CC BY
92
П. Е. Бухаркин
РИТОРИКА И ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
PYOTR E. BUKHARKIN RHETORIC AND HISTORY OF LITERARY LANGUAGE
Петр Евгеньевич Бухаркин
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургский государственный университет Университетская наб. 7/9, Санкт-Петербург, 199034, Россия ► [email protected]
Pyotr E. Bukahrkin
Saint Petersburg State University
7/9 Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russia
В статье на материале русских риторических трактатов середины XVIII века рассматривается взаимодействие риторической теории и истории литературного языка нового типа в период формирования его норм. Основное внимание уделяется поэтическим иллюстрациям риторических трактатов, дающим интересный материал для реконструкции языкового сознания своей эпохи.
Ключевые слова: история русского литературного языка, риторика, риторический трактат, иллюстративные примеры, языковое сознание, М. В. Ломоносов, А. П. Сумароков, А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский.
The article is based on the material of Russian rhetorical treatises of the mid-18th century, and deals with the interaction of rhetorical theory, and the history of literary language of a new type in the period of its norms' shaping. The author places special emphasis on poetical illustrations in rhetorical treatises, which give an interesting material for reconstruction of that epoch's linguistic consciousness.
Keywords: history of Russian literary language; rhetoric; rhetorical treatise; illustrative examples; linguistic consciousness; Mikhail Lomonosov; Aleksandre Sumarokov; Antioch Kantemir; Vasiliy Tredjakovky.
I
Вопрос о роли риторики в истории литературного языка, как думается, еще далеко не осознан в своей сложности. А он действительно сложен: с одной стороны, риторика оказывает самое существенное воздействие на языковую эволюцию, хотя бы тем, что во многом именно она определяет аксиологическую ось языкового сознания. С другой же стороны, риторическая теория, как она актуализируется в различных риторических трактатах, оставляет впечатление некоей «вещи в себе»; риторические построения разных авторов и различных эпох ориентируются прежде всего друг на друга. Не к стихии того или иного конкретного, неповторимого в своей материи, языка, а к замкнутой в собственных границах теории, построенной на основе греко-латинской модели, воспринимаемой как абсолютная и всеобщая, обращена мысль теоретиков классической риторики. Это становится особенно ощутимым в периоды формирования и первоначального развития новоевропейских литературных языков, когда необходимость соотнесения опирающихся на классические языки представлений с меняющейся языковой реальностью делается крайне ощутимой.
В русской словесной культуре данные вопросы наиболее остро звучат применительно к XVIII столетию, а более точно к его второй половине, а также — к первой трети следующего, XIX века. Как раз на это время приходится расцвет русской риторики в точном смысле, расцвет весьма недолгий. До этого, начиная с XVII века, риторическую теорию на пространствах Московской Руси, как раз тогда и становящейся постепенно Россией, вряд ли можно квалифицировать как русскую; она принадлежит всему восточнославянскому миру, вне зависимости от языковой
фактуры собственного выражения: латиноязыч-ной или церковнославянской. Да и создавалась она в абсолютном своем большинстве украинцами и белорусами. Ситуация была кардинально и бесповоротно изменена М. В. Ломоносовым — если и не в плоскости литературно-языковой реальности, то, во всяком случае, в сфере культурной самоидентификации и культурных самооценок — в первую очередь во втором его теоретико-риторическом сочинении — «Кратком руководстве к красноречию...» (1748). С него, собственно говоря, и начинается русскоязычная риторика, причем ее довольно кратковременная история почти полностью совпадает с возможно самым решающим периодом создания нового литературного языка: от Ломоносова до Пушкина. Какую же роль играли в этих сложных, не лишенных вихреобразности процессах риторические трактаты? Что они дают для лучшего понимания языковых и культурных движений данной эпохи?
