CC BY
138
В.Я. Мауль
РИТУАЛЬНЫЙ СИМВОЛИЗМ ПОВСТАНЧЕСКОЙ КАЗНИ В РОССИИ (ПО МАТЕРИАЛАМ ПУГАЧЕВСКОГО ВОССТАНИЯ)
В статье рассматривается мало изученная проблема повстанческого насилия в России XVIII в. Основой для научного анализа стала насильственная практика пугачевцев. Предпринимается попытка взглянуть на проблему с точки зрения архети-пичности видов и способов расправ пугачевцев над своими противниками, увидеть в них своеобразную мифо-ритуальную и социально-психологическую подоплеку.
Мир человека в традиционном обществе наполнен разного рода символикой. С этой точки зрения эволюцию общественной психологии можно рассматривать как смену различных знаковых систем [1] (см. также сборники «Труды по знаковым системам», выходившие в Тартуском госуниверситете, работы представителей семиотической школы, например В.М. Живова,
В.В. Иванова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского и др.). Причем каждый знак-символ для человека был полон глубочайшего смысла, за который не жалко отдать и жизнь. Вспомним, например, готовность виднейшего идеолога старообрядчества протопопа Аввакума и многих его последователей умереть «за единый аз».
В пугачевщине символика также играла важную роль. Можно сказать, что практически вся деятельность пугачевцев была проникнута символическим смыслом. Здесь и знамена, и медали с орденами, и чеканка монет, и титулование сподвижников самозваного императора «графами», «высокосиятельными господами», «полковниками», и пышные церковные службы во имя «спасшегося императора», и т.д.
Несомненной представляется и глубокая религиозность людей доиндустриальной эпохи. Однако религиозные верования «простеца» едва ли отличались всесторонним знанием догматики: ритуал, обряд, а не догма — вот основа основ его веры. Поэтому в науке давно уже принято считать, что религиозность социальных низов в России отличалась от официального богословия: «В массовом религиозном сознании православие выступало как бытовое православие, как такая синкретическая религия, которая была обусловлена характером и особенностями труда и быта непосредственных производителей материальных благ» [2]. К тому же народная культура в России характеризовалось сложным переплетением православных и языческих традиций, мифологии, бытовых норм, житейского опыта, смекалки и т.д. «Если культуру феодального класса мы постигаем преимущественно по церковной литературе и искусству (чем несправедливо сужаем ее), - подчеркивал академик Б.А. Рыбаков, - то культуру простого народа на протяжении столетий феодализма мы можем понять только в свете анализа всего языческого комплекса» [3. С. 5]. О том же и слова историка А.С. Мыльникова, подчеркивавшего, применительно к XVIII столетию, что «в народной культуре выражались... и предрассудки, и суеверия, порожденные низким уровнем образованности, сплошной или частичной неграмотностью, общей тяжелой жизнью народа в ту эпоху» [4].
Все названные обстоятельства, несомненно, сохранялись и во время восстания 1773-1775 гг. под предводительством Е.И. Пугачева. При этом в поведении пу-
гачевцев они зачастую обнаруживались не явно, а на уровне архетипическом, что свидетельствует об их укорененности и архаичности, корнями уходящими в символический мир прошлого. Французский социальный психолог Г. Лебон справедливо указывал на правильность отождествления массовой души с душой первобытных людей. У масс могут существовать и уживаться наряду друг с другом самые противоположные идеи без того, чтобы из их логического противоречия рождался конфликт [5, 6].
В действиях повстанцев особое место занимало насилие по отношению к противникам. Однако ритуальный символизм повстанческой казни выступал в неявно выраженной форме, и ее мифологические истоки можно только предполагать. Такое заявление не исключает возможности рассмотрения вопроса о символическом характере пугачевских расправ в целом. Многие современники и потомки, кстати говоря, только к насилию и сводили все содержание пугачевщины. Вспомним, что даже А.С. Пушкин, больше всего в истории любивший бунтовщиков [7], дал весьма емкую и нелицеприятную характеристику повстанчества на Руси: «не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» [8].
Однако, как ни странно, казнь в качестве социокультурного явления практически еще не становилась объектом научного исследования. Как правило, внимание ученых привлекали проблемы истории смертной казни в общемировом и национальном аспекте, периоды повышенной активности ее применения, казнь как средство устрашения и наказания, эффективность данной меры, общественная реакция на нее и т.п. [9-11]. В этой связи большой интерес представляет попытка историка А.Л. Юрганова проанализировать опричные казни Ивана Грозного как символическое явление, связывая их с идеей Страшного суда. Истоки расправ, которые чинились опричниками, А.Л. Юрганов видит, прежде всего, в библейско-христианской традиции, хотя местами прямо указывает на их мировую, в том числе и славянскую, мифо-символическую природу. Но углубляться в ритуально-символический мир средневековой казни историк не стал [12,13].
Такой подход вполне допустим, поскольку речь идет об «изобретательности» Ивана Грозного, отличавшегося хорошим знанием библейских традиций и текстов. Но он едва ли достаточен для понимания действий широких масс, когда они брались за оружие. К сожалению, ученые до сих пор совершенно не затрагивали проблему социокультурных основ насильственной практики участ-
ников многочисленных народных движений в России XVП-XVШ вв., хотя именно она дает исследователям обширный иллюстративный материал.
Обратившись к событиям Пугачевского восстания 1773-1775 гг., попытаемся хотя бы частично восполнить этот пробел, предложив некоторые вероятностные объяснения насильственных действий российских повстанцев. Эти объяснения, при всем их несовершенстве, намечают перспективные пути решения поставленной проблемы и позволяют наконец-то сдвинуть дело с мертвой точки.
Приступая к работе, хочется солидаризоваться со словами академика Б.А. Рыбакова, заявившего однажды следующее: «Углубившись для написания этой книги в дремучие дебри неясного первобытного мышления, полуразгаданных символов, архаичных колдовских заклинаний и отрывочно уцелевшей космогонии, я далек от мысли, что здесь удалось написать обо всем, все написанное доказать, во всех предположениях убедить» [3. С. 6]. Далек от подобной категоричности и автор данной статьи.
Изучение источников по истории Пугачевского восстания с очевидностью показывает, что одной из «излюбленных» казней повстанцами своих противников было повешение. Нередко можно встретить упоминания о ней в таких выражениях: «повесить», «повесил», «убивать людей и вешать», «вешивал», «перерубить и перевешать» и т.п. Например, на допросе в Яицкой секретной комиссии 16 сентября 1774 г. Е.И. Пугачев показал: «Однакож никак неможно было им уже устоять, всех перехватали, в том же числе и полковника Чернышева, который тогда сидел на козлах у коляски. Всех салдат пригнали в Берду. Полковника и афицеров я повесить велел, а салдат, по приводе к присяге, распределил по разным полкам в пехоту [14. С. 89-90]. Вместе с полковником П.М. Чернышевым казнили 13 ноября 1773 г. «тридцать шесть офицеров, одну прапорщицу и калмыцкого полковника, оставшегося верным своему несчастному начальнику». Неполный список казненных был приведен у Пушкина [15. Т. 9. Кн. 1. С. 117-146].
