CC BY
60
частоте употребления. Одни включаются в состав аналитических форм или входят в круг служебных слов (как pa 'ведь; же', ки 'бы' и некоторые др.), другие вводятся в предложение "в своем полном" значении (нэш 'оказывается', маттэ 'оказывается; якобы' и др.).
Третью группу составляют комбинированные семанти-ко-синтаксические конструкции, в которых могут присутствовать слова разных частей речи (к примеру, наречия), в том числе -модальные конкретизаторы типа pis 'возможность'. Другими словами, в речи и тексте все вышеуказанные средства способны взаимодействовать, сочетаться (вступать в комбинации, образуя нечто цельное, структурно-смысловое единство). В разговорной речи в создание эвиденциального контекста "включается" интонация. Встречаются такие конструкции и в публицистических, и в художественных текстах. Часто комбинированными средствами хантыйского языка ситуация одновременно оценивается с точки зрения ее очевидности (или неочевидности) и степени уверенности говорящего лица в достоверности сообщения:
Акема па сама рахмат, хотсат мин тув питлны яма янгх-м-ын [5, с. 31] 'Дяде понравилось, как мы вдвоем с ним удачно съездили, действительно';
Ма па ухем хотны ветымтат нох анта сорме-т [5, с. 33] 'У меня извилины в голове еще не высохли, однако'.
Выше уже было сказано, что одной из самых распространенных разновидностей в этой группе являются конструкции с модальными словами типа wer 'дело', som 'возможность, сила', pis 'возможность'.
Библиографический список
Предназначены подобные лексико-синтаксические конструкции в основном для выражения различных оттенков возможности, необходимости, долженствования (т. е. оттенков модальности), но при определённых условиях, в соответствующем контексте могут дополнительно выражать и значение эвиденци-альности:
Kesi pa josa wüjt'ati pisf antol 'Нож даже в руки взять возможности, видимо, не имеет!'
'Kortat ewatt xüwasak járixti som pa ant tajtaH 'От деревеньки своей далеко отойти сил даже, скорее всего, не имеет!'
Náq, kasnaraqaf, si pori xota mánti wsren woH 'Ты, оказывается, на эту свадьбу идти намерен!'
Итак, в хантыйском языке имеются разные средства выражения эвиденциальности (в т. ч. формы отдельного наклонения - эвиденциалиса). Они используются с разной степенью интенсивности, что связано с их функциональной спецификой, своеобразием их эвиденциальной семантики. Названные группы средств хантыйского языка образуют систему, но не по принципу поля: нет ядра и периферии, а все группы равны по степени значимости и употребительности, потому что приспособлены для выражения различных эвиденциальных значений. В свою очередь, существование именно такой равновесной системы выражения эвиденциальности (и с таким набором средств, часть которых являются также специфическими, хотя бы в своём употреблении), создает и специфику в целом - специфику эвиденциальной системы хантыйского языка.
1. Плунгян В.А. Общая морфология: Введение в проблематику, учебное пособие. Москва: Эдиториал УРСС, 2000.
2. Бубрих Д.В. Гоамматика литературного коми языка. Ленинград: Издательство ЛГУ, 1949.
3. Серебренников Б.А. Категории времени и вида в финно-угорских языках пермской и волжской групп. Москва: Издательство АН СССР, 1960.
4. Цыпанов Е.А. Гоамматические категории глагола в коми языке. Институт языка, литературы и истории Коми НЦ Уральского отделения РАН. Сыктывкар, 2005.
5. Лазарев Г.Д. Сорненг тов. Рассказ на языке ханты. Ханты-Мансийск: Полиграфист, 1999.
6. Steinitz W. Ostjakologische Arbeiten: Band I: Ostjakische Volksdichtung und Erzählungen aus zwei Dialekten: Texte. Budapest: Akademiai Kiado, 1975.
References
1. Plungyan V.A. Obschaya morfologiya: Vvedenie vproblematiku: uchebnoe posobie. Moskva: 'Editorial URSS, 2000.
2. Bubrih D.V. Grammatika literaturnogo komiyazyka. Leningrad: Izdatel'stvo LGU, 1949.
3. Serebrennikov B.A. Kategorii vremeni i vida v finno-ugorskih yazykah permskoj i volzhskoj grupp. Moskva: Izdatel'stvo AN SSSR, 1960.
