CC BY
16
В.Л. Махлин
РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КАК АВТОБИОГРАФИЯ ЕВРОПЕЙЦА*
Аннотация
В статье излагается и комментируется концепция Русской революции 1917 г. как составная часть историософии западной культуры в книге «Великие революции» немецко-американского мыслителя О. Розенштока-Хюсси (1888— 1973). Суждения и оценки этого автора необычны и до сих пор актуальны тем, что Русская революция поставлена в глобальный контекст европейских революций Нового времени и понята как «автобиографическая» история «протеста» европейца ХХ в. против западной (капиталистической) цивилизации.
Ключевые слова: революция, интеллигенция, герменевтика, диалог, Маркс, Ницше.
Makhlin V.L. The Russian revolution as autobiography of the European
Summary. The article is about O. Rosenstock-Huessy's conception of the Russian 1917 revolution in the context of an overall process in the development of the Western civilization, According to this author's most important book «Out of Revolution», Russian Revolution was, and still remains, the last link in the «autobiography» of the contemporary European, i.e. in the history of his «protest» against the Western (capitalist) civilization.
Отличительная и поучительная особенность наиболее глубоких концептуальных высказываний о революции 1917 г. ее современников - как советских, так и антисоветских, как российских, так и западноевропейских, - это явное отличие их всех от суждений
* Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, проект 16-03-00687а: «Герменевтика классическая и современная: Ретроспективы и перспективы».
и оценок последних десятилетий. В наше время о 1917 годе судят, чаще всего, с позиций «судей окончательных», но теперь эти судьи не столько «господа социалисты», к которым иронически адресовался Достоевский в позапрошлом веке, сколько их обратные подобия всех мастей. Во всяком случае, даже самые пристрастные суждения и оценки современников той революции настолько еще связаны опытом - переживался ли этот опыт вблизи или издали, -что они, парадоксальным образом, ближе к истине, чем многие современные суждения, которые тем больше кажутся «окончательными», чем меньше они сознают свою подлинную, не риторическую связь с отрицаемым прошлым (отрицавшим собственное прошлое). Свидетельства современников революции ближе не к истине вообще, но к множеству конкретных истин (подчас несоизмеримых); и этот опыт, даже самый ужасный или смехотворный, -не окончательный. Ведь то, что пережито по-настоящему, не может быть изжито как только прошлое, а с другой стороны, прошлое не выводимо и не объяснимо из одних только своих следствий и так называемых результатов. Интересной иллюстрацией этого тезиса является историко-теолого-экономическая герменевтика Русской революции немецко-американского христианского мыслителя, историка и гуманитарного эпистемолога Ойгена Розенштока-Хюсси (1888-1973)1.
Под «герменевтикой» здесь следует понимать не традиционную гуманитарную дисциплину в сфере теологии, филологии или юриспруденции, но способ подхода к социально-историческому опыту прошлого и современности в их «онтологически-событийных» (по терминологии раннего М.М. Бахтина) взаимосвязях; предметом исследования здесь является не только и не просто прошлое, но, по терминологии Г.-Г. Гадамера, «действенная история» (Wirkungsgeschichte) - традиции прошлого, воздействующие на современность и современников независимо от их «самосознания». Такой подход к социально-историческому опыту и наукам исторического опыта («гуманитарным») характерен для современной философии исторического опыта, как бы она ни назывались и кем бы персонально ни представлялась2. О. Розеншток-Хюсси -один из мыслителей такого рода «нового мышления» (das neue Denken), как это называлось в Германии в 1920-е годы; но, кажется, из них из всех только он один применил так понятый метод
к феноменам больших европейских революций, в частности - Русской революции.
О самом О. Розенштоке-Хюсси (далее - РХ) здесь достаточно сказать, что этот крестившийся в 16 лет самый молодой в 1913 г. приват-доцент Германии, участник Первой мировой войны, тяжело раненный под Верденом, принадлежал к особой генерации европейских мыслителей и гуманитариев первой половины прошлого столетия, к тем, кого он сам называл the post war thinkers - мыслителям, пережившим «Великую войну» 1914-1918 гг. Русская революция 1917 г. была для РХ прямым следствием той войны и последней из европейских революций Нового времени, давшей свой особый, «русский» ответ на общеевропейские вопросы и чаяния новой мировой эпохи - постбуржуазной и постхристианской современности ХХ в., которая потребовала от интеллектуальной элиты, сложившейся в традициях довоенного, «буржуазно-христианского» общества еще XIX в., радикального переосмысления научных, религиозных, мировоззренческих оснований европейского человека и человечества на по-гегелевски «Страшном суде» мировой истории, разразившемся в 1914 г. и определившем собою начало конца Нового времени в прошлом столетии.
