразу же обращается в символ. Почему? Да потому, что в данном случае оно не столько ссылается на какую-то реалию, сколько указывает на то, чьим «заместителем» она выступает, а именно на отречение Петра от Христа. Точно так же «предательство», хотя и имеет массивную негативную коннотацию, само по себе не выступает в качестве символа. Иное дело, когда оно, как в рассказе Мериме «Матео Фальконе», сопровождается швырянием на землю тридцати серебряных монет. Тогда это слово не просто выражает предательство как явление, а отсылает к истории из Нового Завета, символом которой становится. Это же касается имени Иуда, которое, будучи само по себе вполне респектабельным, нередко обыгрывается в художественных произведениях (например, у Салтыкова-Щедрина в «Господах Головлевых») и предстает как символ того, что проделал с Христом Иуда из Кариота.
Может показаться, что символ представляет собой аллегорию, передачу одного содержания че-
рез другое. Так, уподобляя счастье мотыльку, подчеркивают его хрупкость и недолговечность, помогая тем самым уловить с помощью наглядного образа потаенный смысл понятия, сразу не бросающийся в глаза. И возникает соблазн сказать, что мотылек выступает тут символом счастья. Однако в действительности аллегория ничего не символизирует. Как заметил Рикёр, она носит чисто риторический и дидактический характер. С ее помощью упрощается обучение, но ее можно отбросить, как только она выполнит свою работу. В отличие от аллегории, символ обладает двойным значением, или, по словам Ри-кёра, значениями первого и второго порядка. Распознание буквального значения сразу же «высвечивает» второе, которое оказывается «довеском», остающимся после буквального истолкования. Но для человека, применяющего символ, нет двух значений, как, например, в случае с метафорой. Скорее означивание смещается с одного уровня на другой, так что вторичное значение («довесок») реализуется через первичное, буквальное (см.: [5]). Иначе говоря, вторичное значение фактически становится первичным, вытесняя первичное на периферию сознания, превращая его всего лишь в «зацепку», к которой привязывается нарождающийся смысл.
Таким образом, символ - это не просто коннотация, но еще и аллюзия. Он не только содержит дополнительный смысл, напрямую не связанный с обозначаемым им предметом, но и увязывает этот смысл с другой реалией, сопоставляемой с предметом. Символ представляет собой видимую форму невидимого смысла, приходящего к нему в результате сопоставления с другой реалией и вписывания в определенный контекст, который придает направленность и рамки коннотации. Его смысл коренится не в нем самом и не в том, с чем он непосредственно соотносится, а вырастает из предмета, с которым сопоставляется то, что обозначается символом и переносится на обозначаемое.
Особенно явственно это выражается в тех довольно редких случаях, когда аллюзия носит не развернутый характер, а ограничивается всего лишь намеком. В стихотворении американского поэта А. Реда «Дедал» единственная отсылка к древнегреческому мифу содержится в названии. В нем речь идет о человеке, который размышляет о том, как быть с сыном, грезящим о покорении неба («У моего сына в голове одни птицы»). Он спорит сам с собой о том, не стоит ли предостеречь мальчика об опасностях его выбора, но, в отличие от мифического героя, решает не мешать сыну в его увлечении и дать
ему возможность насладиться свободой («Время покажет, чего мы стоим, и очень скоро возраст, подобно клетке, поставит его в рамки»). Хотя в тексте нет никаких упоминаний о мифе, само название выступает в качестве убедительной аллюзии и, руководя читателем, дает направление его мысли и воображению. Заглавие вплетает рассказываемую историю в контекст мифа и заставляет воспринять ее как вариацию на старую тему, символ прежнего сюжета, неизмеримо обогащающего смысл того, что она должна передать.
Вот почему главным предназначением символа является аллюзивная коннотация, т. е. придание обозначаемому предмету (явлению) дополнительного смысла и направленности за счет перенесения на него части содержания того, с чем он сопоставляется (увязывается невидимыми нитями). Неудивительно, что символы обычно многозначны и неопределенны. Их неоднозначность обусловлена тем, что значения вытекают не из них самих, а приходят как бы «со стороны». В зависимости от того, в каком отношении и в каком контексте употребляется символ, могут меняться и его значения. Что же касается неопределенности, то это именно то, что обусловливает его творческую роль. Определенность убивает символ, снова превращает его в обыкновенный знак. Сила и могущество символа как раз-таки заключаются в том, чтобы ориентировать мысль, а не обозначать, предоставлять возможность домысливать и примысливать, а стало быть, и осмысливать предмет или явление по-новому, а не выявлять в нем некое «предустановленное» содержание.
