CC BY
214
С.М. Маркедонов
Сепаратизм на Большом Кавказе в постсоветский период: Предпосылки, итоги, перспективы
Д
■ Иемиург политических процессов в регионе
«Безопасность - это слово, имеющее частное и общественное значение. В последние несколько лет в Кавказском регионе произошел коллапс безопасности в обеих сферах» (3, с. 37). Со словами эксперта Института по освещению войны и мира (Лондон) Томаса де Ваала трудно не согласиться. И если дезинтеграция Советского Союза в целом проходила в форме «мирного развода», то понятия «Кавказ и конфликты», «Кавказ и беженцы» оказались словно зарифмованными постсоветской историей.
Из семи вооруженных межэтнических конфликтов на постсоветском пространстве пять имели место в Кавказском регионе. Это - армяно-азербайджанский конфликт из-за Нагорного Карабаха, грузино-осетинский и грузино-абхазский конфликты, два конфликта внутри России - осетино-ингушский и российско-чеченский. Кавказский регион стал своеобразным поставщиком непризнанных республик постсоветского пространства. Три из четырех де-факто государств СНГ возникли на Южном Кавказе (Нагорный Карабах, Абхазия, Южная Осетия). Еще одно непризнанное образование - Чеченская Республика Ичкерия - существовало в общей сложности шесть лет (1991-1994 и 1996-1999 гг.).
Помимо Чечни попытка создания де-факто государства (на территории которого не действовали российские законы и органы власти) была предпринята в 1998-1999 гг. в самой крупной северокавказской республике - Дагестане (так называемая Кадарская зона). Помимо непризнанных образований на постсоветском Кавказе существовали не контролируемые государствами территории, не имевшие никаких властных институтов (Кодорское ущелье Абхазии - в 1994-2006 гг., Грузинская Сванетия - в 1991-2004 гг.).
Таким образом, после распада СССР мы увидели на Большом Кавказе (в рамках которого мы рассматриваем три независимые республики Южного Кавказа и семь северокавказских субъектов РФ) и конфликты между государствами, и внутригосударственное противоборство. Но во всех этих конфликтах важнейшей причиной был сепаратизм. Именно реализация сепаратистских проектов (сначала ориентированных на выход из состава СССР, а затем - на отделение от новых независимых государств) сделала если не полностью невозможным, то по крайней мере проблематичным политическую интеграцию различных этнических сообществ в рамках одного государства.
В августе 2008 г. Кавказский регион оказался в фокусе глобальной политики. Данный тезис вовсе не является красивой метафорой. Именно на Южном Кавказе впервые после распада Советского Союза в декабре 1991 г. были нарушены принципы так называемого «беловежского национализма» (когда границы между республиками бывшего СССР определялись и признавались в качестве межгосударственных рубежей). Таким образом, именно здесь был создан первый прецедент пересмотра границ между республиками некогда единого Союзного государства. Более того, впервые после 1991 г. на территории бывшего СССР были успешно реализованы сепаратистские проекты. На Кавказе появились первые в Евразии частично признанные государства (чью независимость отрицает ООН, но с недавних пор признает РФ, постоянный член Совета Безопасности). Следовательно, речь идет не просто об отделении той или иной территории от государства, являющегося членом ООН. Де-факто такое отделение было совершено Абхазией в сентябре 1993 г., Южной Осетией - в июне 1992 г., Нагорным Карабахом - в сентябре 1991 г., Чечней - в ноябре 1991 г. Речь идет о процессе правового признания итогов осуществления сепаратист-40
ских проектов. Оговоримся сразу. Этот процесс может затянуться на долгие годы. Возможно, Абхазия или Южная Осетия, как и Турецкая Республика Северного Кипра, в течение десятилетий не будут признаны ни одним другим государством. Но как бы то ни было, прецедент изменения границ бывшей союзной республики СССР создан. 26 августа 2008 г. Россия признала независимость двух бывших автономий Грузии. 5 сентября 2008 г. президент Никарагуа Даниэль Ортега издал декреты о признании независимости двух де-факто государств Кавказа. Однако без парламентской ратификации ценность такого признания заметно снижается (в особенности для европейского и американского общественного мнения). Тем паче, что официальный Манагуа не установил с Абхазией и Южной Осетией дипломатических отношений и ограничил контакты с представителями Сухуми и Цхинвали визитами своих консульских работников, работающих в Республике Кипр (признанной ООН греческой части острова). Никарагуанский консул на Кипре Хуан Карлос Лакайо по личной инициативе в конце ноября посетил Сухуми. Из других государств интерес к возможному признанию Абхазии и Южной Осетии проявила только Демократическая Республика Конго (бывший Заир). 21 января 2009 г. Сухуми посетил чрезвычайный и полномочный посол ДРК в России Моиз Кабаку Мучаи. О готовности признать независимость двух бывших грузинских автономий заявляли также официальные представители Белоруссии, Венесуэлы и Ливана, однако дальше деклараций этот процесс не продвинулся. Тем не менее, разрешив Сухуми и Цхинвали участвовать в Женевских переговорах по урегулированию грузино-абхазского и грузино-осетинского конфликтов, страны ЕС косвенно признали если не государственность, то политическое бытие Абхазии и Южной Осетии. По части «косвенного признания» со стороны ЕС Абхазия лидирует с явным преимуществом. Дипломаты стран - членов Европейского союза (иногда коллективно, а иной раз и по отдельности) регулярно посещают Сухуми.
В ходе «пятидневной войны» в Южной Осетии Москва впервые после 1991 г. сделала заявку на роль государства-«ревизио-ниста». До 2008 г. внешняя политика России была политикой страны, для которой высшей ценностью являлось поддержание существующего статус-кво. Это привело к принципиальному изме-
нению отношений Кремля с Западом (США и Европейским союзом). Однако на этот раз, в отличие от публичных выступлений Бориса Ельцина в Стамбуле в 1999 г. и Владимира Путина в Мюнхене в 2007 г., дело не ограничилось одной лишь риторикой.
Таким образом, на Кавказе сепаратизм показал себя демиургом, создающим политическую реальность. Именно здесь начал формироваться новый статус-кво не только в отдельно взятом регионе, но и на всем постсоветском пространстве. Российско-грузинский конфликт, достигший своего пика в августе 2008 г., снова подтвердил и еще раз повысил политическую роль республик российского Северного Кавказа, которые вовсе не ограничились в тех событиях ролью тыла. Батальон «Восток» (сформированный из этнических чеченцев) в составе регулярных частей Российской Армии участвовал в операции против грузинских войск в Южной Осетии. В это же самое время представители адыгских этнонационалистических движений (прежде всего, кабардинского) Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии и Адыгеи были готовы послать в район конфликта своих добровольцев. Это заставило вспомнить о грузино-абхазской войне 1992-1993 гг., когда победа Абхазии в значительной мере была обеспечена войсками Конфедерации горских народов, состоящими из представителей Северного Кавказа. На этот раз неконтролируемого участия добровольцев в конфликте не было. Общественные организации, способные объявить их призыв, показали, что не будут этого делать без согласования с федеральным центром. Но стало очевидным и то, что «национальные» регионы Юга России по-прежнему обладают значительным потенциалом политической и военной мобилизации населения.