4. Cypanov E.A. Grammaticheskie kategorii glagola v komi yazyke. Institut yazyka, literatury i istorii Komi NC Ural'skogo otdeleniya RAN. Syktyvkar, 2005.
5. Lazarev G.D. Sorneng tov. Rasskaz na yazyke hanty. Hanty-Mansijsk: Poligrafist, 1999.
6. Steinitz W. Ostjakologische Arbeiten: Band I: Ostjakische Volksdichtung und Erzählungen aus zwei Dialekten: Texte. Budapest: Akademiai Kiado, 1975.
Статья поступила в редакцию 19.01.16
УДК 82 - 31
Kozubovskaya G.P., Doctor of Sciences (Philology), Professor, Department of Literature, Altai State Pedagogical University
(Barnaul, Russia), E-mail: galina_mifo@mail.ru
SEMANTIC POETICS OF I. S. TURGENEV (NOVEL "RUDIN"). Going from V. Smid's conception of "prose as poetry", the author of the article insists on the validity of using the term "semantic poetics". This term is used by Yu. Levin, D. Segal and others in their investigation of acmeist poetry; and it gives its own understanding of "poetic" in Turgenev's prose. As the article shows, the interpreting of the novel "Rudin" with the help of A.S. Pushkin's and A.F. Fet's allusions allows discovering some mechanisms forming Turgenev's novelistic poetics. The author shows as a semantic chain flower - butterfly - soul with the reference to Pushkin's novel "Eugene Onegin" realizes both parodical and elevated plans and the semantic chain fragrant - breath - wind - soul - head - bottom -grave with the reference to A.F. Fet's cycle "To Ophelia" varies the motive of a ruined soul, which makes up a basis of Hamlet's layer in Turgenev's text and outplays it in explicated metaphorics.
Key words: model, modeling, module, individual educational route.
Г.П. Козубовская, д-р филол. наук, проф. каф. литературы АлтГПУ, г. Барнаул, E-mail: galina_mifo@mail.ru
«СЕМАНТИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА» И.С. ТУРГЕНЕВА (РОМАН «РУДИН»)
Отталкиваясь от концепции В. Шмида «проза как поэзия», автор статьи настаивает на правомерности использования термина «семантическая поэтика» (термин Ю. Левина, Д. Сегала и др. в исследовании поэзии акмеизма), предлагая своё понимание «поэтического» в прозе Тургенева. Прочтение романа «Рудин» через пушкинские и фетовские аллюзии, как показано в статье, позволяет выявить некоторые механизмы, формирующие романную поэтику Тургенева. Автор демонстрирует, как семантическая цепочка цветок - бабочка - душа, отсылая к роману в стихах «Евгений Онегин», актуализирует и пародийный, и высокий планы, а семантическая цепочка душистый - дыхание - ветер - душа - голова - дно - могила, отсылая
к циклу А.Ф. Фета «К Офелии», варьирует мотив загубленной души, составляющий основу гамлетовского слоя тургеневского текста, обыгрывая его в развернутой метафорике.
Ключевые слова: архетип, литературная аллюзия, мотив, память культуры, проза как поэзия, семантические цепочки.
Термин «семантическая поэтика» получил обоснование в работе Ю.И. Левина, РД. Тименчика, Д.М. Сегала, В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян [1], позже также в статье Д.М. Сегала [2] в связи с изучением поэтики акмеизма.
На наш взгляд, обращение к этому термину в исследовании романистики И.С. Тургенева вполне правомерно. Многослой-ность и многомерность тургеневской прозы, обращённой к интеллектуальному читателю, обусловлена «памятью культуры». Изучение аллюзионного слоя в прочтении прозы Тургенева как поэзии (формула В. Шмида «проза как поэзия» [3]) позволит выявить некоторые механизмы, формирующие романную поэтику Тургенева.
Исследование «пушкинского» слоя имеет уже традицию (начиная с Л. Пумпянского и заканчивая современными исследователями - С.Б. Аюповой, Т.Савоськиной, А.В. Перетягиной и др.), о «фетовском» слое в романе пока ещё не писали.
Семантическая цепочка цветок - бабочка - душа отсылает к пушкинскому роману в стихах [4; 5].