Очевидно, что сколько-нибудь развернутый ответ на только что поставленный вопрос ныне вряд ли возможен, в частности, потому, что русские риторические трактаты второй половины XVIII — первой трети XIX века еще очень мало изучены, хотя на их важность для словесной культуры указывал уже В. В. Виноградов на рубеже 1920-1930-х годов [6]1. В настоящее время речь может идти скорее о некоторых разрозненных и частных наблюдениях и сделанных на их основе гипотетических предположениях; на одном из таких наблюдений мы и хотели бы ниже остановиться. Сделав перед этим два, как думается, необходимых комментария.
Во-первых, в стороне останутся трактаты на латыни, внимание будет сосредоточено исключительно на русскоязычном варианте риторической традиции. Это вовсе не означает нерелевантности латиноязычных риторик для русской языковой и эстетической мысли занимающего нас времени. Отнюдь, они были достаточно многочисленны и в меру влиятельны, во всяком случае — в середине столетия; особенно это касается духовного образования2. Влияли они и на собственно языковые процессы, в частности вносили в русское языковое сознание восходящие к ан-
тичности представления о позитивных и негативных качествах языка; аксиология языка во многом формировалась именно латиноязычными компендиумами. И все же их воздействие на становление нового литературного языка в России было опосредованным, исследование такого воздействия — совершенно отдельное предприятие.
Второй комментарий касается непосредственного материала исследования: в русскоязычных сочинениях по теории риторики нас будет интересовать лишь одна их составляющая — иллюстративные примеры. Как известно, риторический трактат включал в себя как бы два когнитивных модуса: теоретические построения и конкретные примеры; в своей совокупности они определяли традиционализм риторической теории, ее устойчивую самоидентификацию и способность к постоянному саморепродуцированию. Риторическая мысль эпохи рефлективного традиционализма исходила из того, что для собственного усвоения она требует дублирования: правила, эксплицированные в «теоретической» части, как бы повторяются, а точнее — преображаются в литературных иллюстрациях, заимствованных у авторитетных писателей или, в более редких случаях, сочиненных самим автором трактата. Подобное представление, как кажется, являлось своеобразной формой проявления той антиномии, что определяет самую суть классической риторики: антиномии между логикой и языком3. Эта антиномичность естественным образом определяла сложность и диалектичность взаимодействия обоих начал — абстрактного и образного; они не дублировали, но дополняли один другого.
Для осмысления процессов формирования литературного языка интересны обе эти составляющие риторических трактатов, однако иллюстративная их часть представляет, пожалуй, более богатый и проще интерпретируемый материал; с известной долей преувеличения, но можно сказать, что она в большей степени, нежели правила и предписания, связывает риторическую теорию с языковой практикой и вообще со стихией языка. В частности, иллюстрации русских учебников по риторике второй половины XVIII — первой трети XIX века отчетливо отражают изменения,
происходившие в то время в языке. Особо показательна в данном отношении трансформация одних и тех же примеров, которые постоянно переходят из трактата в трактат, как правило — с известными изменениями (заметим, что это — общая черта классической риторики в целом). Чаще всего модификации касаются языковой фактуры; в одних случаях правка носит минимальный характер, в других — оказывается более существенной, причем даже незначительные исправления несут в себе определенную информацию об эволюции языковых вкусов и норм (см. об этом: [19]). Конечно, множество текстов совершенно другого порядка также отражают языковую историю того времени, однако риторические трактаты обладают перед ними одним существенным преимуществом: они имеют статус неоспоримого культурного и языкового авторитета, статус образцов, посему закрепление в них каких-либо фактов свидетельствует о признании этих фактов языковым сознанием тоже в качестве образцовых. Попав в риторику, т. е. в статусно авторитетный текст, языковое явление само получает этот авторитетный статус. Эволюция языковой формы иллюстраций тем самым полнее, чем многие другие материалы, отражает эволюцию аксиологического восприятия качеств языка (а пользуясь более близкой классической риторике терминологией — качеств слога). Если учесть, что русские риторические трактаты, как уже отмечалось, хронологически полностью совпадают с решающим периодом формирования нового литературного языка, то данное обстоятельство приобретает исключительно важный смысл. По справедливому соображению Д. Н. Чердакова, русский литературный язык создавался не как нормативный, а как образцовый, и иллюстративная часть риторических трактатов хорошо демонстрирует исторический процесс выработки этой образцовости — причем в ее альтернативности.
