CC BY
148
РОБЕРТ БЕРНС В РАННИХ РУССКИХ ПЕРЕВОДАХ (К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)
Д.Н. Жаткин, Т.Г. Куликова
Статья посвящена систематизации сведений о переводах поэтических произведений Роберта Бернса на русский язык, осуществленных в 20-30-е гг. XIX в., установлены общие закономерности формирования интереса русского общества к отдельным сочинениям шотландского поэта. Авторами впервые предложена периодизация русских переводов Роберта Бернса, позволившая установить наиболее значимые этапы продвижения наследия шотландского барда в России. В статье показана преемственность переводов новейшего времени по отношению к ранним переводам произведений Роберта Бернса, осуществленными И.И. Козловым, М.Ю. Лермонтовым и др.
Ключевые слова: русско-английские литературные и историко-культурные связи, Р. Бернс, художественный перевод, поэзия русского романтизма, компаративистика, реминисценция, литературная традиция.
Художественному переводу принадлежит огромная роль как в диалоге культур, так и в постижении их национального своеобразия. Именно через перевод полностью раскрывается специфика поэтического видения мира каждого автора как представителя своей национальной культуры. Еще Н.С. Гумилев высказал парадоксальную мысль: «Для того чтобы вполне понять какого-либо поэта, надо его прочесть переведенным на все языки» [1]. Сопоставительный анализ оригинала и его переводов позволяет представить творческий диалог поэта и переводчиков, что, с одной стороны, обогащает и разнообразит общую картину мира, а с другой - в определенной мере ломает однородность каждой национальной культуры, развивающейся как самостоятельное единое целое.
Наблюдающееся ныне усиление интереса к творчеству шотландского поэта Роберта Бернса в России обусловлено необходимостью на современном этапе качественно нового осмысления произведений поэта, нередко излишне политизировавшихся в русских переводах XX в., включавшихся в общую идеологическую парадигму классового подхода к литературе. Следует признать, что периоды усиления внимания русского общества к наследию Роберта Бернса перемежались с периодами затухания указанного интереса, что объясняется как обстоятельствами общественной жизни, так и появлением на определенных этапах крупных переводчиков, высоко ценивших поэзию Бернса. Можно выделить пять наиболее значимых периодов осмысления Бернса в России: 1820-1830-е гг.,
когда появились ранние переводы произведений поэта на русский язык; конец XIX в., когда отмечалось столетие со дня смерти Бернса и были изданы его первые книги на русском языке; 1910-е гг., когда наблюдалось общее оживление интереса к поэзии, в т. ч. и переводной; «советский» период, ознаменованный, прежде всего, плодотворной переводческой деятельностью С.Я. Маршака в 19201960-е гг.; конец XX - начало XXI в., характеризующиеся появлением новых переводов и новых книг, обогативших творческое наследие Р.Бернса в России (до 90 % его произведений).
Роберт Бернс начал обретать российскую популярность вскоре после смерти, с появлением в 1800 г. первого прозаического перевода «Обращения к тени Томсона» («Address to the shade of Thomson», 1791). Одним из первых русских поэтов, обратившихся к творчеству Р. Бернса, был И.И. Козлов. В 1829 г. в Петербурге была издана небольшая книга «Сельский субботний вечер в Шотландии», «Вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова», побудившая Н.А. Полевого к написанию первой в России статьи о жизни и творчестве Бернса, начинавшейся словами: «Имя Борнса доселе было неизвестно в нашей литературе. Г. Козлов первый знакомит русскую публику с сим замечательным поэтом» [2]. Автор статьи критиковал переводчика за стремление представить Бернса «простым крестьянином, который, между прочим, напевает на поэтической свирелке»; по его мнению, основной ошибкой Козлова было изображение «не пламенного певца Шотландии, сгоревшего в
огне страстей, а простого поселянина, очень мило рассказывающего о своем сельском быте» [2, с. 197].
«Сельский субботний вечер в Шотландии» И.И. Козлова был столь же критично встречен и В.Г. Белинским, писавшим в статье «Собрание стихотворений Ивана Козлова»: «Это есть не перевод из Борнса, а вольное подражание ему» [3]. В.Г. Белинский недоумевал, почему, «после прекрасного обращения шотландского поэта к своей родине», переводчик (в XIX строфе) вдруг обратился к России: «Положим, что его обращение полно патриотического жара; но уместно ли оно -вот вопрос! А жизнь шотландская, представляемая Борнсом в его прекрасной идиллии, столько же похожа на жизнь наших мужиков, баб, ребят, парней и девок, сколько муза Каллиопа на Хераскова» [3].