На том же допросе Пугачев сообщал еще об одной казни: «И так выступил я со всей своей толпою к Чер-нореченской крепости. А как тут большой команды не было, то безо всякой опасности во оную вашол. Тут был один афицер, - не знаю кто, - хотел было от меня ускакать в Оренбург. Однакож велел ево, поймав, повесить, приговаривая, что от великаго государя бегать незачем» [14. С. 84]. Этим офицером был П.А. Нечаев.
Очень любопытный рассказ об одной из массовых расправ приведен в показаниях казака Ивана Ефремова: «Когда ж самозванец с Овчинниковым и Толкачевым к висилице приехали, то и велено было тех верных людей вешать, - вешали тогда казаки Никифор Зоркин и Петр Быченин. По окончании ж над теми людьми казни, тут же с ними приведен был и старшины Мар-темьяна Бородина дворовой человек Яков, а прозвания ево не знает (которой был из Оренбурга отправлен, не знает, за каким-та делом от показанного Бородина в Яицкой городок, но на дороге был пойман); а как сего последняго Пугачов, не знает - за какую вину, приказывал пятерить...» [16. Т. 2. С. 180-181].
Казаки «послушной» стороны были «всего лишь» повешены, в то время как дворовой человек, с точки зрения
социального родства куда менее виновный перед повстанцами, был изуверски разрублен на части. Однако очевидная несообразность такого выбора вида казни прояснится, если мы обратимся к глубинным истокам народной ментальности. Оказывается, как явствует из исследований ученых, повешение издревле считалось одной из наиболее позорных казней. С точки зрения религиозного сознания одновременно со смертью человека его душа отлетает на небо, начинается самостоятельное существование «личной души после смерти тела». Это «важное учение может быть прослежено, начиная от его грубых и первобытных проявлений у дикарей до его утверждения в недрах новейших религий. В последних вера в будущую жизнь является стимулом к добру, надеждой, поддерживающей человека в страданиях и перед страхом смерти, ответом на вечный вопрос о столь неравномерном распределении счастья и несчастья в настоящем мире, ответом в виде ожидания другого мира, где будут улажены все несправедливости» [17. С. 255].
Однако если человека казнят через повешение, то его душа не может покинуть тело, она мечется и, наконец, находит выход через анальное отверстие. Но, покидая тело таким образом, душа оскверняется. Поэтому «в более позднее время, в средние века, повешение обыкновенно не применялось к благородным, так как оно считалось особенно обезчещивающим наказанием» [10. С. 106]. В конце XVII в. Я. Рейтенфельс подчеркивал, что русские в еде питают отвращение, «доходящее до тошноты... ко всему, убитому посредством удушения, при чем кровь застаивается» [18. С. 360]. Очевидно, последнее обстоятельство и определяло бессознательный выбор пугачевцев в пользу казни всякого рода «благородных» именно через повешение.
Необходимо обратить внимание и на вероисповедание повстанцев. Среди пугачевцев было много старообрядцев, в то время как среди их противников преобладали сторонники официальной церкви, которые с точки зрения старообрядцев были еретиками, поэтому по отношению к ним использовалось повешение, которое лишало их надежды на Спасение. Неслучаен, например, был призыв протопопа Аввакума к Алексею Михайловичу относительно ненавистного всем старообрядцам патриарха Никона: «Как бы доброй царь, повесил бы (здесь и далее выделено нами. -
В.М.) его на высокое древо» [19. С. 268].
Может быть, именно стремлением лишить противников шансов на Спасение следует объяснять столь высокую распространенность данной расправы у пугачевцев. Казня противника так, а не иначе, они уничтожали его не только физически, но совершали надругательство и над душой казнимого. Нечто подобное можно обнаружить и в поведении опричников. Историк Б.Н. Флоря, описывая опричные казни, подчеркивает, что «многие убийства совершались внезапно, в самый неожиданный для жертвы момент - в суде, в приказе, на улице или на рынке. Делалось это, очевидно, для того, чтобы приговоренный к смерти не успел покаяться и получить отпущение грехов... Можно представить себе, какой ужас вызывали эти казни, которые не только лишали людей жизни, но и создавали угрозу спасению их душ» [20. С. 194].
В то же время для пугачевцев был характерен и иной мифо-символический дискурс. Он, возможно, бьш свя-
зан с архаическим культом воды. Неслучайно, повстанцы неоднократно применяли к своим жертвам утопление: «переказнить и живых в воде перетопить», «сажали в воду», «покидали в воду», «бросить в воду» - так об этой расправе сообщают источники. Если в действиях правительства «утопление обыкновенно применялось лишь при массовых казнях» [10. С. 109], то пугачевцы такой «привередливостью» не страдали. Можно привести на выбор целый ряд подобных примеров.
Во время допроса в Московском отделении Тайной экспедиции Сената, продолжавшегося с 4 по 14 ноября 1774 г., Е.И. Пугачев показал: «В ту же его в Берде бытность пришол к нему, Емельке, живущей поблизости Берды крестьянин, - а как зовут, - не знает, жаловался ему, что каманды Лысова казаки приезжали к помещику его, да и к другим помещикам в деревни, и помещиков, на которых от крестьян и жалоб не было, несмотря на крестьянские прозьбы, чтоб оных не убивать, вешали, пожитки помещичьи и их грабили, да и самых крестьян сажали в воду» [14. С. 188]. Стоит обратить внимание, что помещиков опять-таки вешали, а крестьян - топили.
Из показаний яицкого казака-пугачевца Ивана Хар-чева: «В сие время, как сам самозванец, так и поставленной от него войсковой атаман Каргин, тож и помянутая Толкачев и Овчинников на Яике много людей переказнили и живых в воде перетопили, но кого имянно - пересказать не могу» [16. Т. 2. С. 126].
Наконец, еще один из множества случай, когда видный яицкий казак Толкачев «пришед в атаканской фар-пост и тут за супротивление атамана Никиту Бородина утопил в воде, а в полковниковом фарпосте полковника Григорья Федотова да попа, привязав на шею камень, бросить велел также в воду» [16. Т. 2. С. 108].
С аналогичными расправами мы встречаемся и во время других восстаний позднего российского средневековья. Например, весьма распространено утопление было во время разинщины. Один из современников замечал: «Стенька, когда бывает пьян, большой тиран и за короткий срок в таком виде лишил жизни трех или четырех человек: он приказал связать им руки над головой, насыпать в рубашку песку и так бросить в реку» [21].
Приведенные примеры не исчерпывают всех случаев утопления пугачевцами своих противников. Можно предположить, что такая их «приязнь» к водным видам казни - это не что иное, как «символический церемониал очищения». Как пишет известный английский этнограф Э. Тайлор, культ воды - это «постепенный переход от буквального к символическому очищению, переход от устранения материально понимаемой нечистоты к освобождению себя от невидимого, духовного и, наконец, нравственного зла» [17. С. 495].