Фигура Пандалевского содержит в себе элементы пародии, причём пародийность задана аллюзиями на роман и А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Описание деревенской жизни Онегина «Вот жизнь Онегина святая...» [6, с. 92] (далее роман Пушкина цитируется по этому изданию, ссылка маркирована П, страницы указываются круглых скобках после цитаты) развёрнуто в самом начале романа Тургенева в эпизоде деревенской девушкой: «... Константин Диомидыч осторожно, как кот, подошел к девушке и заговорил с ней. погрозил ей пальцем и велел ей принести себе васильков» [7, с. 14] (далее роман Тургенева цитируется по этому изданию, страницы указываются круглых скобках после цитаты). Упоминаемый василёк (согласно легенде, влюбившись в юношу Василия, русалка превратила своего возлюбленного в голубой цветок в надежде, что тот попадет в её чертоги; но цветок остался у пашни [8, с. 116]) - метафора нарциссизма Пандалевского.
«Прекрасный полевой цветок», преподнесённый Анне Павловне Липиной, уронившей его на дороге (здесь перевернута семантика архетипичного мотива: в русской поэзии брошенный цветок, как правило, символизировал растоптанную женскую любовь), не раз отзовётся в романе в различных музыкальных вариациях, ассоциативно увязывая персонажей.
«Бабочка», которой восторгается Пандалевский, помимо эмпирического смысла, несёт другой, сопрягая полюса. «Бабочка» из тварного существа, созданного Богом, превращается в символ беспомощности, включаясь в семантический комплекс боли / страдания.
Болевой комплекс пронизывает рассказ Лежнева о том, как Рудин в прошлом, в их общей юности, разрушил его счастье: «. Рудин нисколько не желал повредить мне, - напротив! но вследствие своей проклятой привычки каждое движение жизни, и своей и чужой, пришпиливать словом, как бабочку булавкой (курсив везде и далее наш. - Г.К.), он пустился обоим нам объяснять нас самих, наши отношения... ну, сбил нас с толку совершенно!» (с. 66). «Распятие словом» - таков смысл рассказанной Лежневым истории.
Семантические цепочки с метафорикой боли связывают далекие в сюжетном пространстве эпизоды: самобичевание Ру-дина во время прогулки с Натальей по усадебному саду («Он осыпал самого себя упреками, доказывал, что рассуждать наперед о том, что хочешь сделать, так же вредно, как накалывать булавкой наливающийся плод...», с. 49) и рудинский рассказ о своей жизни в последней встрече с Лежневым (завистник - учитель математики - разрушил его преподавательскую судьбу: «. последний мой мыльный пузырь наткнулся на него, как на булавку, и лопнул», с. 123). А.А. Новикова-Строганова, включая в энтомологический ряд божью коровку (см. поведение Рудина на баррикаде: он лез, «карабкаясь кверху и помахивая знаменем и саблей», сам он уподобил насекомому одного из своих обидчиков), трактует смерть Рудина в мифопоэтическом ключе: «Тело погибло, а душа вознеслась на небо - как в фольклорных заклинаниях о "божьей коровке"» [9, с. 11]. Подобная интерпретация, несущая в себе отголоски христианского мироощущения, на наш взгляд, возвышает «умаленное» в зеркальных вариациях.
Аллюзия на роман («.и как огнём обожжена / остановилася она» [П, с. 77] - пушкинская Татьяна накануне отповеди Онеги-
на), явленная в энтомологическом мотиве, выполняет сложную функцию, сопрягая в параллели реальный и «возможный» сюжеты: несостоявшаяся влюблённость в Рудина Липиной, чего так опасался Лежнев, и ошибка Натальи, ставшей жертвой рудин-ского огня.
Неназванный цветок - в подтексте размышлений Рудина в связи с его бегством из усадьбы Ласунской: «Он теперь знал по опыту, как светские люди даже не бросают, а просто роняют человека, ставшего им ненужным: как перчатку после бала, как бумажку с конфетки, как невыигравший билет лотереи-томболы» (с. 96 - 97).
Сиреневая беседка, связанная с мифологемой сирени / сирены [10], семантически неоднозначна: обыгрываемый архетип поляризует смыслы: с одной стороны, стареющий «сатир» Ру-дин, добившийся победы, с другой - молодой сатир Пандалев-ский, подслушавший разговор и не замедливший доложить о нем хозяйке. Цветочный мотив, очерчивая круг, замыкается Панда-левским - шпионом и приживальщиком, верным псом, оберегающим честь дома.
