CC BY
31
ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
УДК 821.161.1 ГРНТИ 17.82.10.
СЕМАНТИКА «КЛУБНИКИ И ШОКОЛАДА» В ТВОРЧЕСТВЕ ПОЭТОВ
М. Глянц1, Т.Н. Савенкова2, Н.И. Шешина3 1 Университет Индианаполиса США, ЭХанна-Авеню, Индианаполис, Индиана, 46227 2Санкт-Петербургский университет экономики и права при межпарламентской ассамблее СНГ Россия, 196233, Санкт-Петербург, ул. Смолячкова, 3
3Санкт-Петербургский государственный технологический институт (ТУ) Россия, 190013, Санкт-Петербург, Московский проспект 26; [email protected]
Описываются сложные и неоднозначные взаимоотношения двух великих поэтов, их взгляды на жизнь и отношение к смерти. Проводятся параллели между духовными и телесными потребностями ярких творческих личностей. Рассказывается о причинах, послуживших основанием для расставания Цветаевой и Мандельштама. Ключевые слова: поэзия, бессмертие, Цветаева, Мандельштам, шоколад, клубника, русские писатели.
SEMANTICS OF «STRAWBERRY AND CHOCOLATE» IN POETS' WORKS
M.. Glyants1, T.N. Savenkova2, N.I. Sheshina3
1 University of Indianapolis
USA, 46227, Indiana, Indianapolis, EHanna Avenue
2St. Petersburg University of Economics and Law by CIS Interstate Parliamentary Assembly
Russia, 196233, S. Petersburg, ul. Smolyachkova, 3
3St. Petersburg State Institute of Technology (IT),
Russia, 191123, St. Petersburg, Moskovskiy pr. 26; [email protected]
The article describes complex and ambiguous relationship of two great poets, their outlooks on life and the attitude on death. The authors underline parallels between spiritual and corporeal needs of outstanding creative persons. They point out the reasons, which have formed the basis for Tsvetaeva and Mandelstam's breaking up.
Keywords: poetry, immortality, Tsvetaeva, Mandelstam, chocolate, a strawberry, Russian writers.
Марина Цветаева (1892-1941) и Осип Мандельштам (1891-1938) - два великих поэта XX века, современники и друзья. В 1916 году из их дружбы родился замечательный поэти-
© М. Глянц, Т.Н. Савенкова, Н.И. Шешина, 2018
ческий союз. Несмотря на то, что вскоре они расстались, Цветаева пишет в мемуарах «История одного посвящения» о Мандельштаме и объясняет истинное происхождение его
последнего посвящённого ей стихотворения (1931). Она описывает свои взгляды на жизнь, смерть и бессмертие, используя образы клубники и шоколада. Марина ассоциирует себя с клубникой, а Мандельштама - с шоколадом.
Еда не была популярной темой даже в модернистских стихах Мандельштама и его коллег-акмеистов, которые писали о земных вещах, демистифицируя символистический идеализм поэтов предыдущего поколения. Тем не менее Цветаева, не соглашаясь со своими современниками и их литературными школами, неоднократно возвращается к образам пищи. Она видит связь между физическим голодом и духовными исканиями, особенно желанием и необходимостью создания бессмертной поэзии.
Различие между клубникой и шоколадом может отражать противоположность поэтов как, соответственно, москвича и петербуржца. Москва была столицей России с XV века до 1712 года, когда Петр Великий построил свой европейский город на берегу Финского залива — «окно в Европу». В переписке Цветаевой и Мандельштама (1916), поэты отождествляют себя со своими родными городами. Шоколад, как и Санкт-Петербург, -это кондитерское изделие, подражающее западному оригиналу; а клубника, как и Москва, — плод богатой почвы центральной России. В весенне-летний период клубника является доступным источником витаминов и удовольствия для детей и взрослых.
Если рассматривать ссылки Цветаевой на эти деликатесы и прочитать тексты, по-свящённые её пониманию жизни человека-поэта, мы обнаружим, что она соткала воедино изображение смерти и бессмертия поэтов. Она представляет и Мандельштама, и себя как голодных поэтов; то есть они жаждут как физической пищи, так и поэтического, духовного рождения. Плоть и дух неразделимы, особенно в её собственном случае, и оба питаются клубникой. В отношении Мандельштама она менее прямолинейна. Его неудовлетворённое желание экзотических сладостей, как и дискомфорт перед лицом смерти и её последствий, порождает относительный поэтический голод.
