CC BY
228
РУССКИЙ РОМАНТИЧЕСКИЙ ОРИЕНТАЛИЗМ: ПРИНЦИПЫ И ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ1
П.В. Алексеев
Ключевые слова: русский романтизм, ориентализм,
масонство, суфизм, западно-восточный синтез.
Keywords: Russian Romanticism, Orientalism, Freemasonry,
Sufism, West-Eastern synthesis.
Ориентализм, как «система идей, связанных с Востоком, многообразие литературно-художественных форм, в которых эти идеи находили воплощение» [Данильченко, 2000, с. 4], первоначально возник в Западной Европе в эпоху колониализма, постепенно оформляясь в одну из самых спорных и проблематичных областей гуманитарного знания. В России во второй половине XVIII века - первой половине XIX века этот западноевропейский тренд активизировал многовековой интерес к Востоку и сформировал во многом уникальную русскую разновидность ориентализма.
В рамках русского ориентального дискурса был актуализирован историософский вопрос о месте России и русской культуры в западно -восточной дихотомии, вследствие чего географическая близость восточных стран (и, что более важно, включенность восточных народов в состав Российской империи) была осмыслена как основательное отличие русского ориентализма от западноевропейского. В дополнение к этому, развитие востоковедческих штудий, а также появление вполне конкретного «восточного вопроса» во внутренней и внешней политике России в начале XIX века предопределило еще одну отличительную черту русского ориентализма: отныне всякое осмысление русской культуры как единого целого должно непременно опираться на проблемы ориентализма и оксидентализма.
Исследование западно -восточных литературных связей в литературе русского романтизма позволяет в полной мере реконструировать модель русского ориентализма в период его наивысшего расцвета.
1 Статья выполнена при поддержке гранта РГНФ N° 12-34-01331 а2
Большинство крупных исследователей русского романтизма, компаративистов и культурологов, уделяли этому вопросу вполне заслуженное внимание и, так или иначе, делали попытки пройти структуралистский путь от текста к сверхтексту. Накоплен значительный теоретический материал, сформирована методология и основные принципы исследования западно-восточного синтеза, опирающиеся на междисциплинарный подход. Однако, на сегодняшний день, очень остро ощущается отсутствие именно системного структурно-семиотического подхода к русскому ориентализму, в котором концепции А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Д.П. Ознобишина, О.И. Сенковского,
А.А. Бестужева-Марлинского и др. будут восприняты как части более сложного целого, обладающего собственной концептосферой и уникальным художественным языком.
Важнейшим тезисом данной статьи является мысль о том, что исследование концептосферы и художественного языка русского романтического ориентализма не может быть признано всесторонним и целостным без: а) преодоления терминологической неопределенности; б) включения в комплекс философско-эстетической проблематики таких явлений, как суфизм и масонство.
Первый и наиболее острый момент терминологической неопределенности касается понятия «ориентализм», которое не имеет общепринятого наполнения. Часть исследователей используют термин «ориентализм», или «филориентализм», исключительно в целях характеристики стиля эпохи (или отдельного автора), в котором нашло отражение восточное пространство, литература и мифология (порождение неевропейского типа сознания): такова парадигма русского литературоведения. Это называется «классическое понимание» ориентализма, отражающее «его интерпретации как востоковедения и увлечения Востоком в искусстве», без общественно-политических коннотаций [Чач, 2012, с. 6].
В западной гуманитарной мысли термин «ориентализм» практически не применяется без оглядки на концепцию Э.Саида (в одних случаях это развитие его идей, в других - критика и полное неприятие) [Said, 1978], в которой под ориентализмом понимается стиль колониального мышления Запада, в котором объединены научное, художественное и публицистическое освоение Востока, осуществляемое Западом по принципу «to understand better in order to dominate better»2 [Hanfi, 2010, с. 15].
2 Англ. «лучше понять, чтобы лучше доминировать». - П.А.
Наша позиция исходит из того, что концепция Саида наиболее продуктивна и более соответствует масштабу и формам русского ориентализма. Это не означает, что все восточные мотивы в русской литературе следует рассматривать с точки зрения их колониального подтекста. Напротив, говоря о протеистической «всеотзывчивости» А.С. Пушкина, этнографическом интересе А.А. Бестужева-Марлинского к кавказским народам, мусульманских концептах типа «фатализм» в творческом сознании М.Ю. Лермонтова и других фактах, разрушающих европоцентристскую модель мира в XIX веке, мы видим, что русская культура в эпоху романтизма была открыта для диалога и вполне демонстрировала важность Востока как миромодели-рующего концепта.
