CC BY
146
УДК 82-94
Э. И. КОПТЕВА
Омский государственный педагогический университет
РОЛЬ ЭПИГРАФОВ В АВТОБИОГРАФИЧЕСКОМ ПОВЕСТВОВАНИИ Д. И. ФОНВИЗИНА «ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ В ДЕЛАХ МОИХ И ПОМЫШЛЕНИЯХ»
(1798 г.)_________________________________________
В статье анализируется жанровое своеобразие одной из первых русских автобиографий XVIII в. Рассматриваются источники записок Д. И. Фонвизина — церковная исповедь и литературные модификации жанра («Исповедь» Руссо и «Исповедь» Августина Блаженного).
Ключевые слова: автобиография, исповедь, рефлексия, самоотчет, библейские цитаты и аллюзии.
Интерес Д. И. Фонвизина к биографической форме приведет к созданию разных ее модификаций: риторической биографии «Каллисфен» (1786) и автобиографических заметок «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях» (1798). В комментариях к сочинениям Фонвизина отмечается, что автобиографические записки написаны автором «в состоянии пошатнувшегося душевного равновесия, что выразилось в несколько болезненной религиозности, проникшей и в повествование» [1, с. 315]. На наш взгляд, нездоровье Фонвизина не объясняет литературные особенности его произведения, тем более что сам писатель указывает источник, на который опирается, в самом начале текста: «Славный французский писатель Жан-Жак Руссо издал в свет «Признания», в коих открывает он все дела и помышления свои от самого младенчества, — словом, написал свою исповедь и думает, что сей книги его как не было примера, так не будет и подражателей» [1, с. 274]. Ориентация Фонвизина на «Исповедь» Руссо очевидна не только в текстовых совпадениях, но и в сюжетно-композиционной структуре записок, а также ряде приемов, к которым обращается русский автор. Сопоставим.
Фонвизин: «<...> приближаясь к пятидесяти летам жизни моей, прошед, следственно, половину жизненного поприща и одержим будучи трудною болезнию, нахожу, что едва ли остается мне время на покаяние, и для того да не будет в признаниях моих никакого другого подвига, кроме раскаяния христианского: чистосердечно открою тайны сердца моего и беззакония моя аз возвещу. Нет намерения моего ни оправдывать себя, ниже лукавыми словами прикрывать развращение свое: Господи! Не уклони сердца моего в словеси лукавствия и сохрани во мне любовь к истине, юже вселил в душу мою» [1, с. 274].
Руссо: «Пусть трубный глас Страшного суда раздастся когда угодно — я предстану пред Верховным судией с этой книгой в руках. Я громко скажу: "Вот что я делал, что думал, чем был. С одинаковой откровенностью рассказал я о хорошем и о дурном. Дурного ничего не утаил, хорошего ничего не прибавил; и если что-либо слегка приукрасил, то лишь для
того, чтобы заполнить пробелы моей памяти. Может быть, мне случилось выдавать за правду то, что мне казалось правдой, но никогда не выдавал я за правду заведомую ложь. <...> Я обнажил всю свою душу и показал ее такою, какою ты видел ее сам, всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях. <...> и пусть потом хоть один из них, если осмелится, скажет тебе: "Я был лучше этого человека"» [2, с. 3 — 4].
В приведенных отрывках обнажается наиболее характерная для традиции исповеди ситуация «на пороге». Исповедальная литература отличается от других типов публичной автобиографии тем, что здесь «тема личной смерти в разных ее вариациях начинает играть существенную роль в автобиографическом самосознании человека» [3, с. 74]. Первыми образцами подобной формы стали так называемые консолации (сошоМю) и солилоквий (soliloquia), т.е. «утешения» и «одинокие беседы с самим собою». Сюда относят такие произведения, как диалоги Цицерона, Августина, «Утешение философией» Боэция, письма Сенеки, «К себе самому» Марка Аврелия, наконец, «Исповедь» Августина.