Три ключевых текста, посвящённых голодному поэту, — это раннее стихотворение «Идёшь, на меня похожий» (1913) [1]; короткая повесть «Хлыстовки» (1934) [2]; и более
пространный очерк, написанный в 1931 году, «История одного посвящения». В первом тексте изображение дикой земляники [3], растущей на её могиле, использовано, чтобы раскрыть связь автора с будущим читателем. Второе описывает сочные плоды, особенно садовую клубнику [4], выращиваемую монашками во времена её детства. Третий связывает мотив лета и клубники с её дружбой с Мандельштамом и его потребностями в шоколаде.
Продукты из детства, как и другие его удовольствия и обиды, приобретают глубокий смысл для каждого человека. В стране, где голод и лишения сыграли столь важную роль, было бы удивительно, если бы еда не приобрела повышенный смысл в жизни и творчестве русских писателей. Контрастность между безопасностью и обеспеченностью ранних лет Цветаевой или Мандельштама и острой потребностью в их взрослой жизни только усиливает влияние их воспоминаний о еде и голоде [5]. Однако Цветаева сопротивляется любой такой простой бифуркации; она жаждала предметов искусства и духа, а также сладостей во время относительного комфорта детства и без жалоб сносила голодный период Гражданской войны. В конечном счете, как для нее, так и для Мандельштама внутренняя свобода была дороже физического насыщения (по крайней мере, в представлении Цветаевой о нём), хотя Мандельштаму не хватает лёгкости, с которой сама Цветаева представляет жизнь за пределами могилы.
Двусмысленное отношение Цветаевой к еде, смерти и бессмертию фигурирует даже в ранних стихах. В лирике 1913 года она развивает образ еды и кормления, чтобы поделиться с аудиторией своим взглядом на грань между жизнью и смертью. Она говорит как бы от имени своей могилы прохожим:
Идёшь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала - тоже! Прохожий, остановись! Прочти - слепоты куриной И маков набрав букет — Что звали меня Мариной И сколько мне было лет. Не думай, что здесь - могила, Что я появлюсь, грозя... Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже, И кудри мои вились... Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед: Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет. Но только не стой угрюмо, Главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли... — И пусть тебя не смущает Мой голос из-под земли.
Коктебель, 3 мая 1913 г.
Здесь молодая поэтесса примеряет маску своего мёртвого «я», разговаривая с живым человеком, прогуливающимся мимо её могилы. После смерти она сохраняет не только возможность говорить, но и способность смотреть. Последняя строфа показывает: она может ясно видеть своего слушателя. Возможно, Цветаева ссылается на русский обычай прикреплять портрет покойного, выбитый на керамической плитке или в рамке под стеклом, к могильному надгробию. В этом случае речь идёт о взгляде этого случайного прохожего на портрет. Кроме того, она точно знает, какие растения растут на кладбище, и она приглашает прохожих выбрать цветы и собрать букет, съесть дикую землянику, растущую на её могиле.
Ещё одна особенность русских кладбищ, которая, подобно портретам мёртвых, может поразить западного посетителя, - это распространённость продуктов среди предметов, которые оставляют на могилах близких. Букеты, традиционные для кладбищ, состоят из сезонных растений: ирисов, еловых ветвей, вербы, с которой россияне празднуют Вербное воскресенье. Вечнозелёные иголки могут быть рассыпаны по всей поверхности могилы как напоминание о том, что, по крайней мере, душа бессмертна и неизменна, как зелень хвойных растений. Часто оставляют на могилах маленькое поминальное печенье, варёные яйца и даже конфеты. Иногда ставят вазу со спелой пшеницей вместо цветов. Российские этнографы XIX века видели в этом прямую связь с языческими корнями русской культу-
ры. В конце концов, в стране, где христианство укрепилось только после 988 года н.э., неизменная жизнь крестьянства должна сохранять следы поклонения предкам, практикуемого славянами в доисторическую эпоху [6]. Жертвоприношение духам предков поддерживало крестьян и должно было обеспечивать дождём и солнцем в сезон посева и жатвы [7].
Православные церковные книги предлагают альтернативное объяснение, адаптированное к их собственному богословию: мелкие пшеничные печенья олицетворяют хлеб Евхаристии, сладости символизируют добрые дела, которые Бог дарует верующим. Погребальные ритуалы, проводимые на русских похоронах и в поминальных службах, сопровождаются церемониальным потреблением кутьи (блюдо из риса или других зёрен с медом, а иногда и изюмом) и других блюд [8]. В XIX веке была распространена благотворительность - «кормить голодных и незваных». На родительский день, во второй вторник после Пасхи и во вторую субботу после Дня Вознесения, русские высших слоёв «дарили яйца (окрашенные и сырые), печенье или творожные пирожки» нищим, которые выстраивались на подходах к кладбищу. Некоторые славянские погребальные обычаи также включали раскладывание цветов над трупом в гробу и не только из желания украсить мёртвого человека, но и из желания показать связи между вегетативной природой и душой умершего.