В то же время, необходимо помнить генезис европейского образа Востока и развивать теорию Саида применительно к российским реалиям. Если Великобритания, Испания, Франция и другие колониальные державы осваивали восточные территории как далекие экзотические пространства, то Россия колонизировала народы путем включения их в свои пределы. Этот феномен «внутренней колонизации», о котором достаточно подробно писал А. Эткинд в серии статей о «внутреннем колониализме» [Эткинд, 2001; Эткинд, 2002; Эткинд, 2003], формировал существенный нюанс русского романтического ориентализма: Восток как «наша земля» и как часть русского менталитета. Поэтому А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, никогда не бывавшие на зарубежном Востоке, создают феномен «западно-восточного синтеза», недоступного до того ни одному англичанину или французу.
Еще один термин ориентальных исследований требует к себе дополнительного внимания - «восточная поэтика». В географическом отношении в России под Востоком традиционно понимают территории Азии и Ближнего Востока (страны от Средиземноморья до Персидского Залива). В Америке и Западной Европе различают два типа Востока: Средний Восток (Middle East), включающий то, что в России именуют Ближним Востоком вместе с Ираном и Афганистаном - от Персидского Залива до Юго-Восточной Азии, и Дальний Восток (Far East) - страны Тихоокеанского бассейна. В литературном отношении литературы указанных стран объединяются для России и стран Запада в понятии «восточная (то есть «не европейская») поэтика», и это настолько раздвигает рамки компаративистских исследований, что, в конечном итоге, удаляет от понимания феномена «западно-восточного синтеза».
Не следует понимать этот тезис в плане того, что такие классические исследования, как «Пушкин и Китай» [Алексеев, 1999, с. 50-80] и
«Индийские мотивы в творчестве А.С. Пушкина» [Белкин, 1999, с. 8195], не раскрывают содержания русского ориентализма. Наоборот, широкий обзор восточных тем манифестирует многоаспектность и глубину русской ориентальной мысли. Г лавное, нужно помнить, что основу русского романтического ориентализма составляют концепты, восходящие к конкретной части Востока - мусульманскому Востоку. Весь остальной Восток - только развитие и дополнение принципов русско-восточного диалога, сформированных в парадигме «Подражаний Корану» и «Пророка» А.С. Пушкина.
Следующий вопрос, который должен быть решен для системной реконструкции концептосферы русского романтического ориентализма - это определение основных философско-эстетических источников ориентальной поэтики романтизма. На наш взгляд, этими источниками следует считать арабские сказки, суфийскую поэзию и Коран, как важнейший после Библии поэтико-философский текст средневековой мусульманской культуры.
Эти три источника постоянно пополняли концептосферу русского романтического ориентализма, а также легли в основу его художественного языка. При этом, если арабские сказки и Коран часто становятся предметом ориенталистских исследований, то суфийская поэзия традиционно игнорируется. В особенности, это касается ее религиознофилософской составляющей. Очевидно, это возникло вследствие того, что персидский суфизм и основанная на его философии поэтическая система являются предметами исследования не столько литературоведов, сколько узкоспециализированных востоковедов, владеющих восточными языками. Это и определило трудоемкость исследований суфийских мотивов в русском романтизме, а также крайне редкие реконструкции религиозно-философских контекстов восточных мотивов.
В настоящее время изучению суфизма и поэтики суфийской литературы посвящено большое количество трудов как отечественных ученых (Е.А. Бертельса, О.Ф. Акимушкина, М.Т. Степанянц, и др), так и зарубежных (A. Schimmel, С. Ernst, Seyyed Hossein Nasr и др. ), что позволяет проводить добротные компаративистские исследования кон-цептосферы и художественного языка русского романтического ориентализма. Наиболее значимый аспект суфизма, на который следует обратить самое пристальное внимание - это особый конвенциональный язык, который суфизм начал формировать буквально с момента своего существования.
Этот художественный язык основан на том, что светская (в том числе любовно-эротическая) образность выражала сугубо религиозно-
философские понятия. Один из самых авторитетных исследователей суфийской литературы, Е.Э. Бертельс, сказал, что «применение светской эротической <любовной> поэзии в суфийской практике относится уже к самым первым векам развития суфизма», причем «поэзия становится необходимым атрибутом суфийской беседы» [Бертельс, 1965, с. 59]. Такие особенности суфийской поэтики, как символичность, парадоксальность, метафоричность, орнаментальность, суггестивность, драматизм и поэтика «невыразимого» дают основания для его сопоставления с поэтикой и религиозно-философскими построениями западноевропейского и русского романтизма. В этом отношении можно отметить исследование А.А. Лавровой, которая поставила цель «выявить типологические соответствия произведений Оскара Уайльда с категориями суфийской философии, символики и поэтики» [Лаврова, 2012, с. 360] на фоне традиций западноевропейского мистицизма.