В унисон ему рассуждает и французский этнолог Л. Леви-Брюль: «Предполагается, - пишет он, - что вода отделяет от тела нечистоту и уносит ее, обладая одновременно способностью нейтрализовать дурное влияние» [22. С. 536].
Культ воды существовал и у славянских народов, причем, по справедливому мнению Б.А. Рыбакова, «глубина народной памяти» была такова, что архаические элементы в массовых представлениях сохранились до рубежа XIX-XX вв., не говоря о более раннем
периоде [3. С. 31-95]. За водой в славянской мифологии признавалось очищающее и оживляющее значение. «Столь же значительна и мифическая по своей природе роль воды в эпических сюжетах (купание Добры ни, Василия Буслаева, исцеление Ильи Муромца и проч.), - подчеркивали исследователи русских былин, - которая не имеет полного соответствия в волшебной сказке и с точки зрения истории развития мифологии, по-видимому, находится на более поздней стадии эволюции» [23]. Таким образом, вода в первобытной культуре выполняла ритуальную роль, и это ее значение, возможно, неявно сохранялось в действиях пугачевцев.
Аналогичный ментальный контекст в поведении повстанцев обнаруживается и в связи с культом огня, который подобно воде выступал в качестве ритуальной стихии. Рассматривая «огненную природу коня» в сказке, известный фольклорист В.Я. Пропп отмечал, что «основная функция коня - посредничество между двумя царствами. Он уносит героя в тридесятое царство. В верованиях он часто уносит умершего в страну мертвых. Точно таким же посредником, - заключает ученый, - был и огонь» [24. С. 263].
Как подчеркивал польский этнограф С. Цишев-ский, «из веры в идеальную чистоту огня человек сделал вполне логичный вывод, что пречистая по своей природе стихия огня может быть отличным средством удаления грязи с оскверненных существ и предметов или что она может быть прекрасно употреблена для очищения» [25. С. 471-472].
Этнограф С.А. Токарев замечал, что «сама идея огненного очищения присутствует в самых разных формах буквально во всех религиях. Тут и невинная копеечная свечка или лампада перед иконой, и адский обычай средневековой инквизиции сжигать «еретиков» живыми якобы для «очищения» их от ереси, и самосожжение фанатиков в русском старообрядчестве» [25. С. 593].
Сожжение на костре не было исключительным явлением и для отечественной истории, чаще всего оно выступало в качестве жертвенной и очищающей силы. Сравним данную оценку с описанием событий начала XVI в. в Москве: «Тоя же зимы князь велики Иван Васильевич и сын его князь велики Василеи Иванович всеа Русии со отцем со своим с Симоном митрополитом и с епископы и съ всем собором обы-скаша еретиков и повелеша лихих смертною казнью казнити. И сожгоша в клетке диака Волка Курицина да Митю Коноплева, да Ивашка Максимова декабря 27, а Некрасу Рукавову повелеша языка урезати и в Нове-городе в Великом сожгоша его. И тое же зимы анхи-маньдрита Касиана Юрьевъского сожгоша и его брата, и иных многих еретиков сожгоша» [26].
На костре окончили жизнь в 1682 г. и видные рас-колоучители - пустозерские узники - Аввакум, Лазарь, Федор и Епифаний [27]. Бывавший в России в конце XVII в. иностранец Яков Рейтенфельс писал, что «тех, которые возбуждают какие-либо сомнения относительно веры, заключают в небольшие деревянные домики и сжигают живыми и выглядывающими оттуда» [18. С. 327]. Сохранялась подобная казнь и в XVIII столетии [28].
Связь казни сожжением с религиозно-церковными делами, как представляется, подтверждает ее ритуальномифологическую родословную. Согласно такому пред-
положению и мнению исследователя права М.Н. Гернета, писавшего, что на выбор сожжения в качестве способа казни «может быть, оказал влияние обычай сожигания трупов умерших: огню приписывалась очищающая от грехов сила» [3. С. 267,272,275; 10. С. 105; 24. С. 19-194].
По свидетельству повстанческого вождя, к помощи «святого» огня они также прибегали неоднократно: «Перешед Волгу, выжег одно село за то, что не дали никакой подмоги, а разбежались» [14. С. 101]. Речь в показаниях Е.И. Пугачева в Яицкой секретной комиссии шла о селе Сундырь - ныне город Мариинский Посад в Чувашии.
Из письма выборного крестьянина Михаила Степанова члену Гороблагодатского горного начальства
А.С. Москвину узнаем: «завод: ни одной фабрики, ни церквей и канторы - словом, считая кроме одного ма-газеина (и то старшия мастера отстояли), все без остатку созжены» [16. Т. 2. С. 319].
В показаниях заводского крестьянина Харитона Евсеева от 30 июля 1774 г. встречаем сообщение еще об одном случае: «всех на том заводе (казенный Вознесенский завод. - В.М.) бывших в работе, крестьян, человек з двести, в том числе и ево, Евсеева, взяли, а командира их порутчика, как зовут - не знает, изрубили, а потом и завод, разграбя, зажгли» [16. Т. 2. С. 335-336].
Психология пугачевцев наверняка сохраняла архе-типические припоминания о ритуальном символизме огня. В таком смысле, например, практически полное сожжение восставшими Казани может рассматриваться как символический ритуал очищения города от скверны. Однако едва ли можно согласиться с мнением историка Н.Н. Шахмагонова, что подобная казнь не являлась редкостью для пугачевцев [29]. Фактически видим, что они не злоупотребляли подобными расправами, предавая огню города, села, имения, заводы и т.п., но не людей.
Не совсем четкие и достоверные свидетельства, которые в то же время не следует игнорировать, сохранились о том, как повстанцы сдирали кожу заживо. Согласно данным А.С. Пушкина, этот способ был использован для убийства пугачевцами коменданта крепости Татищевской: «С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало, и мазали им свои раны» [14. Т. 9. Кн. 1. С. 19]. Изуверство повстанцев, однако, обнаруживает любопытную ретроспекцию в так называемых легендах о сбрасываемой коже. Согласно общей схеме, эти легенды выглядят так: однажды бог спустился на землю и, обратившись ко всем живым существам, спросил: кто из вас не хочет умирать? К несчастью человек или проспал это обращение, или же от человеческого рода представителем на этом собрании была дряхлая старуха, которая не услышала слов бога, один только змей бодрствовал и тотчас же откликнулся: Я. Поэтому-то люди и другие животные умирают; лишь змеи одни не умирают своею смертью, а умирают только тогда, когда их убивают. Старея и дряхлея, змеи меняют кожу, омолаживаются и продолжают жить [30. С. 41]. Нередко в мифологии разных народов говорится о том, что помимо змей эту способность приобрели ящерицы, лягушки и прочие гады. В русских народных сказках эти представления отразились, например, в образе царевны-лягушки [31]. В других легендах го-
ворится, что люди некогда уже обладали бесценным даром бессмертия, «достигаемого путем периодического сбрасывания кожи», но по нелепой случайности лишились его [30. С. 42]. Поэтому сдирание кожи заживо можно с мифо-символической точки зрения рассматривать как ритуальное действие дарования жертве бессмертия. Но поскольку человек все же смертен, следовательно «вечная жизнь» ему даруется в загробном мире. Таким образом, принимая смертные муки сдирания кожи, человек как бы обретал вторую - потустороннюю жизнь. В этом смысле данная казнь, при всей ее нечеловеческой жестокости, выступала также своего рода церемониалом очищения, и в ней отражалась бессознательная память повстанцев о своем мистическом прошлом.
