CC BY
28
РУССКАЯ ФИЛОСОФСКАЯ КРИТИКА :
К ВОПРОСУ О ПЕРВООЧЕРЕДНЫХ ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИХ ПРОБЛЕМАХ
А.В. Хрусталева
Ключевые слова: русская философская критика, история литературной критики.
Keywords: Russian Philosophical CritiMsm, History of Literary
Criticism.
Проблема адекватного представления трудов отечественного религиозно-философского ренессанса в истории критики приобретает особую актуальность в связи с новыми материалами, освещающими как наследие философов в целом, так и их конкретные статьи о литературе. К затрагиваемой теме относится немалое количество исследовательских работ - имеем в виду, в том числе, монографии [Гачева, 2003 и др.]. Прошло уже около четверти века после выхода первопроходческого труда, заложившего магистральный путь для разработки темы [Пушкин, 1990], пришло время, таким образом, для обоснования часто употребляемого, но медленно завоевывающего доверие, термина «философская критика», а также подробного объяснения, почему возможно рассматривать литературные труды философов конца XIX-начала ХХ века в рамках отдельного направления отечественного литературно-критического наследия. Безусловно, данная тема слишком обширна, чтобы охватить все ее аспекты, далее будет указано лишь на «проблемный нерв», требующий к себе безотлагательного внимания.
При попытке осмыслить статьи о классической русской литературе В.С. Соловьева, С.Н. Булгакова, Н.А. Бердяева, И.А. Ильина, П.А. Флоренского, С.Л. Франка, М.О. Гершензона и других мыслителей в ракурсе истории критики, нельзя «обойти» ряд важнейших теоретических вопросов. Безусловно, сразу возникает необходимость уточнения персоналий: выше приведены те имена, которые озвучиваются в подавляющем большинстве современных исследовательских работ (2000-2011). Количественный фактор, однако, достойным аргументом не является, еще предстоит выяснить, в каком же составе и соотноше-
нии философский ренессанс может быть логично представлен в истории критики.
Основное проблемное звено - определение сути исследуемого феномена и обоснование необходимости введения нового термина. Но положение здесь, за неимением иных вариантов, безвыходное. Совершенно очевидно, что отечественный религиозно-философский ренессанс не совпадает по своим контурам ни с одним из существующих литературных направлений. Он не может быть исчерпывающе описан ни на оси модернизма Серебряного века, ни с помощью какой-либо иной системы периодизации критики, кроме прямого указания приблизительных хронологических границ и определения места этого литературно-философского явления в истории и пространстве мирового культурного процесса.
Старая максима о связи критики и литературоведения с литературным направлением, выраженная, в том числе, П.Н. Сакулиным: «формальная поэтика <...> едва ли возникла бы <...> если бы в литературе нашей не было футуризма», [Сакулин, 1990,с. 41], по принципу аналогии здесь применена быть не может. Во-первых, как это точно выразил В.Е. Хализев, «новая» критика, начиная приблизительно с XIX века, уже не стремится к нормативности, являясь интерпретативной [Хализев, 1999, с. 76-77] по существу, причем стремление к интерпретации особенно возросло в прошлом столетии. Тем более, поиск отображения манифестов и эстетических норм литературных направлений окажется трудом Сизифа именно потому, что речь идет о философах, а не литераторах по преимуществу, стоит вспомнить восприятие символистов, например, С.Л. Франком или И.А. Ильиным. Во-вторых, рассматриваемая эпоха характеризуется слиянием сферы художественного и не-художественного, в связи с чем литературоведение не всегда может точно установить жанровую природу работ, отмеченных «стиранием традиционной границы между профессиональной философией и литературным трудом» [Исупов, 2000, с. 69]. Если будет установлено, что конкретные эссе суть критика, то, стало быть, необходимо пытаться понять и осмыслить их через сочетание «творческого» и исследовательского метода, в противном случае следует искать генезис метода научного, и концепции литературно-критических направлений вряд ли могут оказать здесь какую-либо пользу.