За свою долгую жизнь РХ написал немало книг по-немецки и по-английски, сначала на родине, а после 1933 г. - в эмиграции в США3. Одна из этих книг (его любимая) в оригинале называется Out of Revolution; о ней и пойдет речь ниже4. Русский перевод книги - «Великие революции» - нельзя признать вполне точным, но в оправдание его можно сказать, что даже редкие американские ученики РХ затруднялись в интерпретации названия. Более удачным представляется перевод: «Из революции выходящий», предложенный в начале 1990-х годов русско-американским переводчиком ранних философских рукописей М.М. Бахтина Вадимом (Всеволодовичем) Ляпуновым (Liapunov); такой перевод во всяком случае фиксирует существенный для РХ момент онтологически-событийного выхождения всякой великой революции за свои хронологические и географические пределы - в прошлое и, в особенности, в будущее. Книга была написана и издана в США в 1938 г.; фактически это переработанный англоязычный вариант написанной на родном языке и опубликованной еще в 1925 г. в Германии книги «Европейские революции и характер наций»5.
Подзаголовок американской книги так же важен, как и ее эпиграф. Латинский эпиграф (почему-то отсутствующий в русском издании) гласит: DE TE FABULA NARRATUR - «рассказывается о тебе», или «эта история - о тебе». Иначе говоря, ты сам(а), как современник ХХ в., являешься наследником истории своей нации и западноевропейской истории в целом, причем независимо от того, сознаешь ты это или нет, нравятся тебе «традиции» твоего отечества, твоего сознания и мышления, или ты воспринимаешь их критически. Подзаголовок книги - «Автобиография западного человека» - уточняет и заглавие, и эпиграф: история Запада, по мысли автора, - это «автобиография» европейца, вехами которой являются великие национальные революции, рассказанные РХ в обратном хронологическом порядке - «от Ленина до Лютера» и дальше вглубь Средневековья, вплоть до «папской» научно-образовательной революции Х1 в. и рождения Университета как интернациональной институции, предвосхитившей эпоху европейского Просвещения XVIII в. и предопределившей последующую общественно-политическую и общекультурную историю Запада.
РХ, несомненно, согласился бы с еще памятным многим из наших современников партийным лозунгом о «всемирно-историческом значении Октябрьской революции», но это значение РХ понимает совершенно иначе и достаточно непривычно. Его книга писалась на пике «красных 30-х», и автор пытается уловить -под характерным для него углом зрения «тысячелетья на дворе» -нечто существенное в самой одержимости тех лет (в СССР и на Западе) понятием «революция», не давая, однако, увлечь себя моментом, когда многие интеллектуалы в США и в Европе либо по зову сердца, либо идя в ногу со временем вступали в разных странах в коммунистическую партию (чтобы не менее решительно выйти из нее уже в 1939 г. после советско-нацистского «пакта», или в последующие десятилетия). В чем же своеобразие философии революции РХ и его интерпретации Русской революции?
В свое время великий немецкий социолог-мыслитель Макс Вебер (1864-1920) утверждал, что философ ХХ в. является по-настоящему современным лишь постольку, поскольку он в состоянии принять всерьез двух философов XIX в. - Маркса и Ницше, в самом споре с ними. РХ был именно таким мыслителем: он опирается на и отталкивается от Маркса и Ницше для того, чтобы
«оволить» (слово М.М. Пришвина) марксизм и ницшеанство как наиболее убедительные и опасные массовые движения своей современности, так или иначе захваченной идеей «революции», -«слева» и «справа», «сверху» и «снизу». Интерпретация РХ Русской революции - попытка понять ее в единстве «да и нет», одновременно «изнутри» (в ее предпосылках, стремлениях и задачах) и «извне» (в ее нравственных и экономических требованиях, но также в ее безнравственной, варварской жестокости), как, действительно, всемирно-историческое событие, которое он определяет как «грандиозную карикатуру на западную цивилизацию» (62) -карикатуру, предостерегающую и наставляющую именно «западного человека», ответственного за это событие. Ответственного в том смысле, что, по РХ, Русская революция была ответом также и на его, современного европейца, вопросы, его историю, религию, науку, цивилизацию и утопию; а значит, она была (и остается) последним по времени событием в истории западного человека. Вот почему Русская революция оказывается композиционным началом в книге об этой истории: DE TE FABULA NARRATUR.