Отсюда и то внимание, которое направлено сегодня на Большой Кавказ. Будет ли признание независимости Абхазии и Южной Осетии со стороны Кремля прецедентом для этнополити-ческого самоопределения на российском Северном Кавказе? Окажет ли российско-грузинский конфликт сколько-нибудь серьезное влияние на другие региональные конфликты (например, армяно-азербайджанский конфликт из-за Нагорного Карабаха)? Насколько Москва позволит признанным ею республикам строить свою государственность и каково вообще будет влияние России на внутриполитическую ситуацию в Абхазии и Южной Осетии? Вот круг ос-42
новных проблем, актуализированных событиями «горячего лета» 2008 г.
Обозначенным выше вопросам, а также определению предпосылок постсоветского сепаратизма на Большом Кавказе (прежде всего пониманию причин его успешности и мощного политического потенциала) посвящена настоящая статья. Изучение этого политического феномена представляется нам актуальным в силу причин как академического, так и прикладного характера. Если говорить об академической актуальности, то следует признать следующее. При всем том, что конфликтам и этническому сепаратизму на Кавказе посвящены тома литературы, этот феномен практически не исследовался комплексно. Различные практики (абхазская или нагорно-карабахская, чеченская или абхазская) не исследовались в сравнительном контексте. В последние же годы можно говорить о своеобразном «косовском детерминизме» применительно к Кавказу. Этнополитическое самоопределение Абхазии, Нагорного Карабаха или Южной Осетии стало рассматриваться как некая реакция на события вокруг бывшего сербского автономного края. Между тем процесс отделения де-факто государств Южного Кавказа начался еще задолго до того, как Косово попало в фокус мировой политики. Южная Осетия заявила о своем самоопределении в сентябре 1990 г. Нагорный Карабах провел референдум о своей независимости 2 сентября 1991 г.
Таким образом, две из трех непризнанных республик региона заявили о своих претензиях на национальный суверенитет еще во времена существования СССР (когда РФ как отдельной страны еще не существовало). Абхазия добилась де-факто суверенитета от Грузии после вооруженного конфликта с Тбилиси в 1992-1993 гг. В это время Косово никак не влияло на это самоопределение (поскольку тогда ситуация там рассматривалась в общеюгославском или сербском контексте, в крайнем случае общебалканском, но не мировом). За годы своего де-факто суверенитета каждое из этих образований провело по нескольку избирательных циклов, создало свои государственные (хотя и не признанные миром структуры власти), даже пережило процесс смены руководства. При этом далеко не всегда эти образования играли роль «марионеток Москвы». Достаточно вспомнить хотя бы споры между Абхазией и руководством РФ по поводу президентских выборов 2004 г. в этой непризнанной
республике. Таким образом, Косово нужно Абхазии или Нагорному Карабаху только как инструмент для международной легитимации своих амбиций. Если угодно, это паттерн для оправдания своих действий десяти- или пятнадцатилетней давности. Внутренняя ситуация там, а также динамика сербско-албанских отношений мало интересна лидерам непризнанных республик Евразии. Существовало бы Косово или его не было вовсе, борьба абхазских или осетинских лидеров против Грузии, а карабахских армян против Азербайджана продолжалась бы. Для этого есть свои региональные предпосылки, никак не связанные с самоопределением экс-сербской автономии.
Если же говорить о прикладном значении исследования кавказских сепаратистских практик, то знание их динамики позволяет минимизировать риски в потенциально опасных регионах (таких, как Самцхе-Джавахети или Квемо-Картли в Грузии, дагестано-азербайджанское пограничье, российский Северный Кавказ).
Анализ кавказского сепаратизма (или, лучше сказать, «сепа-ратизмов», поскольку ни одна практика сецессии не похожа на другую), как никогда ранее, нуждается в объективном подходе. Под объективностью автор понимает не беспристрастность. Наивно полагать, что в настоящее время проблемы этнополитического развития Кавказского региона можно изучать, руководствуясь известным принципом «без гнева и пристрастия».
Во-первых, все рассуждения о подоплеке действий Грузии, Абхазии, Армении или Азербайджана, России или Чечни останутся в определенной степени спекулятивными, пока исследователи не получат доступ к важнейшим документам и архивам. В каких обстоятельствах грузинские власти принимали решения о «походе на Цхинвали» в 1989 г. и о вводе войск в Абхазию в августе 1992? Почему внутриполитическая борьба оказалась в 1993-1994 гг. для Баку более важным приоритетом, чем организация новых наступлений на Карабах? Какие «тайные пружины» привели в движение чеченскую антисепаратистскую кампанию в 1994 г.? Ответить на эти вопросы с большей определенностью возможно лишь после знакомства с архивными материалами. А пока нам придется довольствоваться мемуарами, свидетельствами очевидцев, материалами социологических и этнологических исследований.
Во-вторых, сколько бы российские и зарубежные аналитики ни говорили о научной объективности, очевидно, что степень «отстраненности» исследователя будет минимальной. Для большей части современных кавказоведов такие понятия, как «боевики», «беженцы», «террористы» или «защитники национальной идеи и религиозного возрождения», - это отнюдь не отвлеченные понятия.
Так что же такое объективный анализ сепаратистских практик на Большом Кавказе? С нашей точки, необходимо отойти от предельной персонификации политических процессов региона. Под персонификацией мы понимаем не только отождествление той или иной страны (или политического движения) с ее лидером. С нашей точки зрения, существует еще и персонификация ответственности (России - за поддержку абхазского и осетинского сепаратизма, Армении - за покровительство сепаратизму армян Карабаха, Запада или Востока - в зависимости от обстоятельств - за использование чеченского сепаратизма против единства РФ). Между тем такая персонификация не позволяет нам понять те предпосылки, которые сделали сепаратизм актуальным и без российского (армянского или американского) вмешательства. Это необходимо для адекватного понимания того коридора возможностей, который реально существует у политических лидеров как признанных, так и де-факто государств Кавказа (а также вовлеченных в конфликты нерегиональных игроков). Такое понимание позволит избежать практических ошибок (завышенных ожиданий по поводу скорого разрешения старых межгосударственных, внутригосударственных и межобщинных противоборств). Следует также понимать те тренды, в рамках которых развивались (и успешно реализовывались) сепаратистские движения Кавказа в постсоветский период.