Учитывая эти разнообразные традиции, в стихах Цветаевой мы можем увидеть связь между большими сладкими ягодами возле её могилы, созревшими для сбора, и вегетативным циклом бессмертия. Хотя Марина сохраняет голос и способность видеть даже после своей смерти, её тело лежит под землей, и она по-прежнему подвержена физическому разложению. И все же её душа и её стихи могут быть бессмертными. Разложение является частью цикла распада семян, цветов, фруктов, которые ежегодно в естественном мире вырастают вновь. Цветаева полностью принимает как свою физическую, так и духовную природу, умоляя прохожих не смущаться своей способности говорить из-за пределов мира живых или более буквально - из могилы. Она не желает пугать, поскольку понимает страх своего адресата. Напротив, даже берёт на
себя роль утешителя и воспитателя, предлагая цветы и ягоды с места своего захоронения. И после смерти она жаждет признания своей гуманности от прохожего, который слышит её голос. Её отношение к ягодам на кладбище подразумевает, что в детстве там она собирала для себя плоды, общаясь с нищими, получающими милостыню, а не с благочестивыми скорбящими, приносящими поминальную пищу.
Ссылки на ягоды в «Хлыстовках» подтверждают и расширяют это понимание. В очерке Цветаева вспоминает о днях детства на семейной даче в Тарусе в сравнительно спокойное время, пока её мать не заболела туберкулёзом в 1902 году. Автор рассказывает, как она, её брат и сестра увлечены местной сектантской общиной, состоящей из одного мужчины, которого называют «Христос», и большой группы женщин. Они «все на одно лицо, загарное, янтарное, и из-под одинакового платочного - белого, и бровного чёрного края ожигало вас одинаковое, собирательное око, тупилось в землю крупное коричневое веко с целой метёлкой ресниц», даже имя у них было одно, собирательное — «Кирилловны». Ласковые, приветливые, они зовут «Маринушку» остаться с ними жить, дочкой их стать; «Машей» - ухаживать за их чудесным садом. «Гнездо хлыстовок», не дом, потому что не было его видно за большим садом, — на входе в город Таруса. Как вспоминает Цветаева, все плоды в саду созревали одновременно. Например, клубника, в то же время, что и рябина, «... она всегда была красная, всё лето, со всем красным и сладким в ней и всё, что вам нужно сделать - это пойти и сорвать (но мы никогда не ходили!), и всё одновременно доступно: клубника, вишня и красная смородина, а особенно бузина».
Клубника обычно созревает в конце весны и начале лета, в то время как ягоды рябины становятся красными в конце лета или в начале осени, но память о детстве наделяет это место обилием, которое выходит за временные сроки природы. Это заколдованное королевство предлагает маленькой девочке выход из всего, что её пугает, «из моего собственного имени, из моей собственной кожи, выход! От любой плоти до широких открытых пространств». Здесь она использует понятие «бескрайний русский простор» как понятие, лишённое каких-либо негативных оттенков.
Сектантские женщины также приходят и на дачу Цветаевых, принося много спелых ягод для хозяйки дома, их посещение остаётся в памяти Цветаевой. Дети прячутся за своей матерью и выглядывают из-за её юбок, и не потому, что они застенчивы перед незнакомцем, они боятся острого глаза матери. Если она заметит их, бросающих жадные взгляды на ягоды, то этого будет достаточно, чтобы наложить запрет на удовольствие вкусить плоды.
Однако взор посетительницы столь острый, что и без всяких слов она понимает, что дети хотят угоститься принесёнными плодами. «Оторвешься, наконец, от клубничной россыпи и вдруг встретишься с только чуть поднятым от земли (мы были такие маленькие!) хлыстовки-ным взглядом, с понимающей её усмешкой. И пока пересыпают из решета в миску ягоды, Кирилловна (которая? все одна! одна во всех тридцати лицах, под всеми тридцатью платками!), не отпуская всё ещё потупленными глазами уходящую спину матери, спокойно и неторопливо - в ближайший, смелейший, жаднейший рот (чаще - мой!) ягоду за ягодой, как в прорву. Откуда она знала, что мать не позволяет есть - так, до обеду, по многу сразу, вообще - жадничать? Оттуда же, откуда и мы, -мать нам словами никогда ничего не запрещала. Глазами - всё».
