CC BY
119
УДК 1 (091) (47) «19»
С. И. Дудник, В. М. Камнев
Русский консерватизм конца XIX - начала XX в. и апология «революции сверху»
В статье анализируется русский консерватизм конца XIX - начала XX в., столкнувшийся с исторической необходимостью революционных перемен того социально-политического строя, который он защищал. Показано, что принципиальное неприятие радикализма превратило русский консерватизм в противника модернизации России и отбросило консервативную мысль далеко назад.
The article analyzes Russian conservatism of the late XIX-early XX centuries, confronted with the historical necessity of revolutionary changes of social and political system which it protected. It is shown that the basic aversion of radicalism has transformed Russian conservatism into the opponent of modernization of Russia and rejected conservative thought far back.
Ключевые слова: консерватизм, радикализм, модернизация, революция, Россия.
Key words: conservatism, radicalism, modernization, revolution, Russia.
Сочетание понятий «радикализм» и «консерватизм», на первый взгляд, скрывает в себе явное противоречие, так как соединяет несоединимое - революцию и консерватизм, являющийся противником любых радикальных изменений. На самом деле это понятие довольно часто упоминается мыслителями-консерваторами, в том числе и русскими . Более того, это явное противоречие имеет непосредственное отношение к самой сущности консерватизма и поэтому заслуживает того, чтобы на нем специально остановиться.
Напомним кратко наиболее характерные для консервативной мысли XIX-XX столетий темы: идеал государства-империи, основанного на национальном характере, критика навязываемого государственной жизни народов механицизма, служение государству как первейшая обязанность индивида и др. Стихия национальной жизни выступает как почва для культурного и государственного строительства, и там, где эта почва истощена, невозможно и строительство.
© Дудник С.И., Камнев В.М., 2012
1 Например, Ю. Самарин говорил о «революционном консерватизме».
Именно этот комплекс идей оказывается в наибольшей мере созвучен зарождающемуся русскому консерватизму.
«Лишь в свете этой почвенности славянофилов и их духовной самостоятельности, звучащей, между прочим, в том тоне превосходства, каким юноша Киреевский повествует о своих европейских впечатлениях и знакомстве с Шеллингом и Г егелем, приобретает проблема внутренней связи между немецким романтизмом и славянофильством свое большое, не только литературно-историческое, но и историософское значение. Сущность этой проблемы заключается отнюдь не в одностороннем влиянии немецкой философии на русскую мысль, а во встрече религиозной тоски западноевропейской культуры, нашедшей свое выражение в романтизме, с религиозностью русской души, философски впервые осознавшей себя в славянофильстве. Только потому, что романтики жаждали живой религиозной жизни, которою славянофилы традиционно жили, русские мыслители смогли влить свои философские настроения и домыслы в формы романтического философствования» [15, с. 176].
Таким образом, в центре духовных стремлений консерваторов находится идеальное государство. Заметим, что к построению этого государства могут привести как эволюционные, так и революционные меры, и такое убеждение не вызывало особых споров в русском консерватизме. Этот образ идеального государства не только указывал на преемственность культурного развития, на верность традиции, но вместе с тем говорил и об избранничестве созидающего такое государство народа, а также о его особой исторической миссии. Образ идеального для консерваторов государства - это образ царства всеобщей гармонии, образ сакрального центра мира, образ государства, которое одновременно является и храмом обожествленного народа.
Было бы любопытно сопоставить этот образ с видением русской идеи у Вл. Соловьева. «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» [13, с. 220], - эта формула, высказанная в небольшом докладе на французском языке, стала хорошо известна. «Русская идея» предстает как божественный императив объединения человечества посредством социальных реформ и христианизации, как призыв отказаться от своей национальной и церковной обособленности и стремиться к установлению всемирной светско-духовной, теократической государственности. Национальная («русская») идея понята Вл. Соловьевым как историческая задача в рамках церковнополитического объединительного проекта. В будущем теократическом государстве главные роли будут распределены между папой, который представляет духовное отеческое начало, и русским императором, олицетворяющим светскую власть.