С Рудиным связан мотив нежданного гостя, в разных вариациях присутствующий у Пушкина. Рудин появляется в имении Ласунской вместо барона («Некто Муффель, барон, камер-юнкер из Петербурга», с. 13). «Замещение» кого-то - повторяющийся момент, как в сюжете, так и в эпизодах биографии Рудина, рассказанных Лежневым. В сцене прощания с хозяйкой усадьбы Рудин чувствует изменение своего статуса: «Он сел, но уже не как прежний Рудин, почти хозяин в доме, даже не как хороший знакомый, а как гость, и не как близкий гость» (с. 95).
Мотив замещения на семантическом уровне метафорически обыгран в описании рудинских речей: «Рудин владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия» (с. 36). Автор подчёркивает, что рудинские речи были импровизацией («.вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация», с. 36), и это отсылает к «Египетским ночам» А.С. Пушкина, к образу импровизатора, который становится ненужным сразу после окончания своей импровизации. Так, мотив нежданного гостя оказывается подсвеченным пушкинскими аллюзиями, в том числе и в реакции француженки-гувернантки, заметившей, как Рудин страстно схватил руку Натальи: «Впрочем, он в ее глазах был чем-то вроде виртуоза или артиста; а от подобного рода людей, по ее понятиям, невозможно было требовать соблюдения приличий» (с. 49).
К моменту публикации романа И.С. Тургенев и А.А. Фет уже были знакомы (датой знакомства биографы считают 1853 год); более того, Тургенев стал редактором Фета. Именно редакторская деятельность Тургенева обнаруживает несовпадение эстетических принципов того и другого [11].
«Фетовское», на наш взгляд, обозначается, прежде всего, на уровне ольфакторики.
Эпитет «душистый», скрепляя дневной и ночной миры в романе, в повторе актуализирует семантику «первого». Так, в картине летнего утра, открывающей роман, доминирует этот эпитет: «Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью.» (с. 7). В описании усадебного сада Ласунских («.В нем было много старых липовых аллей, золотисто-темных и душистых, с изумрудными просветами по концам, много беседок из акаций и сирени», с. 24) запах гармонично вписан в общую картину. Ольфакторика вместе с визуальностью формируют образ сада-рая.
Одорическое содержание образа в стихотворении Фета «Весенний дождь» («От лип душистым медом тянет.» [12, с. 120]; далее произведения Фета цитируются по этому изданию, в ссылке маркировка Ф, страницы указываются в круглых скобках после цитаты) более конкретизировано, чем у Тургенева. Комментаторы дают неточную датировку - 1857 год, хронологически близкий к изданию романа. «Запах» для Фета сродни музыке, имеющей возможность «передавать и мысли, и чувства не раздельно, не последовательно, а разом, так сказать - каскадом» (выделено нами - Г.К.) [13]. Ключ к содержанию фетовского эпитета - в мифологии [14]: «Еще разымчива, душиста и сладка / нам Гебы пенистая чаша» («Ты прав; мы старимся.», с неточной датой -1860, Ф, с. 449).
Повтор эпитета создает музыкальное нарастание смысла. Картиной ночной природы с эпитетом «душистый» завершается первый день пребывания Рудина в усадьбе Ласунской: «Душистая мгла лежала мягкой пеленою над садом; дремотной свежестью дышали близкие деревья. Звезды тихо теплились. Летняя ночь и нежилась и нежила...» (с. 35). Ночь персонифицируется, обретая признаки женского любящего существа. Ср. у Фета: «В златом сиянии лампады полусонной / И отворя окно в мой садик благовонный, / То прохлаждаемый, то в сладостном жару, / Следил я легкую кудрей ее игру: / Дыханьем полночи их тихо волновало / И с милого чела красиво отдувало...» (Ф, с. 213). Взгляд из окна, запахи сада и персонифицированная ночь - составляющие фетовского кода. Стихотворение, датируемое 1843 годом, конечно, было известно Тургеневу.
