CC BY
30
Кожевникова Ю. Н. Троицкий Юрьегорский монастырь и Юрьегорский приход // Святой преподобный Диодор Юрьегорский и созданный им монастырь. СПб.: Дмитрий Буланин, 2017. С. 20-149.
Постников А. Б. Исповедные росписи как источник по истории Псковской Церкви и духовенства в 1727-1762 гг. // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия II: История. История Русской Православной Церкви. 2016. Вып. 6 (73). С. 21-44. DOI:10.15382/sturII201673.21-44.
Пулькин М. В. Таинство покаяния в православных приходах севера Росии (XVIII — начало ХХ вв.) // Studia Humanitatis. 2019. № 3. DOI: 10.24411/2308-80792019-00009.
Пулькин М. В. Таинство покаяния: проблемы осуществления в XVIII — начале XX века (по материалам Олонецкой епархии) // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2010. Т. 4, № 2. С. 134-144.
Смирнов С. И. Древнерусский духовник. Исследование по истории церковного быта. М.: Синодальная тип., 1913. 872 с.
Сведения об авторе
Кожевникова Юлия Николаевна
кандидат исторических наук, ведущий специалист Национальный парк «Водлозерский», Петрозаводск
Yulia N. Kozhevnikova
PhD (History), Leading specialist of the National Park "Vodlozersky", Petrozavodsk
УДК 348(470)
с1о1:10.37614/2307-5252.2021.1.20.006
С. С. УВАРОВ И ЕГО НЕРЕАЛИЗОВАННЫЙ ПРОЕКТ УСТАВА САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1819 ГОДА
И. С. Пустовойт, Т. Н. Жуковская
Институт истории Санкт-Петербургского государственного университета, Санкт-Петербург
Аннотация
В статье рассматривается важный и, как представляется, выпавший из поля исследований сюжет, который связан с разработкой проекта особого устава для Санкт-Петербургского университета в 1819-1823 гг. Этот проект был разработан лично С. С. Уваровым, бывшим тогда попечителем столичного учебного округа. Цель работы — реконструировать содержание утраченного проекта, в основу которого были заложены традиции немецкой свободной науки, по материалам его обсуждения в Главном правлении училищ. В этом эпизоде наглядно отразилось торжество религиозно-консервативных установок в политике Министерства народного просвещения, которые помешали осуществлению планов С. С. Уварова по «устроению» в столице империи университета европейского уровня, соединяющего учебную организацию по образцу немецких университетов, особенную факультетскую структуру и управление, более централизованное, чем то, что предусматривалось университетскими уставами начала XIX века. Ключевые слова:
С. С. Уваров, университетские уставы, контрреформы в просвещении при Александре I, Главное правление училищ, Санкт-Петербургский университет, управление университетами
S. S. UVAROV AND HIS UNREALIZED DRAFT OF THE CHARTER OF ST. PETERSBURG UNIVERSITY (1819)
Ivan S. Pustovoit, Tatyana N. Zhukovskaya
Institute of History, St. Petersburg State University, Saint Petersburg
Abstract
The article deals with an important subject, which seems to have fallen out of the field of research, which is connected with the development of a draft special charter for the St. Petersburg University in 1819-1823. This project was developed personally by S. S. Uvarov, who was then a trustee of the Saint-Petersburg educational district. The aim of the work is to reconstruct the content of this lost project, which was based on the traditions of German free science, based on the materials of its discussion in the Main Board of Schools. This episode clearly reflected the triumph of religious-conservative attitudes in the policy of the Ministry of Public Education, which prevented the implementation of S. S. Uvarov's plans to "arrange" a European-level university in the capital of the empire, combining an educational organization on the model of German universities, a special faculty structure and management, more centralized than what was provided for by the university charters of the early XIX century. Keywords:
S. S. Uvarov, University charters, counter-reforms in the school policy under Alexander I, General Direcrorate of Schools, St. Petersburg University, University administration
Постановка проблемы и источники исследования
Когда заходит речь о Сергее Семеновиче Уварове (1786-1855), то в сознании возникает хрестоматийный образ творца известной идеологической доктрины «Православие, Самодержавие, Народность», направленной на защиту основ самодержавного строя. Стоит задуматься о том, что к моменту создания этой триады Уварову было уже почти пятьдесят лет. Собственный опыт, изменившаяся политическая конъюнктура и новые потребности государственного управления закономерно превратили энтузиаста-просветителя, ретранслятора александровского «правительственного либерализма» в главного идеолога российского консерватизма XIX века. Он проделал личную идейную эволюцию в том же направлении, что и Н. М. Карамзин двумя десятилетиями ранее, и это объяснимо в индивидуально-психологическом и политическом контексте. Более 15 лет управляя Министерством народного просвещения, С. С. Уваров оказывал колоссальное влияние не только на литературу и цензуру, но и на все сферы «воспитания юношества», школьную систему, пропаганду «русской идеи» и апологию имперской политики, в том числе за пределами России.
Дать современную историческую оценку заслугам Уварова перед российским просвещением невозможно, если не упомянуть о начале его карьеры «на ниве просвещения», о десятилетнем управлении столичным учебным округом (1810-1821), об усилиях по созданию Санкт-Петербургского университета. Иначе немалая часть трудов, идей и проектов этого выдающегося государственного деятеля исчезает из поля зрения. Историк николаевской эпохи и биограф С. С. Уварова М. М. Шевченко писал: «Историческая литература вплоть до новейшей эпохи не столько изучала его государственную деятельность, сколько боролась с его тенью, формировала и поддерживала его отрицательный образ» [Шевченко, 2017: 27].
Имя Уварова как выдающегося отечественного просветителя и администратора просвещения подвергалось очернению, а временами и тотальному изгнанию из истории российской науки, образования и общественной мысли.
История попечительства Уварова в Санкт-Петербургском учебном округе и хроника его противостояния усиливавшимся контрреформаторам в Министерстве народного просвещения (далее — МНП) все еще недостаточно изучены. Однако мы все же располагаем некоторыми ценными исследованиями, проливающими свет на рассматриваемые сюжеты. Так, работы Е. М. Косачевской, Ц. Х. Виттекер, Е. Н. Азизовой, Т. Н. Жуковской, посвященные раннему периоду истории Санкт-Петербургского университета и его администраторам, уже внесли вклад в понимание сути кризиса, который переживал в это время столичный университет, лишь 8 февраля 1819 года утвержденный в собственном статусе. Разработка и принятие особенного устава для него, с учетом опыта существования других университетов по уставам 1802-1804 годов, изменившихся обстоятельств, а также опыта европейских университетов, стали для Уварова главной задачей после формального преобразования Главного педагогического института в университет. В создании обширного проекта устава для Санкт-Петербургского университета Уваров играл решающую роль. Это не раз подчеркивали его критики, заявляя даже, что устав был написан им единолично. Идейные и текстуальные источники уваровского проекта и его особенности можно было бы проследить детально, если бы в архивах был найден его полный текст. В данной статье мы предлагаем реконструкцию этого важнейшего документа по косвенным источникам, сформировавшимся в процессе его критики и попыток исправления. В конечном счете известные из опубликованных и архивных источников элементы этого проекта, его структуры и содержания создают возможность оценить его в целом, а также представить наметившиеся направления корректировки национальной модели университета на исходе второго десятилетия реформ. Ее эталоном предстояло стать именно университету столичному.
Важнейшим источником для решения поставленной проблемы являются журналы заседаний Главного правления училищ (далее — ГПУ) за 1819-1823 годы, хранящие в фонде ГПУ (РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18-22). На заседаниях этого экспертного органа МНП и проходили в течение многих месяцев бурные дебаты вокруг уваровского проекта. Частично материалы обсуждения проекта устава, которые обнаружили позиции разных лиц и сторон, опубликованы в томе документов, отражающих первые полтора десятилетия истории Санкт-Петербургского университета [Санкт-Петербургский..., 1919: 61-130].
Драма, разыгравшаяся во время обсуждения уваровского проекта устава, лучше всего проявляет облик С. С. Уварова — просветителя и администратора, его представления о российском университете и просвещении вообще. Одновременно эти события наглядно обнаруживают «партии» и лица, которые ему противостояли в министерстве и придворных кругах. Парадокс состоит в том, что Уваров на несколько лет опоздал со своими идеями, предложив их тому руководству МНП, которое в принципе не могло следовать по пути углубления реформ, начатых в 1800-х годах, и к тому же монополизировало сам процесс принятия решений. Со времен разработки первых университетских уставов процедура экспертизы и обсуждения мер в сфере управления просвещением деградировала, а в ГПУ и самом министерстве совершенно изменилась расстановка сил. В окружении нового министра А. Н. Голицына первенствовали адепты «христианского просвещения» М. Л. Магницкий и Д. П. Рунич,
демонстративно обличая все, что не соответствовало этому духу. Они сделали все, чтобы дискредитировать С. С. Уварова, разрушив его планы о создании в Петербурге европейски ориентированного центра образования и науки.