Все эти элементы - национальная стихия как субстанция государственного строительства, теократическое государство (государство-храм), в котором объединяется все человечество, гармоничное сочетание свет-
ского и сакрального начал, историческая преемственность, сословнокорпоративные связи, местное самоуправление выступают как средства своеобразной «консервативной революции», предполагающей органичное соединение идей консерватизма и радикализма. Разумеется, в этом противоречивом единстве идеи радикализма рассматриваются как второстепенные, им отводится роль средства достижения консервативных идеалов. Свобода личности выступает не как естественное право делать все, что угодно, а как недостижимый во всей полноте идеал, движение к которому возможно не в отрыве от общности, а в единстве с ней. Это единство проверяется в воинском духе, в том героическом восприятии мира, которое служит мерилом стойкости и мужества. Национальный лидер характеризуется, прежде всего, категорией ответственности, его цель - не власть сама по себе, а интересы общества, нации. Он персонифицирует степень единства нации.
Очевидно, что по всем данным параметрам консервативный радикализм противоположен и либерализму, и социализму - он исходит из убеждения, что эволюционное изменение либерального или социалистического строя невозможно. Поэтому консерватизм не может ограничиваться лишь охранительной функцией и должен определить свое место в тех процессах глобальных исторических перемен, которые принято называть модернизацией.
Авторы данной статьи убеждены, что на рубеже Х1Х-ХХ столетий в России сложилась такая историческая ситуация, когда особо актуален был запрос именно на идеи радикального консерватизма. Этот запрос порождался спецификой этапа модернизации, на котором находилась Россия, и причины неудач этого этапа не в последнюю очередь были связаны с тем, что идеи консервативного радикализма не только не были реализованы, но как таковые не были даже отчетливо сформулированы.
Напомним, что второй этап российской модернизации включал в себя такие реформы, как отмена крепостного права, телесных наказаний, земская и судебная реформы, военная реформа. В сфере экономики этот этап сопровождался массовым строительством железных дорог, ростом крупных промышленных предприятий, формированием банковской системы. К продолжению этого этапа следует относить и аграрную реформу Столыпина. Реформы этого этапа были отмечены очевидными экономическими успехами. В несколько раз вырос объем промышленной продукции, растущее железнодорожное строительство ликвидировало обособленность регионов и фактически создало единое экономическое пространство. Активно осваивалась такая форма экономической деятельности, как акционерные компании. Земская реформа, основанная на принципах бессословности и выборности, представляла собой серьезный шаг в сторону формирования гражданского общества. Этот этап сопровождается ростом грамотности населения и подлинным расцветом русской культуры.
В то же время, как и в эпоху преобразований Петра I, данный этап российской модернизации был, в сущности, ответом на внешний вызов -поражение в войне. Поэтому новый этап модернизации был очень похож на петровские реформы. Решающую роль в развитии промышленности по-прежнему играло государство. Новый виток индустриализации зависел не столько от развития частного предпринимательства, сколько от протектората со стороны государства. Государство оставалось крупнейшим собственником и главным хозяйственным субъектом. Оно владело огромным земельным фондом, более чем половиной всех лесов, горных предприятий, рудников. Государству принадлежали металлургические заводы, так как на них изготавливалось все необходимое для нужд армии и казенных железных дорог. Подобного присутствия государства в экономике не знала ни одна страна мира. Несмотря на некоторый рост кустарно-ремесленных промыслов, основу хозяйственной жизни к началу ХХ в. составляли монополии. Эти монополии поддерживались постоянной государственной опекой, их развитие ориентировалось не столько на запросы рынка, сколько на госзаказ. Несмотря на повышение общей культуры предпринимательства, она в этот период еще далека от европейского уровня, да и существовавшая правовая и политическая система не позволяла отстаивать частные экономические интересы.
Такого рода обстоятельства создавали весомые предпосылки успешности «революции сверху», т. е. консервативных преобразований радикального, революционного характера. Фактор времени, тот факт, что модернизация была «догоняющей», отвергал эволюционные, постепенные преобразования как малоэффективные. Не вдаваясь в детальную аргументацию такого утверждения, можно указать на тот факт, что сам ход истории подтвердил возможность именно революционных, а не эволюционных изменений, но, к несчастью для России, эти революционные перемены не имели отношения к идеологии консерватизма и обернулись разрушительной катастрофой.