Эпитет «душистый» в эпистолярном общении обоих оценочен. Так, в письме от 18 (30) января 1858 г. Фет просит Тургенева: «.не забывайте нас Вашими короткими, но душистыми письмами» [15, с. 408]. «Душистость» - предельное выражение «живой жизни», ее органики: «Пожалуйста, не обманите моих химер, потому что это не надежды - надежды не бывают так нарядны и душисты» [там же, с. 407]. В письме к С. Аксакову от 5 июня 1853 года Тургенев сожалеет, что душистый талант Фета немного выдохся.
Тот же эпитет использовал Тургенев в рецензии на «Записки оружейного охотника» С.Т. Аксакова, содержащей, по замечанию Е.П. Дерябиной, первую тургеневскую оценку поэзии Фета, данную еще до личного знакомства с Фетом [1б, с. 58]. Отнеся Фета к художникам «тонко развитым, нервическим, раздраженно-поэтическим», Тургенев, определяя черты их манеры, подводит итог: «Про них можно сказать, что им более всего доступен запах красоты, и слова их душисты» [17, с. 519].
В романе Тургенева запах оказывается в сильной позиции. Так, например, описание природы, пробуждающейся от дождя, увиденное Натальей, еще не понимавшей своей влюбленности, завершает одоризмом: «Сильный запах поднялся отовсюду...» (с. 69). «Запах», замыкающий описание, - кульминация природного бытия, проявление ее сущностных сил. Картина двуплано-ва. Опредмечивая оптику, автор редуцирует переживания героини, зашифрованные в пейзаже. Они нарастают параллельно с природными изменениями, поэтому строчка о запахе - одновременно выражение предела эмоций, которыми охвачена Наталья. Подобная двуплановая композиция характерна для фетовских миниатюр (см., напр., «Шёпот, робкое дыханье.», датируемое 1850 г.).
Семантическая цепочка душистый - дыхание - ветер -душа - голова - дно - могила музыкально обыгрывает мотив загубленной души.
Засохший Авдюхин пруд, возле которого Наталья назначила свидание Рудину, заброшенная и исчезнувшая усадьба, где «ветер вечно шумел и угрюмо гудел в их высокой, тощей зелени...» (с. 83), предвещая катастрофу, готовят мотив смерти. Легенда, сохранившаяся в форме слухов («В народе ходили таинственные слухи о страшном преступлении», о третьей сосне, «которая в бурю повалилась и задавила девочку», с. 83), закрепляет за Ав-дюхиным прудом представление как о нечистом; пустом, глухом и мрачном месте, вводя мотив загубленной души.
Образ смерти варьируется в Натальином рассказе Рудину о поединке с матерью: «Вы спрашивали меня...что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж.» (с. 87). После разрыва Натальи с Рудиным, подводя черту, мать твердит как заклинание: «Кончено, решено и похоронено» (с. 102). Наталья, испытывая горечь любви, мучаясь стыдом в оглядке на недавнее прошлое, ощущает реальность смерти: «Ей так горько, и противно, и пошло казалось жить, так стыдно ей стало самой себя, своей любви, своей печали, что в это мгновение она бы, вероятно, согласилась умереть...» (с. 103). Переживаемые разрыв и прощание идут под знаком архетипического мотива отделения души от тела. Мотив загубленной души, мелькнувший в репликах Лежнева («Худо то, - продолжал Лежнев, постепенно оживляясь, - что он играет опасную игру, опасную не для него, разумеется; сам копейки, волоска не ставит на карту - а другие ставят душу...», с. 58), получил частичную реализацию.
Нереализованные смыслы мерцают в тексте. Архетип утопленницы, символизируя безумие любви, обозначен в «натальи-ном сюжете» Лежневым. Лежнев говорит об опасности пробуждения страстей в таких натурах, как Наталья: «... Знаете ли, что
именно такие девочки топятся, принимают яду и так далее? Вы не глядите, что она такая тихая: страсти в ней сильные и характер тоже ой-ой!» (с. 68). Этот же архетип - в метафорике погружения на дно: «Она сидела не шевелясь; ей казалось, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над ее головой и она шла ко дну, застывая и немея» (с. 100).
На наш взгляд, здесь отзвуки фетовского цикла «К Офелии», отсылка к стихотворению «Офелия гибла и пела.», датируемому 1846 г. и вошедшему в сборник Фета 1850 г.: «Офелия гибла и пела, / И пела, сплетая венки; / С цветами, венками и песнью / На дно опустилась реки. / И многое с песнями канет / Мне в душу на темное дно, / И много мне чувства, и песен, / И слез, и мечтаний дано» (Ф, с. 114).