Таков, по терминологии РХ, его «экзистенциальный диало-гизм» (existenzielle Dialogismus)6, которому примерно соответствует -в плане взаимоотношения эпох, наций и великих революций -знаменитая мысль Зосимы в «Братьях Карамазовых», что «все за всех виноваты», а в истории русской философии - положение социальной онтологии и эстетики молодого М.М. Бахтина: «Нельзя доказать своего alibi в событии бытия»7. «Диалогизм» в таком понимании лишен как абстрактно-теоретических, так и абстрактно-гуманистических коннотаций: движение исторических сил - это не только и не столько взаимоотношение и конфликт враждующих интересов, сколько взаимоотношение объективных вопросов и ответов внутри той или иной мировой эпохи, того или иного «тела времени» (Zeitkórper). Не случайно в «русском» разделе книги среди прочего высказана мысль, что после мировой войны 19141918 гг. мир стал необратимо единым, и большие войны в нем возможны уже не с «чужими» (как прежде в истории), а со «своими» - гражданские войны. Революция 1917 г., следствием которой стала худшая из войн - гражданская, оказывается, по мысли РХ, предвестием всех последующих мировых катаклизмов, революций и войн, противостояний и катастроф. И если мы хотим понять
и оценить Русскую революцию как последнее и решающее, «тотальное» событие в истории Нового времени, но при этом - что важно для РХ - остаться в постхристианскую эпоху христианами, то мы должны занять одновременно пристрастную и беспристрастную позицию по ту сторону и религиозного, и научного идеализма, по ту сторону как теологической, так и интеллигентски-морализаторский оппозиции «добра» и «зла», понятых как бы «вообще», но в действительности конъюнктурно и корыстно (т.е. подразумевая свое alibi в событии бытия).
Стиль книг РХ подчеркнуто не академический, даже антиакадемический. Историк-медиевист по специальности, впитавший в себя почтенные традиции германской университетской науки, один из самых образованных людей своего времени, - РХ (как и его друг, рано умерший, но гораздо больше известный и почитаемый на Западе религиозный мыслитель Франц Розенцвейг (18861929)), непочтительно называл современный университет «каменным веком» и пытался превратить традиционные академические дисциплины - филологию, историографию, философию, теологию, социологию, политэкономию, лингвистику и статистику - в некоторое междисциплинарное синтетическое учение, излагаемое, по определению самого РХ, «третьим стилем», в жанре философской публицистики, адресованной не столько профессионалам и экспертам (менее всего - «расе мыслителей», по его мнению, радикализовавшей в Новое время греческую метафизику в ущерб христианскому Откровению, а потому ответственной за катастрофу культуры и расовую идеологию нацизма8), сколько околонаучной публике и «человеку с улицы». В духе Ницше (и против Ницше) РХ «философствовал молотом», но его антиакадемизм и риторика - обманчивы: этого мыслителя легко цитировать, но не так легко понять (и уж никак не «человеку с улицы»). Дистанцировавшись от академической науки как института, РХ - вполне в духе его же «экзистенциального диалогизма» - в ответ был отвергнут академической наукой: в Европе и в США на него не принято ссылаться (т.е. вводить в научную дискуссию). Впрочем, в области духовно-идеологического творчества тезис «нет человека - нет проблемы» не всегда верен: дело не в человеке самом по себе, но в проблемах, которые он пытался помыслить и разре-
9
шить .
* * *
В Розенштоковой10 концепции Русской революции целесообразно выделить и прокомментировать основные ходы мысли, дающие подступ к пониманию внешне фрагментарного целого. На фоне известных истолкований революции 1917 г. философами русской эмиграции (Н.А. Бердяевым, Ф.А. Степуном, Г.П. Федотовым и др.) концепция РХ выглядит одновременно и знакомой, и чуждой; возможно, как раз в этом качестве она может заинтересовать отечественного читателя даже сегодня, и как раз сегодня.