В то время как более раннее произведение Фонвизина «Каллисфен» ориентируется на биографическую традицию Плутарха, в поздних автобиографических записках создается опора на другую модификацию, в которой важно выразить события не просто частной, сугубо интимной стороны жизни, а события, пронизанные личностной рефлексией. Для русской литературы такой опыт был одним из первых, предваряющий такие произведения, как «Моя исповедь» Н. М. Карамзина (1802), «Авторская исповедь» и «Выбранные места ...» Н. В. Гоголя.
Отметим, что воздействие текста Руссо и его авторской позиции наиболее всего сказалось во Введении и Книге первой записок Фонвизина. Известно, что русский перевод первых двух частей «Исповеди» появился в 1797 г. Однако русский автор, вероятнее всего, работая над своим произведением, опирался не на перевод, а на французский оригинал, посколь-
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №4 (111) 2012 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №4 (111) 2012
ку текстовые совпадения не ограничиваются прочтением лишь указанных двух частей, а, по крайней мере, первых трех книг «Исповеди» Руссо. Сам Фонвизин говорит о своем втором заграничном путешествии 1777— 1778 гг. в «Письмах из Франции», где упоминает о знакомстве с текстом «Исповеди». Супруга Руссо передала рукопись для опубликования в 1794 г. Читал ли в то время русский писатель все произведение Руссо, сказать сложно, но, может быть, Фонвизин был знаком с рукописным невша-тельским вариантом книги, куда вошли первые три книги целиком и часть четвертой книги.
Итак, характер, изображаемый в начальных частях «Исповеди» Руссо, перерабатывается в фон-визинских записках. Факты личной биографии русского автора соединяются с жизненными подробностями и чертами личности, воссозданной у Руссо. Конечно, здесь не может быть и речи о простой компиляции. Фонвизин стремится найти внутреннее сходство, точнее сродство, своего рассказчика с образом «Я» «Исповеди». Отмечая близость раннего этапа своей биографии с теми событиями, что изложены французским писателем, Фонвизин усиливает эту параллель, идя от личного переживания к осмыслению закономерностей развития человеческой души, отраженной в процессе рефлексии.
Так же как в книге Руссо, родители героя идеализированы, а в образе «я» раскрываются такие черты, как раннее пробуждение способности чувствовать, столкновение противоположностей в характере, конфликт ощущений сердца и незрелости ума, страсть к чтению, артистизм, остроумие, даже определенный авантюризм сближают обоих героев. Однако стиль записок Фонвизина предельно лаконичен, в отличие от пространных периодов Руссо, создающего романную перспективу. В этом смысле русский писатель ближе образно-стилевой традиции жития, где бытовые подробности никогда не выступают на первый план, а нужны лишь для того, чтобы создать фон текущей жизни. Здесь перевес всегда на выражении религиозного чувства пред-стояния перед Высшим бытием и слияния с ним. Думаем, что попытка Фонвизина синтезировать опыт западноевропейской светской исповедальной литературы с христианской учительной традицией приводит к невозможности завершения текста записок.
На формирование светской литературной исповеди заметное влияние оказал «сократический диалог». К примеру, в приведенных выше отрывках из произведений Руссо и Фонвизина «ситуация суда и ожидаемого смертного приговора» (М. М. Бахтин) явлена не в исторической конкретной перспективе, как это было в «Апологии» Платона, но знаменует собой дальнейшее развитие этой жанровой традиции, восходящей к «Исповеди» Августина. Авторы создают общечеловеческую ситуацию перехода из временной жизни в жизнь вечную, изображая человека в преддверии Страшного Суда и последнего покаяния.
В этом отношении необходимо отметить, что Фонвизин, разрабатывая сами принципы автобиографии-исповеди, «самоотчета», опирался на житийную литературу и, в целом, христианскую духовную традицию. Как пишет А. В. Растягаев, «В духе средневековой агиографической традиции эпиграфы и тематические ключи исполняют роль знака — заместителя цитируемого текста» [4]. Исследователь довольно подробно раскрывает интертекстуальные связи текста записок Фонвизина с христианскими псалмами и молитвами [5, 6].