Взятые вместе, многозначность и неопределенность символа обеспечивают его пластичность, приспособляемость к разнообразным контекстам и задачам. Именно благодаря символам читатель видит в тексте гораздо больше, чем было заложено туда автором, или нечто совсем иное, нежели им подразумевалось. Они не просто расширяют контур видения, но и позволяют «зрить в корень», открывая в произведении нечто такое, что в нем прежде никто, включая его собственного творца, никогда не замечал. То есть именно символы превращают рядового «потребителя» искусства в соавтора, позволяя ему создавать вещь наряду с ее автором.
3. Созидательное начало
Прямое и буквальное содержание символа одновременно наводит на косвенное и иносказательное, смысл которого может быть понят через первое. Наглядный образ любого символа в этом отношении в определенной степени фиктивен, «нена-
стоящ», квазиформален - орел символом становится не тогда, когда мы его просто относим к хищным птицам, а когда он обозначает стремящуюся ввысь человеческую мощь и силу. Героиня одного из советских фильмов бросает в лицо мужчине, которого полюбила: «Хороший ты мужик, но не орел!» Ибо тот, по ее мнению, никак не выказывал своей готовности к полету.
Душевное волнение вперемешку с воображением выстреливают раньше и точнее рассудка. Неосознаваемое, но ярко переживаемое переливается в символику объекта. За возникшим странным образом ощущается что-то, поражающее чувства. Живое, выразительное, полное невообразимой силы видение, по преданию, было явлено святому Франциску Ассизскому: по небу раскинулось в виде распятия огромное крылатое существо, напоминающее серафима. Оно страдало и мучилось, «словно подбитая птица» [3, с. 79]. Душа святого была переполнена жалостью и состраданием. По предположению одного благочестивого старца, Франциск увидел, что будет распят как дух.
Символ нужен не затем, чтобы раскрасить человеческую речь или усилить ее риторическое воздействие. Это скорее некий язык, с помощью которого выражается то, что сам говорящий осознает не вполне отчетливо. «Символы, - писал О. Шпенглер, - суть чувственно осязаемые единства, последние, неделимые и, главное, появляющиеся помимо нашей воли впечатления с определенным значением. Символ есть кусок действительности, раскрывающий телесному или духовному взору нечто не поддающееся рассудочному истолкованию» [6, с. 204]. А будучи ассимилирован другим человеком, символ приобретает новую смысловую нагрузку.
Но не только в этом значение символов. Если бы оно исчерпывалось выражением эмоциональных событий внутренней жизни, не представимых средствами обычного языка, они навряд ли могли сыграть столь важную роль для человека. Ни один из фундаментальных вопросов о смысле жизни и ее предназначении не поддается не только решению, но даже обсуждению без привлечения символических средств. Пробовать поймать их в сети «чистого» рассудка - все равно что набрать воду в решето.
Обратимся к этимологии термина «символ». Он происходит от древнегреческого глагола «РаЛЛш», который означает, прежде всего, «бросать», «метать», «попадать в цель». Однако у этого слова есть и переносный смысл. Его можно понять и как «вмешиваться во что-то», «приводить в движе-
ние». Что же касается приставки «оиц», то она указывает на связь, общность и взаимное согласие, которое сопровождает это действие.
Таким образом, глаголу «ои^РаЛЛш» следует приписать значение «собирать», «соединять», «сочленять», а также «сравнивать», «сопоставлять», «делать выводы», «объяснять», «истолковывать». И, хотя его можно было бы применить, например, к процедуре заключения договора или улаживания иных дел, термин «ои^РоЛо» означает не столько «контракт» или «доклад», сколько «сигнал», «метку», «отличительный признак», «неотъемлемое свойство». Например, чужестранец, оказавшийся в Афинах, получал символ - некий «билет» с печатью, который удостоверял его статус. Кстати, такие метки полагались и членам городского совета, чтобы те могли беспрепятственно попасть на его заседания. Отсюда уже лишь один шаг до нынешнего понимания символа. И главное в нем - то, что он всегда предпосылает себя, служит как бы предвестником сокровенного значения, которое предстоит еще открыть, «расшифровать».
Термину «символ» непосредственно противостоит слово <^0роЛо». Глагол «б1аРоЛЛш», от которого он происходит, имеет значение «хулить», «клеветать», «поносить», «ссорить», «обманывать». Отсюда становится понятным, почему нечистая сила была наречена именем «Д10роЛор>. Ведь она воспринималась как источник беспорядка, клеветы и лжи. В руках дьявола раскалывается целое, и половинки, казалось бы, предназначенные друг для друга, разбегаются, чтобы больше никогда не встретиться. И мир был бы обречен на гибель, если бы не могущество символа, который выступает как оружие против дьявола, как магическая защита от его власти (см.: [7]). В противоположность дьяволу, символ выступает в качестве созидательного начала, позволяющего не просто прикоснуться к тайнам бытия, но и найти в нем свое собственное место.