Истоки кавказского сепаратизма
Томас де Ваал справедливо замечает: «Пытаясь выявить корни карабахского конфликта, мы должны прежде всего отвергнуть идею о том, что это был "извечный конфликт". Как по форме, так и по содержанию армяно-азербайджанские разногласия возникли чуть более ста лет назад» (8, с. 14). Данный тезис вполне применим к ситуации и в Абхазии, и в Южной Осетии, и в Чечне (хотя сегодня многим памятны заявления российских официальных лиц о
прекращении 500-летней вражды между Россией и чеченцами). Современные кавказские конфликты (и сепаратизм, как важный их элемент) возникли в рамках националистического дискурса, который вплоть до начала XIX столетия не играл в Кавказском регионе сколько-нибудь заметной роли. Однако к концу столетия ситуация изменилась. По словам политолога Артура Цуциева, «национальная проблематика превращается в 1890-е годы в абсолютно доминирующую тему кавказского политического дискурса. Через нее выражаются все ключевые социальные противоречия. Болезненное внимание к этнодемографическому («племенному», «национальному») балансу овладевает не только умами имперских администраторов, но начинает пронизывать идеологию самих местных элит, все более осваивающих идеи социального освобождения и народного представительства именно в этнических терминах. Возникают первые туманные проекты автономий в Закавказье, начинается спор о пределах «исторических территорий» (7, с. 39). Именно тогда обозначается противоречие между «идеальной территорией» и различными политическими реалиями, мешающими ее обретению. Только тогда мы можем говорить о появлении первых предпосылок для сепаратистских теорий и практик в регионе. Именно к этому времени относится возникновение «абхазской» или «карабахской мечты». Однако внедрение националистического дискурса на Кавказе было далеко не одноактным событием. Как пишет немецкий историк Йорг Баберовски, в начале ХХ столетия «сама национальная концепция утвердилась лишь на территории кавказских городов. За городской чертой она переставала действовать. Основанная в 1905 г. в Елизаветполе1 по образцу отрядов "Дашнак-цутюна"2 мусульманская организация "Дифай" распалась в 1907 г., не оставив после себя никакого следа. И хотя ей удалось возбудить вражду крестьян к чужакам, однако это отталкивание от чужого не вызвало у крестьян желания объединиться в супрарегиональный союз кавказских тюрок, как ожидали городские националисты... представления о нациях как таковых у деревенских жителей не существовало. В окружении враждебного мира, весьма далекого от
1 Совр. Гянджа. - Прим. авт.
2 Армянская партия, созданная в 1890 г. - Прим. авт.
органов государственной власти, крестьяне осознавали себя как члены рода, клана или религиозной общины» (1, с. 352) .
Значительную роль в укреплении националистического дискурса (и как следствие - сепаратизма) сыграли, во-первых, первый опыт строительства наций-государств на Кавказе в 1918-1921 гг. и последующие семь десятилетий советизации. Именно советская власть провела «генеральное межевание» земель в этом регионе, определила межреспубликанские границы, ставшие после распада Советского Союза межгосударственными рубежами, создала предикаты государственности, подготовила через систему партийной и хозяйственной номенклатуры, а также образовательные проекты собственные «национальные по форме, но социалистические по содержанию» кадры. По справедливому замечанию американского историка русского происхождения Юрия Слезкина, «СССР создавался националистами и был разрушен националистами» (10, с. 415). Националисты в обличии интернационалистов-большевиков во многом выполнили работу грузинских меньшевиков, азербайджанских мусаватистов и армянских дашнаков (впрочем, работа последних была выполнена хуже всего, что и спровоцировало «карабахский вопрос»). Ни одно из государств Закавказья в период «первой независимости» (Азербайджан и Армения в 1918-1920 гг. и Грузия в 1918-1921 гг.) не было в полной мере признанным, обеспечившим свою территориальную целостность и легитимность власти. Нагорный Карабах в составе Азербайджана оказался также не благодаря стараниям мусаватистского правительства, которое безуспешно боролось за спорную землю, а благодаря решению Кавказского бюро РКП(б).
Советская власть разрешила на время территориальные споры на Южном Кавказе, собрав все три республики - Грузию, Армению и Азербайджан - в рамках единого «коммунистического проекта» и определив границы между ними. Именно в советский период была обеспечена «территориальная целостность» Грузии, Азербайджана, Армении (Зангезур без помощи советской власти также являлся бы предметом спора), России (с Северным Кавказом). Но, расставаясь с СССР, новые независимые государства Евразии явно не желали отказываться от такого наследия «империи Кремля», как проведенное ей территориальное межевание и доставшиеся в наследство от «проклятого прошлого» границы.
В этой связи чрезвычайно важной задачей представляется уточнение основного понятия исследования - сепаратизма. Сегодня в политологической литературе Грузии, Азербайджана, России за абхазским, осетинским, армянским, чеченским движениями прочно закрепилось определение «сепаратистский». Между тем обозначенные выше этнополитические движения оформились в период «поздней перестройки», когда ныне независимые государства сами боролись за выход из состава Советского Союза, т.е. также были сепаратистами. Более того, абхазское, осетинское движение выступало за сохранение единого государства, полагая, что образование независимого Грузинского государства станет серьезной угрозой для двух автономий в составе советской Грузии. Их лидеры входили в депутатскую группу «Союз» Верховного Совета СССР. При этом, если осетинское движение по мере политической радикализации (к началу 1991 г.) выдвинуло ирредентистские лозунги (объединение с Северной Осетией, республикой в составе России), то абхазские лидеры вели борьбу за отделение от Грузии путем получения своей политико-правовой субъектности (до 1991 г. - в составе «обновленного СССР»).
Несколько отличная ситуация накануне распада СССР была в Чечено-Ингушской АССР (разделение этого субъекта на две республики завершилось в 1992 г.). Здесь национальная партийная номенклатура, воспользовавшись решениями специального пленума ЦК КПСС «О национальной политике партии в современных условиях» (19-20 сентября 1989 г.), пыталась разыграть сценарий «вхождения в СССР» напрямую, минуя Россию. Впоследствии лозунг о готовности Чечни напрямую войти в состав «обновленного Союза ССР», а не России неоднократно воспроизводил и президент непризнанной Ичкерии Джохар Дудаев. Таким образом, изначально практически ни одно движение за самоопределение, приведшее затем к затяжным этнополитическим конфликтам, в строгом смысле слова, не было сепаратистским. Не было таковым и движение карабахских армян, начавшее в 1987-1988 гг. квазиирредентистскую борьбу за «миацум» (т.е. объединение с Арменией). Приставка «квази» здесь используется не случайно, поскольку движение за выход населенного армянами региона из состава Азербайджана и объединение с Арменией началось в рамках советского законодательства. Это движение возглавили представители «партийных и 48
советских органов». Оппозиционность и антикоммунистические (националистические) лозунги стали доминировать в карабахском движении только в 1989-1990 гг. Армянский сепаратизм (не только в Нагорном Карабахе, но и в самой Армении) актуализировался во многом из-за позиции официального Баку (который поддерживал союзный центр). Таким образом, в процессе распада СССР ролевые функции менялись. Сепаратисты одновременно выступали в роли «державников» и наоборот. Такая «смена ролей» осталась и сегодня. Сепаратисты из Южной Осетии (включая президента Эдуарда Кокойты) могут выступать сторонниками и патриотами Российского государства.