Вместе с тем важно отметить, что писатель не просто ориентируется на тот или иной текст из Библии, Фонвизин в секулярной традиции пытается вернуться в лоно церковного обряда исповеди и покаяния. Эпиграф к тексту «Беззакония моя аз познах и греха моего не покрых» — это не только цитата из псалма 37 (ст.19). Автор вводит повествователя и читателя в ситуацию предстояния перед Богом, поскольку указанный псалом входит в так называемое шестопсалмие — последовательный ряд текстов из Псалтири (пс. 3, 37, 62, 87, 102, 142), что читается каждое утро, в том числе в субботу, воскресенье, праздничные дни, в церковном богослужении (за исключением Светлой Седмицы), напоминая о подвиге Христа, покаянии и смирении.
В этом отношении структура текста записок представляет собой параболу, совмещающую личную судьбу Фонвизина, историческую и культурную ситуацию конца XVIII в. с библейскими временами. Подобный тип конструирования произведения, действительно, связан с феноменом средневекового мышления, нашедшим отражение в житийной традиции и других формах, генетически связанных с богослужебной литературой (исповедь, покаяние, проповедь и т.д.).
В истории русской литературы XVIII в. в тот или иной период развития становились актуальными разные формы духовной учительной словесности. Так, в первой трети XVIII в. светская культура активно осваивала жанры слова, проповеди (Ф. Прокопович), почти одновременно вызывая пародию на высокую традицию (Всешутейший собор). Во времена расцвета классицизма русские поэты переосмысляют гимнографическую и псалмопевческую традиции («Вечернее размышление о Божием Величестве» и «Утреннее размышление о Божием Величестве» М. В. Ломоносова, многочисленные переводы псалмов [7]). В последние десятилетия XVIII в. особенно важной оказывается трансформация таких сложных форм христианской словесности, как жития, хожения, исповедь, что найдет свое выражение не только в мемуарной, биографической или автобиографической литературе, но и в синтетических произведениях А. Н. Радищева «Письмо другу, жительствующему в Тобольске», «Житие Ф. В. Ушакова», «Путешествие из Петербурга в Москву».
Ведущий эпиграф записок Фонвизина — упомянутый псалом 37 — читается во время тяжкой болезни и гонений с упованием на помощь свыше. Отметим, что в своем «Чистосердечном признании ...» автор создает образно-стилевую доминанту, резко отличающую указанный текст от всех произведений, написанных им ранее.
Для автобиографических записок потому настолько важна традиция философских дидактических форм, что она позволяет увидеть сопряжение индивидуально и универсального. Здесь автору необходимо постоянно менять «фокусировку» не только внутри человеческого мира (близкое — дальнее), но и вне его. Автор, таким образом, сталкивается с проблемой изображения самосознания, «я», разрешить которую возможно только одним способом: создать ситуацию «вненаходимости», по выражению Бахтина, «я вижу себя вне себя» [8, с. 241]. В этом смысле литературная традиция находит наиболее уместные принципы и приемы изображения в зависимости от авторской установки. Возможно выстроить монологическую риторическую биографию (автобиографию) на столкновении точек зрения разных героев (записки Екатерины II, Е. Р. Дашковой, А. Е. Лабзи-
ной), при этом голос повествователя является решающим, обозревающим и обобщающим. Возможно расщепление внутренней целостности «я», изображенное как диалог двух голосов, когда «я» пытается принять точку зрения другого (Петрарка «Моя тайна, или Об отречении от мира»). Возможно, что «я» выдаст себя за другого (некто «Эн» в записках Л. Я. Гинзбург). В любом случае подобная повествовательная литература нуждается в проверенных временем суггестивных философских формах (сократический диалог, диатриба, логисторикус, соли-локвий, аретологические жанры, мениппова сатира и др.).