В то же время рассмотрение в ГПУ уваровского проекта устава является ключевым эпизодом ранней истории Санкт-Петербургского университета. Отклонение этого проекта, осуждение идей его автора и вынужденный уход Уварова с поста попечителя, последовавший летом 1821 года, послужили толчком к решительному торжеству реакции в стенах самого университета (известному как «дело профессоров»), а также во всей системе просвещения.
Политическая обстановка 1819 года и представление проекта особого устава для Санкт-Петербургского университета
В 1819 году Уваров оставался, по сути, последней влиятельной фигурой в высших эшелонах МНП, кто сохранял приверженность принципам университетских уставов 1802-1804 годов, которые декларировали широкую административную, научную и судебную автономию университета и его корпорации [Сборник постановлений..., 1864: 295-331]. Эти принципы развивал подготовленный Уваровым проект особого устава для Санкт-Петербургского университета, который в итоге был отвергнут за мысли и положения, «несогласные с духом правительства и Священного союза».
Через три с небольшим месяца, после высочайше утвержденного преобразования Главного педагогического института в Петербурге в университет, а именно 26 мая 1819 года, С. С. Уваров представил министру народного просвещения А. Н. Голицыну проект отдельного устава для Санкт-Петербургского университета. Этот обширный документ состоял из 345 параграфов, над ним попечитель усердно работал, по меньшей мере несколько месяцев [Виттекер, 1999: 90]. Проект устава содержал 11 глав с приложениями. По аналогии с процедурой обсуждения и утверждения первых университетских уставов в 1802-1804 годов, этот проект было решено обсуждать подробно и постатейно, поручив его анализ и возможные корректировки экспертам из ГПУ. В то же время новый устав Дерптского университета, разработанный параллельно в МНП под руководством попечителя К. А. Ливена, не проходил столь детального обсуждения в ГПУ, а после серии частных экспертиз был внесен А. Н. Голицыным в Комитет министров и принят 4 июня 1820 года. Это стало возможным, поскольку устав 1820 года предлагался лишь как новая редакция дерптского устава 1803 года [Петухов, 1902: 359-368; Жарова, 2012].
Уваров надеялся, что подготовленный им проект ждет тот же успех, что и проекты устава 1803-1804 годов, которые обсуждались оперативно при решающей роли попечителей учебных округов, с привлечением самих профессоров [Грачева, 2016], он рассчитывал, что ГПУ сможет быстро изучить и одобрить представленный им устав целиком. Поданный им документ представлял собой пространное детализированное учреждение, касавшееся всех частей управления и функционирования учебного заведения. Попечитель настаивал на скорейшем, еще до начала нового учебного года, введении устава в действие, что должно было упрочить положение столичного университета. Но, в отличие от ситуации 1803-1804 годов, персональный состав и настроения членов ГПУ, их отношение к Уварову не способствовали конструктивному обсуждению проекта такой
важности и масштаба. Главное, в это время обозначился резкий перелом в политике просвещения, который заключался в свертывании «чрезмерных» свобод университетов, усилении надзора за преподаванием и студентами.
После создания в 1817 году объединенного Министерства духовных дел и народного просвещения (во главе с А. Н. Голицыным) начинается наступление на университетскую автономию, борьба с распространением «вольнодумства», заимствованием западных идей и, в частности, «обычаев» немецких университетов, осужденных Священным союзом. Во главе министерства, в составе ГПУ и его Ученого комитета в это время оказались те, кто резко осуждал систему, построенную реформами 1802-1804 годов. ГПУ, оставаясь коллегиальным органом, обновило состав членов, включив в него идеологов и членов Библейского общества — противников реформ. К их числу принадлежали М. Л. Магницкий, Д. П. Рунич, архиепископ Тверской Филарет, обер-прокурор Св. Синода (с 1817-го) кн. П. С. Мещерский. При относительной малочисленности присутствовавших в заседаниях членов ГПУ решающее значение имел голос председательствующего в заседаниях А. Н. Голицына и его отношения с каждым в отдельности. Министр не только протежировал, например, Д. П. Руничу, но и выступал «духовным наставником» сочленов, предлагал решения, способные переориентировать идейные основы всей образовательной системы. Так, он вносил предложения о повсеместном введении лекций по богословию, об обязательном чтении Священного Писания в училищах, производил «разборы иностранцев», в умственном направлении которых не был уверен [Жуковская, Пустовойт, 2020]. Контрреформаторы желали установить главенство веры над знанием, демонстрировали показное благочестие, сами понятия «университетская автономия», «наука», «европейские идеи» они сравнивали с оружием, направленным на подрыв духовных и политических устоев государства.
Уваров все же решился выступить в «неудобное» время, поскольку, как подчеркивал Джеймс Флинн, «борьба за составление "полного" устава нового университета» была для него самым серьезным вопросом» ^упп, 1972: 487].
На необходимость полноценного устава для университета в Петербурге позже не раз указывал один из противников Уварова и его преемник на должности попечителя — Д. П. Рунич. В 1822 году он обвинял Уварова в том, что тот организовал университет без устава и тем самым «ослабил» его. В своем донесении от марта 1822 года Рунич писал, что, когда в 1819 году на месте Главного педагогического института был образован университет, руководствуясь одним «Первоначальным образованием»1, он «подвергся столь невыгодным для него собственно и самой цели его учреждения изменениям, что все расстройство нового университета, впоследствии обнаружившееся, произошло единственно от сего переименования». Рунич сетовал, что «университет был открыт прежде, нежели составлен для него устав. Первоначальное образование, заключая одни поверхностные распоряжения, не могло быть достаточным для сословия такого рода, каков университет» [РО ИРЛИ РАН. Ф. 263. Оп. 3. Д. 50. Л. 1].
1 «Первоначальное образование Санкт-Петербургского университета» — учредительный документ, излагающий основы устройства университета, также составленный С. С. Уваровым и утвержденный 8 февраля 1819 года (см.: [Санкт-Петербургский., 1919: 6-12]). Этот краткий учредительный документ, всего из 36 статей, рассматривался Уваровым как переходный, лишь временно выполняющий функцию недостающего устава университета.
Обширный проект особого устава для Петербургского университета, в котором воплощалась мысль Уварова о том, что новый университет должен базироваться на началах «основательного классического образования», не сохранился ни в подлиннике, ни в копиях [Рождественский, 1919: XXX]. Тем не менее о содержании и характере проекта можно составить объективное представление по той мелочной постатейной критике, которой он подвергся в ГПУ. Судя по тому, что критика часто направлялась лично против Уварова и что после разбора в ГПУ текст проекта был передан на рассмотрение университетских профессоров, можно предполагать, что устав был составлен попечителем без их участия и без участия кого-либо из состава ГПУ. Об этом говорит и отношение Уварова министру А. Н. Голицыну от 7 марта 1819 года, в котором он заявлял, что у него «ослабевает здоровье», так как он занимается написанием устава «день и ночь», а «начертание устава есть дело, сопряженное с большими трудностями и даже затруднениями» [РГИА. Ф. 733. Оп. 20. Д. 80. Л. 18-19].
Хотя не исключено, что попечитель при написании проекта привлекал в качестве экспертов представителей академической корпорации, возможно, из числа немцев — сотрудников Академии наук. С. В. Рождественский обратил внимание на то, что обстановка обсуждения устава изменялась «от академически спокойного его рассмотрения вплоть до взрыва страстей, вышедших, по выражению С. С. Уварова, "из пределов вероподобия и благопристойности" и вылившихся в записке М. Л. Магницкого в злобное мракобесие, клеветничество и доносительство» [Санкт-Петербургский..., 1919: 61]. Критика проекта ужесточилась после неудачи выборов ректора в августе 1819 года, в которых первоначально победил профессор всеобщей истории немец Э.-Б. Раупах, протежируемый Уваровым. Под давлением министра А. Н. Голицына пришлось произвести перевыборы ректора, большинство голосов получил М. А. Балугьянский, более внушавший доверие министру и двору.
Критика проекта в Главном правлении училищ
Первой инстанцией, рассматривавшей представленный Уваровым проект, явился Ученый комитет при ГПУ, на заседаниях которого 14 июня и 31 июля 1819 года было решено представить проект «частному рассмотрению каждого из членов Правления». На основании замечаний, адресованных членами Ученого комитета к отдельным статьям устава, их отзывы можно разделить на три группы.
Наиболее благожелательными были замечания старейших министерских чиновников и «ветеранов» ГПУ Н. И. Фуса и И. И. Мартынова. Критически, но относительно спокойно отнеслись к проекту Уварова граф И. С. Лаваль и, как ни странно, его будущий открытый враг Д. П. Рунич. В отзыве Филарета «некоторые руководящие идеи, полагаемые в основание учебного и административного строя нового университета» брались под подозрение [Рождественский, 1919: XXXVII].