Деятельное мышление ищет для себя опоры и подсказки, чтобы воспринимать, постигать и, наконец, открывать смысл. Они накладываются на богатый предчувствиями материал, где существующее и воображаемое, соединяясь друг с другом, дают не просто сумму впечатлений, а целостный образ. Символ переводит хаотические переживания от столкновения с реальностью в наглядные и осязаемые формы. Он кристаллизует их в «неподобных подобиях», которые, будучи бесконечно далеки, в смысле внешнего сходства, от опыта, тем не менее, вычленяют в нем главное, что привлекает внимание
субъекта. И в этом отношении соответствие оказывается не просто достижимым, но и в большинстве случаев скрупулезно точным. В полученной таким путем новой фигуре опыта закрепляется как диковинное содержание, которое удается упорядочить и усвоить, так и ассоциируемый с ним человеческий смысл, выражаемый в символе, т. е. то, что «высвечивается» в этом материале интересом субъекта.
Таким образом, символ оказывается прежде всего инструментом, посредством которого человек сам для себя формулирует то, что выносится из опыта. Можно сказать, что символ порождает вещь, ибо она есть не что иное, как определенный сгусток опыта, обособленный и представленный с помощью символа. Он является оформленным предчувствием смысла, извлекаемого из опыта, и именно поэтому лежит в основе взаимопонимания между людьми. Поскольку другие субъекты, впитавшие ту же или близкую культуру, разговаривают между собой на языке сходных символов, появляется возможность с его помощью донести до них чужие (но не чуждые) обобщения опыта.
Как передать внутренние переживания, эмоциональные порывы или духовные прозрения? Укладываются ли они в «прокрустово ложе» обычного языка? И почему во всем, что касается, например, поэзии или религии, символы превалируют над обычными понятиями?
П. Тиллих писал, что символический язык превосходит по своей мощи все остальные средства коммуникации (см.: [8]). И дело не в том, что он больше других созвучен человеческой душе. Символ имеет глубокие корни в самом чувственно воспринимаемом мире. И не только в окружающих человека вещах и явлениях, но и в его телесном бытии.
Так, многие символы исторически возникли в прямом сопоставлении с теми или иными органами человеческого тела - головой, рукой и т. д. («хлеб всему голова», «отдать в надежные руки», «стоять на плечах гигантов», «разбить сердце»). Как бы «вырастая» из телесной жизни, они получают самостоятельное существование и становятся некими «метками», с которыми должна сообразоваться эта жизнь. Тем самым значение символа не просто задается, в конечном счете, ее проявлениями, но пропитывается ими, наполняется их характеристиками. Так что она оказывается областью определений символа, тем смысловым полем, на котором он находит свое истолкование.
Для древнего человека восприятие мира и себя в нем - синкретично. И символ для него - луч-
ший и единственный способ ориентации в жизни, позволяющий, с одной стороны, облечь пережитое и переживаемое в осязаемую форму, с другой же -ввести человека в мир пока ограниченного, но все-таки понимания. Укорененность символов в мифологии наиболее прочна. Приблизив к себе природную реальность, наделив ее душой и «уподобив» тем самым себе, архаичный человек получает возможность символами поверять собственное восприятие священного: существование в природе - это существование в мире богов; божественное и природное здесь непосредственно слиты.
«Западение» в символическое, таким образом, позволяет фантазии делать мышление наглядным, оформленным. Мало того, сама «истина состоит в оформляемости <...> Лишь поняв предмет <...>, можно встать над ним» [9, с. 540]. Коллективное, внеличностное хранилище образов - миф - обеспечивает человеку универсальное «понимание» и «узнавание». Человеку свойственно обнаруживать смыслы и, в то же время, он боится, как и его предок, утратить «преимущество неразумия», «страшится прежде всего рассудка и остается при созерцании» [9, с. 559, 541]. Такая духовная ситуация постоянно чревата символами. Наличное и представленное, приобретя единство, целостность, «обрамляются» символом - наглядным изображением идеи в представлении, относящемся к объекту.
Более рафинированное религиозное сознание очень близко в этом отношении к мифологическому. В нем символы, выступая видимой формой священного смысла, играют ту же спасительную роль: мир, пронизанный таинственными силами и связями, источник которых трансцендентен, расколотый на посюсторонний и потусторонний, сам становится символом вечной мистерии божества. Вот почему восхождение к богу возможно только символически, и общение с ним - только на языке символов.