Дело в том, что и сами лидеры консервативной мысли в России не были готовы к восприятию идей «революции сверху», так как безосновательно отвергали любой радикализм, объясняя его уже очевидное распространение исключительно религиозными факторами, т. е. рассматривали его как некое подобие опасной ереси. Хотя некоторые из них, в частности К. Н. Леонтьев, весьма близко подошли к осознанию необходимости решительных преобразований, основанных на идеологии консерватизма.
Напомним, что К. Н. Леонтьеву принадлежит само понятие «охранительные реформы», впервые использованное им в статье «Панславизм и греки» [5, с. 176-209]. Вообще говоря, он никогда не выступал против развития как такового, но понимал его совершенно иначе, нежели идеологи либерализма или социализма. Процесс развития, согласно Леонтьеву, представляет собой постепенное восхождение от простого к
сложному, поэтому высшей точкой развития является максимальная степень сложности, высшее разнообразие, которое можно лишь силой удержать в рамках единства. Поэтому либеральное и социалистическое («эгалитарное») представление о прогрессе, в сущности, реакционно, так как ведет не к высшей сложности, а к всеобщему уравниванию.
«Надо <...> отречься не от прогресса, правильно понятого, то есть не от сложного развития социальных групп и слоев в единстве мистической дисциплины, но от <...> либерально-эгалитарного понимания общественного прогресса; и заменить это детское мировоззрение философией <...> которая учит, что все истинно великое, и высокое, и прочное вырабатывается никак не благодаря повальной свободе и равенству, а благодаря разнообразию положений, воспитания, впечатлений и прав, в среде, объединенной какой-нибудь высшей и священной властью» [5, с. 189].
Возможных субъектов «охранительных реформ» Леонтьев усматривал в лице церкви, монархического государства, военного сословия. В этом отношении Россия имеет перед Западом значительное преимущество. Во-первых, эти институты сохранены в России в более аутентичной (и потому наделенной мощным творческим потенциалом) форме; во-вторых, идеи либерализма и социализма еще не пустили в России столь глубоких, как на Западе, корней. В этом заключается феноменальность России, своеобразие ее культурно-исторического типа.
Не следует удивляться словам о свободомыслии Леонтьева: «К. Леонтьев был необычайно свободный ум, один из самых свободных умов, ничем не связанный, совершенно независимый. В нем было истинное свободомыслие, которое так трудно встретить в русской интеллигентской мысли. Этот “реакционер” был в тысячу раз свободнее всех русских “прогрессистов” и “революционеров”» [1, с. 80]. Бердяев, судя по всему, не был знаком с распространенными в это время в Европе теориями консервативной революции, и только по этой причине мы не находим у него характеристики Леонтьева как «консервативного революционера». Впрочем, «консервативная утопия» Леонтьева представляет лишь исторический интерес, так как он оказался плохим пророком в отношении своего отечества, и будущее России развернулось на иных, неведомых ему путях. Вместе с тем, если учитывать циклический характер модернизации в России, то попытка Леонтьева осмыслить реформы и контрреформы не в их абстрактной противоположности, а как необходимые моменты культурно-исторического развития, сохраняет свою актуальность.
Еще более решительное неприятие радикальных преобразований обнаруживается у К. П. Победоносцева. Неслучайно, что конец политической карьеры Победоносцева совпал с революцией 1905 г., когда он потерял должность обер-прокурора Синода. Последние дни его жизни были насыщены пессимистическими настроениями, вызванными ломкой
того политического строя, сохранению которого он посвятил всю свою жизнь. Сбылись его собственные предсказания о «революционном урагане».