Первый этап обсуждения внушал надежду на положительный исход дела. Общий отзыв о новом уставе университета, данный в заседании 14 августа 1819 года, был благожелательным: «Оный составлен с примерною точностью, подробностью и рассудительностью. На некоторые, однако же, статьи предлагают замечания свои о том, чтобы по сделании в них нескольких легких перемен, получили они ту же ясность и верность, какие приметны во всех прочих частях проекта» [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18. Л. 331-332]. Однако далее по решению министра было организовано более детальное рассмотрение проекта с «отобранием» замечаний
от каждого члена ГПУ по отдельности (по той же процедуре рассматривались первые университетские уставы в 1802-1804 годах). При этом члены Ученого комитета читали проект устава друг за другом и «сообразовывали» свои замечания с уже высказанными замечаниями предшественников. Поэтому обсуждение устава затянулось и пошло в неблагоприятном для Уварова направлении. Пристрастное обсуждение и комментирование отдельных параграфов и общих положений устава показало, что уваровский проект не будет принят в ближайшем будущем без принципиальных переделок.
Хронологически первыми читавшие устав и представившие свои замечания члены Ученого комитета ГПУ Н. И. Фус и граф И. С. Лаваль одобрили проект в целом, находя нужным сделать только несколько «легких перемен» [Санкт-Петербургский..., 1919: 68]. Н. И. Фус, близкий Уварову по Академии наук, как правило, замещавший попечителя при его отъездах из Петербурга и, что немаловажно, участвовавший в разработке уставов начала XIX в., отнесся к проекту Уварова наиболее благожелательно, отметив, что читал его с «особенным удовольствием» [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18. Л. 331]. Он заметил, что преобразование Главного педагогического института в университет представляет немало сложностей, но составитель устава попытался их преодолеть и основать университет на «твердейших и точнейших правилах». При повторном чтении, как заметил Фус, у него возникло желание внести некоторые поправки и уточнения в различные параграфы устава. Так, Фус считал возможным учреждение медицинского факультета. Он писал: «На § 3 проекта: Санкт-Петербургский университет по сему параграфу будет не токмо между российскими, но и иностранными университетами первым и единственным, в коем не будет факультета медицинского. Хотя в Санкт-Петербурге и имеется академия медико-хирургическая, но несколько уже раз как Главным правлением, так и самим Господином министром примечено, что оба отделения медико-хирургической академии — санкт-петербургское и московское со всеми медицинскими факультетами наших университетов, недостаточны для образования великого числа врачей, нужных для всего государства» [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18. Л. 332; Санкт-Петербургский..., 1919: 63-64]. Более серьезную критику вызвала у Фуса процедура жеребьевки при избрании профессоров на должности университета (согласно которой как раз проходили первые выборы ректора). Он обнаружил несколько мелких формальностей и неудачных терминов. Например, Фусу не нравилось, что Уваров называл преподавателей «учителями»: «§§ 39 и 41 — употребление слова учитель неуместно, так как профессоры ординарные и экстраординарные, и адъюнкты у нас не называются учителями, а учитель не именуется профессором» [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18. Л. 334].
Другой член Ученого комитета ГПУ, граф Лаваль, также отозвался с похвалой о проекте. Соглашаясь с замечаниями Фуса, Лаваль со своей стороны прибавил несколько возражений о присвоении оканчивающим университет, наравне с воспитанниками привилегированных школ, чинов 10-12 классов, которые считал слишком высокими. Сомнения у Лаваля вызвало и предусмотренное в § 37 дополнительное вознаграждение профессоров. Он писал: «В сем параграфе сказано., что оклады их могут быть увеличены. Но из каких сумм? Чрез кого? По каким условиям? Параграф сей, заключая в себе мысль весьма неопределенную, долженствует, кажется, открыть путь к беспрестанным требованиям со стороны профессоров» [Санкт-Петербургский..., 1919: 70].
Духом несогласия с проектом Уварова был проникнут отзыв включенного в состав ГПУ Филарета, архиепископа Тверского, впоследствии знаменитого митрополита Московского. Филарет представил ряд довольно резких замечаний относительно проекта и решительно «нападал» на устав ^упп, 1972: 487]. Во-первых, он раскритиковал само разделение университета на факультеты. Это разделение, по мнению архиепископа, не отвечало определенной в первом параграфе проекта основной цели университета, которая состоит в «образовании человека, усовершенствовании науки и образования гражданина, достойного служить отечеству». Замечая, что «одно из важнейших в нынешние времена приложений математики есть приложение ее к наукам военным», Филарет выражал удивление, что военные науки не преподаются в университете. Он писал: «Какой класс общеполезных граждан образует факультет физико-математический? Физика, химия, технология, натуральная история, рассматриваемые в достоинстве наук, принадлежат к области философии, а в приложении к художествам составляют область заграничную для университета, который есть царство наук, а не художеств. Также: какой класс граждан образует факультет историко-филологический? Учителя географии? Учителя грамматики? Какая малость в сравнении с другими факультетами! Наконец, что такое факультет историко-филологический? Состав двух частей, между которыми нет единства: ибо филология не связана с историей, как, например, с философией и богословием, но целого ни с одной из них не составляет» [Санкт-Петербургский..., 1919: 74].
Довольно резко Филарет возражал и по другим частям проекта. В присвоении окончившим студентам 12-го, а кандидатам 10-го класса по Табели о рангах он усматривал оскорбление другим университетам, которые имели право присваивать чины, соответственно, 12-14-го класса. Филарет был принципиально против поощрения учащихся обещанием привилегий по службе. В статьях проекта, посвященных пределам власти попечителя, им усматривалась претензия поставить себя как «самодержца учебного округа», а в правилах о студенческих общежитиях — намерение устраивать «комнатные республики», в которых «17-ти или 20-ти летние студенты-республиканцы будут выбирать себе консула или трибуна» [Санкт-Петербургский..., 1919: 77].
Категорически не нравилось Филарету то, что Уваров, как ему казалось, пытался вмешиваться в дела духовные. Критик замечал, что в статьях проекта, вероятно имеющих в виду присылку юношей для обучения в университет из числа семинаристов, «делалось предписание семинариям и строжайшее запрещение их ректорам», подведомственным Св. Синоду. Филарет назвал это желанием писать законы «для областей заграничных». Порой Филарет допускал некорректные реплики. Комментируя фразу: «Университет требует для себя лучшей молодежи», — в связи с набором абитуриентов из духовных семинарий, он восклицал: «Значит ли это, что церковь должна иметь духовенство, избранное из худших?» [Санкт-Петербургский..., 1919: 76]. В целом отзыв Филарета был негативным, критик указывал не только на разные формальные недочеты, стилистические неточности и противоречия нового устава, но и брал под подозрение руководящие идеи проекта, положенные в основание учебного и административного устройства университета.
Замечания И. И. Мартынова, в прошлом директора Департамента народного просвещения, профессора и конференц-секретаря Педагогического института, участника разработки уставов 1804 года, посвящались отдельным
положениям проекта. Некоторые из них были вполне обоснованны с точки зрения сохранения университетских «свобод». Он возражал против предусмотренного проектом ежегодного избрания ректора и деканов, вместо уже утвердившихся выборов раз в три года [Санкт-Петербургский..., 1919: 78, 81]. Мартынов критиковал слишком обширную, по его мнению, власть попечителя, в частности, в отношении практики замещения кафедр. Он писал: «Ни в одном университете попечителю не предоставлено право предлагать совету университетскому кандидата к избранию на упразднившееся место или для новооткрытой кафедры, и, мне кажется, сделано это не без основания. Какую ученость ни предположить в попечителе, но он не есть ни член, ни президент совета» [Там же: 84].
В связи с этим стоит прокомментировать вопрос о том, был ли Уваров сторонником централизации управления университетами, расширения полномочий попечителя за счет «профессорского» самоуправления. За 15 лет обнаружилась некоторая избыточность декларированной первыми уставами автономии, которой ученое сословие не научилось пользоваться. Противоречия существования «автономных» университетов как государственных учреждений в централизованной системе министерства были ощутимы всем сторонам. Но усматривать в действиях Уварова попытку ограничить университетскую автономию [Окунь, 1969: 18-19; Марголис, Тишкин, 2000: 113] было бы несправедливо. Наоборот, до 1819 года и учреждения университета его распоряжения по округу и учебным заведениям не сдерживались позицией профессорской Конференции. По словам Ц. Х. Виттекер, проект Уварова «был настоящим вызовом» текущему положению в ведомстве народного просвещения, так как исходил из того, что все академические вопросы оставались в руках профессуры — тогда невозможно было бы увольнять преподавателей и изменять программы административным указом, как привыкли делать во времена «голицынского министерства» [Виттекер, 1999: 91]. Впрочем, поборники университетской самостоятельности также имели основания тревожиться, так как в проекте Уварова присутствовали известные ограничения власти профессорского Совета во главе с ректором — должностью директора университета, подчиненного попечителю. Это беспокоило и самого Уварова, и он повторял, что в отношении Петербургского университета его проект сокращает полномочия попечителя, так как его власть разделяется с коллегиальным Правлением университета [Сухомлинов, 1889: 239-247].