Отсюда рукой подать до юнговского архетипа, который есть «символическая формула, которая начинает функционировать всюду там, где или еще не существует сознательных понятий, или же где таковые по внутренним или внешним основаниям вообще невозможны» [10, с. 419]. По существу, архетипы являются наиболее фундаментальными из человеческих символов. Они пронизывают самые основания его бытия.
Упорядочивая окружающую действительность и внутренний опыт, архетипы служат одним из важнейших факторов выживания человечества. Они не просто закладывают основу ментальности человека,
но и становятся предпосылкой его приспособляемости к меняющимся условиям жизни, адаптации к самому ее ритму и насыщенности. Можно даже сказать, что архетипы служат тем мостом, который соединяет внутренний мир человека с его бытием в «телесном» мире.
Как и любой символ, архетип двойственен. Он содержит внутри себя альтернативные возможности истолкования. Притягательность в нем соседствует с имманентными угрозами, внушающими страх и даже мистический ужас. Недаром О. Шпенглер считал, что всякая символика является порождением и выражением глубокого страха сразу в двух смыслах этого слова: «ее образный язык говорит одновременно и о враждебности, и о благоговении» [6, с. 213]. Поэтому архетип может быть использован и как манящая цель, и как пугающий жупел.
Более того, архетипы усваиваются не механически. Базовые универсалии, позволяющие человеку упорядочить окружающий мир, преломляются в каждом индивидуальном сознании по-своему, накладываясь на усвоенные им представления и накопленные фигуры опыта. Так, мальчик-подросток, герой повести Горького «Детство», с удивлением обнаружил, что у его деда и бабки разные представления о боге. Если дедов бог следил за каждым из людей суровым взором, искал и видел в нем «дурное, злое, грешное», то бабкин был добр и милостив не только к людям, но даже к животным [11]. Такие расхождения в архетипах не могут не отразиться и на общей картине мира. Они неизбежно приводят к выстраиванию глубоко своеобразных, особенных миров даже у самых близких людей.
Тем не менее, именно архетипы являются той исходной почвой, в которой вызревает всё многообразие символов. Если бы это происходило иначе, вряд ли символы, порожденные отдельными людьми, были бы понятны и доступны другим. Именно причастность к совокупному опыту, выраженному в архетипах, позволяет уловить их смысл и связать его с тем, что было воспринято и пережито в опыте той или иной личности.
В научно-рефлексивном восприятии мира чувственно-эмоциональная сфера уступает первенство рациональным способам освоения реальности. Но она никуда не исчезает. Смыслы запечатлеваются в понятиях, а образы и символы служат вспомогательными, переходными и временными конструкциями, чье содержание рано или поздно будет исчерпано, чье «двойное» значение может проясниться настолько, что в них отпадет надобность. Мир един,
но люди, познавая его, пытаются «говорить» с ним на разных, но одинаково близких и понятных им языках. Они стремятся охватить полноту жизни. Но ее «не может постигнуть ни наука, являющаяся самоцелью, ни чувство, лишенное зоркости мышления. Одно должно пользоваться другим как вспомогательным средством, но противоположность между наукой и чувством так велика, что мы нуждаемся в мостике. Фантазия не есть ни то, ни другое, но она мать обоих - более того: она носит в себе зародыш цели, состоящей в объединении этих противоположностей». Поэтому «то, что мыслитель не в состоянии логически вывести из всего материала собранных им доказательств и о чем он тщетно старается, то возвещает ему поэт на своем символическом языке» [10, с. 84, 112]. Смысл лучше определяется в понятиях, но его гораздо легче «во-образить» - перевести в конкретные образы, «отпечатав» существенное, если для сравнения привлекается хорошо известный материал. Именно такое конфигурирование опыта и лежит в основе антропоморфи-зации человеком окружающего мира.
4. Язык души
Символы коренятся в человеческой душе. Уже ребенок, едва научившись говорить и держать в руке карандаш, окружает себя целым миром графических символов. Разумеется, он черпает материал для них и в окружающих явлениях, и в общении с другими людьми и даже в самом языке, которым он пользуется. Но при ближайшем рассмотрении нельзя не заметить оригинальности его собственных метафор.