Победоносцев считал современное ему образованное общество «смешением лиц, принадлежавших к так называемой интеллигенции, очень пестрое, шатающееся во все стороны...» [10, с. 319]. Ответственность за нестабильное состояние государства, за опасность «революционного урагана» Победоносцев возлагал именно на интеллигенцию. Создавая «новый мир», интеллигенция неизбежно должна была опорочить старый порядок, убедить общество в архаичности, реакционности старых традиций. В отличие от Ф. М. Достоевского, который новые формы общественного бытия связывал с синтезом тех идей, которые развивает Европа, и надеялся на примирение цивилизации с народным началом на основе «встречи и органического соединения интеллигенции и народа» [12, с. 237], Победоносцев был и в отношении западноевропейской цивилизации, и русской интеллигенции настроен более пессимистично. Хотя в оценке настоящего положения русской интеллигенции и Победоносцев, и Достоевский сходились: интеллигенция увлечена абстрактными схемами, плохо представляет себе психологию народа, далека от понимания его истинных потребностей. В России периода реформ Александра II «фантастическим образом совместились жизнь разлагающаяся и жизнь, вновь складывающаяся», и в результате «прежний мир, прежний порядок, - очень худой, но все же порядок - отошел безвозвратно. И странное дело: мрачные стороны прежнего порядка -эгоизм, рабство, разъединение <...> не только отошли с уничтожением крепостного быта, но и как бы развились <...> тогда как из хороших нравственных сторон быта <...> почти ничего не осталось» [4, с. 411]. Подобной точки зрения придерживался и Победоносцев. Роль интеллигенции, которая способна просветить народ России, принести демократические идеи прогресса и цивилизации, ставилась им под большое сомнение. Во-первых, сами эти идеи не нужны России, а во-вторых, «... история свидетельствует, что существенные, плодотворные для народа прочные идеи исходили от центральной власти, государственных людей или от меньшинства, просветленного идеей и глубокими знаниями» [11, с. 61].
Тем не менее, находясь на посту обер-прокурора Синода, Победоносцев способствовал организации деятельности религиознофилософских собраний в Санкт-Петербурге в 1901-1903 гг., а затем религиозно-философских обществ в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве, Тифлисе. Эта деятельность замышлялась как попытка сближения либеральной интеллигенции с представителями официального православия. В пояснительной записке к материалам собраний их цель определяется следующим образом:
«Собрания эти возникли в среде лиц светского и духовного образования в целях живого обмена мыслей по вопросам веры в историческом, философском и общественном освещении. Необходимость подобных собраний объясняется возрастающим вниманием нашего общества к религиозным темам» [3, с. 231-237; 7; 9].
Всего состоялось 22 собрания; в приложении к журналу «Новый Путь» были опубликованы стенограммы 20 собраний, протоколы двух последних были запрещены к публикации по цензурным соображениям. Либеральная интеллигенция высоко оценивала факт проведения собраний и называла их «единственным приютом свободного слова». Благодаря им представители интеллигенции получили возможность встречи с «исторической церковью», возможность поделиться своими религиозными сомнениями, быть услышанными церковью в надежде на новые действия с ее стороны, на «новое откровение». Церковь, со своей стороны, рассматривала собрания как миссионерскую работу среди интеллигенции, целью которой было возвращение образованного сословия в лоно православия. Давая оценку религиозно-философским собраниям, С. Н. Булгаков отмечал положительный и отрицательный моменты в их деятельности. Как о положительном он говорил о том, что «”новопутей-цы” выступили именно с религиозным мировоззрением и религиозной проповедью, причем некоторые из них стояли вполне определенно на христианской почве <...> Они <...> выступали против церковного позитивизма, предъявляя официальной церковности новые запросы и побуждая ее выйти из состояния умственного застоя...» [2, с. 90]. Отрицательный момент, по Булгакову, заключался в том, что собраниям не хватало «здоровой общественности», они были «вне жизни», не отвечали ее требованиям, несмотря на проповедь её религиозного освещения [2, с. 90]. Отметим также, что религиозно-философские собрания стали не только площадкой для дискуссий, но и местом сближения для многих религиозных мыслителей, таких, например, как В. Розанов, Н. Бердяев, Дм. Мережковский и др., которые в ином случае могли бы так и не встретиться друг с другом.
Следует сказать, что политические убеждения Победоносцева не были такими односторонними и простыми, как это часто изображают. Он не только приветствовал отмену крепостного права, но и связывал с этим событием радикальные перемены, которые должны произойти с Россией в будущем.
«Мы до сих пор еще недостаточно оцениваем всю важность этого перелома. Но, господи боже, какая великая перемена? Каково же, подумайте, в России нет крепостного права! <...> всю великость этой перемены поймут только тогда, когда все отвыкнут от мысли и предания о крепостном
праве. Еще два года и остатки его исчезнут <...> Никто не будет служить
по принуждению»1.