Д. И. Рунич, последователь Магницкого, лишь в 1819 году перешедший в МНП, присоединился к нападению. Он укорял Уварова тем, что тот посвятил лишь один короткий абзац «заботе» о нравственности студентов, не упомянул о студенческих «обязательствах» (обязанностях). Рунич поддержал возражения графа Лаваля и архиепископа Филарета по вопросам о разделении факультетов и о недопустимости присвоения студентам 12-го, а кандидатам 10-го класса по Табели о рангах. Аргументация по этому вопросу заняла большую часть его отзыва. Рунич также считал, что привязывать звания и должности к ученым степеням опасно, так как «часто слышал в Германии, что ученые степени продаются во многих университетах». «Если коррупция существует там, где степени не связаны с рангом..., то насколько больше опасность в России?» — восклицал он ^1упп, 1972: 487]. Он назвал проект Уварова «совершенно несвойственным русскому университету», слепком с тогдашних немецких либеральных университетов [Санкт-Петербургский..., 1919: 67-68]. С невероятным апломбом он обрушился на § 1 устава, где формулировалась цель университета.
В оригинале она звучала так: «Образование человека наукою, а в человеке гражданина и усовершенствование самой науки». Рунич возражал: «Цель университета яснее и правильнее определена в уставах прочих российских университетов. Что значит образование человека наукой? Человека ограниченных понятий университет образовать наукой не возьмется. А потому не образование наукой человека, а преподавание наук должно составлять главнейший предмет университетов, и если бы следовало удержать мысль, заключающуюся в словах: образование человека наукой, то правильнее будет сказать: обогащение ума человеческого не наукой, а науками!» [Санкт-Петербургский..., 1919: 88]. По сути, Рунич здесь объединился с Магницким, который еще более решительно переопределял цель университета.
Спустя шесть лет, уже попав в опалу после обнаружения растраты казенных средств, Рунич составил жалобно-оправдательную «Записку отставного действительного статского советника, ордена Св. Владимира 2-й ст. большого креста и Св. Анны кавалера, Рунича», где упомянул и об уваровском проекте устава. Он заметил, что поданное им мнение по проекту было коротким, а «если бы излагать полное, надобно было признать весь устав совершенно несвойственным русскому университету. Он был просто слепок с тогдашних немецких либеральных университетов». При этом Рунич попытался переложить вину за чрезмерную критику устава на других, сообщая, что при обсуждении он действовал «верноподданно и бескорыстно», тогда как Голицын и его приближенные воздействовали на него, заставляя очернять проект, и он «должен был, хотя против воли, но повиноваться!» [Записка отставного., 1872: 62].
М. Л. Магницкий выступил самым непримиримым противником уваровского проекта с развернутой критикой. Он утверждал, что новый устав воспроизведет в России «анархию немецких университетов», и прямо объявил, что он «не согласуется с духом правительства и министерства» [Санкт-Петербургский..., 1919: 91, 107]. В его отзыве, поданном последним, 19 сентября 1819 года, сквозила неприкрытая личная неприязнь к Уварову — единственному из членов ГПУ, кто в свое время осмелился выступить против предложения Магницкого об «упразднении» Казанского университета как зараженного противогосударственными идеями и впавшего в хаос [Петров, 1998: 61]. Во время затянувшегося «обсуждения» проекта Уварова у Магницкого появилась возможность отомстить давнему «неприятелю». В этой связи историк Джеймс Флинн абсолютно точно писал, что спасение Казанского университета «можно было считать победой Уварова, но если это была победа, то она стоила дорого. С этого времени ему стало почти невозможно найти союзников в министерстве, как бы он ни старался быть тактичным. Притом Уваров оказался не в ладах не только с большинством членов министерства, но и с группой профессоров в Петербургском университете» ^пп, 1972: 487].
Магницкий критиковал не только отдельные пункты уваровского проекта, как это делали другие члены Ученого комитета, но и отвергал его в целом. В частности, Магницкий обвинил Уварова в том, что вопреки одобренному царем поручению составить устав опытнейшим профессорам, он составил его единолично, в духе крайне опасном. По мнению Магницкого, все «несообразности» в тексте устава произошли именно оттого, что «одно лицо» (т. е. Уваров), посчитало себя способным написать всеобъемлющий документ, без должного совещания с опытнейшими профессорами, которые могли «обозреть весь прошедший ход
нашего народного просвещения, увидеть неудобства, кои вкрались в устав, по сей части изданный и, главное, отвратить от слепого подражания немецким университетам» [Санкт-Петербургский..., 1919: 91].
Разделив все свои возражения на общие — касающиеся основных начал устава и частные — по поводу отдельных частей, Магницкий стремился идейно опорочить труд Уварова, обвинив его в стремлении «отвергнуть всякое христианское и нравственное образование, приблизить новый университет к анархии немецких университетов, внести в него всю новомодную мудрость, через которую немецкие университеты подкрадываются ко всему государственному и придут, наконец, к революции государств» [Рождественский, 1919: XXXIII]. Магницкий отвергал проект Уварова, якобы шокировавший его даже своей стилистикой. Критику показалось опасным слишком часто мелькающее в тексте слово «вольные». Он заметил, что «по злоупотреблению сего слова желательно, чтобы оно не весьма расточалось» [Санкт-Петербургский..., 1919: 94].
Предложенное в проекте разделение кафедр и предметов, которое соответствовало растущей специализации наук, вызвало у критика бурю эмоций, особенно в отношении тех наук, которые он считал «порочными». «Вместо одной кафедры естественной истории назначены разные: для зоологии, ботаники и минералогии. Нет никакой нужды раздроблять естественную историю на столько кафедр, в университетах немецких делается сие в виде спекуляции», — писал он [Санкт-Петербургский..., 1919: 94]. Его не устраивало распределение полномочий органов университетского управления: «Нельзя допустить, чтобы одна половина дела была обсуждена советом, а другая комитетом. Сей порядок не слыхан» [Там же: 98]. Придирался Магницкий к языку проекта и отдельным выражениям, стараясь задеть Уварова: «Какой смысл иметь § 57, который говорит: все собственно ученые дела, принадлежащие к факультету, зависят от него? То есть принадлежащие дела принадлежат, или зависящие зависят» [Там же: 97]. Осуждал он и положение о необходимости обеспечить присылку в Петербург выпускников гимназий и духовных училищ из других округов для заполнения 100 вакансий казенных студентов (как это делалось в Педагогическом институте и Главном педагогическом институте). Магницкий в этом месте заметил язвительно: «Всякому, без сомнения, весьма приятно вместо того, чтобы смотреть за гимназиями и добрым воспитанием своего округа, получать . готовых студентов, да еще лучших» [Там же: 102]. В отношении определения прерогатив университетского суда, полномочий попечителя и их разграничения с полномочиями «ученого сословия» Магницкий подверг столь же яростной критике почти каждый пункт. «Непристойною и ложной аксиомою» заклеймил он фразу: «Российский университет в собственном значении не может иметь богословского факультета» [Там же: 88-89]. «Излишней роскошью» было названо преподавание в университете энциклопедии прав, науки о государственных учреждениях и государственном управлении, географии Средних веков и многого другого [Там же: 104].
По мнению Магницкого, следовало: 1) согласовать устав с духом Священного союза и манифестом об учреждении Министерства духовных дел и народного просвещения 24 октября 1817 года; 2) «сохранить, сколько возможно, единообразие с уставами прочих университетов»; 3) на совещании «опытнейших профессоров» Петербургского университета, «пользуясь опытами прошедшего, устранить от новоучреждаемого университета все неудобства старых» и составить
новый проект устава [Санкт-Петербургский..., 1919: 108]. Таким образом, Магницкий отвергал проект Уварова не в частностях, а целиком.
Составление нового проекта он предлагал поручить самому Ученому комитету ГПУ с тем, чтобы для редактирования этого проекта министром был назначен один из надежнейших и заслуженных профессоров университета. Из Ученого комитета новый проект надлежало передать на рассмотрение университетского Совета, разрешив всем его членам свободно подавать свои мнения. Требование коллегиальности при составлении нового устава, свободы мнений и апелляция к мнению самой профессорской корпорации было со стороны Магницкого лишь ловким маневром, имевшим целью скомпрометировать Уварова в глазах не только правительства, но и самой университетской среды.