Что касается второй части свидетельства А.С. Пушкина о поведении пугачевцев - «мазали салом свои раны», - то здесь прослеживается параллель с обычаем, принятым у некоторых древних народов, например, аборигенов Австралии. Ссылаясь на этот обычай, Л. Леви-Брюль заметил, что жир обладает мистической силой. Он, подчеркивал ученый, является «не только мягким и беловатым веществом, но, прежде всего, жизненным началом, душой». И хотя здесь речь идет о «почечном жире», а не подкожном сале, об австралийских аборигенах, а не о праславянах, общесимволические корни могли сохраниться и в этом ритуальном действии. Возможно, с помощью такого магического ритуала пугачевцы неосознанно стремились «поднять» свой жизненный тонус [22. С. 523].
Еще одна сторона повстанческого насилия вызывает интерес своими возможными аналогами в мифосимволическом мире. Речь идет о казни, связанной с расчленением человеческого тела на части. В наиболее «примитивной» форме она выступает как «отсечение головы». Встречаются также термины «изрубить», «порезать до смерти» и т.п. Апогея же своего она достигала, когда пугачевцы пятерили свои жертвы. Обратимся к источникам.
Как известно, в конце марта 1774 г. были казнены старшина Абдурахим Абдрафиков и 5 или 7 его сообщников. Предводитель восстания сообщал: «И он, Емелька, не хотя сам разбирать их жалобы, тем пришедшим к нему татарам сказал: «Подите. С теми, кто вас посажал в погреб, и управьтесь сами, как себе хотите». И оные, отойдя от него, как он слышал от своей сволочи, порезали до смерти пять человек и притом сожгли два двора» [14. С. 192].
Из рапорта подпоручика Иванова генерал-аншефу фон Бранту известно, что Е.И. Пугачев «выбраннаго от Саранскаго благороднаго дворянства предводителя господина генерал-майора Сипягина и других из дворян штаб- и обер-афицеров, ис приказных служителей и других званей, всего мужеска и женска пола шездесят два человека, перерубил и перевешал, городских жителей; а оставших всех в конец разорил» [16. Т. 2. С. 189-190].
Один из пугачевских вождей Иван Белобородое на допросе показал: «... с высланною из Екатеринбурга воинскою командою имел двоекратное сражение, и на оных из воинской команды взяли в полон: на первом человек до пятидесят, а на другом шесть человек; ис тех пленных - одного отставного салдата да крестьянина повесил, а двум отрубил головы, протчих же на-
называл плетьми, приговаривая им для чего они идут против государя» [16. Т. 2. С. 328].
В «Летописи Рычкова» можно найти следующий эпизод: «Между офицерами, умерщвленными от злодея Пугачева, находился Ставропольского гарнизона капитан Калмыков, человек твердого духа, о коем сказывали, что якобы он пред кончиною своею предводителя злодеев публично, пред всем смотревшим на сию казнь народом, ругал, называя его злодеем, вором, тираном, изменником, и увещевая народ, чтоб ему не верили, но, отстав от него, служили б законной своей государыне. Огор-чась тем, велел его пятерить; однако ж он, при отсечении рук и ног, то ж все кричал; а как из-за сего самозванец еще больше озлобился, и приказал прежде, нежели голова ему отрублена, вспороть ему грудь, то он и между тем выговаривал, что он умирает как верный ее императорского величества раб» [15. Кн. 1. С. 206-355]. Такие и подобные сведения в источниках встречаются достаточно часто. Думается, прав был казак И. Ефремов, назвавший этот способ казни «лютостью».
Подобная расправа вполне могла выступать в качестве ритуального действия, корнями уходящего в символический мир древности. Говоря о расчленении добычи древними людьми, Дж. Фрэзер ссылается на Робертсона-Смита, предложившего «такое толкование обряда, которое можно назвать сакраментальным или очистительным. Он предполагает, что «стороны становятся между частями животного, символизируя этим свое приобщение к мистической жизни жертвы» [30. С. 182]. Однако в качестве жертвы мог выступать и человек. Как полагает сам Дж. Фрэзер, «рассечение пополам человеческой жертвы могло иметь целью либо общественное очищение, либо санкцию договора». По мнению ученого, с точки зрения «сакраментального толкования такого обряда прохождение между частями тела убитого создает кровный союз между победителями и побежденными и таким образом гарантирует первым безопасность против враждебных замыслов со стороны последних» [30. С. 188].
В этнографической классификации «рассечение жертвы» относится к очистительным обрядам. Ритуальный характер разрубания человеческого тела на части отразился и в русском фольклоре, о чем, например, свидетельствуют данные, которые приводит В .Я. Пропп [24.
С. 186-190]. «Третья форма разрубания человеческого тела, - пишет он о русской сказке, - разрубание заколдованной царевны, на которой женится герой. Такое разрубание не связано стабильно ни с каким определенным сюжетом. «Он взял топор и начал рассекать Марью Прекрасную на части. ...Потом велел принести огонь и бросил кусочки Марьи Прекрасной в оной. Тут поползли из нее всякие гады: змеи, лягушки, ящерицы, мыши» [24. С. 189-190]. Можно предположить, что, рассекая своих противников на части, пугачевцы фактически совершали обряд жертвоприношения, и подсознательно стремились обезопасить себя от вражеских козней. Расчленение можно рассматривать и как избавление от всякого рода нечистой силы, вселившейся в казнимого. Не будь он, с точки зрения повстанцев, одержим бесовскими силами, едва ли стал бы бороться против благоверного государя - помазанника Божия на земле.
К этому надо прибавить еще и рассуждения, возможно сохранявшие актуальность и в традиционной
ментальное™, о мистическом значении крови в первобытном обществе, которая осмысливалась как приносящая силу и молодость: «Многие весьма распространенные среди первобытных людей обряды, более или менее различающиеся в деталях, имеют целью использовать мистические свойства крови, добиваясь сопричастия им определенных предметов и существ. ... Кровь есть жизнь: помазать новый предмет кровью значит одарить его жизнью и силой», - подчеркивал Л. Леви-Брюль [22. С. 527]. Кроме того, кровь - это еще «и жизненное начало, невидимая сила», которая «борется с другой силой, такой же невидимой, со зловредным началом», она «имеет силу колдовского средства, лекарства, одерживающего победу над околдованием» [22. С. 528].