Это символическое творчество настолько овладевает ребенком, что кажется, будто не он является его демиургом, а символы, слившись воедино, ведут его за руку. Ребенок испытывает восторг или неподдельный страх перед собственными образами, как если бы они были живыми существами, населяющими окружающий его мир. Никого не удивляет то, что дети могут увидеть в луне и звездах мать, окруженную своими дочерьми. Вполне обычен ребенок, который, заметив росу на траве, заявит, что она плачет. Но известны и более оригинальные случаи. Однажды маленький мальчик назвал пробку «дверью», а другой - американец - обратился к разменной монете со словами «крошка доллар» («baby dollar»).
Случается, что дети вдыхают жизнь даже в обыкновенные буквы. Один ребенок испытывал такую нежность к букве W, что называл ее не иначе, как «старичок W» («Dear old boy W»). Другой ребенок, которому было всего 3 года, начертив букву L и
прибавив к ней хвостик, заметил в ней сходство с человеческой фигурой и тут же воскликнул: «О! Она садится». Написав однажды букву F навыворот и увидев свою ошибку, он начертил еще одну букву F и добавил: «Они беседуют друг с другом».
У поэтических натур это качество остается на всю жизнь. Так, В. Гюго видел в каждой букве латинского алфавита фигуральную картину одного из важнейших объектов человеческого мира. «А» казалась ему крышей, подпоркой со своей перекладиной, аркой; «D» представляла собой спину; а «E» олицетворяла цоколь или консоль. Так, благодаря мистическим свойствам формы, ожили эти графические знаки, символизируя человеческое тело и его продолжение в социальном бытии (музыка, церковь, жатва и т. д.).
Можно возразить, что далеко не все дети отличаются тягой к символическому творчеству. С этим, конечно, трудно спорить. Свою роль играет генетическая предрасположенность ребенка к той или иной форме умственной деятельности. Да и творческие стимулы не могут быть одинаковыми. Но самое главное - у них совершенно разные возможности проявить свою фантазию. Все ли они слышат речь, богатую не только ассоциациями и метафорами, но и подтекстами и двойным смыслом? Естественно, нет. А потому и не стоит ждать от каждого ребенка свободного самоопределения в мире символов.
Но, пожалуй, еще важнее символизм собственного тела человека. Развитие мимики и пантомимики способствует раскрытию его выразительного потенциала и создает естественную основу для символизации окружающих явлений. Такой человек не просто сам кодирует вырабатываемые им смыслы в символических формах, но и способен считывать информацию, заложенную в них другими. Даже мимолетный взгляд и незначительный жест могут иметь для него большее значение, чем обычные физиологические события. Немало говорят ему и одежда, обувь, головной убор, галстук и другие мелочи, определяющие внешний облик. В этом смысле вещи, сделанные или приобретенные человеком, можно назвать «символами его души» [12]. Ибо они являются как бы внешней проекцией его внутреннего «Я», той оболочкой, в которой это «Я» предпочитает предстать окружающему миру.
Если рассматривать природу как своеобразное продолжение человеческого тела, его продвижение вглубь пространства, то можно и в ее особенностях углядеть знаки присутствия других людей, проявления их личности, следы, оставленные различными
«Я». Карл Май в романе «Верная рука» сказал устами своего героя - Олд Шеттерхэнда - о Виннету, вожде апачей: «Непревзойденный следопыт, он читал окружающий мир, словно открытую книгу, и видел совершенно ясное указание там, где тысячи людей прошли бы, ничего не заметив». Вся природа была для него собранием символов, наполняющих собой жизнь человека. А это не что иное, как очеловечение окружающего мира. Именно в этом и состоит значение символов, которые оказываются особыми формами смыслообразования.
В каждом человеке живет стремление символически выразить те мысли и чувства, которые его обуревают. И «чем глубже природа и образ мысли человека, тем больше всё то, что он познал и пережил, приобретает для него значение символа» [13]. Это стремление не всегда актуализировано. В обычных ситуациях он вполне обходится «стандартными» средствами общения. Но иногда они оказываются бессильны передать тонкие душевные переживания, едва уловимые оттенки идей или мимолетные порывы души, и ничего не остается, как прибегнуть к помощи символов.
Кто не испытал мгновений, когда хочется говорить только стихами? В такие моменты кажется, что ничто, кроме них, не в состоянии выразить той игры чувств и настроения, которые, охватив человека, прорываются наружу. То, что представляется обыденным и лишенным сколько-нибудь значимой смысловой нагрузки, вдруг преображается в свете символов и приобретает особое ценностное значение.