Затягивание обсуждения и редактирование уваровского проекта
Назревающий конфликт вокруг обсуждения проекта в ГПУ усугублялся длительным отсутствием самого С. С. Уварова в Петербурге летом и осенью 1819 года. Дело в том, что еще 7 марта Уваров сообщал министру А. Н. Голицыну о том, что он намерен вскоре просить об исходатайствовании ему отпуска на несколько месяцев в течение лета, так как «домашние дела его и ослабевающее здоровье требуют временного его присутствия в Саратовской губернии». Однако Уваров замечал, что он «не помышляет об отъезде прежде окончания устава Санкт-Петербургского университета», которым он занимается, «так сказать, день и ночь». Ради ускорения работы попечитель просил министра дать «следующий ход для нас столь важному делу», делегируя Голицыну полномочия в руководстве процессом обсуждения устава в ГПУ. Раскрывая эту мысль, Уваров снова обращал внимание министра на необходимость скорейшего принятия устава Санкт-Петербургского университета. Он надеялся, что «по представлении Вашему сиятельству упомянутого устава и по утверждении онаго Государем Императором можно будет сделать формальное открытие университета с уведомлением, что публичные лекции начнутся после вакационного времени, т. е. в августе месяце, ибо до тех пор нет никакой возможности, даже пользы начать оные». Только «после торжественного открытия и устроения всех частей» Уваров собирался обратиться к министру с прошением об увольнении его в отпуск, и «тогда мое отсутствие, — писал Уваров, — будет, так сказать, не чувствительным для университета» [РГИА. Ф. 733. Оп. 20. Д. 80. Л. 18-19].
Закончив составление устава и отправив его на рассмотрение в ГПУ, С. С. Уваров, видимо, уверенный в скором и положительном решении дела, 31 мая 1819 года испрашивает у Голицына отпуск на три месяца в Симбирскую и Саратовскую губернии, объясняя это «необходимой нуждой по собственным делам отлучиться». Прошение Уварова об отпуске было рассмотрено в ГПУ 4 июня, затем в Департаменте народного просвещения. Только 28 июня император Александр I удовлетворил прошение попечителя о трехмесячном отпуске, назначив исполняющим его обязанности Н. И. Фуса. Сам Уваров, согласно его донесениям, покинул Петербург не ранее 10 июля, а вернулся из отпуска и снова приступил к выполнению своих обязанностей только 25 октября 1819 года [РГИА. Ф. 733. Оп. 20. Д. 80. Л. 20-32].
Таким образом, Уваров не был на заседаниях ГПУ, где зачитывались отзывы критиков, и не комментировал каждый из них по мере их представления. Лишь в начале декабря 1819 года он получил через министра все отзывы сразу с предложением дать на них свой ответ. В этом ответе, представленном министру
10 декабря, Уваров выражал готовность принять с признательностью всякое исправление, «клонящееся к усовершенствованию сего по истине важного дела», просил Ученый комитет свести имеющиеся замечания воедино и сделать все нужные перемены и дополнения в проекте; при этом он готов был продолжать участвовать в этом труде и представить свои объяснения [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18. Л. 505-506]. Однако он не удержался от возмущения отзывом М. Л. Магницкого, который счел неожиданным по озлобленности, обнаруживающим скрытые намерения критика. «Есть мера во всех вещах, даже в клевете», — так парировал Уваров выпады Магницкого.
Уваров просил министра освободить его от необходимости комментировать нелепые и вздорные обвинения, например, в том, «будто проект составлен, чтобы отвергнуть всякое нравственное и христианское образование», «чтобы профессорам присвоить доходы за продажу знаний», «что таблица учебных предметов не заключает никакого смысла», что он «хочет противопоставить книгам Бытия историю человеческого рода, написанную немецкими философами», или «ввести какой-то одинаковый образ мыслей между юношами, требующими особого внимания», «дозволяет какие-то ночные упражнения студентам» и т. д. «Все сии замечания и много подобных, о которых я умалчиваю, — писал Уваров, — не столько обидны для меня, сколько служат укоризною для лица Вашего Сиятельства и для Главного правления училищ, не усмотревших доселе коварных моих намерений, — и даже для Государя Императора, удостоившего меня в течение десяти лет неоднократных знаков Монаршей доверенности и благоволения» [Санкт-Петербургский..., 1919: 110].
Чтобы ускорить ход дела, Уваров предложил дать необходимые объяснения лично в Ученом комитете ГПУ, куда намерен был пригласить и ректора университета для окончания работы над уставом. Попечитель подчеркивал, что многие пункты проекта устава, подвернутые сомнению его оппонентами, заимствованы им из «Первоначального образования» университета, по которому он существовал первые месяцы, а также из устава Главного педагогического института, «одобренного прежде верховной властью» [Рождественский, 1919: XXXV]. Однако эти аргументы не были приняты. Непримиримость позиции противников Уварова не позволила достичь компромисса и утвердить устав с незначительными изменениями. Текст проекта было решено коренным образом переработать, Уваров не имел решающего влияния на ход этой работы.
Собрание ГПУ 11 декабря 1819 г. поручило Департаменту народного просвещения составить «извлечения» из всех уже подданных мнений для повторного рассмотрения проекта. А. Н. Голицын официально вручил Уварову изложение претензий к его уставу, что вызвало необходимость его долгого согласования во всевозможных комиссиях.
Следующее коллективное обсуждение проекта Уварова в ГПУ с представлением отдельных письменных отзывов его членов происходило на заседаниях 31 декабря 1819-го и 15 января 1820-го, на которых присутствовали Голицын, Филарет, Магницкий, Рунич, Фус, Мартынов, М. П. Штер, обер-прокурор Св. Синода князь П. С. Мещерский, сам Уваров, а также директор Департамента народного просвещения В. М. Попов. Нетрудно заметить, что Уваров оказался в этой компании практически без поддержки, при наличии четырех могущественных противников. В двух заседаниях коллегия успела
рассмотреть лишь незначительную часть проекта (24 параграфа), но уже из внесенных в текст изменений стало очевидно, что перевес получали оппоненты Уварова, а текст и смысл устава начал принципиально изменяться. Был совершенно переписан первый параграф, первоначально определявший цель университета как «образование наукой человека и в человеке гражданина и усовершенствование самой науки». Эта формулировка, по предложению М. Л. Магницкого, была заменена следующей «премудростью»: «Цель университета состоит в образовании верных сынов церкви, верных подданных государю и добрых граждан Отечеству.». Также было принято мнение Рунича о том, что управление университетом должно быть разделено на «учебную, хозяйственную и нравственную части» [Жуковская, 1998: 68]. Существенные изменения были внесены в состав факультетов: был добавлен медицинский факультет; из факультета философско-юридического исключены науки философские и ему придан более практический характер под наименованием «юридико-политического»; факультет историко-филологический переименован в философский. Вне факультетов была поставлена кафедра Богопознания и христианского учения. Какие-то параграфы было решено оставить без изменения — 5-й, 6-й, 21-й, а 13-й вовсе решили исключить [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18. Л. 523-525].
Структура университета в новой редакции устава выглядела следующим образом: помимо особой кафедры Богопознания и христианского учения учреждалось четыре факультета: 1) юридико-политический; 2) физико-математический; 3) философский; 4) медицинский [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 19. Л. 16-17]. При этом предварительное распределение наук по факультетам назначалось еще до разделения факультетов на кафедры. Так, на юридико-политическом факультете должны были изучаться естественное, частное публичное и народное право, а также статистика, на физико-математическом — чистая математика, прикладная математика, астрономия, физика и т. д., на философском — философия, история общая, история российская, российская и славянская словесность и т. д. Для распределения наук на медицинском факультете было решено запросить мнение ученых по этой части. Заметим, что произвольное «учреждение» медицинского факультета в составе уже действующего университета, не располагавшего для этого ни штатом преподавателей, ни клинической базой, говорит о том, сколь далеки были редакторы уваровского проекта от понимания реального положения дел в Санкт-Петербургском университете.
Привлечение к работе профессоров университета и замена проекта Уварова альтернативным
Сделав еще несколько частных изменений в первой части устава, ГПУ решило передать дальнейшее его рассмотрение особому совещанию в составе ректора университета М. А. Балугьянского, директора Д. А. Кавелина, профессоров университета В. Г. Кукольника, Д. С. Чижова и А. П. Куницына [Рождественский, 1919: XXXVI]. Отдельно «скромные замечания» на проект, датированные 1 мая 1820 года представили Ф. Б. Грефе и Э.-Б. Раупах. Это объединенное совещание представило свой отзыв 16 февраля 1820 года. Отзыв состоял из двух частей: общее мнение и частные замечания. Общее заключение этого комитета было довольно расплывчатым, но содержало и критику. Так, под влиянием Кавелина, в отзыв была внесена мысль о недостаточной власти директора университета,
о слишком слабом надзоре за своекоштными студентами, об «излишней независимости», предоставляемой казеннокоштным. Профессора указали на неопределенность некоторых статей и «недостаток штатных сумм по разным предметам», уделили большое внимание «засилью латинского языка». Они отвергли требование к поступающим студентам «изъясняться письменно и словесно» по латыни как чрезмерное [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 19. Л. 68]. Было заявлено, что «сие требование слишком строго и может отвратить самую большую часть студентов от университета» [Косачевская, 1971: 92]. Вдобавок обращалось внимание на «излишние определения» по судебной части на то, что «при экзаменах, производствах на ученые степени и других университетских актах определены слишком сложные и затруднительные обряды» [Санкт-Петербургский..., 1919: 114-115], подчеркивалась неточность и расплывчатость многих формулировок. Профессорское совещание не коснулось основ учебного строя университета, но подвергло критике вопросы администрирования, служебного и материального положения преподавателей, организации надзора за студентами, процедуру экзаменов и т. п. Профессора нашли новое организационное устройство университета «неясным», жалованье, им положенное, слишком низким, программу преподавания слишком жестко определенной, размеры содержания казенных студентов недостаточными [Санкт-Петербургский..., 1919: 114-115; Виттекер, 1999: 93].