Стихотворение Бернса «The Cotter’s Saturday Night» («Субботний вечер поселянина») претерпело ряд существенных изменений в процессе перевода И.И. Козловым. Сам Козлов оценивал результаты своей работы как «вольное подражание», не претендуя, таким образом, на точность перевода. И действительно, при переводе на другой язык литературное произведение подвергается «своего рода изоляции от родной почвы и родственных произведений», приобретает «чужое, несвойственное ему ранее звучание, теряет какие-то из своих качеств», однако, вместе с тем, получает «новые функции», которых оно ранее не имело [4]. Шотландский оригинал преломляется через творческое восприятие переводчика с его характерными чувствами, представлениями и убеждениями, индивидуальным мастерством. Так, например, посвящение Бернса Роберту Эйкину в начале стихотворения заменено посвящением Ал. Ан. В... к. вой (к тому времени уже умершей Александре Андреевне Воейковой), ставшей Козлову другом, утешительницей и музой. Эта «изящная, задумчиво-нежная» женщина «с легкой походкой, с голубым, добрым взглядом и приятным звучным голосом» [5], всесторонне образованная, занималась рисованием, увлекалась музыкой, знала языки, в том числе и английский, переводила статьи для газет, которые редактировал ее муж. А.А. Воейкова и И.И. Козлов иногда устраивали чтения, декламируя Шекспира, Вальтера Скотта, Мильтона, Шелли, Т. Мура
и Байрона. В посвящении Козлова переживания, вызванные потерей близкого друга, сочетаются с горестью собственной судьбы: «Кругом гроза; но ты была со мной, // Моя судьба твоей душой светлела; // Мне заменил твой дружеский привет // Обман надежд и блеск веселых лет» [6]. И далее: «В моем уме ты мыслию высокой, // Ты в нежности и тайной и глубокой // Душевных чувств, и ты ж в моих очах // Как яркая звезда на темных небесах» [6].
Другим отступлением от оригинала стало дополнение стихотворения строфой, содержащей обращение И.И. Козлова к России: «А я к тебе, к тебе взываю я, // Святая Русь, о наша мать-земля!// Цвети, цвети, страна моя родная! // <...> // Страна сердец, и дум, и дел высоких!» [6, с. 167]. Последними словами обращения автор выражал свои патриотические чувства, надежду на процветание страны при соблюдении законов веры и чести, верности искусству, причем форма выражения напоминала молитвенное обращение, что подчеркивало религиозность русского поэта: «Верна царям и верою хранима, // Врагу страшна, сама неустрашима, // Да будут честь и нравов простота // И совести народной чистота // Всегда твоей и славой и отрадой, // И огненной кругом тебя оградой, // И пред тобой исчезнет тень веков // При звуке струн восторженных певцов!» [6, с. 168]. Именно эта часть вольного подражания И.И. Козлова вызвала негодование В.Г. Белинского. Вместе с тем, можно предположить, что автор намеренно использовал возвышенное обращение к «Святой Руси», стремясь приблизить шотландский оригинал к реалиям своей страны, вызвать эмоциональный подъем у российских читателей.
Введение русским поэтом-переводчиком новых, отсутствующих в исходном тексте слов и мыслей, в которых ощущается стремление сопоставить себя с Бернсом, убедительно свидетельствует о правоте слов В. А. Жуковского: «Подражательный стихотворец
может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах -соперник» [7]. В обеих привнесенных русским романтиком частях стихотворения звучат мотивы, пронизывающие все его творчество: мотив страдания, очищающего и просветляющего человека, мотивы дружбы и
любви к родине [8, 9]. Во многих произведениях И.И. Козлова получила развитие идея смирения и покорности воле божьей, которая и определила выбор стихотворения шотландского поэта, изображающего тихую семейную жизнь обычного богобоязненного сельского труженика в атмосфере любви и дружбы. Эпиграф, взятый из «Элегии, написанной на сельском кладбище» английского поэта Томаса Грея, указывает на элегические мотивы и подражание сентименталистам [10-11].