Обращение к библейскому Слову в записках Фонвизина не только расширяет масштаб изображаемых событий, но и дает возможность выстроить дистанцию между автором и условным «я» рассказчика, индивидуальное сознание ввести в многомерный поток общекультурного бытия. Экзистенциальная ситуация и позволяет выразить «вненаходимость», тот трансцендентный опыт общения с Высшим миром, который невозможно человеческими усилиями полнозначно проявить, объяснить, понять.
Кроме того, эпиграф каждой части записок отсылает к Священному Писанию. Так, эпиграф из книги первой ««Господи! Даждь ми помысл исповедания грехов моих» — строка из молитвы на сон грядущий (седьмая молитва св. Иоанна Златоуста). Воспоминание разворачивается в ситуации молитвенного покаяния. Герой просит Вышнего дать возможность не просто осознать свои человеческие поступки в здешнем мире, а понять их обобщенный смысл, насколько это вообще под силу человеку, с точки зрения вечности. Увидеть закономерности человеческого поведения, не зависимые от времени, пространства, культуры и т.д. Только с помощью Высшей силы «я» могу увидеть себя со стороны, а значит, постичь свой путь. Иными словами, в исповедальной литературе без дистанцирования автора от героя в принципе невозможно изобразить самоосмысление. Рефлексирование всегда связано с дистанцированием, условностью, новой позицией, которую необходимо избрать человеку вовне самого себя. Как мы уже отмечали, это становится возможным для автора в обращении к древней традиции дидактических форм и серьезно-смеховых жанров, а также благодаря пороговой ситуации молитвенного обращения. Здесь необходимо так называемое «расширение» сознания и души, которое взыскуется свыше.
Эпиграф из книги второй («Господи! Отврати лице Твое от. грех моих» — часть строки 11 из псалма 50: «Отврати лице Твое от грех моих, и вся беззакония моя очисти») усиливает принцип остран-нения. Псалом 50 — один из трех псалмов Третьего часа — является также частью чина общей исповеди. Здесь речь идет об осознании своего «беззакония». Во второй части записок Фонвизина рассказывается о соблазне «бурных страстей».
В отличие от Руссо, автор записок Фонвизина стремится к однозначным выводам, с которыми, однако, идут вразрез изображенные житейские анекдоты, рассказы о чтении комедии «Бригадир» царскому семейству и т.п. Подобная разностиль-ность, связанная с традицией серьезно-смеховых форм, никак не уживалась с авторской установкой и, в конце концов, привела к невозможности завершения текста.
Эпиграф из книги третьей: ««Господи! Всем, сердцем моим испытую заповеди твоя» — несколько измененная строка 10 из псалма 118 (кафизма 17):
«Всем сердцем моим взысках Тебе, не отрини мене от заповедей Твоих». Указанная книга, акцентируя внимание на вопросах испытания веры, открывается строчкой из псалма, который читается в будничной полунощнице, на субботней, а иногда и на воскресной утрени. Он входит в состав погребальной и заупокойной служб, где исполняется с припевом «Аллилуия» после каждого стиха. На утрени Великой субботы псалом 118 исполняется с особыми припевами (похвалами), являясь центральной частью этого богослужения. Таким образом, эпиграфы в записках Фонвизина определяют особенности хронотопа. Ведущий эпиграф — строка из псалма 37 — имеет надписание «в воспоминание о субботе», т.е. «о покое», иными словами, воспоминание о невинности до грехопадения. Последний эпиграф также отводит читателя к размышлению о днях Великой субботы в преддверии Пасхального торжества. Линейное биографическое время, таким образом, словно по касательной сходится с циклическим временем богослужебного обряда, сращивая ситуацию личной исповеди с последующим воскрешением, что остается уже за пределами текста и жизни, а значит, вне земного опыта души. Автор изменяет псалмическую строку, утверждая свою верность божьему Закону и личное осознавание-приятие его.