Однако литературные иллюстрации русских риторических трактатов второй половины XVIII — первой трети XIX века представляют интерес не только этим. В ряде случаев они обостряют наше видение и совсем других сторон языкового сознания XVIII столетия. К одному из подобных случаев мы и хотели бы перейти, выразив перед этим сер-
дечную благодарность К. М. Номоконовой, обратившей на него наше внимание.
II
В девятой главе — «О красноречии в особенности, или о родах штиля» — «Краткого руководства к оратории российской...» Амвросия (Серебренникова), опубликованного впервые в 1778 году, обнаруживаем следующий пассаж — характеризуя трагическую «материю» и соответствующей ей «штиль», Амвросий в §§ 45-46 замечает: «П.45. В Трагическом материю составляют несчастные приключения великих лиц истинных, или иногда вымышленных. П.46 Почему и штиль должен соответствовать характеру лиц, то есть быть высокой, красивой, страстной, мысли важ-ныя, благородныя. а) Г. Сумароков, Г. Ломоносов, Г. Херасков, Г. Майков и другие могут служить примером в сем роде сочинений» [21: 160].
На отчасти уравнивающее (или — во всяком случае — отчасти нивелирующее их различия) соположение Амвросием имен Ломоносова и Сумарокова указал В. М. Живов, приведя, впрочем, другой фрагмент амвросиева трактата [7: 7]. Причем выдающегося филолога интересовала в первую очередь образцовость обоих авторов, позволяющая ему подчеркнуть самостоятельность роли, сыгранной Сумароковым в формировании литературного языка4. Вместе с тем своеобразная «парность» Ломоносова и Сумарокова, возникающая не только в указанном В. М. Живовым отрывке, но и в других местах «Краткого руководства к оратории российской...», дает основания и для своего рассмотрения в совершенно другой плоскости. Здесь, пожалуй, особенно выразительны иллюстрации учебника Амвросия, в которых параллели из произведений Ломоносова и Сумарокова появляются достаточно часто. Примером могут послужить, среди других, 7 и 8 главы («О фигурах вообще и фигурах речений» и «О фигурах предложений), где оба поэта цитируются вместе при характеристике таких фигур, как: бессоюзие:
Рази, губи, греми, бросай огонь на землю.
Г. Сумароков
Надежда, радость, страх, любовь Живит, крылит, печалит, клонит. Г. Ломоносов [21: 122]5 выправление:
И небо светлое во мраке пременялось; Когда краснелися и горы и леса; Луна готовилась идти на небеса. Г. Сумароков. Екл. I См. Лом. Од. 9.2. Од. 10.1. (123) усугубление:
Отвратите, отвратите от того мысленные очи ваши.
Лом. Сл.6 Море, о пространно море! Сум. Од. I (124) желание: Ах! естьли б жизнь Ея продлилась! Давно б Секвана постыдилась С своим искусством пред Невой.
Лом. Од.4.2 Или:
Ступай во ад душа, и буди вечно пленна, Ах! Естьли бы со мной погибла вся вселенна! Г. Сум. траг. Дим.само (150) восхищение:
Не древние ли Исполины вырывая из густых лесов и гор превысоких великие дубы по берегам повергли к строению? Не Амфион ли сладким Лирным игранием подвигнул разновидные части к сложению чудных крепостей летающих чрез волны?
Лом. сл. 2.222. Не брег ли вижу Илиона, Густою пылью покровен?