Основополагающей идеей стихотворения Р. Бернса можно считать идею повиновения воле провидения и соблюдения религиознонравственных норм поведения. Это подтверждается сценами пения псалмов после ужина, чтения Евангелия и молитвы перед сном, сценой поучения родителями своих детей: «Their master’s and their mistress’s command, // The younkers a’ warned to obey; // And mind their labours wi’ an eydent hand, // And ne’er, tho’out o’sight, to jauk or play; // «And O! be sure to fear the Lord alway, // And mind your duty, duly, duly, morn and night; // Lest in temptation’s path ye gang astray, // Implore His counsel and assisting might: // They never sought in vain that sought the Lord aright» [12] («Указ хозяина и хозяйки предупреждает детей о повиновении и очень аккуратном и тщательном выполнении своей работы, никогда, даже когда не видят родители, не дразниться и не играть в азартные игры. «Всегда бойтесь Бога и как следует молитесь утром и вечером, чтобы соблазн не свел вас с пути истинного. Просите Его дать вам сил и наставлений. Никогда не тщетны поиски тех, кто ищет Бога искренне»).
Перевод Козлова близок оригиналу: «Что мать с отцом велят повиноваться, // Радушно жить и помнить божий страх, // От нужд искать убежища в трудах, // И день и ночь порочных дум чуждаться, // Правдиву быть на деле и в речах - // Он вкоренял от детства в их умах; // Он говорил: «К прекрасному дорога // У всех одна - творца о всем молить, // Не делать зла, добро всегда творить; // С тем будет бог, кто сердцем ищет бога» [6, с. 108]. Однако в русской поэтической интерпретации исчезло упоминание о родительском наставлении не дразниться и не играть в азартные игры, а просьба «правдивыми быть на деле и в речах», звучащая у И.И. Козлова, напротив, отсутствует в ори-
гинале. Употребление Бернсом фразы «their master and mistress» («их хозяин и хозяйка») указывает на большую степень повиновения детей своим родителям, их зависимость от родителей. Это вполне соответствует общему контексту стихотворения. Достаточно вспомнить, с каким благоговением и радостью дети встречали отца: «Уже детьми он шумно окружен - // Обнять отца бегут со всех сторон» [6, с. 108]. У Козлова мы видим некое преуменьшение роли родителей в жизни детей появлением традиционного «мать с отцом» и соответственно усиление роли бога, божественного волеизъявления. Обращение к Библии в целом характерно для творчества И.И. Козлова. Известно, что тяжело больной поэт «знал наизусть все Евангелие и все молитвы» [13]; в религии он нашел умиротворение и возможность возвыситься над собственным несчастьем.
В другом стихотворении Роберта Бернса, переведенном И.И. Козловым на русский язык, - «To a Mountain Daisy, On turning one down with the Plough, in April, 1786» - был также заметно усилен традиционный для переводчика мотив религиозной резиньяции (в частности, строфы VIII: «Till, wrench’d of ev’ry stay but Heav’n, He, ruin’d, sink!» [12, р. 46] - «Приюта нет; он отдохнет на небесах!» [6, с. 170]). Оригинальное название стихотворения шотландского поэта было несколько изменено Козловым: вместо горной маргаритки («mountain daisy») в русской версии появилась маргаритка полевая, введено имя автора. В результате стихотворение стало называться «К полевой маргаритке, которую Роберт Бернс, обрабатывая свое поле, нечаянно срезал жезлом сохи в апреле 1786 г.».
Тема рока, неизбежности судьбы получила отчетливое развитие в произведении шотландского поэта. Прелестному цветку, привлекшему внимание труженика, стойко перенесшему все невзгоды и сохранившему свою красу, не избежать предсказуемой гибели: «Wee, modest crimson-tipped flow’r, // Thou’s met me in an evil hour; // For I maun crush amang the stoure // Thy slender stem: // To spare thee now is past my pow’r, // Thou bonie gem» [12, р. 45] («Маленький, скромный цветок с малиновыми кончиками лепестков, ты встретился мне в зловещий час, ведь должен я вмять в пыль твой стройный
стебель: уберечь тебя не в моей власти, прекрасная жемчужина»).