В данной статье нет необходимости раскрывать религиознофилософские понятия, скрытые за образами суфийской литературы -об это достаточно хорошо сказано в классической работе «Заметки по поэтической терминологии персидских суфиев» (1926), основыванной на материале средневекового трактата Махмуда Шабистари «Гульшан-и раз» («Цветник тайны») [Бертельс, 1965а]). Для изучения типологической общности романтической поэзии и литературы суфизма нам важно, что в период со второй половины XVIII века по первую треть XIX века в русской культуре посредством западноевропейских влияний отмечается возникновение типологически сходного явления - масонства.
Исследование масонских тем русского романтизма - еще один шаг к пониманию русского романтического ориентализма, поскольку между масонством и суфизмом существует глубокое типологическое сходство. Формирование и развитие масонских мистико-философских представлений о мире (о человеке, поэте, творчестве, загробной жизни и т.д.) происходит, как и в суфизме, в плане «двойной структурности»: «тайные общества» вольных каменщиков являлись той средой, в которой генерировались принципы особого деления мира и текста, разделенных на «явное» и «скрытое» пространство, возникали структуры произведений, «герметичность» которых создавалась особым языком аллегорий и символов. В плане прагматики конвенциональный язык масонства эпохи русского романтизма, как и язык персидского суфизма, делил читателей на две группы: «посвященные» и «непосвященные».
Такой подход позволяет по-новому взглянуть на литературный процесс, избегая тенденциозности и однобокости в толковании классических текстов. Однако данный аспект до сих пор не обеспечен сколько-нибудь достоверными методами интерпретации «скрытых масонских смыслов», целенаправленно заложенных в тексты художественной литературы.
Одной из причин таких методологических трудностей является то, что масонство, корни которого уходят в эзотерику Ближнего Востока, а бурное функционирование приходится на Европу, никогда не было единым целым ни в идейном, ни в организационном плане. До сих пор его полулегендарный генезис представляет большую проблему для историков и литературоведов.
Взаимоотношения таких авторов эпохи романтизма, как А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский и др., с масонством были достаточно сложными и противоречивыми, однако было бы глубоким заблуждением недооценивать эту часть их биографии. С самого детства и на протяжении всей сознательной жизни авторов идеи, книги и журналы масонов функционировали в культуре так плотно, что можно говорить о том, что масонские идеи о человеческом естестве, о свободе и «истинном просвещении», о будущем «золотом веке» и т.п., даже не становясь зависимыми от политики масонских лож, влияли на развитие литературного процесса.
Важнейшим семиотическим достижением масонства была оригинальная теория аллегорического кода, являющегося ключом к тайной, «закрытой» культуре. В документах Сионской общины, к примеру, сказано: «Аллегорические произведения имеют то преимущество, что достаточно одного слова, чтобы прояснить отношения, недоступные толпе; они отданы всем, но их значение адресовано элите. Отправитель и адресат понимают друг друга поверх толпы. Непонятный успех некоторых произведений идет от этого достоинства аллегории, которая является более, чем просто модой - способом эзотерического выражения» [Байджент, Лей, Линкольн, 1993, с. 123]. Эти идеи формировали и распространяли особую эзотерическую лингвистику и стилистику, своеобразный «орденский жаргон», определяющий стиль мышления и творчества. Воздействие тайного языка является чрезвычайно важным, потому что он представляет собой шифр, по представлениям масонов, связывающий человека с высшей реальностью.
Масонство множество идей и способов их формального выражения заимствовало из мистических течений ислама, когда зарождалось на Ближнем Востоке в период крестовых походов (среди тамплиеров) и
в период конкисты и реконкисты в Испании. Можно выделить несколько моментов, сближающих ислам и масонство: цифровой и буквенный код, организация тайных обществ, некоторые аспекты обрядности, в творчестве — мотивы смены света и тьмы (невежества и просвещения), мистического ужаса перед тайной Бога, мотивы поиска, обретения и утраты и др., и зашифровывание всего этого при помощи специального конвенционального языка.
В стихотворении А.С. Пушкина «Талисман» (1827), опубликованном в 1828 году в альманахе «Альбом Северных муз», художественное пространство связано с культурно-мифологическим пространством - «... где, в гаремах наслаждаясь, дни проводит мусульман» [Пушкин, 1948, с. 83], функционирует мотив талисмана, оберега, интертекстуально связанного с черновиками «Подражаний Корану» [Фомичев, 1981, с. 46]. В то же время «талисман» масонским окружением Пушкина мог пониматься в контексте ориентальных влияний на масонство: «Тализман реч<ение> Кабалист<ическое>. Звездоподобие, планетоподобие. Мнят, что сие суеверие вышло от египтян, распро-странилося же оно в Европе с тех пор, как мавры ворвались в Гиспа-нию» [Фомичев, 1981, с. 46].