Г. Сум. Од.5.1. Или:
Восторг внезапный ум пленил, Ведет на верьх горы высокой... Не Пинд ли под ногами зрю? Я слышу чистых сестр музыку! Пермесским жаром я горю и проч. Г. Лом. Од.12.1.2. (150)
Думается, подобное, достаточно планомерное, совмещение отрывков из Ломоносова и Сумарокова в «Кратком руководстве к оратории российской...» свидетельствует не только и даже не столько об их равной авторитетности (как интерпретировал его В. М. Живов); это совмещение возможно понять и совсем иначе: как свидетельство близости и даже взаимозаменяемости (на стилистическом уровне) в глазах современников текстов обоих поэтов. Проясняя механизм
создания той либо иной фигуры ломоносовскими и сумароковскими строками, Амвросий, как видим, не делал между ними различий и никак их не дифференцировал. Насколько позволяют судить иллюстрации его сочинения, он воспринимал идиолекты Ломоносова и Сумарокова как явления одного порядка, видя в них (пользуясь современной филологической терминологией) прецедентные случаи актуализации одного и того же языка и, очевидно, не считая стилистические расхождения между писателями релевантными. Во всяком случае, любые стилистические комментарии относительно соотносимости ломоносовского и сумароковского идиолектов с какими-либо «материями», «штилями» или жанрами в «Кратком руководстве к оратории российской...» отсутствуют. Это тем более показательно, что Амвросий, как видим, берет примеры из произведений различных жанров, при этом — прозаических и стихотворных, и, более того, относящихся к разным «штилям»: высокому (ода, трагедия, торжественное красноречие) и среднему (эклога).
III
Приведенный выше материал, несмотря на свою ограниченность, может, тем не менее, послужить определенным основанием для предположений относительно языковой ситуации в России середины XVIII века, сразу оговоримся — предположений самого предварительного порядка и отчетливо гипотетических. Во-первых, он является некоторым аргументом (пусть и не лишенным шаткости) для сомнения в стилистической и, шире, языковой антитетичности Ломоносова и Сумарокова. Представление об их если и не прямо противоположности, то, во всяком случае, о принципиальных и глубинных расхождениях в стилистической и языковой сферах достаточно прочно укоренилось в русской филологической науке. С одной стороны, оно было сформулировано в лингвистической плоскости Б. А. Успенским [22: 92; 23: 61, 15], с другой же — восходит к книге Г. А. Гуковского 1927 года «Русская поэзия XVIII века», где Ломоносов и Сумароков предстали антиподами в области поэтического стиля. Далеко не во всем и не до конца внятно эксплицирован-
ное данное представление, тем не менее, во многом определяет современное понимание языкового и литературного развития середины столетия. Иллюстративный материал риторического трактата 1778 года заставляет сомневаться в существовании подобного противостояния во второй половине XVIII века, в том, что современники его ощущали, во всяком случае — в стилистико-языковом плане, по крайней мере — отчетливо. Это, в свою очередь, ставит на обсуждение вопрос об общих принципах взаимоотношения Ломоносова и Сумарокова.
Размышления над данным вопросом уведет нас несколько в сторону от истории литературного языка по направлению к истории литературы (хотя они базируются на наблюдениях над языком и в целом остаются в границах таких наблюдений), посему ограничимся самыми краткими соображениями. Полагаем, что при всех разительных отличиях друг от друга и афишируемой взаимной неприязни как литературные деятели Ломоносов и Сумароков принадлежали к одной литературно-языковой парадигме. Вернее, Сумароков в самом главном шел по ломоносовским следам: он воспринял капитальный сдвиг, произведенный Ломоносовым в области поэтической стилистики в ее соотношении с другими регистрами языка. До него, в том числе — в творческом сознании главных его предшественников — А. Д. Кантемира и В. К. Тредиаковского, поэтический язык воспринимался как противоположный обычному, как «темный» и трудный (см.: [20; 17; 9; 2: 308-311, 361-402]). Такое его восприятие, с одной стороны, было вызвано эстетикой барокко с ее учением об остроумии (acumen), и не только им. С другой же стороны, оно, возможно, восходит к опытам украинско-белорусской поэзии в ее рецепции московской литературой — что, надо сказать, не противоречит одно другому: именно представители этой поэзии и познакомили москвичей с барокко. В ходе рецепции их творчества великоросской словесностью многие особенности западнорусского силлабического стихотворства получили — в новых условиях — новые культурные смыслы. В первую голову это касается как раз затрудненности поэтического языка, обусловленной, прежде всего,
ориентацией на церковнославянское наследство, с которым и связаны сложность синтаксических структур (инверсии и эллиптические конструкции), постоянные семантические преобразования и высокая лексика. Московской культурой данные черты были восприняты как маркеры европейской традиции, что, кроме всего другого, поддерживалось их известным параллелизмом к латиноязыч-ной литературе.