Ярче всего это проявляется у сумасшедших, чей рассудок не оказывает определяющего воздействия на их фантазию. Можно сказать даже, что именно в аллегориях, иносказательных образах им удается полнее всего выразить смутные мысли, рождающиеся внутри них. Так, известен случай, когда помешанный чуть ли не на глазах у врача сочинил стихи под названием «К птичке, залетевшей во двор», которые сделали бы честь иным поэтам: С дерева на скалу, со скалы на холм переносят тебя твои крылья. Ты то летишь, то садишься днем и ночью.
А мы, ослепленные своей гордостью, как бы прикованные к железному столбу, мы все кружимся на одном месте, вечно стараясь уйти подальше и вечно оставаясь тут же.
Самое примечательное то, что эти стихи не являются совершенным вымыслом, а написаны во
вполне «реалистической» манере. Несчастный автор в течение 20 лет жил в доме для умалишенных и намекал на дворик с деревом посередине, вокруг которого те гуляют по выложенной камнем дорожке. Он любил принарядиться и продемонстрировать хорошие манеры и воображал себя то князем, то кавалером, то иным значительным лицом (о чем говорит и подпись под стихами - «Кавалер V»). При этом его отличала тяга ко всему таинственному, но, несмотря на неплохие способности к рисованию, у него выходили одни каракули, когда он пытался запечатлеть на бумаге роившиеся в голове расплывчатые образы (см.: [14]).
Кому не известно, что когда речь заходит об идеалах и ценностях, рациональная мысль не выдерживает напряжения и вынуждена бывает уступить место символам? И тогда мы не думаем о какой-либо форме общественного устройства, а видим молочные реки с кисельными берегами, на которых царят всеобщая любовь и согласие. Точно так же мифы, повествующие о давно ушедших временах, отодвигают логику на задний план. Ее заменяет символическое мышление, которое только и способно заполнить лакуны человеческого знания.
Как ни странно, но даже образование абстрактных понятий проходит стадию символического представления. Первоначально то или иное качество, присущее бытию, просто схватывается в сознании и фиксируется в образе, который не столько разбирает, аналитически вскрывает и «понимает» внутренний смысл этого качества, сколько обозначает его, удостоверяет то, что оно замечено и оценено человеком. Такой образ скорее играет роль символа и указывает на некое отличное от него содержание, самостоятельно пребывающее в окружающем мире. Он как бы пронизывает завесу бытия и открывает разуму дорогу к его тайнам.
Франциск Ассизский в святой душевности и благочестивом восхищении почитал свою невесту Бедность, а Генрих Сузо в своих мистических фантазиях играл, как с возлюбленной, с извечной Премудростью. Это может показаться нелепицей, если не учитывать, что они относились к таким «абстракциям» как к символам ухваченного, но не постигнутого смысла. Как писал Й. Хейзинга, пространство этих образов «поднимается над сферой рационального мышления и недоступно спекуляции, привязанной к логическим понятиям» (см.: [15]). И благодаря им как бы совершается прорыв в мир смыслов, которые затем постепенно осваиваются разумом. У Гомера Ослепление пробирается в людские сердца;
за ним приходят Мольбы, безобразные и кривые, -все дочери Зевса. А Гесиод изображал в виде «абстракций» потомство злой Эриды: Тяжкий труд, Забвение, Голод, Муку, Избиение и убийство, Раздор, Обман и Ревность.
Принято считать, что вначале человек «ваяет» фигуры богов и затем лишь приписывает им «универсальные» характеристики. На самом деле все обстоит как раз наоборот: те или иные качества бытия, подмеченные разумом, но не усвоенные им, получают обособленное существование. Они возводятся в ранг особых божеств, населяющих мир символов, чей непознанный смысл довлеет над человеком.
Так, древнегреческий философ Эмпедокл наполняет этими существами весь подземный мир, который является для него безрадостным местом, где Убийство, Злоба и толпы иных злых божеств, изнурительные недуги, тлен и плоды разложения скитаются во мраке по ниве несчастья. По его словам,
Там были Хтония (Земля) и дальнозоркая Гелиопа (Солнцеликая),
Кровавая Распря и степенноокая Гармония
(Лад),
Красавица и Безобразница, Торопливица и Медливица,
Милая Непреложность и черновласая Неясность [16].
Прямое олицетворение «абстракций» было присуще и римлянам. Они создавали новых богов по случаю глубоких общественных потрясений или с целью зафиксировать извечные заботы и переживания. Так появились Бледность и Страх; Ай Локуций -по голосу, предупредившему о галлах; Редикул, заставивший повернуть Ганнибала; Домидука, ведущая домой. В Ветхом завете встречаются между собой и целуются такие абстрактные качества (из чет-верицы), как Милосердие и Истина, Справедливость и Мир. А у одного из племен североамериканских индейцев имелась богиня Собственность, которая «отвечала» за счастье и богатство.