Эта страшная богоподобная мать описывается далее в цикле автобиографической прозы Цветаевой как ревнивый защитник запрещённых плодов на Древе Знания, Добра и Зла и, конечно же, поскольку молодая Цветаева - будущий поэт, плоды в её случае - литературные тексты, в основном поэзия. В ранний период её детства плоды были буквальными, из изумительного сада, где жили любимые Кирилловны, как и боль её самых ранних детских воспоминаний, в которых женщины шутили о том, чтобы взять свою «Марину-малину» к себе. В какой-то момент девочка верит, что они выполнят свой план, и она действительно будет принадлежать любящей, понимающей и снисходительной приёмной семье. Однако ребёнок понимает, что этого никогда не случится. И Цветаева завершает эти детские воспоминания о сочных ягодах выражением своего желания быть похороненной на кладбище Тарусы в «одной из могил с серебряным голубем, где самая красная и самая большая дикая земляника, растущая в наших краях».
Летом 1915 года поэт Макс Волошин, с которым Цветаеву связывала нежная дружба, пригласил молодого Осипа Мандельштама присоединиться к богемной компании художников и писателей, которых он собрал вокруг себя в своем доме в восточном Крыму.
Мандельштам на год старше Цветаевой. Поэт родился в еврейской семье в Варшаве, но вырос в Санкт-Петербурге. Он получил отличное образование в Тенишевской школе. Чтобы получить признание в университете, был крещён [9].
Она, напротив, была внучкой русского православного священника и получила традиционную религиозную подготовку того времени, хотя её духовность была очень своеобразной. С болезнью матери в 1902 году спокойное детство, а после возвращения матери из европейских санаториев в Тарусу и её смерти в 1906 году, — и само детство Марины Цветаевой - закончилось. Волошин и Коктебель дали приют и поддержку этим молодым поэтам. Первая встреча их была мимолётной, даже и не знакомство ещё.
Они встретились вновь в январе 1916 года в Петрограде, где Цветаева гостила тогда. Потом, в феврале-мае, Мандельштам, увлекшись Цветаевой, часто приезжал к ней в Москву. Летом 1916 года Мандельштам в последний раз приехал к Марине в город Александров недалеко от Тарусы, где поэтесса жила тогда с дочерью Алей и племянником Андреем. Цветаева рассказывает об инцидентах из последнего визита Мандельштама к ней во второй части «Истории одного посвящения». А в третьей части воспоминаний она предлагает анализ стихотворения, основанного на её знаниях о собственном происхождении и творчестве, проникнутый ласковой иронией в отношении голодного поэта.
Сама она довольна своими поэтическими опытами, поскольку пишет стихи Блоку, читает Ахматову. И опять, как и в своей лирике 1913 года, Цветаева связывает клубнику и поэзию: «... на балконе на розовой скатерти - скатёрке - громадное блюдо клубники и тетрадь с двумя локтями. Клубника, тетрадь, локти -мои», — хотя бы по их физической близости. А своё собственное материальное присутствие Цветаева сводит к двум своим локтям по обе стороны от рукописи.
Итак, тихий Александров. Всё ещё идиллическая сельская местность, несмотря на то,
что солдаты здесь проходят подготовку и учатся стрельбе. Одно из любимых занятий детей -посещение кладбища, где один из склепов провалился и «из земли глядят иконы». Хотя зрелище увлекательно для трёхлетних детей, оно пугает Мандельштама, и Цветаева утверждает, что именно из-за этого склепа Мандельштам так быстро покинул Александров. Она с раннего детства рассматривала кладбище как место для выбора лучших и самых больших диких ягод, а он опасается, что мёртвые могут быть возмущены их посещением, могут подняться, чтобы преследовать его, посетить его мечты. Здесь Цветаевой комфортно, в то время как Мандельштам всё больше беспокоится. Это может быть связано с его детским религиозным опытом. В иудейской религии кладбищенский этикет диктует, что никто не должен наступать на могилу, улыбаться во время поминок на кладбище, брать цветы, растущие там [10]. Можно только представить, что бедный Мандельштам мог бы испытывать из-за любви Цветаевой к кладбищенскому сбору ягод.
В длинном отрывке, посвящённом сравнению их отношения к «мёртвым, их могилам и их собственной смерти», Цветаева подчеркивает своё собственное положительное отношение и страх гостя. Она находит прогулки на кладбище совершенно поглощающими. В то время как он предпочёл бы читать стихи, она читает надписи на надгробных камнях и рассчитывает возраст тех, кто похоронен в могилах, и тех, кто «растёт на них», так же, как она надеется, будут делать и другие. Она даже объявляет, что было бы неплохо быть похороненной. Мандельштам резко опровергает ее: «Совсем не хорошо: вы будете лежать, а я по вас ходить». Цветаева протестует, что к тому времени он сам станет только «душой», не имея ни ног, ни сапог, которыми он мог бы растоптать её. Он кричит: «Этого-то и боюсь! Из двух: голой души и разлагающегося тела ещё неизвестно что страшней».