Советская наука поддалась искушению упростить ситуацию, что, по понятным причинам, вряд ли можно было предотвратить. Общим местом литературоведения, не оспоренным вплоть до 1980-х годов, было положение о необходимости противопоставления реалистической
и модернистской критики как борьбы прогрессивных сил с декадентским упадничеством. Модернизм понимался при этом как объединение течений идеологически разнородных. Так, в учебном пособии В.И. Кулешова 1978 года [Кулешов, 1978, с. 415-428] в главе, посвященной модернистским тенденциям в критике, рассматривались совместно столь разновеликие фигуры как А.Л. Волынский и Н.А. Бердяев, Ю.И. Айхенвальд и С.Н. Булгаков, причем В.С. Соловьев был показан представителем символистской критики [Кулешов, 1978, с. 415-428].
С одной стороны, задача, которую ставил перед собой Кулешов, была решена для своего времени, поскольку и призыв Айхенвальда к отказу от науки о литературе, и лозунг Розанова об отторжении наследия 1860-70-х годов, и стремление Волынского к выходу из координат демократической критики, и заявление Мережковского о том, что поэзия кончилась, но началась религия - все это были проявления одного процесса смены литературных парадигм. Но, с другой стороны, дискурс религиозной философии не описывается исчерпывающим образом с помощью изучения литературных явлений. Он был призван решить задачи, выходящие далеко за рамки литературной борьбы, - не опровержение авторитета Белинского или трудов культурно-исторической школы с ее эпигонами, не просто создание иной системы эстетических ценностей, но выбор новых коммуникативных стратегий в диалоге с читателем вне поля литературной среды как таковой, создание философского метатекста русской культуры, в котором должны были слиться воедино секуляризованное и сакральное слово, и потому разграничение реалистической и модернистской критики не может покрывать всех теоретических проблем, связанных с рассмотрением трудов ренессанса. Более того, религиозные философы в своем большинстве планировали продолжить отечественную, а не мировую интеллектуальную традицию, что является важнейшим аргументом в пользу отдельного их рассмотрения от символистов.
Предпринятая указанными мыслителями попытка духовного, подчеркнуто метаутилитарного осмысления классической русской литературы, по своему пафосу явно противопоставленная на разных этапах и марксистской критике, и формальной школе литературоведения, заложившая, несомненно, основы традиции, которая жива до сих пор; вклад некоторых из них в повышение авторитета русской классики за рубежом, по своей величине еще не оцененный полностью, подлежащий рассмотрению в рамках социологии читателя, а также своеобразное истолкование ими биографий русских классиков, в частности
Пушкина, изначально направленное на синтез фактов, - все это говорит о том, что перед нами явление большое, требующее нового этапа научной рефлексии.
Вопрос о как можно более полном, теоретически обогащенном представлении трудов философов в области истории литературной критики представляется важным еще и потому, что в данном случае затрагиваются интересы не только академической науки, но и педагогической дисциплины, имеющей значение в качестве одной из «несущих конструкций» современного филологического образования. Представителям гуманитарного дискурса - как педагогического, так и общеакадемического ответвления желательно было бы стремиться к выработке единой концепции подачи рассматриваемого материала.
Необходимо найти устойчивое равновесие между историей и теорией предмета изучения - в равной степени ошибочно как впадать в историко-литературный схематизм и игнорирующее факты упрощенчество советской науки, так и полностью переходить на «рельсы» структуралистских и риторико-лингвистических подходов. Некоторые пути, предлагаемые современными авторами [Кузнецов, 2007], полезные для истории литературы, вряд ли могут быть на современном этапе востребованы историей критики, полной противоречий, огромное количество материала которой до сих пор - «целина».
Так, представляется пока невозможным рассмотрение критики в духе И. П. Смирнова, усматривающего в случае М.О. Гершензона, например, психосоматическую аномалию истерического «выпадения из роли», свойственную русским символистам [Смирнов, 1994, с. 166]. Такое, оригинальное и интересное, бесспорно, прочтение будет хорошо спустя определенное время, но пока нет ни полной библиографии по рассматриваемой теме, ни убедительной литературно-критической типологии, ни новой модели периодизации критики ХХ века взамен прежнего календарно-хронологического членения с опорой на борьбу литературных направлений.
К настоящему моменту параллельно существуют три модели описания затрагиваемого феномена. В первопроходческой работе Р.А. Гальцевой, на которую мы ссылались выше, предложен термин «философская критика», в одном из новейших учебников - труде Л.М. Крупчанова - «религиозно-идеалистическая критика», в отдельных статьях было замечено определение «критика философского ренессанса». Если третий вариант звучит, может быть, слишком громоздко, то на одном из первых двух у литературоведения есть возможность остановиться.