1. По РХ, две главные духовные силы, или «источника», определяют и предопределяют историческое развитие и судьбу любой нации: это религия в ее отношении к нерелигиозным областям человеческого опыта (например, экономике или политике), с одной стороны, и образование в его отношении к религиозным народным верованиям и национальным традициям - с другой. РХ никогда не был в России и не знал русского языка, но его поездка в Болгарию в 1927 г. (с болгарских впечатлений начинается «русский» раздел его книги) послужила для него ключом к пониманию феномена Русской революции. В самом богатом и посещаемом православном монастыре, где в спальных помещениях было черно от клопов, мух и москитов, настоятель уверял приезжих, что Создатель любит насекомых так же сильно, как и человека, а в «псевдозападных отелях» поражало обилие «духовных инородцев» - ученых, интеллектуалов, подчас высококвалифицированных, которые не находили спроса и применения у себя на родине и вели полунищенское существование. Современность нации, по мысли РХ, была такой не в силу экономических или политических факторов самих по себе, но в силу незримо-очевидного давления всей толщи духовной истории («традиций»):
Мертвая церковь и класс интеллектуалов, мыслящих по-иностранному, - вот проклятие стран, лежащих к востоку от римских и протестантских вероисповеданий. Один Бог знает, что любой из нас принужден был бы делать в условиях, когда оба источника одухотворения - религия и образование - уродуют себя в одинаковой степени (33).
С точки зрения РХ, в результате разделения Восточной и Западной церквей (1054) Православие дорого заплатило за свои преимущества, довольствуясь иконопочитанием и обрядоверием в сочетании с полным подчинением земной власти. Большевики в своем иконоборчестве на свой лад сохраняют и продолжают народное иконопоклонство, т.е. веру в то, что тот, кто поклоняется иконам, тот и христианин (39). Поэтому великая русская мечта созданной Петром интеллектуальной элиты - войти в историю, прорубив окно в европейскую цивилизацию, - во время Русской революции неизбежно должна была принять характер антицерковной и антирелигиозной, но тоже веры, а именно: веры в европейское просвещение и науку, в обратное официальной церкви и Царству Божьему царство Знания, которое, согласно Ф. Бэкону, «есть сила».
Различие в историческом бытии между Россией и Западом, по мысли РХ, собственно, и стало (и остается) событием взаимоотношения между ними - духовно-идеологическим и культурно-просветительским событием, обусловившим Русскую революцию как следствие и даже предвосхищение западноевропейской современности.
2. Воплощением и выражением двустороннего «уродства» в религии и в образовании, по мнению РХ, неизбежно оказалась русская интеллигенция («духовные инородцы»), причем в своих лучших проявлениях - стремлениях и страданиях, в своем самозаклании. «Чингисхановская» жестокость Ленина и большевиков в отношении собственного народа, считает РХ, - это ответная реакция на безмерные страдания не столько идеализированного интеллигенцией «народа» или «пролетариата», сколько самой интеллигенции. Марксизм учит тому, что люди в своей общественной жизни руководствуются преимущественно классовыми интересами, но, по выражению РХ, «подземный крестовый поход» русской интеллигенции против своего государства, начавшийся задолго до 1917 г. и задолго до отрицания собственности, был прямым отвержением каких-либо собственных интересов: «Что случилось с этими людьми, что они действовали против своих собственных интересов в течение более чем столетия?» (47). В предварительном виде ответ РХ гласит:
С 1825 по 1880 два поколения интеллигенции страдало за право думать, читать и писать. К 1880 конфликт с правительством стал непримиримым. По этой причине русская Революция была неизбежна уже в 1880. <... > Как поток, разделившийся на рукава, распалась жизнь русского общества. Один рукав тёк по поверхности, другой повернул в новое русло - глубоко под землей (61).