И здесь И.И. Козлов дает относительно точный перевод шотландского поэта. Употребляя лирические восклицания, русский поэт нарочито стремится подчеркнуть свое сожаление о неминуемости злой участи и раскаяние в происшедшем: «Цветок пунцовый, полевой! // Ты, бедный, встретился со мной // Не в добрый час: тебя в красе // Подрезал я. // Жемчуг долин, не можно мне // Спасти тебя!» [6, c. 169].
Размышления автора о красоте цветка метафоричны: цветок сравнивается с девушкой, о чем отчетливо свидетельствует оригинальное использование женского рода в переводе Козлова в III строфе («Ты нежно, тихо расцвела, // Цветок любви» [6, c. 169]) и далее, в V строфе («Из-под травы едва видна, // Цвела ты, прелести полна» [6, c. 170]). Козлов дает девушке имя Мальвина, тогда как Бернс оставляет ее безымянной. Если Бернс рассказывает о себе, о разлуке со своей возлюбленной Джин Армор, то Козлов проводит параллель с Байроном, чью жену Аннабеллу Мил-бэнк (Annabella Milbanke) он называл Мальвиной в своем стихотворении «Бейрон».
Дважды - в 1830 и 1832 гг. - к переводу четверостишия Бернса «Had we never loved so kindly.» из его стихотворения «Parting song to Clarinda» («Прощальная песнь Кла-ринде»; в других переводах - «Один нежный поцелуй»), написанного в 1791 г., обращался М.Ю. Лермонтов. В окончательной редакции перевод Лермонтова звучит так: «Если б мы не дети были, // Если б слепо не любили, // Не встречались, не прощались, // Мы с страданьем бы не знались» [14]. Это стихотворение Бернса привлекало внимание английских романтиков: в частности, В.Скотт заявлял, что оно «заключает в себе сущность целой тысячи любовных историй», а Дж.Г. Байрон взял его эпиграфом к своей поэме «Абидос-ская невеста».
П.М. Топер, обращаясь к данному переводу Лермонтова, отмечает: «Давно известно, что отдельные, даже самые грубые ошибки не могут служить сами по себе доказательством того, что перевод плох, так же как и отдельные, даже самые великолепные находки не могут служить непреложным признаком хорошего перевода (об этом много написано)» [15]. Дело в том, что Лермонтов
неверно трактовал английское слово «kind» (в значении «добрый, доброжелательный, сердечный, ласковый») по аналогии с немецким «Kind» (в значении «ребенок, дитя»). Однако перевод все-таки стал «жемчужиной» русской поэзии. В этой связи предметом спора могут быть следующие вопросы: с какой мотивацией Лермонтов неверно интерпретировал значение слова (целенаправленно или нет); «улучшил» или «ухудшил» перевод назначение оригинала-подлинника; следует ли считать подобную трансформацию на русский язык переводом.
Несмотря на то, что И.И. Козлов и М.Ю. Лермонтов смогли сказать свое слово в русском прочтении Бернса, С.Я. Маршак все же указывал, что «первым переводчиком, по-настоящему познакомившим русского читателя с Бернсом, надо считать поэта-подвиж-ника <...> М. Л. Михайлова» [16]. Благодаря переводам М.Л. Михайлова, напечатанными в 1860-е гг. в «Современнике» и признанным значительными для своего времени [17], русскому читателю стали знакомы и близки такие яркие произведения Бернса, как «Джон Ячменное Зерно», «Полевой мыши», «Джон Андерсон» и др. Многие из них были вновь переведены в XX в. С.Я. Маршаком, Э.Г. Багрицким и др.
1. Левин Ю.Д. Перевод как форма бытования литературного произведения // Художественный перевод. Вопросы теории и практики: сб. науч. тр. Ереван, 1982. С. 213.
2. Полевой Н.А. «Сельский субботний вечер в Шотландии», вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова // Московский телеграф. 1829. Ч. 28. № 14. С. 195.
3. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: в 13 т. М., 1954. Т. 5. С. 73.
4. Алексеев М.П. Русская классическая литература и ее мировое значение // Русская литература. 1976. № 1. С. 7.
5. Афанасьев В.В. Жизнь и лира: Художественно-документальная книга о поэте Иване Козлове. М., 1977. С. 63.
6. Козлов И.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1960. С. 164.