Солидарно с этим мнением и мистическое значение крови в русских народных сказках, рассмотренное В.Я. Проппом. В них «разрубленный и оживленный дает герою пить человеческую кровь. Эта кровь -источник необычайной силы. «"Дать ему силы!" -Наццыдил из своих ребер бутылку крови, подает ему и говорит: «Если чуешь в себе силы много, оставь и мне, не все пей». Ваня выпил эту бутылку и почуял в себе силу непомерную; (Нисколько богатырю не оставил)» [24. С. 189]. Разумеется, пугачевцы, подобно герою русской сказки, не пили кровь своих заклятых врагов. Однако символически-обрядовый смысл ритуала кровопролития, как и представления о мистической силе крови, пусть лишь в форме архетипических припоминаний, могли определять выбор пугачевцами такого способа казни.
Мифологический характер, вероятно, имели и многочисленные расправы, в ходе которых восставшие того или иного врага «закололи». Об этом неоднократно сообщал на своих допросах Е.И. Пугачев. Приведем несколько примеров: «А не дошед Дубовки, встретилась со мною легкая команда с донскими казаками и калмыками. Оную я разбил. Легкой команды офицеры, о коих Авчинников репортовал, что были догнаны и поколоты» [14. С. 101]. «И потом пошол он из Осы прямо на Казань... , и харунжей ево, Емельки, Илья Самострелов заколол одного афицера» [14. С. 199].
Здесь возможна архетипическая связь действий повстанцев с первобытным ритуалом охоты. Б.А. Рыбаков отмечал: «Ритуальное убийство неизбежно сохраняло архаичные способы охоты». М. Стрыйков-ский, описывавший языческие жертвоприношения литовцев в XVI в., говорит, что «на обреченного быка набрасывалась целая толпа и убивала его, не применяя оружия, только кольями и дубинами, как бы имитируя первобытную охоту» [3. С. 105]. Подобные обряды и ритуалы, несомненно, присутствовали и в славянской мифологической традиции.
Расправы пугачевцев с врагами также возможно находят свою аналогию в древнем ритуале жертвоприношения. С.А. Токарев подчеркивал, что «у некоторых особо воинственных народов умерщвление врага в бою или военнопленного на каком-то этапе стало осмысливаться как жертва божеству». Думается, что казаков вполне можно сравнивать с «некоторыми воинственными народами». И дальше: «В Библии же сказано, что эти войны (израильтян за овладение Палестиной. -
В.М.) велись по прямому повелению Яхве. Приказывая
своему избранному народу завоевывать город за городом, Яхве настойчиво требовал не оставлять в живых ни одного человека, убивать всех, не разбирая ни пола, ни возраста» [25. С. 595-596].
Иногда повстанческие казни могли носить нарочито подчеркнутый ритуально-символический характер. Например, как в случае, описанном А.С. Пушкиным: «Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услыша, что Ло-виц наблюдал течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам» [15. Т. 9. Кн. 1. С. 75]. Сравним с описанием событий Стрелецкого бунта 1682 г. в Москве: «Но едва он (князь Юрий Долгоруков. - В.М.) успел сотворить крестное знамение, как был сброшен на копья. Труп его выволокли за ворота и разрубили на части; одни, распоровши живот, клали в него рыбу, приговаривая: «Ешь теперь, князь, вкусно, так, как поедал ты наше добро...» [32].
Почти полную аналогию мы встречаем при описании казни Иваном Грозным стрелецкого командира Никиты Голохвастова. Как отмечают в литературе, это был человек, «известный своей отчаянной храбростью», но вынужденный спасать жизнь уходом в монашество. Тогда царь «велел привезти его и сказал, что поможет бравому иноку поскорее взлететь на небо. Голохвастова посадили на бочку с порохом, а порох взорвали» [33].
Анализируя повстанческие расправы, необходимо отметить, что важный момент в них - это мотив мести. Обратим внимание на характерные формулировки указов Е.И. Пугачева, который, обращаясь к черни, говорил о господах: «... тогда было им веселие, а вам отягощение и раззорение. ... Ныне ж всемогущий господь неизреченными своими праведными судьбами паки возведет нас на всероссийский престол, то уже не один без отмщение противу их оказанного до меня злодействия не останется»; «В одно время они вас объедали, лишали моих рабов воли и свободы, сейчас вы их рубите» [34. С. 36-37].
Надо иметь в виду, что в данном случае речь должна идти не о «классовой мести», о чем предпочитали писать советские историки: «Классовая месть угнетенных, копившаяся веками, обрушивалась праведным гневом на головы притеснителей-дворян», - подчеркивал В.И. Буганов [35]. Дело, скорее, в магическом символизме расправ, что и придавало такого рода казням ритуальный характер.
Призывы повстанческого императора, несомненно, провоцировавшие насилие и жестокость, - это не только следствие древнего обычая кровной мести: око за око, отразившегося еще в раннем древнерусском законодательстве: «Аже убиеть мужь мужа, то мьсти-ти брату брата, любо отцю, ли сыну, любо братучадо, ли братню сынови» [36].
Как отмечалось в литературе, для владельческих крестьян характерным было сознание своей зависимости от конкретного, «своего» господина. В случае его исчезновения, по мнению крестьян, кончалась и личная зависимость. «Такое представление и послужило питательной почвой для острейшей формы личной мести - убийства помещика. Эта форма, оставаясь индивидуальной по своей природе, даже если в убийстве участвовала группа, вместе с тем по своим
последствиям выступала в сознании крестьян как освобождение коллектива» [37]. В подобных действиях сказывалась особая агрессивность отмщения, в которой в какой-то мере заложены элементы магического или ритуального характера, представление о том, что уничтожение того, кто совершил злодеяние, магическим способом вытесняет само преступление в результате расплаты. В сознании повстанцев месть оказывалась как бы магическим исправлением зла [38].
Поведение повстанческого вождя питалось и имевшими широкое хождение в XVIII в. легендами о царях-избавителях. Поэтому уверенность в своем праве вершить «высший суд» у Е.И. Пугачева основывалась на царистской мифологии, на самоидентификации с императором Петром III. Причем он опирался на сложившиеся в массовом представлении традиции. С традиционной же точки зрения неотъемлемым правом государя, даже его обязанностью, является «царская гроза». «Не мощно царю без грозы держати... Хотя мало цар оплошится и окротеет, ино царство его оскудеет и иному царю достанется», «Государство без грозы, что конь без узды», -писал известный публицист середины XVI в. И.С. Пере-светов [39,40]. Аналогично заявлял и Иван IV: «А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить», «ибо царь не напрасно меч носит - для устрашения злодеев и ободрения добродетельных» [41.
С. 136, 122-123]. Между прочим, и в XVIII в. подобная идея сохраняла свою актуальность. Например, видный идеолог царствования Петра Великого Феофан Прокопович заявлял, что «власть мирская» «от бога устроена и мечом вооружена есть, и яко противитися оной, есть грех на самаго бога» [42,43].