Вестернизированная интеллигенция должна была неизбежно стать - в лице наиболее идейных и догматичных своих представителей - «орденом людей, отказавшихся от всех нормальных потребностей социальной жизни» (59), поскольку русская интеллигенция - в отличие от западного Университета - не вырастала из общих социальных, религиозных и образовательных потребностей, а напротив, порывала со своею же почвой и обретала сплоченность именно благодаря своей неукорененности, беспочвенности, которая у революционеров имела характер сознательного, выстраданного бунта против своего национального прошлого. Так возник специфически русский тип «нигилиста», воспитанный на западных идеях и авторитетах, лучшей питательной средой которого была эмиграция в центрах европейского либерализма, в Швейцарии, Париже или Лондоне. Этот тип -
студент, интеллектуал, конспиратор и политик, сплавленные в одно целое, - но прежде всего человек, говорящий «нет» существующему порядку. Эти люди не хотели пропустить свой призыв в мировую историю (51).
Между образованным слоем и революционными активистами, естественно, были противоречия, но не было принципиального различия в отношении к самодержавию, которое, в большинстве случаев, только репрессиями могло отвечать на необходимость общественных перемен. РХ ссылается на парадоксальный случай из биографии Ленина: сестра его тещи, в течение 30 лет заведовавшая женской гимназией в Новосергиевке, завещала все свои сбережения сестре, а та отдала эти сбережения дочери и ее мужу, которые во время мировой войны оказались в тяжелом материальном положении: «По иронии судьбы вышло так, что старая заведующая гимназией экономила всю жизнь на еде, для того чтобы
революционер, ненавидевший все, что она любила, мог вести антивоенную пропаганду за границей» (54).
3. «Подземное» революционное движение в царской России, по мысли РХ, приобрело исключительное своеобразие и остроту благодаря легальной печати. В самодержавно-феодальном государстве XIX в., где не было «гражданской» гласности, публичности и общественного мнения в западном смысле, их заменяла литература:
В других странах Европы цивилизация есть, так сказать, результат всех социальных и политических схваток корпораций и классов. В России происходило наоборот: политическая жизнь начиналась через культуру. В Европе партии основываются на базе корпоративных социальных интересов. Группы со сходными интересами избирают и основывают свои органы. В России пресса и литературные органы были тем, что вызывало новые партии к жизни и позволяло им существовать. В то время как в Европе каждый реально действующий индивид представлял профессию или корпорацию и поддерживался своей группой или привилегиями группы, в России индивид мог преуспеть лишь как индивид - и никогда как представитель своего социального слоя (47).
Иначе говоря, литература была не одним из каналов коммуникации, определявших общественную жизнь, но, в сущности, единственной публичной сферой и формой общественного сознания, в которой осуществлялась самоидентификация «критически мыслящей личности». Цензура только обострила и углубила отрицательное отношение образованного общества к действительности:
Жестокость Петровских реформ и формирование персонала путем отправки молодых людей за границу или обучения их иностранцами привели к тому странному результату, что литература в России началась с сатиры, с критики существующего общества. У нее были отстраненные глаза, как глаза иностранца, и перо, которое следовало негативной и дидактической линии (48).
Изнанкой литературных мечтаний и литературоцентризма, героического или анархического культа «личности» и литературных «властителей дум» была аморфность социальных структур, неразвитость и пустота общественной жизни и, как следствие, чудовищный разрыв между индивидом и его окружением, между сознанием и бытием, между словом и делом. Это, а главное, неспособность власти реформировать и сплотить вокруг себя общество - стало естественной питательной почвой революционных настроений:
Неудивительно, что все образованные люди бросились в социализм. Социализм делал литературу пропагандой. Социалисты претендовали на выражение классового сознания пролетариата. Но в России не существовало пролетариата. Здесь основную тяжесть классовой борьбы нес не рабочий-пролетарий, которого Маркс и Энгельс видели голодающим на хлопковых фабриках Ланкашира. Хотя русские были первыми переводчиками «Капитала» с немецкого, атаки на капитализм, содержащиеся в этой книге, вызывали энтузиазм у не-капиталистов и не-пролетариев. Члены феодального класса посвятили себя изучению Маркса с той же готовностью, которая за 20 лет до того привела Толстого к изучению школьной системы гётевского Веймара, с той же увлеченностью, с какой любители музыки в царской России кинулись поклоняться западной музыке и музыкантам (50).