По справедливому замечанию профессоров Сойли Нистен-Хаарала и Дмитрия Фурмана, «проблема права на отделение от государства, сецессию, для России более важна и актуальна, чем для множества других стран. Россия в ее современной форме сама возникла относительно недавно, в 1991 г., в результате борьбы и победы движения, возглавляемого бывшим президентом Б. Ельциным, добившимся революционным (не конституционным или «фиктивно конституционным») путем реализации для России «права на самоопределение вплоть до отделения (сецессии)» от СССР. То, что слово «сепаратизм» по отношению к движению, создавшему современную Россию, не употреблялось (как потому, что его руководители избегали прямо говорить об отделении, так и потому, что отделение от СССР его центральной республики означало не уменьшение государства при сохранении «государства-обрубка», а просто его ликвидацию), принципиального значения не имеет. В правовом отношении антисоюзное движение российских демократов было таким же сепаратистским, как и движения за отделение в других республиках, входивших в СССР» (6, с. 207). Впоследствии успех этого движения был объявлен на площадях и улицах Грозного прецедентом для самоопределения Чечни.
Между тем замечания Нистен-Хаарала и Фурмана применимы по отношению и к двум другим кавказским государствам, стоящим перед вызовом сепаратизма. И Грузия, и Азербайджан вели борьбу за отделение от Советского Союза с разной степенью радикализма и по разным сценариям. Грузия, столкнувшись с политическими амбициями абхазской элиты (знаменитый сход в селе Лыхны Гудаутского района 18 марта 1989 г.), не пыталась апелли-
ровать к союзному центру и практически сразу же повела борьбу за политическое самоопределение. Начиная с апреля 1989 г. и ЕКП Грузии, и диссиденты повели эту борьбу вместе. В Азербайджане же между движением за выход из состава СССР и партийной номенклатурой национального консенсуса так до конца и не сложилось. Азербайджан вплоть до августа 1991 г. рассчитывал на помощь союзного центра в борьбе с движением карабахских армян. Если Грузия не принимала участия в общесоюзном референдуме 17 марта 1991 г., то Азербайджан (в отличие от Армении) поддержал эту последнюю инициативу Михаила Горбачева по спасению СССР (4, с. 239, 330). Однако обе закавказские республики вели борьбу за самоопределение, не считаясь с положениями советского законодательства, регулирующего такие вопросы. И Грузия, и Азербайджан в период распада СССР восстанавливали правопреемственность не с Грузинской и Азербайджанской ССР, а с Демократической Республикой Грузия (1918-1921) и Азербайджанской Демократической Республикой (1918-1920).
Грузия начала процесс «восстановления государственности» 9 марта 1990 г., когда Верховный Совет Грузинской ССР принял Постановление «О гарантиях защиты государственного суверенитета Грузии». Высший советский (!) орган власти Грузии дал политико-правовую оценку ввода частей Красной армии в 1921 г. в Грузию, квалифицировав его как оккупацию и аннексию. Фактически выход Грузии из состава Союза ССР начался до прихода к власти этнонационалиста Звиада Гамсахурдиа. 20 июня 1990 г. Верховный Совет Грузии признал незаконными все договоры и правовые акты, заключенные после оккупации страны в 1921 г. Верховный Совет Азербайджана 30 августа 1991 г. принял Декларацию о выходе из состава СССР и независимости республики (4, с. 238-239, 331). Тогда было провозглашено «восстановление» независимости Азербайджана. Однако радикальный отказ от советского наследия сыграл с двумя независимыми государствами Южного Кавказа злую шутку. «Восстанавливая» свою государственность, Тбилиси и Баку упустили из виду тот факт, что их «территориальная целостность» (абсолютный приоритет для внешней и внутренней политики Грузии и Азербайджана) была создана Советским государством. Между тем первые национальные государства Закавказья существовали как унитарные образования (и не имели четких границ. - Прим ред.). 50
В «первом» Азербайджане вообще не было Основного закона, который бы регулировал статус территорий с «нетитульным населением». В «первой» же Грузии Конституция 1921 г. не предполагала автономию для Южной Осетии (самого понятия «Южная Осетия» для первого независимого грузинского государства не существовало) и давала «урезанную» автономию для Абхазии.
Получался парадокс. Постсоветские независимые государства пока не выработали иных (кроме имперских и советских) механизмов политической интеграции, обеспечения национального мира и спокойствия в регионе. Как результат сегодня Абхазия и Южная Осетия не готовы к признанию грузинского суверенитета, Карабах -суверенитета Азербайджана. Нахождение же Чечни в составе России недешево обходится федеральному бюджету. Этнический национализм в качестве основы государственного строительства делает новые независимые государства нелегитимными (или частично легитимными), поскольку доминирование одной этнической группы в политике и в бизнесе автоматически превращает государство в чужака для других этнических сообществ. Все это сделало сепаратизм на Кавказе политически актуальным (в разных частях региона он востребован в большей или меньшей степени).
На сегодня же мы можем зафиксировать: реализация различных сепаратистских практик на Кавказе привела к следующим результатам. В настоящее время в регионе существуют четыре независимых государства, признанных ООН. Россия - также является кавказской страной, поскольку семь субъектов РФ находятся на территории Северного Кавказа. Территория же российского Кавказа больше, чем территории трех стран Южного Кавказа вместе взятые. Помимо них есть два частично признанных образования, одна непризнанная республика - Нагорный Карабах.