Следует помнить, что в традиционной культуре царь - фигура сакральная [44. Т. 1. С. 205-337; 45]. Такое представление «приходит на Русь с сочинением византийского писателя VI в. Агапита, которое было широко распространено в древнерусской письменности. В 21-й главе этого сочинения говорится о том, что царь тленным естеством подобен всем людям, властью же - подобен Богу» [44. Т. 1. С. 208].
О богоизбранности и божественном происхождении царской власти писал и Иван Грозный, утверждавший, что «по божию изволению и по благословению прародителей и родителей своих как родились на царстве, так и воспитались и возмужали, и божиим повелением воцарились» [41. С. 122-123].
Активный борец за старую веру протопоп Аввакум также выразил эту идею достаточно емко и содержательно: «Господин убо есть над всеми царь, раб же со всеми есть Божий» [19. С. 93].
Нет необходимости лишний раз доказывать, что са-кралъность царской власти осознавалась и признавалась широкими народными массами. Поэтому Пугачеву-Петру III так важно было формировать в сознании своих «подданных» образ истинного царя. О том, что такие попытки предпринимались самозваным «амператором Петром Федаровичем», свидетельствуют его именные манифесты и указы. Вчитаемся и вдумаемся в них: «Точно верьте: в начале бог, а потом на земли я сам, властительный ваш государь», - заявлялось в указе башкирам Оренбургской губернии 1 октября 1773 г. [34. С. 26].
Через полмесяца, 17 октября, в другом указе, адресованном руководству Авзяно-Петровского завода, сообща-
лось: «А ежели моему указу противиться будите, то вскорости восчувствуити на себя праведный мой гнев, и власти всевышняго создателя нашего избегнуть не можете.
Никто вас истинным нашия руки защитить не может» [34.
С. 31]. «Праведный гнев» - это ведь и есть «царская гроза», подкрепленная претензией на сакральный статус.
Иногда в заявлениях самозванца дело доходило и почти до полного самообожествления: «Глава армии, светлый государь дву светов, я, великий и величайший повелитель всех Российских земель, сторон и жилищ, надо всеми тварьми и самодержец и сильнейшей своей руке, я есмь...» [34. С. 41].
В увещании пугачевского полковника Ивана Гряз-нова жителям Челябинска обнаруживаем любопытный параллелизм повстанческого Петра III и Христа: «Господь наш Иисус Христос желает и произвести соизволяет своим святым промыслом Россию от ига работы, какой же, говорю я вам - всему свету известно» [16. Т. 1.С. 74]. Интересные соображения по этому поводу высказал историк О.Г. Усенко, отметивший, что «традиционный параллелизм Бога и монарха с XVI в. уступал место тождеству... Уже в середине XVI в. для простых людей «великий государь» был фактически земным Богом. Соответственно отличительной чертой «подлинного» царя считалась богоизбранность, наличие у него харизмы (личной благодати, сверхъестественного дара)» [46].
Коль скоро сакральная природа власти и происхождения государя, в данном случае Пугачева-Петра III, сомнений у повстанцев вызывать не должна была, то, следовательно, вождь восставших мог считать себя верховным распорядителем людских жизней и судеб. Поэтому Пугачев-Петр III полагал возможным распоряжаться душами людей: печься об их спасении («И желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни» [34. С. 48]), либо лишать их такой возможности. В связи с этим обратим внимание на текст казачьей исторической песни «Поп Емеля», главный персонаж которой, обращаясь к казакам, заявляет: «Головы рубите, а душ не губите» [47. С. 154].
Вероятно, осознанием своего права вершить «высший суд» над людскими судьбами следует объяснять тот факт, что самозванный император публично призывал восставших к насильственным расправам: «А когда повелению господина скорым времянем отвратите и придете на мой гнев, то мои подданные от меня, не ожидав хорошее упование, милосердия б уже не просили, чтоб на мой гнев в противность не при-шол; для чего точно я присягаю именем божиим, после чего прощать не буду, ей, ей». «Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные -голову рубить, имение взять. Стойте против них, голову рубите, если есть имущество, привезите царю: обоз, лошади и разное оружие доставьте царю, другие пожитки раздайте армейским людям» [34. С. 26, 37].
Нечто похожее имело место и во время опричных казней: «... как показало изучение монастырских книг и синодиков, ни царь, ни родственники казненных не делали вкладов за упокой их души..., тем самым их души и на том свете лишались предстательства и заступничества со стороны церкви» [20. С. 194].
Поскольку действия Пугачева в полной мере соответствовали традиционной для Руси модели царской
власти, то повстанческие казни служили для него еще одним способом доказывать свою истинность, что в целом обеспечивало в глазах пугачевцев легитимность и всему движению во главе с «законным» государем, и чинимым ими кровавым расправам. Отсюда и патетика его указов: «А ныне ж я для вас всех един ис потерен-ных объявился и всю землю своими ногами исходил и для дарования вам милосердия от создателя создан. То, естли кто ныне понять и уразуметь сие может о моем воздаваемом вам милосердии, и всякой бы, яко сущей раб мой, меня видеть желает» [34. С.36].
Перед лицом всемогущего монарха одинаково бесправными были все подданные. Этот принцип основывался на идее всеобщего похолопления. Население на Руси разделялось не столько своими правами, сколько обязанностями. Этот традиционный устой начал несколько разрушаться в XVIII столетии, особенно после появления в 1762 г. манифеста о вольности дворянства. Данное обстоятельство привело к сумбуру в умах населения, считавшего, что процесс раскрепощения должен затрагивать интересы всех, а не только привилегированных сословий [48-52; 53. С. 99-107]. В результате, все активней стали циркулировать надежды на вероятное освобождение от помещичьей зависимости. Бытование подобных настроений в какой-то мере спровоцировало Е.И. Пугачева в самый напряженный момент восстания издать «жалованную грамоту крестьянству» - манифест от 31 июля 1774 г. В то же время, ощущая себя всесильным душ вершителем, Пугачев-Петр III в равной степени считал ответственными перед его «императорским величеством» не только представителей господствующих классов, но и все несогласное с ним население, без различия их социального статуса. Продолжая эту мысль, с неизбежностью приходишь к выводу: если, например, какие-то крестьяне, казаки, прочие простолюдины оставались на стороне правительства или лояльными ему, то для Пугачева-Петра III они становились злейшими врагами, заслуживающими сурового наказания. Именно поэтому в перечне жертв пугачевских расправ можно неоднократно встретить упоминания о казненных солдатах, мастеровых и работниках, экономических крестьянах, дворцовых крестьянах, помещичьих крестьянах, государственных крестьянах, штатной команды барабанщиках, одном немце, французе одном, аптекарях и лекарях, дьяконах, дьячках и пономарях, разночинцах, дворовых людях, казаках и т.п.
Например, «возмутителем и бунтовщиком» неоднократно назван крестьянин Сивенской волости Казанского уезда Михаил Лоханин, бывший одним из предводителей карательных команд, наряду, скажем, с управителем Боткинского завода А.С. Клепиковым [34. С. 172].