Восемь лет спустя, другое стихотворение А.С. Пушкина «Странник» (1835) дает нам новый материал для сопоставления двух типов мистицизма:
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?..» [Пушкин, 1948, с. 391-393].
Это текст - отрывок из стихотворного переложения аллегорической повести английского проповедника эпохи Реформации XVII века Джона Беньяна (John Bunyan) «Путь паломника» («The Pilgrim’s Progress», 1678-1684) - излюбленного сочинения русских масонов [Коздринь, 2011]. Произведение Беньяна было написано «в традиции средневековых аллегорических путешествий во сне» [Благой, 1962, с. 51] и привлекло Пушкина в связи с его стремлением к духовной независимости и формирующимся у него с 1834 года концептом «побе-
га», проявившимся, например, в письмах к жене от 18 мая и 8 июня 1834 года и в стихотворении «Пора, мой друг, пора!» (май-июнь 1834).
Мотив странствования в связке с мотивом пустыни («долины дикой») ранее использовался Пушкиным в стихотворении «Пророк» (1826). В «Страннике» посредством этих мотивов формируется условно-романтическое пространство, представляющее средство аллегорических рассуждений о бренности человеческого бытия. Мотив «мгновенное прозрение бытия» сопровождается мотивами эстетизированного безумства (в терминологии персидского суфизма этот мотив называется «хауф», букв. «страх»: «припадок ужаса, сознание собственной греховности перед Богом») [Фиш, 1985, с. 254], эсхатологией Страшного суда и интонацией отчаяния, «великой скорби».
В рамках одной статьи невозможно проанализировать все проблемные зоны исследований русского романтического ориентализма, однако те, что были рассмотрены, безусловно, являются основными. Дальнейшие исследования в этой области будут способствовать расширению контекстуального поля исследуемой проблемы и углублению знаний о классических текстах, ориентальные коды которых до сих пор не систематизированы и не осмыслены.
Литература
Алексеев М.П. Пушкин и Китай // Пушкин и мир Востока. М., 1999.
Байджент М., Лей Р., Линкольн Г. Священная загадка. СПб., 1993.
Белкин Д.И. Индийские мотивы в творчестве А.С. Пушкина // Пушкин и мир Востока. М., 1999.
Бертельс Е.Э. Заметки по поэтической терминологии персидских суфиев // Бертельс Е.Э. Избранные труды. Суфизм и суфийская литература. М., 1965а.
Бертельс Е.Э. Основные моменты в развитии суфийской поэзии // Бертельс Е.Э. Избранные труды. Суфизм и суфийская литература. М., 1965.
Благой Д.Д. Джон Беньян, Пушкин и Лев Толстой // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4.
Данильченко Г.Д. Романтический ориентализм в русской литературе первой половины XIX века : дис. ... канд. филол. наук. Бишкек, 2000.
Коздринь П.Р. Рецепция романа Дж. Беньяна «Путь паломника» в русской литературе XVШ-XIX веков : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Абакан, 2011.
Лаврова А.А. Эстетические воззрения Оскара Уайльда и суфизм // Ученые записки Таврического национального университета им. В.И. Вернадского. Серия «Филология. Социальные коммуникации». 2012. Т. 25 (64). № . Ч. 1.
Пушкин А.С. Странник: («Однажды странствуя среди долины дикой...») // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 16-ти тт. М.; Л., 1948. Т. 3.
Пушкин А.С. Талисман: («Там, где море вечно плещет.») // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 16-ти тт. М.; Л., 1948. Т. 3.
Фиш Р.Г. Джалаледдин Руми. М., 1985.
Фомичев С.А. «Подражания Корану» : Генезис, архитектоника и композиция цикла // Временник Пушкинской комиссии, 1978. Л., 1981.
Чач Е.А. Ориентализм в общественном и художественном сознании Серебряного Века : автореф. дис. ... канд. историч. наук. СПб., 2012.
Эткинд А. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация России // Ab Imperio. 2002. N° 1.
Эткинд А. Русская литература, XIX век : Роман внутренней колонизации // Новое литературное обозрение. 2003. N° 59.
Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации : Постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозрение. 2001. N° 49.
Said E.W. Orientalism. N.Y., 1978.
Hanfi H. From Orientalism to Occidentalism // Ишрак : Ежегодник исламской философии. 2010. N° 1.