Классический сюжет античной биографии испытания идеей, к которому обращается Фонвизин, не может привести к окончательному исчерпывающему ответу на все поставленные вопросы, так как жизненный «эксперимент», само течение жизни не прекращаются с уходом человека из нее. Однако традиция учительной литературы, напротив, ведет автора к каноническому разрешению финала в свете ожидания Апокалипсиса и Страшного Суда. Обе столкнувшиеся в сознании автора традиции так и не приведут к завершению записок.
Несмотря на все изложенное, античная и христианская литературные традиции иногда настолько срастаются, что точно определить источник авторских представлений оказывается невозможно. Идея, изображающая человеческое поведение детерминированным, а ум ограниченным, характерна для античной философии, но и в Псалтири (в целом, в христианском созерцании) человек вне Бога — ничто. Так, цитируемый Фонвизиным псалом 37, «Апология» Платона, «Исповедь» Руссо и другие произведения европейской исповедальной литературы взаимодействуют в авторском сознании.
Фонвизин, как и Руссо, во многом предваряя литературные и нравственно-философские поиски русских романтиков, приходит к пониманию того, что человек не может знать истину в полноте ее, а тем более высказать эту полноту. Культурное приобщение к литературной традиции, «памяти жанра» становится путем к бессмертию и восстановлению целостности «я» в его слиянии с миром. Фонвизин оказался одним из первых русских авторов, осваивающих духовные измерения литературного творчества в секулярной прозе. Интересно, что он так же, как немногим позднее Карамзин («Рыцарь нашего времени»), не изображает человеческую зрелость, сознание, пришедшее к определенным закономерностям постижения жизни. У него дано становление «я», по выражению Бахтина, «незавершенность человеческой личности».
Талант драматурга дает о себе знать там, где автор склонен описывать конфликтные ситуации, перипетии и т.п., однако статичные герои остаются далеко позади. Фонвизин столкнулся с задачей изо-
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №4 (111) 2012 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №4 (111) 2012
бражения «текучего» (и одновременно протекающего) сознания.
По мнению Бахтина, именно создание исключительных ситуаций очищает слово «от всякого жизненного автоматизма и объектности, заставляющей человека раскрывать глубинные пласты личности и мысли» [9, с. 187— 188]. Безусловно, Фонвизин размышлял о способах изображения жизни и человека, работая над своими записками. Уходя от схематичного отображения человеческого существа, определенного традициями классицизма, писатель перерабатывает опыт Руссо и более ранних представителей исповедального жанра в европейской литературе — Августина, чей перевод появился в России в 1797 г., Боэция и Петрарки. Как рождается «внутренний человек» в этой традиции? Думаем, что фрагментарность, дискретность изображения человека в фактах, мыслях, чувствах, поступках — необходимый материал исповедальной литературы, в которой эта «отрывочность» человеческого роста дополняется, оформляется рефлексией. Молитвенное славословие ведет к оцельнению человеческой души, по выражению Августина, «младенца», в духе.
Жизненный факт множество раз переосмысляется, прежде чем стать «литературным фактом». Для исповедальных форм характерны не только тщательный отбор из того материала, который предоставляет сама жизнь, но и перестановка, выделение, придание тем или иным жизненным историям большей достоверности или важности. Это все — уже специфическая работа авторского сознания и воображения, ведущая к оцельнению конкретного, мимолетного и преходящего человеческого переживания. Воображение «прошивает» фактографию, вводит ее в область архетипа, мифа. Культурная память предлагает наиболее «отстоявшиеся» формы для изображения личного опыта, входящего в общечеловеческий. Тогда факт реальной биографии или автобиографии «обрастает» жанровым содержанием и стремится обозреть полноту общечеловеческих смыслов, отложившихся в «пластах» жанра: от «Апологии» Платона к «Исповеди» Августина, от христианских «исповеди», «жития», «видения» к прозе Нового времени.