«Чего вы хотите?» — спрашивает Цветаева. «Жить вечно? Без надежды на конец?»
«О, я не знаю, — отвечает он огорченно. - Знаю только, что мне страшно и что хочу домой».
Цветаева размышляет об этом дальше, делая вывод, что некоторые люди, приходя на кладбище, задумываются, другие боятся, а третьи успокаиваются. Но все они приходят,
чтобы примерить кладбище на себя: «Свыкаться, учиться, бояться, спасаться... Всё - примерять...». Она, как поэт, в семье которого случилась ранняя смерть, не видит, что царства живых и мёртвых совершенно разделены, и линия, разделяющая их, непроницаема.
Напротив, Мандельштаму это различие очень хорошо видно, и мир мёртвых и всё близкое этому миру очень пугает поэта. Когда монахиня приходит в дом, чтобы сшить новые рубашки для семьи (шитье, особенно изготовление постельного и нижнего белья, было обычной деятельностью для православных монахинь в конце XIX века), он каким-то образом связывает эту женщину со сломанным сводом склепа и костями внутри. Он даже подразумевает, что монахиня может шить для Цветаевой похоронное платье, шепча: «А вам не страшно будет носить эти рубашки?» На что слышит в ответ: «Подождите, дружочек! Вот помру и именно в этой - благо что ночная - к вам и явлюсь!»
Мандельштам представляет собой довольно жалкую фигуру, особенно в глазах Нади, няни Андрея. Цветаева даже вплетает её крестьянскую речь в своё повествование, снисходительно описывая зависть Мандельштама к горячей каше для маленького мальчика и аккуратной штопке: «Барыня! чего это у нас Осип Емельич такие чудные? Кормлю нынче Андрюшу кашей, а они мне: "Счастливый у вас, Надя, Андрюша, завсегда ему каша готова, и все дырки на носках перештопаны. А меня - говорят - никто кашей не кормит, а мне - говорят - никто носков не штопает". И так тяжело-о вздохнули, сирота горькая».
Чуть позже Цветаева чередует голоса Нади и Мандельштама, чтобы рассказать ещё более громкий эпизод. Он приходит к Цветаевой, рассказывая о волчьих глазах няни, такому человеку даже котёнка поэт не доверил бы. Он продолжает: «Попросил её чаю - вы тогда уходили с Алей - говорит, весь вышел. "Купите!" - "Не могу от Андрюши отойти". -"Со мной оставьте". - "С ва-ами?" И этот оскорбительный хохот. Глаза-щели, зубы громадные - Волк!»
Надя передаёт эту историю иначе. «Налила я им тогда, барыня, стакан кипятку, и несу. А они мне так жа-алобно: "Надя! А шоколадику нет?" - "Нет, - говорю, - варенье есть". А они как застонут: "Варенье, варенье, весь день варенье ем, не хочу я ва-
шего варенья. Что за дом такой - шоколада нет!" ... вареньица принесу". Так и выпили кипятку - с вареньем». Хотя есть шоколад в доме, но только для детей. Таким образом, Мандельштам, в конце концов, ест плоды российской деревни, а его стремление к более экзотическому кушанью (шоколаду) остаётся неудовлетворенным.
Вскоре после этого он решает уехать, точнее, бежать из русской деревни: «Я-я-я здесь больше не могу. И вообще пора всё это прекратить». И скоропалительный отъезд этот — в Коктебель. Цветаева объясняет привычную внезапность его неудовлетворенностью, обеспокоенностью, когда он не сочиняет стихи. Его решение является неожиданностью скорее для самого Мандельштама, «с его детской тоской по дому, от которой он всегда убегал», нежели для Цветаевой.
Именно после этого отъезда рождается стихотворение Мандельштама, последнее, посвященное Марине Цветаевой. Оно, в свою очередь, становится предлогом для её обрывочных воспоминаний о поэте в «Истории одного посвящения». Вернее, вырезка из парижской газеты, которую она нашла в своих бумагах в 1931 году, с искаженным отчётом об обстоятельствах, связанных с написанием этого небольшого лирического стихотворения.