В силу всех этих предреволюционных предпосылок в России стало возможным то, что до 1917 г. представлялось скорее невозможным и немыслимым, а именно: захват власти большевиками и построение - под знаменем марксизма и мировой революции -псевдосоциалистического, псевдопролетарского, псевдосоветского государства, чуждого европейскому социализму и «европейскому человеку», но ими инспирированного в плане идейном по онтологически-событийной логике «вопроса» и «ответа» - примерно в том же смысле, в каком в плане экономическом английский флот в XVIII в. был построен из русского леса (36).
4. РХ называет современное ему государство «Советов» -«евразийской фабрикой овсянки» (таков иронический заголовок всей «русской» части его книги). Вышеупомянутая «грандиозная карикатура на западную цивилизацию» интересует РХ не столько своей плановой экономикой и громогласной статистикой двух первых пятилеток, сколько внешне победоносной и впечатляющей, но внутренне катастрофической и комической драмой большевизма, победившего в России и вопреки и благодаря Марксу, западному социализму и самой русской интеллигенции.
Согласно РХ, именно большевики - а не куда более многочисленные и популярные до 1918 г. эсеры с их культом деревни и мужика - в условиях проигранной войны, распада и хаоса нации могли дать русскому народу (и дали, во всяком случае, на время) реальную духовно-идеологическую и экономическую, «тотальную» перспективу в большом контексте европейской и мировой истории. Большевики сумели привить народным массам и примитивно радикализовать - под маской «научной идеологии» марксизма - традиционную русскую интеллигентскую мечту «догнать и перегнать» якобы загнивающий Запад экономически и идеологически, а тем самым реализовать старинное православно-славянофильское упование на то, что именно русский народ спасет Европу и весь мир от капиталистической эксплуатации и приведет человечество к светлому будущему бесклассового коммунистического общества:
Это была не русская, и не пролетарская, но европейская мысль, что страдала в России. Будучи европейскими мыслителями, читателями и учениками, русские интеллигенты оказались спрессованы в бесстрашный батальон. Они были не чем иным как разочарованными европейцами (57).
Таким образом, по мысли РХ, большевизм довел до предела диалектику самоотрицания-самоутверждения русской интеллигенции как «разочарованных европейцев». Сталин, победив в партийно-гражданской войне еще верившего в мировую революцию интернационалиста Троцкого, пошел более традиционным, более национальным, более понятным широким массам путем построения социализма «в одной отдельно взятой стране» и, уничтожив
соратников по большевистской партии, одновременно продолжает и подрывает дело Русской революции в своей «грандиозной карикатуре» на Маркса и на марксизм. Ибо Маркс - это «последний по времени протест против существующего порядка вещей» - протест, совершенно органичный для «западного человека», свобода которого «никогда не была убаюкана и усыплена каким бы то ни было порядком вещей» (62); тогда как для православных русских, взявших на вооружение «единственно верное», упрощенное учение Маркса, «протестный» склад мышления внутренне скорее чужд и внешне лишь навязан вестернизованной интеллигенцией и ее революционным авангардом и могильщиком - большевизмом. Но теперь [а РХ, не будем забывать, пишет (переписывает) свою книгу в 1937-1938 гг.] сам уничтожается в контексте так называемого возвращения вытесненного - ресентимента исторически искаженных, «смердяковских» традиций прошлого (религиозных и культурных):
Максим Горький в 1934 г. официально провозгласил на съезде писателей поворот к восстановлению чистоты языка русских классиков. Это показывает, что Россия вступает сейчас в свой период Реставрации. Уничтожение, самоубийство или ссылка всех прежних соратников Сталина говорит о том же. Коммунизм восстановил царизм минус его союз с западным капитализмом. И Петр Великий, реабилитированный в советском кино, свидетельствует о том, что революционный период, символизировавшийся Троцким, закончился (62).