Победоносцев был убежденным сторонником реформы системы судопроизводства и последовательным защитником института суда присяжных. Очень часто исследователи не могут объяснить сочетание этих либеральных, по их мнению, взглядов и общего негативного отношения к идеям равенства и демократии. В таком случае прибегают к надуманной схеме постепенной эволюции убеждений Победоносцева - от либерализма 60-х годов к реакционному консерватизму конца столетия [14]. Но каких-либо фактов, подтверждающих, что убеждения Победоносцева менялись, никто привести не может. В основе таких шатких конструкций лежит примитивное представление, что реформатор обязательно должен быть либералом, а консерватор от рождения является противником не только революций, но и вообще любых реформ.
Видимо, причинами личной биографии можно объяснить отторжение «революции сверху» и идей Л. А. Тихомирова. Его судьба может служить иллюстрацией трагической судьбы и русской революции, и самой России. Будучи вначале одним из самых активных деятелей народовольческого движения, одним из выдающихся идеологов революции, он затем публично отрекся от своих революционных убеждений, напечатал небольшую брошюру «Почему я перестал быть революционером», попросил у царя прощения, вернулся в Россию и стал убежденным защитником монархического строя. Следует уточнить, что Тихомиров входил в тот круг деятелей народничества, где принимались самые важные решения, в том числе и подготовка террористических актов. Став убежденным монархистом, Тихомиров занялся абсолютно противоположными вещами. Он стал редактором самого проправительственного печатного органа и с его страниц пропагандировал государственную охранительную политику. Оказавшись после разгрома «Народной воли» в 1881 г. в эмиграции на Западе, Тихомиров разочаровался в революционной теории. Он увидел, что во Франции буржуазная экономика процветает, а революционное движение слабеет, хотя теория говорит о противоположном: усиление капиталистической эксплуатации должно неизбежно вести к обострению революционной борьбы. Особым объектом сомнений оказывается идея террористической тактики. Тихомиров задается вопросом, правомерно ли выносить смертный приговор государственным чиновникам, если те всего лишь честно выполняют свои обязанности. Помимо этого, террор представляет собой опасность для нравственного состояния не только общества, но и самих революционеров, так как представляет собой открытую демонстрацию пренебрежения действующими социальными нормами.
1 Цит. по работе Эвенчика С.Л. [18, с. 90].
Наконец, террор оказывается неэффективным, так как в России правительство, охранное отделение уже разобрались в его сути и способны если и не полностью предотвращать террористические акты, то нейтра-лизовывать их последствия. Тихомиров оценил террор как проявление бессилия в революционном движении, как показатель отсутствия конструктивных методов у революционеров.
Раскаяние Тихомирова начинается с дистанциирования от тактики террора. В ноябре 1888 г., когда он уже хлопочет о помиловании, в первую очередь стремится отделить себя от террористов: «...полиция уверена, что я главный организатор злодейства 1-го марта 81 года. Я же на самом деле в это время уже давно не состоял в Управлении Народной Воли, о готовящемся преступлении знал в общих чертах...» [16, с. 36]. В итоге от признания порочности тактики террора Тихомиров пришел к признанию нецелесообразности революции вообще. «К чему идет общество, - спрашивает Тихомиров, - к упрощению или усложнению? Если к усложнению, то необходима постепенность и поступательность. Необходима не революция, а эволюция, то есть напряженная работа государственных и общественных организаций» [16, с. 92]. В здоровом обществе государство, церковь, наука, армия, молодежь и иные социальные институты должны быть нацелены не на разрушение, а на созидание.