Выражение мысли на языке символов иногда называют «духовной речью». Ее особенность заключается в том, что, в отличие от обычной речи - сухой, абстрактной и даже несколько отчужденной - она наглядна и пластична. Без помощи символов слишком трудно выразить то, что срослось с внутренним «Я». Это под силу лишь языку, который отмечен печатью интимности и созвучен тонким движениям человеческой души.
Однажды Макс Мюллер перевел страницу из Гесиода, заменив имена, обозначавшие образы,
словами нынешнего языка - не столь возвышенного и вполне рационального. И тут же улетучилось таинственное очарование древнего мифа. Так, поэтическое выражение «Селена поддерживает своими поцелуями сон Эндимиона» сменилось бездушной формулой «Наступила ночь». И вместе с символической формой оно утратило и свой сокровенный смысл. Ибо символ - это не просто нарицательное имя, но и знак, который превращается в сущность внутренней силой человеческого воображения.
Еще труднее выразить с помощью обычного языка переживания, связанные с духовным опытом. Когда Тереза д'Авила 2 июня 1577 г. в Толедо начала по велению духовника рассказывать о своих внутренних терзаниях, она беспокоилась, главным образом, о том, как передать словами ту глубину образов и чувств, которые переполняли ее душу. И только благодаря символам ей удалось высказать мысли, не желавшие никак укладываться в общепринятые фигуры речи. При этом она замечала: «Я не нахожу иного сравнения, которое могло бы сделать более понятным то, что я хочу выразить». А те, кто не понимал ее сравнений, эпитетов и метафор, казались ей зашоренными, тупыми и ограниченными людьми.
В религиозном опыте сам мир представляется как символ вечной мистерии божества. Бытие мира пронизывается таинственными связями с теми силами, которые находятся вне его и за ним. Бог отнюдь не равен миру и видит в нем лишь средство общения с человеческой душой. Поэтому и восхождение к богу возможно только через посредство символов. Хильдегард из Бингена, пытаясь постичь бога, услышала его голос, который и сам предпочел объясняться символами: «Я, высшая и огненная сила, зажигаю любые искры жизни <...> Я, огненная жизнь божественной сути, покрываю красотами нивы; я сверкаю в водах и горю на солнце, луне и звездах. С каждым дуновением ветра, как с невидимой жизнью, которая хранит в себе всё, я всё пробуждаю к жизни. Воздух живет в зелени и цветении. Воды текут, как живые <...> И так таюсь я во всей действительности, как огненная сила. Все так горит благодаря мне, как дыхание беспрерывно волнует человека - подобно волнуемому ветром пламени в огне <...> Во всё я вдыхаю жизнь <...> Поэтому я и есть жизнь» (см.: [17]). Неудивительно, что и обращение к богу - начиная с ритуальной жертвы и кончая утонченными молитвами - оказывается возможным лишь на языке символов. Ибо этот язык является не чем иным, как способом его пребывания в нашем мире.
5. Заключение
В отличие от знака, символ выражает не столько вещь, сколько некое содержание, закрепленное за ней или даже изъятое из нее и существующее отдельно. Он не только указывает на дополнительный смысл, напрямую не связанный с обозначаемым предметом, но и увязывает его с другой реалией, сопоставляемой с этим предметом. Иначе говоря, символ представляет собой видимую форму невидимого смысла, приходящего в результате сопоставления с другой реалией и вписывания в определенный контекст, который придает направленность и рамки коннотации. Таким образом, значение символа коренится не в нем самом и не в том, с чем он непосредственно соотносится, а вырастает из предмета, с которым сопоставляется то, что обозначается символом, и переносится на обозначаемое.
Придание вещи дополнительного смысла и направленности за счет перенесения на нее части содержания того, с чем она соотносится, неизбежно приводит к многозначности и неопределенности. Первая обусловлена тем, что значения вытекают не из самого символа, а приходят к нему как бы «со стороны». В зависимости от того, в каком отношении и в каком контексте употребляется символ, могут меняться его значения. Что же касается второй, то именно благодаря ей символ приобретает творческую функцию. Определенность убивает символ, снова превращает его в обыкновенный знак, тогда как его сила и могущество заключаются в том, чтобы ориентировать мысль, а не обозначать. Символ не просто расширяет контур видения, но и позволяет открыть в предмете нечто такое, что прежде никто не замечал.
Ни один из фундаментальных вопросов о смысле жизни и ее предназначении не поддается не
только решению, но даже обсуждению без привлечения символических средств. Символ выступает, прежде всего, средством формулирования того, что выносится из опыта. Фактически он порождает вещь, ибо она есть не что иное, как определенный сгусток опыта, обособленный и представленный с помощью символа.