Как отмечает в комментариях Б. Бухштаб, в «остроуховском экземпляре» это стихотворение Фета вычеркнуто рукой Тургенева (Ф, с. 643), и, поэтому, очевидно, оно не вошло в сборники 1856 и 1863 гг. (Хотя известно, что Тургенев одобрял фетовские переводы Шекспира). А.Е. Тархов в своих комментариях, реконструируя эпизод биографии Фета из рассказа Ап. Григорьева «Офелия», подчеркивает: «.для Фета шекспировская Офелия была воплощением особого женского типа» [18, с. 509].
В стихотворении Фета сняты границы между реальностью и фантазией, сном и явью, окружающим миром и душой. Поэтический мир Шекспира, интерпретируемый Фетом, трансформируется в иную поэтическую реальность; антитетичность пары лирических персонажей, перетекающих друг в друга, причудливо группирующихся, снята: поэт - Офелия, Офелия - Гамлет, поэт - Гамлет поэт - Муза, поэт - возлюбленная и т. д. [19]. В основе подмен - тождественность составляющих космологического бытия (невещественность, нематериальность, «духовность субстанциональная» и «духовность как основа человеческих отношений»). Игра семантическими планами («дно реки» и «дно души») актуализируют мотив изживания боли через отторжение отболевшей части души. Снятие оппозиции свое/чужое ведет к обретению песенного дара, воскресению через умирание.
Мотив загубленной души развернут в телесной парадигме: голова - метонимия Рудина. Рудин существует в романе в двоящейся перспективе. Он и Орфей, очаровывающий своим пением (орфический мотив в связи с пушкинским «Евгением Онегиным» проанализирован К. Кроо в монографии «Интертекстуальная поэтика романа И.С. Тургенева «Рудин»), но он и «китайским болванчик»: «Недаром про него сказал однажды Пигасов, что его, как китайского болванчика, постоянно перевешивала голова» (с. 84). «Голова» обыграна и в двух признаниях Рудина Наталье: сначала некоторое кокетничанье в ситуациях искушения - «.я слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай бог свою сносить на плечах!» (с. 70), потом, в решительный момент, растерянность - «У меня голова кругом идет - я ничего сообразить не могу...!» (с. 85). «Кружение головы» - наказание Рудина за холодность, за самонадеянность, за дерзость, просто за желание быть счастливым. Мифологема головы вводит гамлетовский мотив.
Мотив обузы-головы отсылает к раннему стихотворению А. Фета «Хандра» (датируется 1840 г.), которое впоследствии самим Фетом ни разу не перепечатывалось: «Мне хочется идти таскаться в дождь; / Пусть шляпу вихрь покружит в чистом поле. Сорвал. унес. и кружит. Ну так что ж? / Ведь голова осталась. - Поневоле / О голове прикованной вздохнешь, - / Не царь она, а узник - и не боле! / И думаешь: где взять разрыв-травы, / Чтоб с плеч свалить обузу головы?» (Ф, с. 355). В.А. Кошелев, указав на семантический сдвиг в понятии «хандра» («Хандра, как поэзия "видений"» [20]), связывает его с мотивом чертовщины, прочерченным в цикле «Хандра», впоследствии уничтоженном самим Фетом [там же]. На наш взгляд, фетовский черт-проказник претерпел метаморфозы в романе Тургенева: он - некая сила, провоцирующая Рудина (Рудин, сожалея о состоявшемся объяснении со своим проигравшим соперником Волынцевым, перекладывает вину на черта: «Черт меня дернул... съездить к этому помещику! Вот пришла мысль! Только на дерзости напрашиваться!..» (с. 82); с другой стороны - червь, грызущий его изнутри.
Венчающий встречу на большой дороге осенний пейзаж перекликается с фетовским из «Хандры»: «А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая, осенняя ночь» (с. 126).