Анализ событий первой русской революции осуществлялся Тихомировым именно с таких позиций. Этому анализу он посвятил целый цикл очерков. Помимо уже цитированного «Гражданина и пролетария», к этому циклу относятся «Заслуги и ошибки социализма» и «Плоды пролетарской идеи» [17]. В этих работах Тихомиров доказывал гибельность для основ государственного строя реализации на практике пролетарской и социалистической идеи. Оценивая революционные события 19041905 гг., он обращал внимание на то, что в действительности пролетарская идея играла в них лишь формальную роль, тогда как содержание этих событий выражало собой анархическую стихию хаоса и насилия. Объяснение этому Тихомиров видел в том, что рабочий класс как сословие в России не сложился, и поэтому не ставший гражданином рабочий легко поддается влиянию социалистических идей. Однако в России рабочим близко состояние гражданственности, так как в большинстве своем они - вчерашние крестьяне, не порвавшие окончательно с частной собственностью. Поэтому правительственная тактика противостояния революционной стихии должна быть нацелена на изоляцию социалистов и на отрыв их от рабочего движения. Такая тактика должна быть основана на правильной экономической и социальной политике. Причем Тихомиров не только критиковал правительство за проводимую социальную политику, но и рекомендовал взять на вооружение многие лозунги из пропагандистского арсенала социалистов. Улучшение жизни русского рабочего лежит на путях превращения его в гражданина, а не в пролетария.
Следует учитывать не только объяснимую в целом популярность радикальных идей на рубеже Х1Х-ХХ столетий в России, но и распространенный негативный образ консерваизма вообще. Поэтому один из самых ярких консерваторов этого времени, М. О. Меньшиков, немало усилий направлял на реабилитацию консерватизма, который для его современников чаще всего оказывался проявлением нездорового ретроградства.
«Весь мир - и в том числе Россия - бредит обновлением; самые неподвижные народы точно сорвались с мертвых якорей, и не только образованный слой, всюду неудовлетворенный и тревожный, - даже простонародные слои охвачены страстной жаждой нового и небывалого <...> Подобно сумасшедшим, культурные народы не замечают некоторых навязчивых идей, между тем они явно развиваются и охватывают чуть ли не весь человеческий род. Отдаленных предков наших не без основания упрекают в консерватизме, почти безумном по своей фанатичности. Однако и теперешнее безоглядочное стремление к новизне смахивает на психоз» [8, с. 83-84].
Иными словами, консерватизм, связанный с недоверием к переменам во что бы то ни стало, является древним традиционным мировоззрением.
«Мания постоянства, характеризующая старину, и мания непостоянства, свирепствующая в наше время, относятся между собою как закон и преступление. В самом деле, консерватизм так называемого старого режима напоминал законность: худая или хорошая, но жизнь в старину принимала характер закона природы. Неизменные социальные и иные отношения, подобно законам физики, принимались как они есть <... > К феодальным и католическим принципам приспособлялись, испытывая все выгоды исполненного закона. В лучшие моменты тогдашнего равновесия достигался неизвестный теперь порядок, и подавляющему большинству людей, сверху донизу, было удобно и хорошо» [8, с. 84].
Законы социальной стабильности, неизменности так же естественны, как законы природы. Желание преступить закон характеризует преступника. Людям, испытывающим тягу к вечным переменам, кажется, что они охвачены творчеством, тогда как на самом деле все их творчество сводится к разрушению. Как только социальная жизнь лишится неподвижных устоев, человечество погрузится в бездны хаоса.
Благосостояние народов связано не с прогрессом, а с верностью неизменным изначальным принципам.
«Что касается блага и долголетия на земле, то в древней заповеди указано вполне определенное условие их достижения: “Чти отца твоего и матерь твою”. Это значит: уважай предков своих, дорожи их наследием -нравственным и материальным, относись с священным чувством к
разуму, накопленному в веках, - и наградой за все это явится счастье и долголетие на земле <...> нелишне вдуматься в эту заповедь консерватизма, указанную в качестве разгадки счастья и долголетия. Именно в этой заповеди таится секрет государственного и национального могущества и залог достижимого на земле бессмертия» [8, с. 173].
Для Меньшикова несоменно, что главная ценность, завещанная нам предками, главная ценность, которую необходимо сохранить в веках -это империя. Русские - врожденные империалисты, а империя - это олицетворение связи поколений, свидетельство одного из самых больших талантов русской нации - таланта к государственному строительству. Талант этот основан на способности самоотречения от национального эгоизма и подчинения одной общей цели. Имперские идеалы дают русским не только определенные преимущества, но и возлагают на них нелегкие обязанности. Бремя имперской ответственности нести нелегко, и государственные тяготы, падающие на отдельного гражданина, в империи весят гораздо больше, чем в обычном европейском национальном государстве. Национальное существование может протекать бессознательно, тогда как империя требует осознанного бытия. Империя позволяет видеть дальше и глубже.