7. Жуковский В.А. О переводах вообще, и в особенности, о переводах стихов // Жуковский -критик. М., 1985. С. 82.
8. Левин Ю.Д. О русском романтическом переводе в эпоху романтизма // Ранние романтические веяния. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1972. С. 246-259.
9. Веденяпина Э.А. Мастерство И.И. Козлова-переводчика: особенности стиля // Метод, мировоззрение и стиль в русской литературе XIX в. М., 1988. С. 26-33.
10. Топоров В.Н. «Сельское кладбище» Жуковского: к истокам русской поэзии // Russian Literature, North-Holland Publishing Company. 1981. T. X. P. 141-159.
11. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 17-23.
12. Burns R. Representative Poems of Robert Burns with Carlyle’s Essay on Burns. Boston, 1924. Р. 21.
13. Данилов Н.М. Иван Иванович Козлов. Пг., 1914. С. 33.
14. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1975. Т. 1. С. 496.
15. Топер П.М. Перевод и литература: творческая личность переводчика. Режим доступа: http:// magazines.russ.ru/voplit/1998/6/toper/html.
Загл. с экрана.
16. Маршак С.Я. О Бернсе. Режим доступа: http:// www/classic-book.ru/lib/al/book/594. Загл. с экрана.
17. Елистратова А.А. Бернс // История всемирной литературы. М., 1988. Т. 5. С. 79.
Поступила в редакцию 25.01.2008 г.
Zhatkin D.N., Kulikova T.G. Robert bums in the earliest Russian translations (to statement of the question). The article is devoted to systematization of knowledge of Robert Burns' poetical works translations into the Russian language, which were made in the 20ies-30ies of the 19th century. General laws of forming the interest of the Russian society to separate writings of the Scottish poet are determined. For the first time the authors suggest the division of Robert Burns' Russian translations into periods, which has permitted to determine the most significant stages of the Scottish bard’s heritage advancement in Russia. Succession of the latest translations with respect to the earliest translations of Robert Burns' works, made by 1.1. Kozlov, M.Y. Lermontov and others, is shown in the article.
Key words: Russian-English literary and historical-cultural links, R. Burns, literary translation, poetry of Russian romanticism, comparativism, reminiscence, literary tradition.
О ФУНКЦИЯХ БАЛАГАНА В ШУТОВСКОЙ ДРАМЕ Ф. СОЛОГУБА «ВАНЬКА КЛЮЧНИК И ПАЖ ЖЕАН»
Е.С. Шевченко
В статье рассматриваются эстетика балагана и его функции в поздней символистской драме на примере пьесы Ф. Сологуба «Ванька Ключник и паж Жеан» (1908). На основе проведенного исследования автор приходит к выводу, что балаган в ней становится «текстом о символизме»: и формой его критики, и формой манифестации его системы ценностей и его эстетики.
Ключевые слова: символ, шутовская драма, балаган, Сологуб.
Шутовские пьесы «Ванька Ключник и паж Жеан» и «Ночные пляски» Ф. Сологуб создал в 1908 г. Его обращение к буффонаде совпадает по времени с обращением к ней других символистов, с их интересом к маске, марионетке, зрелищным, театрализованным формам искусства - античной драме, средневековой мистерии и балагану. Так, несколько ранее, в 1906 г., А. Блок создал свой цикл лирических драм, свою арлекинаду - пьесы «Балаганчик», «Король на площади» и «Незнакомка». Шутовские образы, восходящие к фольклорному театру, по-разному претворились в прозе А. Белого, драматургии А. Ремизова и М. Кузмина. Все эти совпадения отнюдь не случайны и характеризуют общую ситуа-
цию, сложившуюся в символизме во второй половине 1900-х гг. В это время символизм обретает «гротескно-карнавализующие» [1]
очертания, свидетельствовавшие о кризисном его состоянии, обусловленном как причинами собственно эстетическими, так и внеэстетическими (трагическими событиями первой русской революции). Настоящая статья ставит целью определить функции балаганных форм в шутовской драме Ф. Сологуба «Ванька Ключник и паж Жеан», а через нее - их значение в символистской драме и позднем символизме в целом.
Пьеса Ф. Сологуба «Ванька Ключник и паж Жеан» представляет собой модернистскую стилизацию, где мир изначально явлен