Де-факто государства Кавказа
С формально-правовой точки зрения де-факто государства, возникшие вследствие распада СССР, такие как Республика Абхазия, Республика Южная Осетия (официально входят в состав Грузии), Нагорно-Карабахская Республика (НКР - в составе Азербайджана), не существуют для мирового сообщества. До середины первого десятилетия XXI в. в США и странах ЕС считалось, что
контакты с представителями таких образований нежелательны, поскольку они фактически оправдывают этнические чистки и ставят под сомнение принцип признания границ между бывшими республиками Советского Союза как межгосударственных границ новых независимых постсоветских государств. Именно этот принцип начиная с 1991 г. был положен в основу американо-европейского подхода к Евразии. Это, однако, нисколько не мешает де-факто государствам являться реальными участниками «большой игры» на территории бывшего Советского Союза. С политическими хитросплетениями вокруг перечисленных образований так или иначе связаны многие события в странах СНГ. Собственно процесс американизации и европеизации постсоветского пространства в значительной степени был вызван стремлением новых независимых государств (Грузия, Азербайджан) вернуть военно-политический контроль над утраченными регионами в условиях, когда последние пользуются поддержкой со стороны России. При таком подходе де-факто государства рассматриваются еще и как инструменты России для ослабления Грузии (Абхазия и Южная Осетия) и Армении - для сдерживания Азербайджана (Нагорный Карабах).
Такое понимание укрепилось в Европе и в США после «пятидневной войны» в Южной Осетии и в особенности после 26 августа 2008 г., когда президент России Дмитрий Медведев подписал указ о признании независимости Абхазии и Южной Осетии. Вслед за признанием двух бывших грузинских автономий 26 августа 2008 г. Москва установила с ними дипломатические отношения (9 сентября 2008 г.), подписала Договоры о дружбе (17 сентября 2008 г.), назначила послов (24 октября 2008 г.) и взяла на себя гарантии их безопасности. Эти шаги Кремля были восприняты на Западе не как поддержка двух де-факто государств, существовавших уже не один год на территории Грузии (и не контролировавшихся официальным Тбилиси), а как российская территориальная экспансия. В этой связи репрезентативным представляется мнение Строуба Тэлбота (знаковой фигуры для российско-американских отношений, занимавшего в администрации президента Клинтона в 1994-2001 гг. пост заместителя госсекретаря, курирующего СНГ): «Может быть, с официальной точки зрения России, Абхазия и Южная Осетия являются независимыми государствами, но в глазах всего мира это расширение российской территории. И это произошло в первый 52
раз с момента окончания советской эпохи. Я считаю это опасным явлением» (5).
Внутренняя динамика развития собыгтий в государствах де-факто остается вне поля зрения экспертов. По справедливому замечанию британского политолога Лоренса Броерса, ситуация в этих образованиях долгие годы рассматривалась на Западе всего лишь как следствие этнополитических конфликтов начала 1990-х годов (которые сегодня принято называть «замороженными»). «В результате де-факто государства региона редко рассматриваются Западом через призму понятий переходного периода и демократизации, которая применяется по отношению к государствам де-юре. Вместо того чтобы видеть в этих образованиях самостоятельную политическую среду, де-факто государства воспринимаются только в контексте их взаимодействия с внешними игроками и мирными процессами»^, с. 70).
Отсюда и принятый в европейской и американской политологической литературе термин для обозначения де-факто государств Евразии, как «breakaway republics», или «separatist states» (т.е. «отколовшиеся» республики или «сепаратистские государства»). Таким образом, имманентно предполагается, что «отколовшиеся» республики в перспективе могут «вернуться». При этом такое возвращение рассматривается как «разрешение этнополити-ческого конфликта». Фактически восстановление территориальной целостности Грузии и Азербайджана отождествляется с урегулированием конфликтов. Следствием подобного подхода стало рассмотрение всех внутриполитических процессов в Абхазии, Южной Осетии и Нагорном Карабахе как явления «временного», «ненастоящего», которое будет ликвидировано в тот самый момент, когда ныне существующий статус-кво будет нарушен, а статус «спорных земель», напротив, будет определен.
Если же говорить о новой политико-правовой ситуации в Абхазии и Южной Осетии, то сам факт формально-правового признания их независимости чрезвыгчайно переоценивается. Между тем признание Россией независимости Абхазии и Южной Осетии изменило очень много и в то же время не изменило ничего. Все проблемы, имевшие место до акта признания, остались и теперь. Что, в сущности, изменилось после того, как 26 августа Дмитрий Медведев объявил о признании независимости двух бывших гру-
зинских автономий? И до 26 августа, и после этого дня Грузия считала Абхазию и Южную Осетию своими территориями (население которых интересовало Тбилиси во вторую очередь). И до того, и после грузинские власти были готовы вести диверсионную и партизанскую борьбу на «спорных землях».
Историческим решение Медведева стало потому, что Москва изменила свою роль в абхазских и осетинских делах. Кремль просто оформил это изменение юридически (в отличие от той же Турции, которая продолжает называть своих солдат на Севере Кипра «миротворцами»). Россия также могла изменить свою роль и без признания независимости двух бывших автономий. Однако четырехлетний процесс «разморозки конфликта», начатый Грузией в 2004 г., подтолкнул Россию к тому, чтобы пересмотреть свою позицию по сохранению статус-кво как высшей ценности. «Пятидневная война» окончательно разрушила существовавший баланс сил и превратила Россию в сторону конфликта. Из миротворца РФ превратилась в политического покровителя Абхазии и Южной Осетии, и в этой смене статуса нет ничего ни плохого, ни хорошего. Это простая констатация факта. Ни Грузия, ни окружающий мир не признали полностью новые реалии. Россия не оказалась, конечно же, в изоляции (трудно представить себе ее, принимая во внимания международный вес РФ и проблемы хотя бы глобального финансово-банковского кризиса). Но ее голос по абхазским и осетинским вопросам остался одиноким на международной арене.
Между тем уже сегодня видны те объективные и субъективные расхождении между Москвой, с одной стороны, и Цхинвали и Сухуми - с другой, которые если не обозначены публично, то в латентном виде присутствуют.
В Южной Осетии - это противоречие между стремлением Москвы доминировать и свободой местной элиты в распоряжении выделяемыми из России финансовыми средствами. Второй вопрос -кадровый (Москва и Владикавказ будут стремиться к тому, чтобы «помочь» Эдуарду Кокойты хорошими кадрами, а сам глава Южной Осетии предпочтет доверенные и проверенные «свои» силы). Есть и возможные трения по поводу объединения «двух Осетий». Североосетинская элита вовсе не в восторге от того, чтобы уступить лидирующие позиции амбициозным «кударцам» (так называют на Севере всех осетин, выходцев из Южной Осетии и внутренних об-54
ластей Грузии, что с академической точки зрения не совсем корректно).