Выражение мысли на языке символов иногда называют «духовной речью». Она наглядна и пластична. Без нее трудно выразить то, что срослось с внутренним «Я». Неудивительно, что и обращение к богу оказывается возможным лишь на языке символов. Этот язык является не чем иным, как способом его пребывания в нашем мире. Вот почему и восхождение к богу становится возможным только благодаря символам.
Таким образом, в человеческом сознании сталкиваются два мира - внутренний и внешний, две реальности, одна из которых химерична и неуловима, но непосредственно переживаема, а другая - объективна и предметна, но принимается лишь в той мере, в какой пронизывает первую реальность. С одной стороны - воспоминания, желания и фантазии, а с другой - явления и события, довлеющие над человеком. Постоянное напряжение, характерное для взаимоотношения этих миров, разрешается в символе, который выступает в качестве посредника между ними. «Тело» символа происходит из внешнего мира, но он приобретает иную смысловую нагрузку, сформированную во внутреннем мире. Внешняя форма символа имеет мало общего с его внутренним содержанием, и, тем не менее, именно она доносит его до других людей, делая сокровенное доступным. Находясь на пересечении двух миров, символ служит как бы фильтром, переводящим внутренний смысл в наглядные образы.
СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ
1. Nagel E. Symbolism and Science // Symbols and Values: An Initial Study. Thirteenth Symposium of the Conference on Science, Philosophy and Religion. N. Y. : Harper, 1954. P. 44.
2. LangerS. K. Philosophical sketches. L. : Oxford University Press, 1962. P. 63.
3. Честертон Г. К. Вечный человек. М. : Политиздат, 1991. С. 154.
4. Гегель Г. В. Ф. Эстетика: в 4 т. М. : Искусство, 1969. Т. 2. С. 15.
5. Ricoeur P. Interpretation Theory: Discourse and the Surplus of Meaning. Fort-Worth: Texas Christian University Press, 1976. P. 53-57.
6. Шпенглер О. Закат Европы. М. : Мысль, 1993. 608 c.
7. Symbolon // Almanach auf das Jahr des Herrn. Hamburg: Wittig, 1957. S. 15.
8. Tillich P. Wesen und Wandel des Glaubens. B. : Ullstein, 1961. S. 57.
9. Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. М. : Мысль, 1973. Т. 2. С. 540.
10. Юнг К. Г. Психологические типы. Минск : Попурри, 1998. 656 c.
Вестник Омского университета 2018. Т. 23, № 4. С. 103-114
-ISSN 1812-3996
11. Горький М. Собр. соч.: в 30 т. М. : Гослитиздат, 1951. Т. 13. С. 89.
12. Muller-Freienfels R. Menschenkenntnis und Menschenbehandlung: Eine praktische Psychologie fur Jedermann. B.: Deutscher Verlag, 1940. S. 161.
13. Carus C. G. Symbolik der menschlichen Gestalt: Ein Handbuch zur Menschenkenntnis. Celle: Niels Kampmann Verlag, 1925. S. 21.
14. Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство: параллель между великими людьми и помешанными. СПб. : Ф. Павленков, 1892. С. 89.
15. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М. : Прогресс, 1982. С. 160.
16. Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М. : Наука, 1989. С. 407.
17. Betz O. Elementare Symbole: Zur tieferen Wahrnehmung des Lebens. Freiburg: Herder Verlag, 1987. S. 20.
ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРЕ
Петросян Юлия Станиславовна - кандидат философских наук, доцент кафедры философии и теории культуры, Тверской государственный университет, 170100, Россия, Тверь, ул. Желябова, 33; e-mail: [email protected].
INFORMATION ABOUT THE AUTHOR
Petrosyan Yulia Stanislavovna - Candidate of Phylo-sophical Sciences, Docent of the Department of Philosophy and Theory of Culture, Tver State University, 33, ul. Zhelyabova, Tver, 170100, Russia. E-mail: [email protected].
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ
Петросян Ю. С. Символ: сущность и предназначение // Вестн. Ом. ун-та. 2018. Т. 23, № 4. С. 103-114. РО!: 10.25513/1812-3996.2018.23(4).103-114.
FOR QTATIONS
Petrosyan Yu.S. Chernyak N.A. Symbol: its essence and purport. Vestnik Omskogo universiteta = Herald of Omsk University, 2018, vol. 23, no. 4, pp. 103-114. DOI: 10.25513/1812-3996.2018.23(4).103-114. (in Russ.).