Краткое заключение профессоров из 11 пунктов не завершалось конструктивными предложениями. Однако вслед за ним шли пространные «частные замечания» на проект, которые были призваны «объяснить общие недостатки», но превратились в обширный трактат, состоявший из 9 глав, каждая из которых имела несколько подпунктов: I. О цели и правилах университета, II. О лицах Санкт-Петербургского университета, III. Об ученых ведомствах университета, IV. О правлении университета, V. Об избраниях и производствах, VI. О студентах, VII. Об учебных курсах, VIII. О надзоре над казенными студентами, IX. Об испытаниях кандидатов [Санкт-Петербургский..., 1919: 115— 130]. В порядке и названиях глав, как можно предположить, отражается структура самого проекта Уварова. Именно профессорские постатейные замечания дают наиболее полное представление о его содержании. Внутри каждой из глав в хронологической последовательности перечислены параграфы устава, которые, по мнению экспертов, требовали переделки. Профессорские замечания, высказанные в основном в конструктивном духе, коснулись едва ли не каждого третьего параграфа. Среди этих замечаний было немало важных и имеющих прямое отношение к существующим практикам обучения. Так, комментируя шестую главу устава «О студентах», профессора высказались против установления высокой платы за обучение (определенной в проекте Уварова в 500 руб. в год) ввиду того, что среди вольноприходящих студентов «большая часть людей недостаточных». Профессора опасались, что чрезмерные требования к поступающим в знании латинского языка и высокая плата за обучение могут «совершенно заградить вход в университет вольноприходящим студентам» [ Там же : 123].
В целом можно заметить, что представленные профессорами замечания не смягчили отношение к проекту и не нейтрализовали вздорные реплики далеких от университета чиновников. Наоборот, они создали впечатление, что сама университетская корпорация обеспокоена осложнением своего положения
по новому уставу. Профессора утверждали, что административные механизмы Уварова, такие как должность директора, «непонятны». Они также считали, что многие вопросы, такие как учебная программа, должны решаться не «статутом», а политикой факультета. В противоположность суждениям Магницкого, профессора считали излишним внимание, уделяемое охранению «нравственности» студентов, критиковали, например, положение об инспекторе, уполномоченном посещать студентов в их комнатах: «Если кто-то желает посетить студентов в их комнатах, он может сделать это без особых правил в уставе». Наконец, профессора сочли не только жалование, но и вознаграждения за совмещение должностей и дополнительные обязанности слишком низкими. Так, было указано, что плата за работу в Комитете испытаний чиновников, требуемых законом 1809 года, стала «скорее унижением, чем вознаграждением» [Санкт-Петербургский..., 1919: 127, 130]. Многие параграфы, по мнению профессоров, нуждались в уточнении и более отчетливой формулировке, некоторые были сочтены избыточными. Заключение коллегии профессоров создает впечатление, что проект Уварова не только не удовлетворял их во многих деталях, но в целом воспринимался как неудачный для развития университета. «Ученое сословие» не поддержало проект Уварова по причинам совершенно иным, нежели его оппоненты в ГПУ, но это не меняло дела. В итоге «Уваров остался без союзников», — справедливо заключает Дж. Флинн ^1упп, 1972: 487].
После получения отзыва профессорского совещания ГПУ решением от 26 февраля 1820 года формально с целью «сократить потерю времени» [РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 19. Л. 69], но на деле склоняясь к тому, чтобы отвергнуть уваровский проект, переносит дальнейшее обсуждение устава в специально созданный «комитет». В его составе предполагалось лишь три участника: сам Уваров, его непримиримый оппонент М. Л. Магницкий и ректор университета М. А. Балугьянский, в качестве буфера представляющий «ученое сословие». Перед этим комитетом была поставлена задача «сообразить проект устава как с замечаниями гг. членов» ГПУ и профессоров, так и с уже существующими уставами российских университетов, действующими инструкциями и постановлениями, а переработав проект, представить его министру для внесения в ГПУ для нового обсуждения [Жуковская, 1998: 62, 72].
Естественно, что в таком составе комитет не мог нормально работать, через три недели его члены сообщили, что испытывают затруднения в выполнении поставленных задач. По итогам шести месяцев обсуждения было решено передать всю работу по изменению проекта Уварова М. А. Балугьянскому, который вместе с директором Петербургского университета Д. А. Кавелиным должен был фактически создать новый проект устава, сообразуясь «с уставами других российских университетов, уставом ГПУ, а также с ультраконсервативным документом, вышедшим из-под пера Магницкого, «Высочайше утвержденными дополнениями к уставу Казанского университета и инструкцией директору и ректору» [Петров, 1998: 65-67]. Самоустранение Уварова от дальнейшей работы над уставом и поручение ее зависимым от министра чиновникам, которые к тому же должны были сообразовать свою работу с клерикальными установками и реакционными инструкциями Магницкого, означало, что основные идеи реформы столичного университета 1819 года не будут восприняты. Более того, под угрозой оказались и сами принципы, на которых были организованы российские университеты c момента создания Министерства народного просвещения.
«Проект Балугъянского»
Можно заметить, что оппоненты Уварова с начала 1820 года стремились изолировать его от прямого влияния на процедуру обсуждения, он не вошел и в последний комитет. Было только предположение, что после завершения Балугъянским переделок проекта и после его представления университетской Конференции текст будет возвращен в ГПУ «чрез попечителя с мнением его» [Санкт-Петербургский..., 1919: 62-63]. Но с тех пор, как работа над проектом перенеслась «в недра университета», по замечанию С. В. Рождественского, «трудно судить о ее направленности» [Рождественский, 1919: XXXVI-XXXVII]. Работа, вероятно, продолжалась, пока Уваров оставался во главе учебного округа, однако с мая 1821 года и прихода на эту должность Д. П. Рунича обстановка в университете изменилась так, что стало не до усовершенствования его устава.
Сохранилась одна из редакций проекта устава, датированная июлем 1823 года, под названием «Устав С.-Петербургскому университету и учебному его Институту». Е. М. Косачевская, обнаружившая ее среди бумаг Комиссии составления законов, обоснованно связала ее с именем М. А. Балугьянского, который в это время уже не преподавал в университете, но оставался ведущим чиновником Комиссии, «правой рукой» М. М. Сперанского. Затронув вопрос о затянувшейся разработке устава, исследовательница склонна была изображать борьбу вокруг уваровского проекта как спор между «прогрессивной профессурой», с одной стороны, и «правительственным чиновником» Уваровым, с другой стороны, который «выходил за узкоакадемические рамки» [Косачевская, 1971: 93]. Содержание же самого уваровского проекта было оставлено ею без внимания. Наоборот, обнаружив внутри разрозненного архива М. А. Балугьянского редакцию устава для Санкт-Петербургского университета, датированную 1823 годом, исследовательница приписала этот документ единолично Балугъянскому. Между тем поданный Балугьянским проект, машинописная копия которого имеется в Научном архиве Музея истории СПбГУ1, очевидно, был отражением мнений нескольких экспертов из числа профессоров, назначенных аккумулировать поправки к уваровскому проекту. Среди них уже не было оставившего университет В. Г. Кукольника и А. П. Куницына, уволенного за книгу «Право естественное» в начале 1821 года. В то же время бывшего ректора наверняка поддерживала «партия» из профессоров-иностранцев старшего поколения и его собственных учеников. Корректнее было бы назвать тот вариант устава, который дорабатывался Балугьянским и был подан от его имени, «профессорским». Балугъянский как глава экспертной группы лишь придал проекту законченный вид.
Проект был подан в ГПУ 23 июля 1823 года с сопроводительной запиской М. А. Балугьянского, однако этот вариант не годился в качестве альтернативы отвергнутому уваровскому проекту, поскольку денонсировал уже сложившуюся структуру университета. Так, в нем предлагалось учреждение четырех факультетов: «юридико-политического, медико-хирургического, физико-математического, философско-словесного». Медицинский факультет авторы проекта считали необходимым, как «во всех Европейских университетах». Он должен был иметь
1 К сожалению, оригинал этого проекта в фонде Комиссии составления законов нами не обнаружен. Части разрозненного семейного архива М. А. Балугъянского, переданные полвека назад в Музей истории СПбГУ, включая этот документ, не введены в научный оборот.