В Южной Осетии Москва продолжает свою старую внешне- и внутриполитическую линию на поддержку исключительно официальной власти. Спору нет, Южная Осетия - это не Украина и уж тем паче не европейская страна, где есть сильные оппозиционные партии и публичная политика. Но и там есть политики и общественные деятели, недовольные действующей властью. Есть и выходцы оттуда, вынужденные оставить республику и жить в Северной Осетии или в Москве. И заметим, это - не сторонники грузинских коллаборационистов типа главы «временной администрации Цхинвальского региона» Дмитрия Санакоева. Среди них те, кто имел серьезные заслуги в конфликтах между Грузией и Южной Осетией. Например, сегодня Кокойты жестко критикует Олег Тези-ев, глава североосетинского фонда «Гражданская инициатива», экс-премьер министр и экс-министр обороны Южной Осетии, занимавшийся обороной республики от Грузии в начале 1990-х годов. С публичными обвинениями в адрес Кокойты (за финансовые злоупотребления, узурпацию власти и провалы в организации обороны республики) в декабре 2008 г. выступил Анатолий Баранкевич. В 2006-2008 гг. он занимал пост секретаря Совета безопасности непризнанной республики, а во время «пятидневной войны» лично уничтожил два грузинских танка.
В Абхазии также видно объективное противоречие между заявленной целью строительства «нейтральной демилитаризованной демократической республики» и российскими военными базами (учитывая особенно перспективы размещения Черноморского флота с его сухопутной инфраструктурой после 2017 г.). Важный вопрос (особенно для Абхазии) - это президентские выборы (и вообще избирательные процедуры). Если в Южной Осетии политический ландшафт более однообразен, то в Абхазии он мозаичен, присутствует плюрализм, конкуренция.
Захочет ли Москва повторить опыт 2004 г. в Абхазии? Станет ли навязывать модель «суверенной демократии» или, напротив, не будет мешать тем небольшим росткам демократии, которые там имеют место? Очевидно, что от ответов на эти вопросы зависит успешность не только новой государственности, но и отношение к России. Чем дальше, тем больше проблемы Грузии будут отходить
на второй план, а проблемы РФ - переоцениваться. Еще одна острая проблема (она есть и в Абхазии, и в Южной Осетии) - это сдерживание радикальных «патриотов», готовых продолжать борьбу с Грузией даже там и тогда, где это невыгодно и неинтересно Москве.
Следовательно, Российской Федерации надо найти оптимум между вмешательством во внутриполитические процессы в Абхазии и Южной Осетии и обеспечением российской национальной безопасности на Большом Кавказе. Иначе история взаимоотношений между СССР и Восточной Европой в той или иной степени может повториться.
В отличие от Абхазии и Южной Осетии, Нагорный Карабах продолжает оставаться непризнанной республикой (от признания его независимости отказывается даже официальный Ереван). Однако в то же самое время Ереван является политическим покровителем сепаратистской непризнанной Нагорно-Карабахской Республики (НКР). Нагорный Карабах не является стороной переговоров по армяно-азербайджанскому урегулированию, его позиции представляет армянская дипломатия. Однако НКР резко отличается от других де-факто образований на территории СНГ. Лидеры армян Карабаха никогда не стремились к тесной интеграции с Абхазией, Южной Осетией и Приднестровьем, воздерживались от участия в форумах так называемого «параллельного СНГ». Элита НКР предпочитает рассматривать свою борьбу за самоопределение не в постсоветском контексте, дистанцируясь от казусов Абхазии или Южной Осетии, а в европейском контексте (вместе с Косово и Северным Кипром). Политика НКР, в отличие от внешнеполитического курса Южной Осетии, Абхазии и Приднестровья, была подчеркнуто диверсифицированной (НКР имеет свои представительства в США, Франции, Австралии и на Ближнем Востоке). НКР была и остается единственной из непризнанных республик, которая получает финансирование от американского Конгресса (хотя на эту тему в Вашингтоне ведутся серьезные дискуссии). В свою очередь Кремль (заинтересованный в партнерстве с Баку) никогда не распространял «косовский прецедент» на Нагорный Карабах, не считал возможным добиваться его признания и не выступал официально за предоставление НКР особого статуса на переговорах по армяно-азербайджанскому урегулированию. Вопрос о НКР рассматривался Москвой исключительно в контексте мирного процес-56
са. Все усилия Кремля последних месяцев по нагорно-карабахскому урегулированию, нацеленные на то, чтобы продемонстрировать готовность не только «принуждать к миру», но и разрешать конфликты, вызвали внутри армянского экспертного и политического сообщества много вопросов. Не будет ли Россия стремиться к тому, чтобы «разменять» Карабах на признание Абхазии и Южной Осетии? Эти фобии и страхи укреплялись еще и потому, что на кавказском направлении активизировалась Турция. И в то же время российско-турецкие отношения заметно улучшились на фоне негативной динамики в отношениях Анкары, с одной стороны, и США + ЕС - с другой. Очень неоднозначно относятся в Армении и к интенсификации российско-азербайджанских отношений. Москва активно поддерживала действующую власть в ходе президентских выборов в октябре нынешнего года (сыграв свою определенную роль в международной легитимации режима Ильхама Алиева). Многие в Ереване (возможно, что это также иррационально и преувеличено) оценивают «молчание Азербайджана» во время «пятидневной войны» как знак согласия Москвы на определенные уступки в пользу Баку в ходе мирного урегулирования в Карабахе. Как бы то ни было, сегодня Ереван рассматривает конфликт из-за Нагорного Карабаха как результат этнополитического самоопределения армянской общины спорного региона, который следует защищать.
В этой связи «окончательное определение» статуса спорных территорий не кажется нам перспективой ближайшего будущего. Уже более 15 лет в «остуженных» горячих точках СНГ продолжается политическая, социально-экономическая и социокультурная жизнь. Люди в Цхинвали, Сухуми и Степанакерте не просто выживают, но и занимаются бизнесом, некоммерческой деятельностью, формируют собственные органы власти и управления. Выборные процедуры являются неотъемлемой частью политического процесса в де-факто государствах, хотя нельзя не отметить значительную роль «форсмажоров», задерживающих становление демократических институтов. Это и неразрешенные конфликты, и весьма специфическая модель демократии, которую можно определить как этнодемократию, когда выборные процедуры или конкуренция ограничены определенными этническими рамками. В Нагорном Карабахе - это границы армянской общины, в Абхазии - четырех
общин (абхазской, армянской, русской, грузинской, но в рамках только одного Гальского района).
Сепаратизм на Северном Кавказе: временное отступление?