Антропологическая проблема в исповедальной литературе всегда связана с теодицеей. Так, Августин в своей книге, которая послужила образцом «исповеди» на долгие века существования европейской литературы, именно в последних частях размышляет о первотворении, пытаясь соединить «начала» и «концы», в финале своего жизненного поприща открывая замысел Божий о земном рае для всего человечества. Канва событий в исповеди может расширяться или, наоборот, сужаться (как
в записках Фонвизина), между тем исповедальный текст у разных авторов сходным образом воспроизводит пространство и время: от рождения к умиранию — и рождению в новом качестве. Такова логика (и топика) формы. Мир изображается как постоянно творящееся из тьмы в свет.
К концу XVIII в. русская литература совершает многомерный культурный синтез различных традиций, в том числе и в жанре (авто)биографии-испо-веди. Опыт Фонвизина будет продолжен в записках И. В. Лопухина, Г. Р. Державина, а впоследствии Н. В. Гоголя.
Библиографический список
1. Фонвизин, Д. И. Сочинения / сост. Н. Н. Акопова, пре-дисл. Г. П. Макогоненко, примеч. М. В. Иванова [Текст] / Д. И. Фонвизин. — М. : Правда, 1981. — 320 с.
2. Руссо, Ж.-Ж. Исповедь / пер. с фр. Д. А. Горбова [Текст] / Ж.-Ж. Руссо. - М. : АСТ : Астрель, 2011. - 702 с.
3. Бахтин, М. М. Эпос и роман [Текст] / М. М. Бахтин. — СПб. : Азбука, 2000. — 304 с.
4. Растягаев, А. В. Чистосердечный Фонвизин / А. В. Растя-гаев // Знание. Понимание. Умение. — 2009. — № 5 [Электронный ресурс]. — Режим доступа : http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2009/5/Rastiagaev/ (дата обращения: 01.11.2011).
5. Растягаев, А. В. Агиографическая традиция в русской литературе XVIII в. (Кантемир, Тредиаковский, Фонвизин, Радищев) [Текст] / А. В. Растягаев. — Самара : Изд-во СамГПУ, 2007. — 410 с.
6. Растягаев, А. В. Образ мира Д. И. Фонвизина (концеп-тосфера «Чистосердечного признания в делах моих и помышлениях») [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http:// cbnurussia.or.kr/files/4-7.pdf (дата обращения: 21.10.2011).
7. Пророк: Библейские мотивы в русской поэзии / ред. кол.: Е. В. Витковский, М. Л. Гаспаров, Е. Ю. Гениева и др. [Текст] / В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов, А. П. Сумароков и др. — М. : Изд-во АСТ; Харьков: «Фолио», 2001. — 408 с.
8. Бахтин, М. М. [К вопросам самосознания и самооценки...] [Текст] / М. М. Бахтин // Бахтин, М. М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. — СПб. : Азбука, 2000. — С. 241 — 248.
9. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского [Текст] / М. М. Бахтин. — М. : Художественная литература, 1972. — 472 с.
КОПТЕВА Элеонора Ивановна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы.
Адрес для переписки: е-таіі: eleonora_kopteva@ mail.ru.
Статья поступила в редакцию 24.05.2012 г.
© Э. И. Коптева
Книжная полка
ББК 81.432.1/А23
Агабекян, И. П. Английский язык для студентов энергетических специальностей : учеб. пособие для вузов / И. П. Агабекян. - Ростов н/Д : Феникс, 2012. - 364 с. :-ISBN 978-5-222-18881-1
Учебное пособие соответствует Гос. образовательному стандарту и требованиям программы по иностранным языкам для вузов. Для студентов вузов, обучающихся по специальностям «Энергетика, энергетическое машиностроение и электротехника», «Электронная техника, радиотехника и связь». Учебное пособие содержит тематические тексты для чтения и перевода, поурочный грамматический справочник с закрепляющими упражнениями.