Ломоносов — и теоретическими постулатами, и поэтической практикой — подобную ситуацию изменил кардинально и бесповоротно. Ни в коей мере не нивелируя расхождений между языковыми регистрами, он, однако, не маркировал поэтический язык в качестве неестественного, требующего для собственного восприятия немалых усилий и особой интеллектуальной подготовки. По его убеждению, выраженному преимущественно имплицитно, его одами, поэтический язык — не трудный и «темный» (как для Кантемира и Тредиаковского), а в первую очередь — совершенный. Таким он и воспринимался ближайшими к Российскому Пиндару поколениями литераторов: «Слог его был великолепен, чист, тверд и приятен», — писал Н. И. Новиков [18: 127], а М. Н. Муравьев в «Похвальном слове Михайле Васильевичу Ломоносову...», задавая риторический вопрос, так на него отвечал: возможно, Ломоносову недоставало «чистоты слога и подробного грамматического знания? Но он сам в том служил примером каждому, кто либо не по-хощет вникать в все тонкости российского обширного языка» [16: 37]6.
В результате поэтический язык оборачивался высшим, совершеннейшим, уровнем «российского обширного языка» (воспользуемся словом Муравьева); языком особенным, отгороженным от других языковых движений, он быть переставал: своим совершенством он выделялся среди других типов речи, но не противостоял им по внутренним своим законам. Судя по всему, Ломоносов отдавал себе отчет в смысле и значении произведенного им переворота. Во всяком случае, в прошении на высочайшее имя о своем увольнении (1762 год) он писал: «На природном языке разного рода моими сочинениями, грамматическими,
риторическими, стихотворческими, историческими, также и до высоких наук надлежащими физическими, химическими и механическими, стиль российский в минувшие двадцать лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражению идей трудных» [14: 352]. Стоит обратить внимание на характер перечисления, как бы уравнивающего между собой тексты совсем разных порядков, обнаруживающего между ними очевидное языковое родство. Не менее показательна и последняя часть данной самохарактеристики, касающаяся «стиля российского»: Ломоносов видел его как единый в значительном его многообразии. Во всяком случае, в этом, крайне значимом для Ломоносова, пассаже, где он подводит итог многолетней своей деятельности во славу России, поэтическое творчество никак не выделено среди других словесных предприятий.
Как уже было сказано, Сумароков принял ломоносовскую позицию, что не лишило его слово индивидуальности — сумароковская языковая личность совсем не схожа с ломоносовской; тем более это относится к его стилю. Он не только многообразнее и дифференцированнее; в нем действуют иные принципы словоупотребления: не точная величавость поэтического слова, но эмоциональная стихия выходит в нем на первый план. И все же самое общее понимание структуры языка и места в ней наиболее обработанного и авторитетного регистра, того, что в современной терминологии можно было бы обозначить как язык художественной литературы, было Сумароковым заимствовано у Ломоносова, учеником которого и оригинальным, в высшей степени самостоятельным, но все-таки последователем он и являлся. Будучи непохожим на старшего своего современника и главного соревнователя к славе, Сумароков принадлежал к одной с ним стилистико-языковой парадигме, принципиально отличной от той, с какой была связана деятельность украино-белорусских силла-биков на русской почве, а затем — А. Д. Кантемира и В. К. Тредиаковского.
И современники эту глубинную зависимость младшего поэта от старшего, по-видимому, ощущали; как показывает «Краткое руководство к оратории российской...» (и своими харак-
теристиками обоих авторов, и приводимыми из них примерами), они видели в Ломоносове и Сумарокове явления одного порядка7.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Обзор этих трактатов см. в: [1: 246-311].
2 См., например, некоторые исследования А. Д. Кури-ловой, посвященные нескольким латиноязычным риторикам середины XVIII в.: [10; 11; 12; 13]. О месте латыни в начальном духовном образовании см. из новых работ: [8]. О русском образовании в XVIII веке в целом см. из последних исследований: [15].