Казнью Пугачев грозил не только дворянам, но и всем непокорным: «И буде кто против меня будет противник и невероятен, таковым не будет от меня милости: голова рублена и пажить ограблена». «А естли кто, сверх сего моего, до всего народа чинима-го милосердия, останется в своем недоразумении, тот уже напоследок восприимет от меня великое истязание и ничем себя не защитит» [34. С. 28, 35].
Замечательная по глубине мысль была в свое время высказана первым советским историком-маркси-
стом М.Н. Покровским: «Екатерининские генералы для Пугачева такие же «злодеи и возмутители», какими для этих генералов были Пугачев и его атаманы. А ставшие на сторону екатерининской администрации мещане и купцы г. Кунгура, - такие же «злоумышленники», какими для этой администрации были крестьяне, приставшие к Пугачеву. В своей «царской» роли предводитель крестьянской рати был как нельзя более последователен» [54]. В одном монументальном монографическом исследовании о пугачевщине прямо сказано, что тех «немногих крестьян, несогла-сившихся к возмущению и бунту», восставшие называли «изменниками» [55].
И все же этот аспект проблемы мало занимает ученых, зачастую предпочитающих настаивать на том, что жертвами Пугачевского восстания были в основном дворяне. Например, историк В.И. Буганов, характеризуя намерения пугачевцев, писал: «Всего ясней были непосредственные задачи - уничтожение или устранение плохих начальников, командиров, чиновников, помещиков (дойдет дело и до них!), бояр (вельмож)...» [56]. Безусловно, для такой трактовки есть основания. Так, казалось уже современникам событий, такая версия утвердилась и в исторической литературе. Например, видный пугачевец Леонтий Травкин утверждал, что Пугачев приказывал ему не щадить дворян, и «ежели кто помещика убьет до смерти и дом ево разорит, то дано будет жалования - денег сто, а кто десять дворянских домов разорит, тому тыща рублев и чин генеральский» [16. Т. 3. С. 7].
Подтверждается расхожее мнение и словами самого Е.И. Пугачева, который, очевидно, побуждаемый следователями, акцентировал внимание на убийствах именно дворян: «Что же касается до истребления дворян, то также происходило от него и от его толпы подлинно по остервенению скверных их душ, случайно и по жалобам крестьян, с таким только намерением, чтоб дворяне не мешали умножать его толпы, а чрез то б и крестьяне, как их великое множество, не имели в том от господ своих страха» [14. С. 222].
«Дворян и офицеров, коих убивал большою частию по представлению яицких казаков, а сам я столько жесток отнюдь не был, а не попущал тем, кои отягощали своих крестьян, или командиры - подчиненных, также и тех без справок казнил, естли кто из крестьян на помещиков в налогах доносил» [14. С. 103-104].
Даже казачий фольклор сохранил подобный лейтмотив. Он хорошо отразился, например, в диалоге между «графом Паниным» и «вором Пугачевым»: «Много ли перевешал князей и боярей? - Перевешал вашей братьи семь сот семи тысяч» [47. С. 266].
И, тем не менее, очевидно, что дворяне, офицеры и чиновники составляли только часть всех казненных пугачевцами. Поэтому более правильным представляется говорить об отсутствии сословной направленности повстанческих казней. Жертвами бунтовщиков могли стать люди любой социальной и национальной принадлежности без различия пола и возраста.
С точки зрения Пугачева-Петра III, все, кто ему не подчинялся, были клятвопреступниками, нарушившими верноподданническую присягу. Они являлись изменниками. Но царь - помазанник Божий, поэтому измена ему - это страшный грех, грешникам же угото-
ваны адские муки и на том, и на этом свете: «А в противности поступка всех, от первого до последнего, в состоянии мы рубить и вешать, дабы никто к искушению диавольскому себя не предавал», - заявлялось, например, в одном из пугачевских указов [34. С. 32].
Подобным же образом историки объясняют и события опричнины Ивана Грозного: «По словам царя, если бояре отказываются приносить присягу, то, следовательно, у них «иной государь есть». Тем самым они изменили своей присяге и погубили свои души» [20. С. 71].
Точно также, кстати, святотатцем, с точки зрения властей, был и сам Е.И. Пугачев. Например, архиепископ Вениамин называл участников восстания «сонмищем богомерзких мятежников, предводительствуемых сыном тьмы и ада, другом бесов и наперстни-ков сатанинских» [57].
Хотя предводитель повстанцев, призывая под свои знамена, обещал избавление от гнета дворян и передачу их земель крестьянам, а также неоднократно грозился поголовным истреблением дворянства, он не мог не понимать, что последовательная реализация обещаний и угроз была бы нежелательной с точки зрения государственного подхода. В пугачевских документах звучит намного более взвешенный сословный лейтмотив: «от дворян де деревни лудче отнять, а определить им хотя большее жалованье»; «учредив все порядочно, пойду воевать в иные государства, - я де, ведаешь, служивой человек», а для этого - «стал таковых (дворян. - В.М.) принуждать в службу и хотел де отнять у них деревни, чтоб они служили на одном жалованье» [16. Т. 2. С. 211].
Заметим, что такой подход вполне согласуется с традиционной дворянской политикой российского правительства, характерно выраженной, например, в указе Петра I о единонаследии. Как известно, запрещая дробить имения при их наследовании, первый император подчеркивал, что, оставшиеся без наследства сыновья, «не будут праздны, ибо принуждены будут хлеба своего искать службою, учением, торгами и прочим. И то все, что оные сделают вновь для своего пропитания, государственная польза есть» [58; 53. С. 35-44].
Иначе говоря, не упуская из виду возможную победу и вступление на престол, Пугачев-Петр III пытался определить свое подлинно «государское» отношение к подданным, максимально использовать в будущем их способности на благо отечества. Поэтому можно сказать, что вопрос о судьбе дворянства в действительности решался Пугачевым не столь однозначно. Призывая к уничтожению, в то же время запрещал казнить тех, кто «приклонял ему свою голову».
Из показаний И .Я. Почиталина от 8 мая 1774 г. становится известным, что сначала «от Пугачева приказание было, чтоб никого дворян и офицеров не щадя, вешать, а потом проговаривал о тех, кои сами к нему явятся и принесут повинную, таковых прощать и писать в казаки» [16. Т. 2. С. 111]. Ритуал принесения присяги превращал людей в «верноподданных рабов его императорского величества» безотносительно к их социальной принадлежности. Неслучайно именно церемониалу принесения присяги повстанцы уделяли особое значение. К участию в нем привлекались в обязательном порядке все, вступавшие в повстанче-
ское войско. Каждый должен был поклясться: «Я... свое роковое дело... последовательно и согласно оп-
обещаюсь и клянусь всемогущим Богом, перед свя- ределенной программе, которую подсказала и дала
тым его Евангелием, в том, что хочу и должен всепре- ему коллективная мысль народная в ее историче-
светлейшему, державнейшему, великому государю ском развитии» [60]. Сохранение в психологии пуга-
Петру Федоровичу служить и во всем повиноваться, чевцев многих архаичных и даже мифологических
не щадя живота своего до последней капли крови, в элементов свидетельствует о том, что Пугачевское
чем да поможет мне господь всемогущий» [59]. восстание - это борьба за восстановление старины, но
Присяге придавали большое значение. Кто «моей старины идеализированной, мифологизированной.