Далее она поясняет и опровергает слова автора (Георгия Иванова) о том, что стихотворение «написано до беспамятства влюблённым поэтом», да ещё пораженным «довольно вульгарной леди, которая является любовницей армянского купца»! В этой версии Мандельштам пишет свой стих на фоне общего презрения и жестокого обращения со стороны хозяев, у которых он снимает жильё. Мемуарист утверждает, что они «пытают» поэта за невыплату его долгов, не давая воды и кормя его только «объедками». Цветаевой очень весело, и она решительно защищает щедрость и гостеприимство Волошина и его матери. Никто не ел богато в их доме, это так. Но «если поэт был голоден - виноват не "злой хозяин" Максимилиан Волошин, а наша общая хозяйка - земля».
Критик изображает симпатичную пожилую еврейскую даму, которая держит магазин в крошечной деревне Коктебель (по воспоминаниям Цветаевой на самом деле в магазине управлял симпатичный и открытый молодой и процветающий грек!). Даже
эта вымышленная женщина отказывает Мандельштаму в его желании угоститься шоколадом: «Старушка (может быть, он ей напоминал собственного внука, какого-нибудь Янкеля или Осипа) по доброте сердечной оказывала Мандельштаму "кредит": разрешала брать каждое утро булочку и стакан молока "на книжку". . Иногда Мандельштам получал от неё и пачку папирос 2-го сорта, спичек, почтовую марку. Если же он, потеряв чувствительность, рассеянно тянулся к чему-нибудь более ценному - коробке печенья или плитке шоколада - добрая старушка, вежливо отстранив его руку, говорила грустно, но твёрдо: "Извините, господин Мандельштам, это вам не по средствам"».
Хотя Цветаева не признаёт, но эта часть поведения Мандельштама, по крайней мере, согласуется с его портретом, который нарисовали она и Надя.
Далее она показывает очевидную нелепость утверждения мемуариста о том, что стихотворение Мандельштама - «Крымское». Написанное в Крыму, оно по существу своему — «Владимирское», «изнутри владимирских просторов» — косогор; широкий луг; деревянная, темная юродивая слобода; туманная монашка; Спас бедный.
.От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг. Но в этой тёмной, деревянной И юродивой слободе С такой монашкою туманной Остаться - значит быть беде.
В первой строке («Не веря воскресенья чуду / На кладбище гуляли мы») Мандельштам приписывает одни и те же верования о воскрешении обеим сторонам, но Цветаева уже описала свои сильно расходящиеся убеждения и инстинктивные реакции на покоящихся на этом кладбище. Она связала своё собственное необычное чувство того, как она будет приветствовать смерть с бесстрашием перед призраками и готовностью съесть плоды, выросшие на кладбище. Цветаева объясняет это в своих воспоминаниях о Мандельштаме, перемежая с рассказом о более бесплотном голоде, который имеет свои корни в Маринином детстве.
«Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж за море. Целые дни и вечера рвали с ней и жгли, днём рвали, вечером жгли, тонны писем и рукописей... » - так начинается «История.». Вместе женщины сжигают бумаги, документы и рукописи - всё, что невеста не сможет взять с собой через океан. Цветаева признаётся, что единственное, что она не может сжечь — «белая бумага»; так же, как другие не могли заставить себя сжигать деньги, она хранит пустую тетрадь. Отдать пустую записную книжку для неё - это как отдать стихи, «которые были бы написаны в ней», и работу, которая «больше никогда не повторится». Она поясняет, что «голод на белую бумагу ... до-германский и до-советский», так как всё Маринино детство, дошкольное, до-семилетнее детство - «это один сплошной крик о белой бумаге, утаённый крик». Она вспоминает о том, что мать-музыкантша не давала бумаги, потому что намеревалась воспитать музыканта из Марины и была против желания дочери писать стихи.
Цветаева вспоминает домашнее чаепитие. В этой домашней идиллии физический голод, который дети не должны испытывать, и её собственное духовное стремление к написанию поэзии, неразрывно связаны:
«Круглый стол. Семейный круг. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
- Дети: берите же!
Хочу безе и беру эклер. Смущенная ясно зрящим взглядом матери, опускаю глаза и совсем проваливаю их, при:
Ты лети, мой конь ретивый,
Чрез моря и чрез луга
И, потряхивая гривой,
Отнеси меня туда!.. »
В своих воспоминаниях Цветаева прыгает с воспоминаний о пирожных на свои первые детские стихи, на отношение домочадцев к своему первому поэтическому опыту. Мать смеется над несовершенными первыми строками маленькой Марины, над её первым не очень удачным поэтическим опытом - «торжествующе: не выйдет из меня поэта!». Обрывая на этом свои детские воспоминания, Цветаева подчеркивает, что для неё нет различия между запретом матери на
еду ради удовольствия и запретом писать ради удовольствия.