широкий профиль для того, чтобы «образовать гражданских врачей». В нем было «предположено преподавать кроме наук для Медико-хирургов также науки для образования лекарей, операторов, акушерок, окулистов и аптекарей», учредить «школу для скотолечения, повивальных бабок и коновалов». Своеобразно представлена и структура «физико-математического факультета», разделяемого на три «класса» наук: «1. физико-математических наук, 2. техно-экономических, 3. военных» [Научный архив Музея истории СПбГУ. Ф. 39].
Автор данного проекта заверял, что «соображался с уставами всех почти университетов Европы, которые ему частью доставлены были Главным училищ правлением, частью почерпнуты из разных книг по истории университетов». По объему проект 1823 года значительно уступал проекту Уварова, не имел дробного деления на параграфы и предлагал, скорее, общие рамки административного и учебного устройства университета. Любопытно, что при университете был сохранен Учительский институт, открытый в 1820 году. Был рассчитан общий штат университета в размере 525 тыс. руб., жалование профессорам в столице увеличивалось до 4 тыс. руб., что объяснялось значительной инфляцией со времен принятия устава 1804 года.
Предлагался ли «проект Балугьянского» как альтернатива проекту Уварова? Е. М. Косачевская характеризует «проект Балугьянского» как более демократический. Действительно, в одной из его статей сказано о допущении в университет по примеру Медико-хирургической академии «людей всякого без изъятия состояния . с позволения тех лиц, от которых они зависят», то есть не исключая крепостных крестьян при наличии отпускной [Косачевская, 1971: 96-97]. М. Майофис, некритически воспроизводя оценки Косачевской, также пишет, что Балугьянский, будучи «если не креатурой, то, во всяком случае, близким единомышленником Уварова», на основе либерального устава ГПУ и идей Уварова разработал также «весьма либеральный устав Петербургского университета, предполагавший установление его неограниченной автономии, принципа всесословности образования и распространение его влияния на все учебные заведения страны» [Майофис, 2008: 283].
Относительно «либеральности», то есть пределов университетской автономии, определенных проектом Балугьянского, говорить довольно сложно. В нем не обсуждаются полномочия Совета профессоров и соотношение его власти с властью попечителя. В нем предусмотрено упразднение должности директора университета, расширение полномочий университетского суда (который назван «ректорской расправой»), способного выносить свое заключение даже по уголовным преступлениям.
В «проекте Балугьянского» мы находим конструктивные предложения, отражающие коллективные представления профессоров об идеальном университете: увеличение количества ординарных и экстраординарных профессоров до 10 на каждом факультете, возвращение естественного права в программу преподавания юридико-политического факультета. Проект предусматривает исключение кафедры богословия, создание анатомического театра, ветеринарной школы при медицинском факультете.
Ясно, что проект, поданный Балугьянским, содержательно не связан с уваровским, столь детально разобранным членами ГПУ, а совершенно самостоятелен. Представленный летом 1823 года, в университете он, вероятно, обсуждался гораздо раньше, в конце 1820 — первой половине 1821 года,
до назначения попечителем Рунича и начала «дела профессоров». В то же время можно заметить, что это явно не оконченный проект, открытый к дальнейшим дополнениям. «Проект Балугьянского» довольно плохо структурирован, многословен, написан несовершенным русским языком и в этом отношении слабее проекта Уварова. Есть в нем довольно странные предложения, например, о приеме абитуриентов с 15 лет, о предпочтении профессоров-россиян иностранцам и др. Идя навстречу клерикальным увлечениям руководства МНП, автор в первых строках проекта пишет о необходимости «преимущественно наполнить весь состав духом христианства, твердыми правилами гражданской подчиненности, соразмерно монархическому правлению, под защитою которого науки благоденствуют». Здесь обнаруживается непоследовательность, ибо богословский факультет исключен из проекта с твердой мотивацией: автор объясняет, что богословские науки «принадлежат более духовному званию, нежели светскому», и что для них учреждены Александро-Невская и другие духовные академии [Косачевская, 1971: 96-109].
Е. М. Косачевская как биограф Балугьянского, представленного ею в качестве одного из наиболее «прогрессивных» российских правоведов и университетских профессоров, очевидно, переоценила его самостоятельность в составлении проекта устава и, главное, конструктивность заключающихся в редакции 1823 года предложений. Между тем катастрофа, какой оказались для университета вначале уход от дел, а затем отставка С. С. Уварова весной-летом 1821 года [Жуковская, 2019], не благоприятствовала работе над проектом в прежнем духе. В ноябре 1821 года университет был потрясен «делом профессоров» — известными внесудебными разбирательствами на чрезвычайных заседаниях профессорской коллегии, которые коснулись не только первоначально заподозренных в крамоле Э. Раупаха, К. Ф. Германа, К. И. Арсеньева, А. И. Галича, но и ориенталистов Ф. Деманжа и Б. Шармуа, М. Г. Плисова, да и самого Балугьянского, встревоженного небывалым в университете «инквизиторским» процессом. Отказавшись в самом начале «дела профессоров» от должности ректора, Балугьянский все же, как видим, продолжал работу над уставом до лета 1823 года.
К основной части «профессорского» проекта прилагались «Наказ» о том, как согласовать предполагаемые новшества с уже существующим положением университета, и пояснительная записка, написанная Балугьянским от своего имени. Эти три документа были представлены министру А. Н. Голицыну для обсуждения в ГПУ в июле 1823 года. На этом работа над новым уставом для Петербургского университета вновь была остановлена. После летних вакаций Ученый комитет ГПУ к ней не возвращался, поскольку нет следов обсуждения проекта Балугьянского в журналах ГПУ за вторую половину 1823 года. Сам Балугьянский к тому времени покинул пост ректора, оставил преподавание, а с 1824 года перестал получать и жалование по университету, полностью сосредоточившись на работах по кодификации в Комиссии законов [Жуковская, 2020]. Вскоре последовала отставка самого А. Н. Голицына и назначение министром народного просвещения А. С. Шишкова, который по традиции подверг ревизии идейное и административное наследство своего предшественника. Последний раз М. А. Балугьянский возвращался к своему проекту устава в 1830 году, собрав черновые и беловые редакции и передав их Д. Н. Блудову. «Проект Балугьянского» остался без движения, о нем не вспомнили и при подготовке общеуниверситетского устава 1835 года, в которой Уваров принимал деятельное участие уже в статусе министра.
Таким образом, во второй половине 1823 года процесс работы над отдельным уставом для Санкт-Петербургского университета был свернут окончательно, что отразилось на развитии университета. В течение первых пяти лет его деятельности в собственном статусе свое действие сохранял Устав Главного педагогического института. Но при этом «в первом периоде своего существования» университет не мог опираться на уставы 1804 года, что отмечал первый университетский историограф ректор П. А. Плетнев [Плетнев, 1844: 1516]. С 1821 года университету, в дополнение существовавших постановлений, предписывалось руководствоваться «Инструкцией, данною Директору и Ректору Казанского Университета», написанной Магницким. Только в январе 1824 года на Санкт-Петербургский университет был официально распространен Устав Московского университета 1804 года [Сборник постановлений., 1864: 15771579], но во время управления Рунича его применение было избирательно.
Заключение
Что касается самого С. С. Уварова, то после обострения его отношений с «министерской партией», провалившей обсуждение устава в 1819-1820 годах, его служебное положение стало весьма шатким как во главе учебного округа, так и в составе ГПУ и Санкт-Петербургского Цензурного комитета. Самолюбивый и амбициозный человек, Уваров предпочел прекратить донкихотское противостояние «голицынской» партии, обреченное на неуспех и чреватое репутационными потерями. Он выходит из ГПУ, с весны 1821 года перестает заниматься делами учебного округа, а затем переходит на службу в Министерство финансов на должность начальника департамента мануфактур и внутренней торговли. На несколько лет Уваров устраняется от образовательных проектов, но активно занимается делами Академии наук по должности ее Президента. Европейская ориентация университетского законодательства на несколько лет уступила место централизации, усилению надзора за преподавателями и студентам, показной клерикализации. Поступательное развитие университетской организации и науки замедлилось в данном случае не только под влиянием политических осложнений, но и вследствие активности влиятельной группировки министерских бюрократов-контрреформаторов, далеких от интересов самой науки.
Подобные ситуации в истории высшей школы повторяются время от времени. Спустя почти сто лет после описанных событий С. Ю. Витте противопоставлял университетскую самоорганизацию бюрократической организации: «Правильно поставленный университет есть лучший механизм для научного развития. Вот с этой точки зрения многие говорят: важно, чтобы студент приобрел не научные знания, а научное развитие. Этого лица, чуждые университетской науке, никогда не понимали, не понимают и не поймут, и через это они приносят массу зла нашим университетам» [Витте, 1991: 52].