Современная гуманитарная мысль видит все противоречия, связанные с введением нового термина. Так, Л.М. Крупчанов говорит не только о религиозно-идеалистической [Крупчанов, 2005, с. 343-359], но и о философской [Крупчанов, 2005, с. 54-62] критике, стремясь, очевидно, отделить одно явление от другого. Здесь нас действительно подстерегает опасная игра смыслов: у марксизма была и есть своя мощная философия, однако никому не приходит в голову называть труды о литературе, к примеру, Л. Авербаха, Г. Лелевича или М. Гельфанда «философскими». Очевидно, в случае русских мыслителей конца ХК-начала XX века мы имеем дело не просто с философией, но с идеалистической философией, что терминологически удалось выразить Крупчанову. Однако главным требованием к любой классификации является ее последовательность. Идеализм как философская система - явление всеобъемлющее, надо полагать, что и философия славянофилов, отраженная в критике, ему причастна, стало быть, следует надлежащим образом обосновывать генетическое родство между двумя явлениями, разделенными временем. Идеалистические тенденции развития можно противопоставить «материалистическим» не только на узком хронологическом отрезке, но на протяжении почти всего существования критики как таковой.
Таким образом, предстоит дальнейшая работа по уточнению терминологии, но сейчас обратимся к первостепенной задаче - необходимо обозначить важнейшие свойства и границы объекта изучения, отделить труды отечественных философов о литературе как явление от всего, что, говоря грубо, но точно, «к данному феномену отношения не имеет». Следует отметить, что поиск подобных разграничивающих признаков заставит исследователей пройти через ряд серьезных препятствий. Далее обратимся к частным примерам, которые, тем не менее, голографически будут отражать общие проблемы.
До тех пор, пока в отношении философского ренессанса не проведено хотя бы условное размежевание критических и научных опытов, история критики идет опасным образом близко к бездне теоретического хаоса. Если литературная критика и наука вообще отделяются в гуманитарном дискурсе, стало быть, для этого должны существовать четкие основания.
Так, когда С.Л. Франк высказывает суждения о произведениях Ф. Сологуба, опосредованные, несомненно, редакционно-издательской политикой журнала, в котором печатает свою работу [Гапоненков, 2004,с. 120], у исследователей есть повод назвать подобные высказывания литературно-критическими, но вряд ли вопрос решается легко и
однозначно, если мы рассмотрим теорию искусства Франка, как она предстает в неопубликованных при его жизни документах [Франк, 2006], в этом случае, надо полагать, границы критики уже преодолены.
Более того, материал оказывает настолько сильное «сопротивление», что модели для его научной рецепции отсутствуют в прямом смысле этого слова. Например, программа «Русской Мысли» последнего десятилетия XIX века, когда одним из авторов издания был Гер-шензон, в значительной степени определялась взглядами редактора
В.А. Гольцева и публицистов, сочувственно относившихся к идеям либерального народничества. Если в литературно-художественном отношении изданию был свойственен некоторый эклектизм, то в области литературной критики определенные преференции всегда были отданы именно народническим тенденциям: важные роли играли в разное время на страницах «Русской Мысли» М.А. Протопопов и А.М. Скабичевский. Неслучайно в письмах брату Абраму от 6 марта 1890 и 17 ноября 1897 года (N0 - временной промежуток! - прим. авт.) [Гершензон, 1927] Гершензон упоминает о большом впечатлении, произведенном на него рассказом Г.А. Мачтета «Первый гонорар», и о присутствии на тридцатилетнем юбилее деятельности писателя-народника Н.Н. Златовратского. Таковы интересы критика в период общения с сотрудниками редакции Гольцева. Следует констатировать тот факт, что ранняя критика Гершензона до сих пор не имеет терминологической модели собственного осмысления, более того, не ясно, будет ли подобный, с трудом поддающийся атрибуции, материал, имеющий отношение к другим философам, рассматриваться в рамках одного хронологического отрезка.