Особая статья - это угроза этнического сепаратизма на российском Северном Кавказе. Самая крупная из постсоветских стран -Россия пережила драматичный (порой трагический) опыт борьбы с сепаратизмом и региональным партикуляризмом. Вехами на этом пути стали две военные кампании в Чечне (1994-1996 и 1999-2000), осетино-ингушский конфликт 1992 г., не разрешенный полностью до сих пор. Существование на российской территории де-факто государства Чеченской Республики Ичкерия и «Отдельной исламской территории» в трех селах Дагестана ставило под вопрос само политическое и военное присутствие РФ на Северном Кавказе. России также пришлось за последние два десятилетия реагировать на такие вызовы, как законодательное «обособление» в Адыгее (где в начале 1990-х годов был введен ценз оседлости и обязательное знание адыгейского языка для руководителя республики), попытки этнического разделения Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии, выезд русского населения со всей северокавказской территории. В этой связи вопрос о том, вызовет ли признание Абхазии и Южной Осетии «эффект домино» внутри России, не является просто досужим интересом.
Пытаясь ответить на обозначенные вопросы, в первую очередь следует сформулировать несколько принципиальных тезисов.
Во-первых, наличие сепаратистских настроений в любом многосоставном обществе практически неизбежно. Сепаратизм существует и в Испании, и во Франции, и в Британии, и в Бельгии, и во многих странах, которые принято причислять к так называемому цивилизованному миру. Однако далеко не факт, что эти настроения обязательно должны стать доминирующими и разделяться подавляющим большинством представителей того этноса, от имени которого выступают сепаратисты.
Во-вторых, идеология и практика сепаратизма не является константой. На популярность сепаратизма (или, напротив, на его непопулярность) влияют многие внутренние и внешние факторы. Например, нынешняя нестабильная ситуация в Ингушетии или
Дагестане не может идентифицироваться как проявления сепаратизма. Не каждый взрыв, похищение, диверсия или просто протест против власти - сепаратизм. Не только этнонационалистические идеологии используют политическое насилие в своих целях. А потому прежде всего надо разобраться, какие силы, люди, идеи стоят за тем или иным фактом политического насилия в северокавказских республиках. Отсутствие мощных очагов этносепаратизма на Кавказе - это не повод для самоуспокоения. Исламский религиозный радикализм (особенно если он находится на подъеме) - не менее опасный вызов. Но это - принципиально иной набор проблем.
В-третьих, наличие сепаратистских взглядов в стране вовсе не является фактом, предопределяющим войны и конфликты. В начале - середине 1990-х годов на Северном Кавказе помимо чеченского сепаратизма существовали и другие этнонациональные движения, которые апеллировали к идеям «самоопределения вплоть до отделения». При этом кавказские сепаратисты выдвигали проекты отделения не только от России, но и от республик, в состав которых были включены представители той или иной этнической группы. Были выдвинуты и ирредентистские проекты (например, создание Лезгистана на землях, населенных лезгинами, в Азербайджане и в российском Дагестане). В начале 1990-х годов в самой крупной северокавказской республике, например, действовала Партия независимости и возрождения Дагестана. Однако существенной роли в дагестанской политической жизни она не сыграла, а главным политическим слоганом республики со временем стала фраза Расула Гамзатова: «Дагестан добровольно в состав России не входил и добровольно из него не выйдет».
В Карачаево-Черкесии только в 1991 г. было провозглашено пять республик (включая и две казачьих)! В Кабардино-Балкарии в 1991-1992 гг. интенсивно шел процесс раздела республики по этническому принципу (с соответствующими опросами и с организацией референдума и «межевания земель»). Действовала Конфедерация горских народов Кавказа. Она несла на своих знаменах идеи «общего кавказского дома». Естественно, без участия российских архитекторов.
Таким образом, Чечня была лишь наиболее ярким примером этносепаратизма. Другие же сепаратистские или ирредентистские проекты не переросли в открытые противоборства. По словам
профессора Джорджтаунского университета, автора исследования об этнополитическом развитии Кавказа «Призрак свободы» Чарльза Кинга, «с приходом Путина к власти автономистские и сепаратистские устремления в регионе смолкли» (9, с. 286). Не споря с самим фактом, приведенным Кингом, хотелось бы дать некоторые уточнения. «Молчание» наступило не только и не столько благодаря воле Путина и построенной им «вертикали».
Все дело в том, что этнический национализм в условиях Северного Кавказа потерпел историческое поражение (у которого много объективных предпосылок). Возможно, это - временное поражение. Вероятны, особенно при некачественной политике федерального центра, и определенные «возвратные движения». Но сегодня реальность такова. Радикальные протестные движения, обращенные против центральной российской или республиканской власти, используют не этнонационалистический (или сепаратистский), а исламистский язык. Даже Чеченская Республика Ичкерия в прошлом году была упразднена ее так называемым президентом Доку Умаровым, провозгласившим Кавказский эмират. Пик популярности этнического национализма пришелся на начало - первую половину 1990-х годов. Затем начался его закат. Спрос на этнический национализм в начале 1990-х годов был вызван не только «слабостью власти», но объективными обстоятельствами. Во-первых, распад любого имперского государства сопровождается и обостряется поиском «корней», обретением новой идентичности. Во-вторых, северокавказские республики в составе РФ в течение 70 лет входили в состав советского государства, с одной стороны, проводившего политику государственного атеизма, а с другой - способствовавшего правовой институционализации этничности. Религиозность запрещалась, в то время как этничность культивировалась. В начале 1990-х годов в регионе просто не было искусных проповедников «чистого ислама» (для этого как минимум требовалось серьезное встраивание в исламский мир, его интеллектуальное пространство). А потому исламские «радикалы», появившиеся в начале 1990-х годов на Северном Кавказе, стремились сочетать религиозную риторику с этнонационализмом.
Однако в дальнейшем этнонационализм и этносепаратизм утратили былую популярность. Прежде всего, следует отметить, что в условиях этнической пестроты Северного Кавказа последова-60
тельный этнонационализм (и сепаратизм в его высшей фазе) чреват конфликтами. Их в 1990-е годы и было немало: осетино-ингушский и российско-чеченский - лишь два наиболее острых, а потому известных. Этнонационализм не смог разрешить и ряд насущных проблем этнических элит (в частности, надежды на территориальную реабилитацию). Пришедшие к власти «этноэлиты» также занялись приватизацией власти и собственности, забыв об обещаниях, данных представителям «своего народа». Очень большое влияние на спад популярности этнического национализма и сепаратизма оказал и провалившийся государственный эксперимент «Ичкерия». И дело здесь не в российском военном вмешательстве (хотя и оно заставило многих считать издержки от отделения). В де-факто независимой Чечне не удалось построить эффективное государство (хотя бы сравнимое с Абхазией или Нагорным Карабахом). Более того, дудаевско-масхадовская Ичкерия вела себя чрезвычайно агрессивно по отношению к соседям, что формировало у них образ России, если и как зла, то зла меньшего по сравнению с «вольной Ичкерией». Вместе с тем в середине 1990-х годов на Северном Кавказе сложилась радикально-исламистская среда, в которой был сформирован новый проект для региона, отличный и от советского опыта, и от провалившегося проекта по демократизации, и от этнонационализма. «Чистый ислам» как проект для Кавказа стал не результатом вмешательства внешних сил (саудовцев, пакистанцев или «вашингтонских обкомов»), а в первую очередь был порожден внутренней средой.