Ветер - образ, в ретроспективе возвращающий к свиданию у Авдюхина пруда. В прощальных словах Натальи - горечь от сознания несостоявшегося счастья и трезвое признание опустошительного действия рудинской «фразы»: «Но я до сих пор вам верила, каждому вашему слову верила... Вперед, пожалуйста,
взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер» (с. 88). И в этом вновь перекличка с Фетом. «О, спой мне как носится ветер вокруг его одинокой могилы» (Ф, с. 113) - строка из стихотворения «Я болен, Офелия, милый мой друг», также включенного поэтом в цикл «К Офелии» (стихотворение вошло в сборник 1856 г.). Безумие любви и последующее отрезвление, пережитые Натальей, - в образной полярности фетовской строки: «ветер» с
Библиографический список
его безоглядным опустошением и «могила» как материализованная боль, похороненная любовь. Неназванная могила замещается картиной смерти Рудина на баррикаде: смерть как выход из тупика (см. монолог Рудина при последней встрече с Лежневым «...Смерть, брат, должна примирить наконец ...», с. 124) осуществляется в эпилоге, где Рудин своей безоглядностью напоминает Дон Кихота, бросающегося на ветряные мельницы.
1. Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тименчик РД., Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. Russian literature. 1974; 7/8: 47 - 82.
2. Сегал Д.М. Русская семантическая поэтика двадцать лет спустяю. Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. 1996; Т. 2; № 1: 7 - 52.
3. Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин. Достоевский. Чехов. Авангард. Санкт-Петербург: ИНАПРЕСС, 1998.
4. Тахо-Годи Е.А. Замысел античной виньетки у Пушкина. Пушкин и мир античности. Материалы чтений в «Доме Лосева» (25-26 мая 1999 г.). Москва, 1999: 100 - 117.
5. Немзер А. Поэзия Жуковского в 6 и 7 главах романа «Евгений Онегин». Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000: 43 - 64.
6. Пушкин А.С. Евгений Онегин. Полное собрание сочинений: в 10 т. Москва, 1957; Т. V: 5 - 213.
7. Тургенев И.С. Рудин. Собрание сочинений: в 12 т. Москва, 1976; Т. 2: 7 - 127.
8. Василек. Флора и Фавн: Мифы о растениях и животных. Краткий словарь. Москва: Русь, 1998: 22 - 23.
9. Новикова-Строганова А.А. О названии романа И.С. Тургенева «Рудин». Русская речь. 2010; 10: 9 - 12.
10. Шарафадина К.И. Сад, цветок, книга в ассоциативном ореоле пушкинской Татьяны. Книга как художественное целое: различные аспекты анализа и интерпретации. Филологические штудии - 3. Омск, 2003: 97 - 104.
11. Кошелев В.А. О «тургеневской» правке поэтических текстов А.А. Фета. Возвращение к проблеме. Новое литературное обозрение. 2001; 48: 157 - 191.
12. Фет А.А. Стихотворения и поэмы. Ленинград: Советский писатель, 1986.
13. Козубовская Г.П. Ольфакторный код поэзии А. Фета: благовония. Афанасий Фет и русская литература. Курск, 2005: 26 - 37.
14. Козубовская Г.П. Поэзия А. Фета и мифология: учебное пособие. Москва: Флинта, Наука, 2012.
15. Переписка И.С. Тургенева: в 2 т. Москва: Художественная литература, 1986; Т. 1.
16. Дерябина Е.П. Тургенев и Фет: спор о творчестве. Вестник Новгородского государственного университета. 2003; 25: 56 - 62.
17. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений: в 28 т. Москва; Ленинград, 1961; Т. 3.
18. Тархов А.Е. Примечания. Фет А.А. Сочинения: в 2 т. Москва: Художественная литература, 1982; Т. 1.
19. Козубовская Г.П. Поэтика цикла А. Фета «К Офелии». Русская поэзия XIX века. Образы Мотивы. Поэтика. Куйбышев, 1985: 88 - 99.
20. Кошелев В.А. Хандра. Литература. Журнал Издательского дома «Первое сентября». Available at: http://lit.1september.ru/article. php?ID=200202803
References
1. Levin Yu.I., Segal D.M., Timenchik R.D., Toporov V.N., Civ'yan T.V. Russkaya semanticheskaya po'etika kak potencial'naya kul'turnaya paradigma. Russian literature. 1974; 7/8: 47 - 82.
2. Segal D.M. Russkaya semanticheskaya po'etika dvadcat' let spustyayu. Russian Studies. Ezhekvartal'nik russkoj filologii i kul'tury. 1996; T. 2; № 1: 7 - 52.