Акцентируя проблему разграничения критики и литературоведения, заметим, что новый этап в жизни Гершензона-литератора начинается во время профессиональной работы с С. А. Венгеровым, когда интерес исследователя к литературе приобретает четко очерченный характер - так, «Пиковая Дама», например, написана специально по заказу издателя и была впервые напечатана в четвертом томе венгеровского собрания сочинений Пушкина. Однако далеко не все статьи избранного нами исследователя, которые написаны в период, совпадающий с выходом других литературных работ отечественных философов, а именно вышеупомянутая «Пиковая Дама» и труды, позднее включенные в «Мудрость Пушкина» и «Статьи о Пушкине», являются литературно-критическими. Здесь стоит вспомнить, что собрания сочинений, а также исследования историко-литературного характера, выдвигающие оригинальную гипотезу, - суть попытка литературоведения и
вне зависимости от степени успешности такой попытки должны рассматриваться в соответствующем месте.
Почему «Пиковая Дама» Гершензона в собрании сочинений Пушкина - критика, а пояснительная статья, например, С. Бонди «Литературные вопросы в «Евгении Онегине» [Пушкин, 1985], представляющая собой комментарий к переизданию одного произведения, считается литературоведческой? Кто, когда, на каких основаниях точно указал ту границу, которая отделяет произвольную интерпретацию, порожденную Гершензоном, от научной интерпретации Бонди? Цитируя Пушкина, последний дает следующий комментарий:
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум Навел твой бесконечный шум....
Конечно, эти жалобы нарочито шутливые. Пушкин ни за что не вернулся бы назад, к своему юношескому романтизму, не сошел бы с дороги реализма, который со времени Пушкина и сделался ведущим направлением в русской литературе» [Пушкин, 1985,с. 289].
Если бы мы полагали данное высказывание Бонди научным на том основании, что в нем звучит слово «реализм», то на этом, надо думать, наука о литературе полностью дискредитировала бы сама себя и подошла к концу. Здесь нужна работа мысли, следует надлежащим образом прописывать критерии разграничения философской критики и «философского» литературоведения.
Коротко изложенные наблюдения автора призваны подвести читателя к очевидному выводу, что дальнейшее рассмотрение статей отечественных философов о литературе невозможно без соблюдения следующих условий, рассматриваемых далее.
Во-первых, необходимо определить те интегральные признаки, на основании которых указанные работы будут изучаться в области истории критики. Повторимся, в противном случае вопрос продолжит свое пребывание в «мертвой точке».
Во-вторых, если когда-либо будет внятно установлена граница между литературной критикой и литературоведением по отношению к указанному периоду, в чем автор данных строк вынужден сомневаться, то водораздел между методом литературно-критическим и литературоведческим, скорее всего, не будет проведен никогда. Это означает, что в рассматриваемом случае от определений метода как «литературнокритического» и «литературоведческого» лучше отказаться, заменив данные «тропы» более удобной и внятной терминологической едини-
цей «метод интерпретации текста». Само собой разумеется, что и этот термин потребует серьезнейшего пересмотра существующей теории.
В-третьих, необходимо уточнить конкретные персоналии и периодизацию рассматриваемого феномена. Совершенно проигнорированный отечественной наукой материал, в том числе, фонд статей Гершензона, напечатанных в «Русской Мысли» периода Гольцева, разбивает прокрустово ложе «символистской» критики, столь удобное прежде в теоретическом отношении.
Если наукой будет принято решение отказаться от разграничения критики и литературоведения по отношению к указанным трудам, то открывается новое интересное направление исследования - «общий» герменевтический метод, но опять-таки и этот шаг должен быть теоретически обоснован, чего пока не наблюдается.
Литература
Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920-1930-х годов. М., 2003.
Гапоненков А.А. Журнал «Русская мысль» 1907-1918 годы. Редакционная программа, литературно-философский контекст. Саратов, 2004.
Гершензон М.О. Письма к брату. М, 1927.
Исупов К.Г. Философия и литература «серебряного века» (сближения и перекрестки) // Русская литература рубежа веков (1890-е-начало 1920-х годов). М, 2000.
Кузнецов И.В. Историческая риторика : стратегии русской словесности. М., 2007.
Кулешов В.И. История русской критики. М, 1978.
Крупчанов Л.М. История русской литературной критики XIX века. М., 2005.
Пушкин А.С. Евгений Онегин. М., 1985.
Пушкин в русской философской критике. М., 1990.
Сакулин П.Н. Филология и культурология. М., 1990.
Смирнов И.П. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994.
Франк С.Л. Саратовский текст.Саратов, 2006.
Xализев В.Е. Теория литературы. М., 1999.