В семье Цветаевой нельзя было хотеть и просить. «Как колбасу, на которую стоило нам только взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз». Желание девочки писать стихи было основной причиной отказа в бумаге будущему поэту: «и не давали (бумаги). Не будет бумаги - не будет писать. Главное же - то, что я потом делала с собой всю жизнь - не давали потому, что очень хотелось».
Цветаева признаёт, что теперь, когда она сама примерно такого же возраста, что и её мать (когда умерла), она является живым перевоплощением своей матери, за исключением одного исключения: «Узнаю её во всем, кроме чужих просьб». Цветаева утверждает, что в таких случаях она неизменно щедра, даже в самых сложных обстоятельствах.
Чувство угрозы и изоляции оставалось с Цветаевой на протяжении всей жизни, в её собственном семейном кругу, в бурные дни революции и Гражданской войны, в эмигрантских общинах Праги и Парижа, а затем в Советском Союзе с двойными угрозами сталинского террора и Второй мировой войны. Подобным же образом Мандельштам стал «внутренним эмигрантом» задолго до его фактического изгнания и тюремного заключения в середине 1930-х годов.
В то время, как Мандельштам никогда не покидал СССР после 1917 года, Цветаева писала и «Историю одного посвящения», и «Хлыстовки», живя на чужбине, во Франции. Именно этот факт может объяснить лирическую душевность её воспоминаний о клубнике, её беспокойство и желание быть похороненной на родине. Некоторая резкость воспоминаний о Мандельштаме объяснима сложной и
противоречивой любовью, которую она испытывала к России: она с нетерпением заявляет о себе, изгнании с родины, «вечной» клубнике, о своей тесной связи с русской землёй.
В конечном счёте, Мандельштам и Цветаева, по-разному, как она сама их воспринимает, занимают почти одинаковую позицию по отношению к общественному мнению. Они яростно сопротивляются социальным силам, которые диктовали бы поэту, как тому есть или писать. Цветаева восстаёт против контроля своей матери за голодом, сначала объединившись с Кирилловнами, которые кормят её ягодами, а затем, вытесняя материнскую суровость своим ещё большим внутренним отречением. О последних днях Мандельштама появилось много легенд [11]. Есть и такая: поэт умер от голода в лагере, вместо того чтобы принимать лагерный паёк, который он в его душевном состоянии считал отравленным. Подводя итоги, мы можем заключить: поэт должен сделать выбор между свободой поэтического слова и удовольствием от пищи. Один учёный утверждает, что «поскольку язык должен конкурировать с пищей, чтобы получить единственное владение ртами, мы должны либо говорить и голодать, либо заткнуться и есть» [12].
Цветаеву, напротив, захватывает её физический голод вместо духовных исканий. Однако в контексте социальных и политических репрессий, в которых жили Цветаева и Мандельштам, ни один из поэтов не мог кормиться матерью-Россией. Мы можем даже сказать, что они выбрали смерть, потому что их потребность в поэтической целостности была ещё более сильной потребностью их души, чем запомнившиеся прелести клубники и шоколада.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИМ СПИСОК
REFERENCES
1. Цветаева М. Стихотворения и поэмы : в 5 т. Нью-Йорк : Россия, 1980-1990. Т. 1. С. 139.
2. Цветаева М. Сочинение 9 : в 2 т. Т. 2. Проза. М. : Художественная литература, 1980. С. 77-84.
3. Словарь русского языка, собранный вторым подразделением имперской Академии наук ; изд. 2-е. № 9. СПб. : Академия наук, 1907. С. 2575; Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона ; изд. 12-е. СПб. : И.А. Ефрон, 1894. С. 467-469.
1. Tsvetaeva M. Stikhotvoreniya i poemy : v 5 t. N'yu-York : Rossiya, 1980-1990. T. 1. S. 139.
2. Tsvetaeva M. Sochinenie 9 : v 2 t. T. 2. Pro-za. M. : Khudozhestvennaya literatura, 1980. S. 77-84.
3. Slovar' russkogo yazyka, sobrannyy vtorym podrazdeleniem imperskoy Akademii nauk ; izd. 2-e. № 9. SPb. : Akademiya nauk, 1907. S. 2575; Entsiklope-dicheskiy slovar' Brokgauza i Efrona ; izd. 12-e. SPb. : I.A. Efron, 1894. S. 467-469.
4. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона ; изд. 12-е. СПб.: И.А. Ефрон, 1894. С. 467-469.