Для русских, как и для народов, добровольно разделивших с ними имперское бремя, свобода может быть обретена только в империи. Империя - это русская свобода, вне империи русский всегда будет обречен на рабство и вымирание. Это судьба любого имперского народа. Вместе с тем империя - это и гарант справедливости и процветания, гарант законности и правопорядка.
«Державы иного, более древнего, более близкого к природе типа, именно монархические, в состоянии гораздо легче, чем “республиканские штаты”, регулировать бедность и богатство, защищая слабое и отставшее большинство подданных от слишком уж прогрессирующих по части кармана» [8, с. 105].
Все эти истины, бывшие когда-то прописными для наших предков, жертвовавших многим необходимым ради имперского строительства, к началу XX в. оказались позабыты. Империя стала восприниматься как признак неспособности к самостоятельности, тогда как истина как раз в обратном: малые и средние государства неспособны к самостоятельности и обречены на то, чтобы большие государства навязывали им свою волю. Самостоятельность - привилегия сильной и смелой нации. Относительная степень самостоятельности достижима и в рамках национального государства, но безусловной самостоятельности добивается лишь империя. Более того, имперский суверенитет выше национального.
«Если есть нравственное убеждение, что присоединение к империи той или иной чуждой области определено необходимой силой обстоятельств, то вопрос о желании нашем взять ее или ее желании присоединяться имеет лишь второстепенное значение. Хотим или не хотим - должны быть вместе» [17, с. 549].
Есть вопросы государственной целесообразности, и есть вопросы права нации на самоопределение. Нельзя последние ставить выше первых. Нельзя, помня о свободе других наций, постоянно забывать о собственной.
Как видим, идеи консерватизма и радикализма во всех приведенных примерах последовательно разводятся и противопоставляются как несовместимые. В сфере идей создается убеждение, что консерватизм может быть связан лишь с сохранением существующего порядка вещей, тогда как любые перемены, даже эволюционные, относятся к прерогативе либерализма и социализма. Такое разделение и противопоставление обретает характер непреложного идеологического закона, и лишь иногда мы можем обнаружить фрагментарные прозрения, парадоксальные по своей форме, о возможности и даже необходимости, например, «правого социализма». Речь идет, в первую очередь, о К. Н. Леонтьеве, который выдвинул шокировавшую многих его современников формулу: «Царь во главе социалистического движения». Леонтьев писал:
«Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазнолиберальной» [6, с. 473].
Пророчество не сбылось, но, возможно, вовсе не потому, что действительность от него была далека. Консервативная мысль оказалась не готова к встрече с действительностью, оказалась не в состоянии принять вызов своей судьбы.
Список литературы
1. Бердяев Н. Константин Леонтьев. Очерки истории религиозной мысли.
- Париж, 1926.
2. Булгаков С. Н. Агнец Божий. - М., 2000.
3. Гиппиус-Мережковская З. Н. Дмитрий Мережковский // Вопр. лит-ры.
- 1990. - № 5.
4. Достоевский Ф. М. Дневник писателя. - М., 1989.
5. Леонтьев К. Н. Панславизм и греки // Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. Т. 7. Кн. 1. - СПб., 2005.
6. Леонтьев К. Н. Избранные письма / сост. Д. Соловьева. - СПб., 1993.
7. Лосский Н. О. История русской философии. - М., 1994.
8. Меньшиков М. О. Письма к русской нации. - М., 1999.
9. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 2 - М., 1994.
10. Письма К. П. Победоносцева к Александру III // Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. - М., 1993.
11. Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. - М., 1993.
12. Селезнев Ю. Н. Достоевский. - М., 1990.
13. Соловьев В. С. Соч.: в 2 т. - Т. 2. - М., 1989.
14. Степанов Ю. Г. К истории взаимоотношений Ф. М.Достоевского и К. П. Победоносцева // Освободительное движение в России. Вып. 16. - Саратов, 1997.
15. Степун Ф. Немецкий романтизм и философия истории славянофилов // Грани. - Frankfurt (Main), 1959. - № 42. - С. 176.
16. Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. - М., 1992.
17. Тихомиров Л. А. Критика демократии. - М., 1997.
18. Эвенчик С. Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Уч. зап. МГПИ. - М., 1969. - № 309.