* * *
Мы, постсоветские постсовременники разразившейся 100 лет назад Русской революции, даже не соглашаясь или корректируя хлесткие формулировки автора книги «Из Революции выходящий», думается, в новом столетии, в новой (в сущности, постреволюционной, если не «постисторической») ситуации во всем мире должны согласиться с ним, по крайней мере, в одном принципиальном отношении. Мы, сегодняшние, сами - из Революции выходящие, но бессильные из нее выйти, «оволить». Современная
временная «вненаходимость» давнему и недавнему прошлому не гарантирует, что мы способны дать по-настоящему ответственный ответ на вопросы, усилия и утопии прошлого. Это тот случай, на фоне которого приходится совсем не риторически признать себя наследниками русских «разочарованных европейцев» XIX и ХХ вв. - почти независимо от того, как мы сами оцениваем и понимаем это наше наследие. Традиционное представление, в соответствии с которым там, на Западе, наступила беспросветная «европейская ночь» - представление, парадоксально сближающее славянофила Хомякова и западника Герцена в позапрошлом столетии, а русских эмигрантов в советский век11, - вот, похоже, стержневая духовно-историческая причина новой очередной «трагедии интеллигенции» в наше время - как в России, так и на Западе. Для особо продвинутых западных интеллектуалов, унаследовавших «протест» против капитализма и западной цивилизации, пресловутый «свет с Востока», возможно, окончательно, по выражению из Достоевского, «погас в уме» после краха СССР, тогда как современный Запад, даже с поправкой на новый очередной виток антизападной патриотической пропаганды, уже не может предоставить готовых образцов, на которые ориентировались (как положительно, так и отрицательно) поколения русских «разочарованных европейцев».
Иначе это можно выразить так: все привычные, догматизированные «парадигмы» духовно-идеологического прошлого -исчерпаны; отсюда, похоже, своеобразная пустота и глубокое молчание современности после конца Нового времени в прошлом столетии. Позитивная сторона общеевропейского кризиса, может быть, в том, что открывается потребность в каком-то новом «новом мышлении», новом повороте в старом «споре древних и новых». Не где-нибудь, а в «русском» разделе обсуждавшейся книги о великих европейских революциях читаем:
Устойчивые процессы наших оценочных суждений часто сохраняются неизменными в изменившихся обстоятельствах. Ученому (a scholar) труднее изменить свои методы, чем целой нации - сменить религию (90).
О жизни и творчестве этого мыслителя см. работы его российских переводчиков и комментаторов: ПигалевА.И. Прерванная игра, или Трудное возвращение в историю // Вопросы философии. - 1997. - № 8. - С. 135-137; Он же. Язык, культура и история в диалогическом мышлении Ойгена Розенштока-Хюсси // Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого. - М., СПб.: Университетская книга, 2000. - С. 575-597; Махлин В.Л. Что значит говорить (Несколько комментариев для читающих О. Розенштока-Хюсси // Он же. Второе сознание: Подступы к гуманитарной эпистемологии. - М.: Знак, 2009. -С. 312-340.
Подробнее об этой традиции см.: Махлин В.Л. Второе сознание: Подступы к гуманитарной эпистемологии. - М.: Знак, 2009.
Некоторые из этих книг переведены на русский язык: «Речь и действительность» (М., 1994, 2008), «Бог заставляет нас говорить» (М., 1997), «Язык рода человеческого» (М., 2000), «Великие революции» (2002).
См.: Розеншток-Хюсси О. Великие революции: Автобиография западного человека. - М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2002. -С. 32-106. Перевод книги сделан по второму изданию: Rosenstock-Huessy E. Out of Revolution: Autobiography of Western Man. - Norvich: Argo Books, 1969. Ниже книга цитируется по указанному русскому переводу с указанием страниц в скобках.
Переиздание этой книги: Rosenstock-Huessy E. Die europäischen Revolutionen und der Charakter der Nationen. Brendow Verlag, Moers, 1987. Rosenstock-Huessy E. Ja und Nein: Autobiographische Fragmente. - Heidelberg, 1968. - S. 68.
БахтинМ.М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. - М.: Языки славянской культуры, 2003. -С. 261.
См.: Розеншток-Хюсси О. Раса мыслителей, или Голгофа веры // Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого. Цит. изд. - С. 7-35.
Подробнее об этом см.: Махлин В.Л. Что значит говорить (Несколько комментариев для читающих О. Розенштока-Хюсси) // Махлин В.Л. Второе сознание. Цит. изд. - С. 312-340.
Необычность фамилии «Розеншток-Хюсси» объясняется тем, что Розеншток, женившись, присоединил к своей фамилии фамилию жены-швейцарки. См. проникновенный анализ этого мотива: Бочаров С. «Европейская ночь» как русская метафора: Ходасевич, Муратов, Вейдле // Бочаров С. Вещество существования. - М., 2014. - С. 312-325.
2
3
4
5
6
7
8
9
10