5. Мирской Д.С. История русской литературы. Нью-Йорк : Рэндом Хаус, 1958.
6. Бристоль Э. История российской поэзии. Оксфорд : Изд-во Оксфордского университета, 1991 ; Мемуары вдовы Мандельштама. Нью-Йорк : Атней, 1970 и 1974; Харрис Джейн Гэри. Биография Мандельштама. Бостон : 1988; Карлинский С. Марина Цветаева. Женщина, её мир и её поэзия. Кембридж : Изд-во Кембриджского университета, 1986; Таубман Джейн. Жизнь через поэзию. Колумбус : Огайо : Славица, 1988; Швейцер В. Марина Цветаева. Нью-Йорк : Фаррар, Штраус и Джирукс, 1992; Фейлер Л. Марина Цветаева : двойной удар небес и ада. Дарем : пресса Университета Дюка, 1994.
7. Котляревский А.А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1888.
8. Энциклопедический словарь ; изд. 24-е.
С. 502.
9. Романов Х.К. Эскизы обрядов греко-российской церкви , 2-е изд. Лондон, 1869.
10. Святополк-Мирский Д.П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год ; 2-е изд. Новосибирск : Свиньин и сыновья, 2006. С. 490; История российской поэзии. Бристоль, 1978. С. 215.
11. Ламм Морис. Жизнь и вечность. Нью-Йорк, 1969 ; Нерлер Павел. Хроника последнего года О.Е. Мандельштама. М. : Мандельштамовское общество, 1994.
12. Эллман М. Голод 1947 г. в СССР. Кембридж, Массачусетс: Изд-во Гарвардского университета, 1993.
Муся Глянц - доктор философии Университета Индианаполиса; Татьяна Николаевна Савенкова - магистр юриспруденции, старший преподаватель Санкт-Петербургского Университета Экономики и Права при межпарламентской ассамблее СНГ; Наталья Ивановна Шешина - заведующая учебной лабораторией Санкт-Петербургского государственного технологического института (ТУ); [email protected]
4. Entsiklopedicheskiy slovar' Brokgauza i Efro-na ; izd. 12-e. SPb. : I.A. Efron, 1894. S. 467-469.
5. Mirskoy D.S. Istoriya russkoy literatury. N'yu-York : Rendom Khaus, 1958.
6. Bristol' E. Istoriya rossiyskoy poezii. Oks-ford: Izd-vo Oksfordskogo universiteta, 1991; Memuary vdovy Mandel'shtama. N'yu-York : Atney, 1970 i 1974; Kharris Dzheyn Geri. Biografiya Mandel'shtama. Boston : 1988; Karlinskiy S. Marina Tsvetaeva. Zhenschina, ee mir i ee poeziya. Kembridzh : Izd-vo Kembridzhskogo universiteta, 1986; Taubman Dzheyn. Zhizn' cherez poeziyu. Kolumbus : Ogayo : Slavitsa, 1988; Shveytser V. Marina Tsvetaeva. N'yu-York : Farrar, Shtraus i Dzhiruks, 1992; Feyler L. Marina Tsvetaeva : dvoynoy udar nebes i ada. Darem : pressa Universiteta Dyuka, 1994.
7. Kotlyarevskiy A.A. O pogrebal'nykh obycha-yakh yazycheskikh slavyan. M., 1888.
8. Entsiklopedicheskiy slovar' ; izd. 24-e. S. 502.
9. Romanov Kh.K. Eskizy obryadov greko-rossiyskoy tserkvi , 2-e izd. London, 1869.
10. Svyatopolk-Mirskiy D.P. Istoriya russkoy literatury s drevneyshikh vremen po 1925 god ; 2-e izd. Novosibirsk : Svin'in i synov'ya, 2006. S. 490; Istoriya rossiyskoy poezii. Bristol', 1978. S. 215.
11. Lamm Moris. Zhizn' i vechnost'. N'yu-York, 1969 ; Nerler Pavel. Khronika poslednego goda O.E. Mandel'shtama. M. : Mandel'shtamovskoe ob-schestvo, 1994.
12. Ellman M. Golod 1947 g. v SSSR. Kembri-dzh, Massachusets: Izd-vo Garvardskogo universiteta, 1993.
Musya Glyants - Doctor of Philosophy, University of Indianapolis; Tatiyana Nikolaevna Savenkova -Master of Laws, Senior Lecturer at St. Petersburg University of Economics and Law by CIS Interstate Parliamentary Assembly; Natalya Ivanovna Sheshina - Head of the University Laboratory at St. Petersburg State Institute of Technology (IT); [email protected].
Статья поступила в редакцию 26.09.2017 г.