Этот проект приобрел массовую популярность не из-за неграмотности местного населения или их якобы исконного «провинциализма». Радикально-исламистский проект апеллировал к мировой религии (освобожденной от местных «искажений» и традиций), к универсальным ценностям (вне этносов, вирдов, тарика-тов, кланов). В нем был сделан акцент на эгалитаризм, противодействие коррупции и социальной несправедливости. Идеологи «чистого ислама» умело использовали и психологические методы воздействия (апелляция к неуспешным слоям молодежи, лишенным возможностей для карьерного роста, получения качественного образования). И все это формировалось в условиях отсутствия внятной стратегии социального, экономического, политического развития Северного Кавказа.
Как результат - распространение радикального ислама (который у нас принято называть «ваххабизмом», что не вполне корректно, поскольку не является самоидентификацией для носителей данной системы взглядов). Оно началось не только в восточной части региона, т.е. Чечне, Дагестане, Ингушетии, но и в западной, где традиционно религиозность населения была ниже. Отсюда и трагические события в столице Кабардино-Балкарии Нальчике 13 октября 2005 г. При этом следует отметить, что те, кто считает себя защитником «чистого ислама», далеко не однородны. Среди них есть те, кто уже перешел черту закона, но есть и те, кто воспринимает «чистый ислам» как моду, увлечение. Есть, в конце концов, просто сбившиеся с пути, дезориентированные люди. В любом случае считать их всех «врагами России» было бы большой политической ошибкой. Следует помнить, что любая мировая религия приспосабливается к местным условиям. И если в XIX в. имам Шамиль силой насаждал тарикатский ислам в Дагестане и в Чечне, то сегодня именно это направление считают в восточной части Кавказа «традиционным исламом». Кстати сказать, и в этом направлении ислама, которое принято считать пророссийским и лояльным, также есть свои радикалы. Скорее всего, тот ислам, который называют сегодня «ваххабитским», в северокавказских условиях пройдет сложную трансформацию и со временем станет более «традиционным» и менее радикальным. Но для этого не только от властей республик Северного Кавказа, но и от всей России (и власти, и экспертов, и общества) потребуется колоссальная работа по разделению «мастеров тротила» от людей, готовых проявить политическую лояльность по отношению к государству.
Было бы также большой ошибкой считать все протестное движение на Северном Кавказе исламистским. В Ингушетии и в Дагестане существует и светская оппозиция, чья критика в большей степени направлена против республиканской власти. И если в Ингушетии к светской оппозиции относятся очень разные по политическому происхождению и взглядам люди, объединенные неприятием нынешней региональной власти, то в Дагестане это активисты целого ряда общероссийских партий. И хотя в 2007-2008 гг. их сила и влияние серьезно ослаблены, они присутствуют. Нельзя совершенно игнорировать и так называемую «внутриаппаратную» оппозицию во всех субъектах региона. Она не выступает с публич-62
ными лозунгами и не ведет открытых дебатов. Однако ее роль в кадровой политике, принятии управленческих решений нельзя недооценивать.
Следовательно, сегодня повестка дня на российском Северном Кавказе другая. Она не лучше и не хуже, чем была в 1990-е годы. Она - другая. Сейчас не этносепаратизм, а радикальный исламизм является главным вызовом безопасности государства и общества. В свою очередь, нельзя не видеть, что это политическое течение питается такими пороками и общероссийской, и региональной власти, как непотизм, закрытость, неумение и нежелание вести диалог с оппонентами. Однако ситуация не стала необратимой. И если проект «Россия» вдруг провалится и повторит судьбу СССР, то не столько из-за признания Абхазии и Южной Осетии, сколько в силу неумения адекватно оценивать внутреннюю ситуацию, качественно выстраивать национальную и конфессиональную политику.
Таким образом, сепаратистские практики на Большом Кавказе являются результатом прежде всего объективных процессов -укоренения националистического дискурса и строительства наций-государств в условиях сложного процесса социально-экономической модернизации и идентификационной трансформации. В постсоветский период регион знал как успешные, так и провалившиеся попытки реализации сепаратистских проектов. Между тем незавершенность процесса формирования наций-государств (вкупе с сохранением архаичных управленческих механизмов и институциональной слабости элит новых независимых постсоветских стран) сохраняет политическую актуальность сепаратизма. Сегодня в некоторых случаях (прежде всего в ситуации в России) мы видим его отступление, вызванное, однако, не столько успешными действиями властей, сколько появлением новых дискурсов. Как бы то ни было, сепаратистские угрозы не сняты окончательно с повестки дня всех кавказских государств, а также других внешних игроков, вовлеченных в политические процессы региона.
Список литературы
1. Баберовски Й. Цивилизаторская миссия и национализм в Закавказье: 1828-1914 гг. // Новая имперская история постсоветского пространства. -Казань: Центр исследований национализма и империи, 2004. - С. 307-352.
2. Броерс Л. Политика непризнания и демократизация // Пределы возможностей лидеров элиты и общества в нагорно-карабахском мирном процессе. - Лондон, 2005. - С. 70-72. - На рус. яз.
3. Ваал де Т. Угрозы безопасности на Южном Кавказе // Вестник Европы. -М., 2002. - № 7-8. - С. 35-38.
4. Маркедонов С.М. Этнонациональный и религиозный фактор в общественно-политических процессах Кавказского региона. - М.: МАКС Пресс, 2005. - 380 с.
5. «Надеюсь, что следующая администрация США вернется к идее Договора по противоракетной обороне» / / Время новостей. - М., 2008. -№ 204, 1 ноября.
6. Нистен-Хаарала С., Фурман Д.Е. Право на отделение // Бьюкенен А. Сецессия. Право на отделение, права человека и территориальная целостность государства. - М.: Рудомино, 2001. - С. 207-208.
7. Цуциев А.А. Атлас этнополитической истории Кавказа (1774-2004). -М.: Европа, 2006. - 128 с.
8. De Waal T. Black garden: Armenia and Azerbaijan through peace and war. -N.Y.: New York univ. press, 2004. - 337 p.
9. King Ch. The ghost of freedom: A history of the Caucasus. - Oxford: Oxford univ. press, 2008. - 320 p.
10. Slezkine Y. The USSR as a communal apartment, or how a socialist state promoted ethnic particularism // Slavic review. - Champaign, IL, 1994. -Vol. 53, N 2. - P. 414-452.