Справедливости ради заметим, что противники Уварова недолго смогли пользоваться успехом: А. Н. Голицын покинул пост министра уже в 1824 году в результате интриги, Д. П. Рунич, прибравший к своим рукам Санкт-Петербургский университет после отставки Уварова, вскоре, ввиду отсутствия очевидных достижений руководимого им университета и округа, будет требовать у министра «увольнения или ограждения ответственности» [Азизова, 2014: 69-86]. Магницкий, который после известных событий воспринимался современниками как ханжа и «мракобес», также в скором времени потеряет позиции идейного
консультанта министра и оракула. Его разоблачения «иллюминатства академического» и иных «заговоров против алтарей и тронов», развернутые в серии служебных записок и «мнений», уже не имели влияния на Николая I, в отличие от его предшественника. В самом начале нового царствования два попечителя учебных округов, Магницкий и Рунич, сами окажутся под следствием за злоупотребления в административно-хозяйственной части. В случае Рунича обнаружилась громадная растрата казенных денег вследствие неудачных строительных проектов и его некомпетентности. Таким образом, эти две фигуры сойдут со сцены российского просвещения бесславно и закончат свои дни вдали от петербургских кабинетов. В то же время С. С. Уваров останется во главе Академии наук, которая при нем переживет период расцвета, и в 1833 году на долгие 16 лет вернется к руководству российским просвещением.
Список сокращений
ГПУ — Главное правление училищ МНП — Министерство народного просвещения РГИА — Российский государственный исторический архив РО ИРЛИ РАН — Рукописный отдел Института русской литературы Российской Академии наук (Пушкинский дом)
СПбГУ — Санкт-Петербургский государственный университет
Список источников
[Записка отставного действительного статского советника ордена Св. Владимира 2-й ст. большого креста и Св. Анны кавалера, Рунича] // Пекарский П. П. Исторические бумаги, собранные Константином Ивановичем Арсеньевым. СПб.: Тип. Имп. Акад. наук, 1872. C. 62-69.
Научный архив Музея истории СПбГУ. Ф. 39 (М. А. Балугьянского). Шифр: МУ КПо-432/10 Pers. 39/10: Без названия. Машиноп. копия. 29 л.
РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 18: Журналы по Главному правлению училищ за 1819 год. 537 л.
РГИА. Ф. 732. Оп. 1. Д. 19: Журналы по Главному правлению училищ за 1820 год. 462 л.
РГИА. Ф. 733. Оп. 20. Д. 80: Дела о службе попечителя Петербургского учебного округа С. С. Уварова. 31 декабря 1810 г. — 21 октября 1826 г. 49 л.
РО ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом). Ф. 263. Оп. 3. Д. 50: Д. П. Рунич. «Записка настоящем положении СПб университета и зависящих от него учебных заведений с присовокуплением мнения исправляющего должность попечителя о преобразовании оных». 18 марта 1822. 20 л.
Санкт-Петербургский университет в первое столетие его деятельности. 1819-1919: материалы по истории Санкт-Петербургского университета. Т. 1: 1819-1835 / ред. С. В. Рождественского. Пг., 1919. 760 с.
Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Т. 1: 1802-1825 / Россия. М-во народ. просвещения. СПб., 1864. 1864 стлб.
Список литературы
Азизова Е. Н. Общественно-политическая деятельность Д. П. Рунича: монография. Воронеж, 2014. 163 с.
Витте С. Ю. Избранные воспоминания, 1849-1911 гг. М.: Мысль, 1991.
718 с.
Виттекер Ц. Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. СПб.: Академический проспект, 1999. 350 с.
Грачева Ю. Е. Разработка образовательных реформ в Главном правлении училищ в 1803-1804 гг. // Вестник СПбГУ. 2016. Вып. 3. С. 17-30.
Жарова Е. Ю. Устав Дерптского университета 1820 года в контексте университетской политики Александра I // Alma mater (Вестник высшей школы). 2012. № 9. С. 95-99.
Жуковская Т. Н. «Дело профессоров» 1821 года в Петербургском университете: новые интерпретации // Ученые записки Казанского университета. Сер. гуманитарных наук. 2019. Т. 161, кн. 2-3. С. 96-112.
Жуковская Т. Н. М. А. Балугьянский — университетский профессор, ректор и государственный деятель // Петербургский исторический журнал. 2020. № 2. С. 250-270.
Жуковская Т. Н., Пустовойт И. С. Кризис «административного сенсимонизма» и отставка С. С. Уварова в 1821 г. // КЛИО: журн. для ученых. 2020. № 7 (163). С. 57-70.
Жуковская Т. Н. С. С. Уваров и воссоздание Санкт-Петербургского университета // Очерки по истории Санкт-Петербургского университета. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1998. Вып. VII. С. 56-74.
Косачевская Е. М. Михаил Андреевич Балугьянский и Петербургский университет первой четверти XIX века. Л.: Изд-во ЛГУ, 1971. 272 с.
Майофис М. Л. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815-1818 годов. М.: Новое лит. обозрение, 2008. 800 с.
Марголис Ю. Д., Тишкин Г. А. «Единым вдохновением»: очерки по истории университетского образования в Петербурге в конце XVIII — первой половине XIX в. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000. 227 с.
Окунь С. Б. Основание Санкт-Петербургского университета и начальный период его деятельности. 1819-1835 // История Ленинградского университета. Очерки. Л., 1969. С. 11-69.
Петров Ф. А. Российские университеты в первой половине XIX века. Формирование системы университетского образования: в 4 кн. Кн. 2, ч. 2: Становление системы университетского образования в России в первые десятилетия XIX века. М., 1998. 388 с.
Петухов Е. В. Юрьевский, бывший Дерптский, университет за сто лет его существования (1802-1902): ист. очерк. Юрьев: Тип. К. Маттисена, 1902. Т. 1: Первый и второй периоды (1802-1865). 624 с.
Плетнев П. А. Первое двадцатипятилетие Императорского университета. СПб., 1844. 128 с.
Рождественский С. В. Первоначальное образование Санкт-Петербургского университета 8 февраля 1819 года и его ближайшая судьба // Санкт-Петербургский университет в первое столетие его деятельности. 1819-1919: материалы по истории Санкт-Петербургского университета. Т. 1: 1819-1835 / ред. С. В. Рождественского. Пг., 1919. С. III-CXLVII.
Сухомлинов, М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. Т. 1. СПб.: А. С. Суворин, 1889. 671 с.
Шевченко М. М. С. С. Уваров. Политический портрет // Тетради по консерватизму. 2018. № 1. С. 27-51.
Flynn J. T. S. S. Uvarov's "Liberal" Years // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, Neue Folge, 1972. Bd. 20, H. 4 (Dezember). P. 481-491.
Сведения об авторах
Пустовойт Иван Сергеевич
магистрант Института истории Санкт-Петербургского государственного университета Жуковская Татьяна Николаевна кандидат исторических наук, доцент
Институт истории Санкт-Петербургского государственного университета Ivan S. Pustovoit
Master's degree student at the Institute of History, St. Petersburg State University
Tatyana N. Zhukovskaya
PhD (History), Associate Professor
Institute of History, St. Petersburg State University
УДК 378(470)
doi:10.37614/2307-5252.2021.1.20.007 ПЕРЕПИСКА П. А. ПЛЕТНЕВА И Я. К. ГРОТА
КАК ИСТОЧНИК ПО ИСТОРИИ УНИВЕРСИТЕТОВ И УНИВЕРСИТЕТСКИХ СВЯЗЕЙ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
А. П. Зиновьева, Т. Н. Жуковская
Институт истории СПбГУ, Санкт-Петербург
Аннотация
В статье рассматриваются различные формы и механизмы академического взаимодействия, которые складывались между университетами Российской империи, а именно между Санкт-Петербургским и Гельсингфорсским (Александровским) университетом. Это взаимодействие находит отражение в переписке двух профессоров-филологов: петербуржца П. А. Плетнева и Я. К. Грота, служившего в 1840-1853 годах в Гельсингфорсском университете. К результатам межуниверситетской коммуникации можно отнести организацию кафедры русского языка в Александровском университете при участии русских профессоров и преподавателей, организацию Славянской библиотеки, участие профессоров и студентов одного университета в коммеморативных практиках другого (юбилейных торжествах, торжественных актах), обмен научной и учебной литературой, организованную экспертную деятельность, академические миграции, хоть и сравнительно немногочисленные. Анализ форм сотрудничества, отраженных в доверительной личной переписке представителей двух университетов, выявляет сходства и различия двух моделей университета — имперского, столичного, и территориального, каким являлся Александровский университет в Великом княжестве Финляндском.
В основу наблюдений положены материалы переписки П. А. Плетнева с Я. К. Гротом, как опубликованные в XIX веке, так и архивные — из фонда Плетнева в Институте русской литературы РАН (Пушкинском доме). Помимо этого привлекались документы университетского и ведомственного делопроизводства. Основной исследуемый источник отражает не только детали биографий и характеры обоих корреспондентов, но и особенности учебной повседневности, администрирования университета, профессорского быта, настроений обоих корреспондентов, меняющихся в зависимости от академической и политической конъюнктуры. Переписка двух