3. Shmid V. Proza kakpo'eziya: Pushkin. Dostoevskij. Chehov. Avangard. Sankt-Peterburg: INAPRESS, 1998.
4. Taho-Godi E.A. Zamysel antichnoj vin'etki u Pushkina. Pushkin i mir antichnosti. Materialy chtenij v «Dome Loseva» (25-26 maya 1999 g.). Moskva, 1999: 100 - 117.
5. Nemzer A. Po'eziya Zhukovskogo v 6 i 7 glavah romana «Evgenij Onegin». Pushkinskie chteniya v Tartu 2. Tartu, 2000: 43 - 64.
6. Pushkin A.S. Evgenij Onegin. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. Moskva, 1957; T. V: 5 - 213.
7. Turgenev I.S. Rudin. Sobranie sochinenij: v 12 t. Moskva, 1976; T. 2: 7 - 127.
8. Vasilek. Flora iFavn: Mify o rasteniyah i zhivotnyh. Kratkij slovar'. Moskva: Rus', 1998: 22 - 23.
9. Novikova-Stroganova A.A. O nazvanii romana I.S. Turgeneva «Rudin». Russkaya rech'. 2010; 10: 9 - 12.
10. Sharafadina K.I. Sad, cvetok, kniga v associativnom oreole pushkinskoj Tat'yany. Kniga kak hudozhestvennoe celoe: razlichnye aspekty analiza i interpretacii. Filologicheskie shtudii - 3. Omsk, 2003: 97 - 104.
11. Koshelev V.A. O «turgenevskoj» pravke po'eticheskih tekstov A.A. Feta. Vozvraschenie k probleme. Novoe literaturnoe obozrenie. 2001; 48: 157 - 191.
12. Fet A.A. Stihotvoreniya ipo'emy. Leningrad: Sovetskij pisatel', 1986.
13. Kozubovskaya G.P. Ol'faktornyj kod po'ezii A. Feta: blagovoniya. Afanasij Fet i russkaya literatura. Kursk, 2005: 26 - 37.
14. Kozubovskaya G.P. Po'eziya A. Feta imifologiya: uchebnoe posobie. Moskva: Flinta, Nauka, 2012.
15. Perepiska I.S. Turgeneva: v 2 t. Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1986; T. 1.
16. Deryabina E.P. Turgenev i Fet: spor o tvorchestve. Vestnik Novgorodskogo gosudarstvennogo universiteta. 2003; 25: 56 - 62.
17. Turgenev I.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 28 t. Moskva; Leningrad, 1961; T. 3.
18. Tarhov A.E. Primechaniya. Fet A.A. Sochineniya: v 2 t. Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1982; T. 1.
19. Kozubovskaya G.P. Po'etika cikla A. Feta «K Ofelii». Russkaya po'eziya XIX veka. Obrazy Motivy. Po'etika. Kujbyshev, 1985: 88 - 99.
20. Koshelev V.A. Handra. Literatura. Zhurnal Izdatel'skogo doma «Pervoe sentyabrya». Available at: http://lit.1september.ru/article. php?ID=200202803
Статья поступила в редакцию 24.01.16
УДК 821.161.1
Martazanova H.M., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Ingush literature and Folklore Department, Ingush State
University (Magas, Russia), E-mail: uzlipat066@mail.ru
THE IMAGE OF TRAGIC REALITIES IN THE HISTORY OF PEOPLE IN THE ARTISTIC STRUCTURE OF A. BOKOV'S NOVEL "THE FATE". The article is dedicated to an analysis of the literary structure in the novel "The Fate". The writer shares her ideas about the Fate as power of destiny or objective circumstances of life that a person has to overcome. The ideas are supported by the A. Bokov's novel with the title of "The Fate". Much attention in the novel is given to the image, the way of life, traditions, morals, the psychology of the Ingush people during their eighty-year history. The writer's genius is especially expressed in the female images of the novel. A female character of the novel is endowed with folk wisdom, is incredible resilience, capable of deep feelings and great sacrifice. Each page of the text is full of pain for the fate of the Ingush people, hourly, daily performing the feat in the confrontation with the extreme difficulties of life, in which pervasive poverty, hunger, cold, disease are described. A. Bokov shows the plight of people whose life is in constant work with great artistic skill.
Key words: literature, fate, plot of literary work, issues, national history, tragedy, memory, heroes, earth.