присяге не верит, тот злодей», - считал Пугачев, - и Это стремление к сохранению традиционных поряд-
тем надлежит, как и неприятелям, «головы рубить и ков, интенсивно разрушаемых процессами модерни-
пажить разделить» [34. С. 38]. Такое внимание к при- зации и вестернизации российского общества. Об
сяганию на верность, конечно же, не было случай- этом же говорит и ритуально-символический характер
ным, а свидетельствовало о внутренней убежденности повстанческой казни, несомненно, имевший место в
Е.И. Пугачева и его соратников в правоте своего дела, действиях Е.И. Пугачева и его сподвижников.
к тому же, позволяло достаточно четко и резко про- В заключение заметим, что в данной статье едва
вести размежевание между «своими» и «чужими». ли удалось всесторонне осветить проблему насилия со
Исследование ритуального символизма повстанче- стороны восставших масс в России. Но, думается,
ской казни и ее социально-психологического контек- сделан все же важный шаг к разгадке феномена пов-
ста показывает, что Е.И. Пугачев, как справедливо станческой казни, предпринята попытка рассмотреть
отмечалось в дореволюционной литературе, «творил ее как многомерное историческое явление.
ЛИТЕРАТУРА
1. Шкуратов В.А. Историческая психология. М„ 1997. С.184-200; 277-279.
2. Клибанов А.И. Народные противоцерковные движения//Русское православие: вехи истории. М., 1989. С. 566.
3. Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1994.
4. Мыльников А.С. Легенда о русском принце (Русско-славянские связи XVIII в. в мире народной культуры). Л., 1987. С. 156.
5. Фрейд 3. Психология масс и анализ человеческого «Я»//Преступная толпа. М., 1998. С. 128.
6. Лебон Г. Психология народов и масс. СПб., 1995.
7. ПокровскийМ.Н. Пушкин-историк//Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.-Л., 1931. T 5. С. 6.
8. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Л., 1978. Т. 6. С. 370.
9. Викторский С.И. История смертной казни в России и современное ее состояние. М., 1912.
10. Гернет М.Н. Смертная казнь. М., 1913.
11. Смертная казнь: за и против. М., 1989.
12. Юрганов А.Л. Опричнина и Страшный суд//Отечеств. ист. 1997. № 3.
13. Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. .359-367.
14. Емельян Пугачев на следствии: Сборник документов и материалов. М., 1997.
15. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М., 1999.
16. Пугачевщина. Из следственных материалов и официальной переписки. М.-Л., 1929.
17. ТайлорЭ. Первобытная культура. М., 1989.
18. Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии. Падуя, 1680 г.//Утверждение династии (История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVI1-XX вв.). М., 1997.
19.Житие Аввакума и другие его сочинения. М., 1991. С. 268.
20. Флоря Б.Н. Иван Грозный. М., 1999.
21. Копт с письма, писанного на корабле его царского величества под названием «Орел», стоявшем на якоре под городом Астраханью, 24 сентября по старому стилю 1669 г.//Московия и Европа (История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII-XX вв.). М., 2000. С. 471.
22. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1994.
23. Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Былинная история. СПб., 1997. С. 458.
24. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки (Собрание трудов В.Я. Проппа). М., 1998.
25. Токарев С.А. Ранние формы религии. М., 1990.
26. Полное собрание русских летописей. Т. XXXIX. Софийская первая летопись по списку И.Н. Царского. М., 1994. С. 176.
27. Робинсон А.Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания: Исследования и тексты. М., 1963.
28. Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 558-560.
29. Шахмагонов Н.Н. Емельян Пугачев - разрушитель или герой?//Человек и закон. 1991. № 3-4. С. 86.
30. ФрэзерДж. Фольклор в Ветхом завете. М., 1986.
31. Русские народные сказки. М., 1978. С. 170-180.
32. Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрание двух царей Петра и Иоанна//Рождение империи (Исто-
рия России и Дома Романовых в мемуарах современников). М., 1997. С. 16.
33. Скрынников Р.Г. Иван Грозный. М., 1983. С. 180-181.
34. Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774. М., 1975.
35. БугановВ.И. Крестьянские войны в России XVII—XVIII веков. М., 1976. С. 210.
36. Памятники русского права. М., 1952. Вып. 1. С. 108.
37. Кабытов П.С., Козлов В.А., Литвак Б.Г. Русское крестьянство: этапы духовного освобождения. М., 1988. С. 12.
38. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. С. 238.
39. Сочинения И.С. Пересветова. М.-Л., 1956.
40. Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. М., 1958.
41. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993.
42. Феофан Прокопович. Слова и речи поучительныя, похвальныя и поздравительныя. СПб., 1760. Ч. 1. С. 238.
43. Буранок О.М. Петр I и Феофан Прокопович: диалог двух культур (К постановке проблемы)//Монархия и народовластие в культуре Просвещения. М., 1995. С. 18.
44. Живов В.М., Успенский БА. Царь и Бог (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России)//Успенский Б.А. Избран, труды. М., 1996. Т. 1.
45. Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века. М., 2000. С. 9-54.
46. Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII веков. Тверь, 1997. Ч. 3. С. 41.
47. Народные исторические песни. М.-Л., 1962.
48. Белявский М.Т. Накануне «Наказа» Екатерины II. К вопросу о социальной направленности политики «просвещенного абсолютизма// Правительственная политика и классовая борьба в России в период абсолютизма. Куйбышев, 1985. С. 31—46
49. КизеветтперА.А. К истории крестьянских движений в России//Вопр. ист. 1994.№ 1.С. 145-168.
50. КаменскийА.Б. От Петра I до Павла I: реформы в России XVIII века (опыт целостного анализа). М., 1999. С. 309-312.
51. КозловаН.В. Российский абсолютизм и купечество в XVIII веке. М., 1999. С. 273-361.
52. Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. М, 1999. С. 203-230.
53. Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999.
54. Покровский М.Н. ПредисловиеШугачевщина. Т. 1. С. 6.
55.АндрущенкоА.И. Крестьянская война 1773-1775 гг. наЯике, вПриуралье, на Урале и в Сибири. М., 1969. С. 222.
56. БугановВ.И. Пугачев. М., 1984. С. 145.
57. СамсоновA.M. Антифеодальные народные восстания в России и церковь. М., 1955. С. 150-151.
58. Полное собрание законов Российской империи. Собрание 1. СПб., 1830. Т. V. № 2 789.
59. Мавродин В.В. Под знаменем Крестьянской войны (Война под предводительством Емельяна Пугачева). М., 1974. С. 120.
60. Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева. Л., 1961. Т. 1. С. 117.
Статья представлена кафедрой отечественной истории исторического факультета Томского государственного университета, поступила в научную редакцию «История» 20 ноября 2002 г.