3 О некоторых аспектах данной антиномии см.: [5].
4 См., в частности, следующее его положение: «...сколь бы краток ни был период сумароковского учительства, оно имело место, и его значение для формирования русского литературного языка и его стилистической системы было ничуть не меньшим, чем у его соперников — Ломоносова и Тредиаковского» [7: 8]
5 Ниже при цитировании этого сочинения страницы указываются в скобках.
6 О гармоничности ломоносовского поэтического языка см.: [3: 47-76, 129-148; 4].
7 Следует обратить внимание на то, что данная Г. А. Гуковским в «Русской поэзии XVIII века» (и, в целом, повторенная в его знаменитом учебнике) характеристика ломоносовского стиля как неестественного, а сумароков-ского — как более «обыденного» не находит подтверждения ни в языкотворческой их деятельности, ни в их восприятии читателями XVIII столетия. Вообще представление о разделении литературной жизни 1750-1760-х годов на две ветви — ломоносовскую и сумароковскую, восходящее, опять-таки, к Гуковскому, представляется весьма преувеличенным; в частности, понятие сумароковской школы — крайне спорно: М. М. Херасков — лучшее этому свидетельство. Не между Ломоносовым и Сумароковым проходила грань (их полемика не так принципиальна, она — скорее борьба за престиж, чем за идею), но между ними обоими и их предшественниками. Вот Кантемир и Тредиаковский, с одной стороны, а Ломоносов и Сумароков — с другой, в понимании поэтического языка и его места в языке литературном — действительно антиподы.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аннушкин В. И. Русская риторика: Исторический аспект. М., 2003.
2. Бухаркин П. Е. История русской литературы XVIII века (1700-1750-ые гг.). СПб., 2013.
3. Бухаркин П. Е. М. В. Ломоносов в истории русского слова. СПб., 2011.
4. Бухаркин П. Е. Одическая поэзия Ломоносова // Вестник Санкт-Петербургского ун-та. Сер. 2: История, языкознание, литература. 1992. Вып. 2. С. 62-69.
5. Бухаркин П. Е. Риторическое смыслообразование в «Вечернем размыщлении о Божием величестве при случае великого северного сияния» М. В. Ломоносова: между одно-
значностью логики и полисемией языка // XVIII век. Сб. 24. СПб., 2006. С. 35-56.
6. Виноградов В. В. О художественной прозе // Виноградов В. В. Избр. труды: О языке художественной прозы. М.. 1980. С. 98-120.
7. Живов В. М. Язык и стиль А. П. Сумарокова // Русский язык в научном освещении. 2007. № 1 (13). С. 7-51.
8. Кислова Е. И. «Латынь» и «словенский» в начальном образовании детей духовенства XVIII в. // Studia Slavica. 2015.Vol. 60 (2). С. 315-330.
9. Кузнецов В. А. Тредиаковский Василий Кириллович // Три века Санкт-Петербурга. Т. 1: Осьмнадцатое столетие. Кн. 2. СПб., 2001. С. 409-416.
10. Курилова А. Д. Eloquentia officiosa в интерпретации российских рукописных риторик XVIII века на латинском языке // Филологическое наследие М. В. Ломоносова. СПб., 2013. С. 193-202.
11. Курилова А. Д. Расположение ораторской речи в трактовке российских рукописных риторик XVIII века на латинском языке // Индоевропейское языкознание и классическая филология — XIX. Материалы чтений, посвященных памяти профессора И. М. Тронского. СПб., 2015. С. 544-549.
12. Курилова А. Д. Российские рукописные риторики XVIII века на латинском языке об изобретении аргументов // Индоевропейское языкознание и классическая филология — XVII. Материалы чтений, посвященных памяти профессора И. М. Тронского. СПб., 2013. С. 536-545.
13. Курилова А. Д. Российские рукописные риторические руководства XVIII века на латинском языке о качествах красноречия // Индоевропейское языкознание и классическая филология — XVIII. Материалы чтений, посвященных памяти профессора И. М. Тронского. СПб., 2014. С. 558-564.
14. Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. М.; Л., 1957.
15. Любжин А. И. История русской школы. Т. 1: Русская школа XVIII столетия. Кн. 1-2. М., 2014.
16. Муравьев М. Н. Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову писал лейб-гвардии Измайловского полку каптенармус Михайло Муравьев // М. В. Ломоносов в воспоминаниях современников. М.; Л., 1962. С. 35-40.
17. Николаев С. И. Трудный Кантемир (стилистическая структура и критика текста) // XVIII век. Сб.19. СПб., 1995. С. 3-14.
18. Новиков Н. И. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб., 1772.
19. Номоконова К. М. Русские риторические трактаты середины XVIII — первой трети XIX века: иллюстративный материал раздела «О украшении» // Petra angularis. СПб., 2015. С. 136-151.
20. Пумпянский Л. В. Тредиаковский // История русской литературы: в 10 т. Т.3. М.; Л., 1941. С. 215-263.
21. Серебренников Амвросий [Московской Академии Префект Иеромонах Амвросий]. Краткое руководство к оратории российской, сочиненное в Лаврской семинарии, в пользу юношества, красноречию обучающегося. М., 1778.
22. Успенский Б. А. К истории одной эпиграммы Тредиаковского (Эпизод языковой полемики середины XVIII в.) // Russian Linguistics. 1984. Vol. VIII. № 2. P. 75-127.
23. Успенский Б. А. Краткий очерк истории русского литературного языка. М., 1994.
REFERENCES
1. Annushkin V. I. (2003) Russkaia ritorika: Istoricheskii aspekt [Russian Rhetoric: Historical aspect]. Moscow. (in Russian)
2. Bukharkin P. E. (2013) Istoriia russkoi literatury XVIII veka (1700-1750-ye gg.) [History of Eighteenth-Century Russian literature (1700-1750-ies)]. St. Petersburg. (in Russian)
3. Bukharkin P. E. (2011) M. V. Lomonosov v istorii russkogo slova [M. V. Lomonosov in the history of Russian word]. St. Petersburg. (in Russian)
4. Bukharkin P. E. (1992) Odicheskaia poeziia Lomonosova [Odic poetry of Lomonosov]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo un-ta. Ser. 2: Istoriia, iazykoznanie, literatura [Bulletin of Saint Petersburg University, Series 2: History, Linguistics, Literature], iss. 2, pp. 62-69. (in Russian)
5. Bukharkin P. E. (2006) Ritoricheskoe smysloobrazovanie v «Vechernem razmyshlenii
0 Bozhiem velichestve pri sluchae velikogo severnogo siianiia» M. V. Lomonosova: mezhdu odnoznachnost'iu logiki i polisemiei iazyka [Rhetoric Sense-making in Lomonosov's " Vecherneie razmyshleniie o Bozhiem velichestve pri sluchae velikogo severnogo siianiia": between unambi-guity of logic and polysemy of the language]. In: XVIII vek [The Eighteenth century], vol. 24. St. Petersburg, pp. 35-56. (in Russian)
6. Vinogradov V. V. (1980) O khudozhestvennoi proze [On Artistic prose]. In: Vinogradov V. V. Izbrannye trudy: O iazyke khudozhestvennoi prozy [Selected Works: On the Language of Artistic Prose]. Moscow, pp. 98-120. (in Russian)
7. Zhivov V. M. (2007) Iazyk i stil' A. P. Sumarokova [Language and Style of A.P.Sumarokov]. Russkii iazyk v nauchnom osveshchenii [Russian Language and Linguistic Theory], 2007, no. 1 (13), pp. 7-51. (in Russian)
8. Kislova E. I. (2015) «Latyn'» i «slovenskii» v nachal'nom obrazovanii detei dukhovenstva XVIII v. [Latin and Slovenian in Primary Education of Children of Clergymen in the 18th century]. Studia Slavica. 2015, vol. 60 (2), pp. 315-330. (in Russian)
9. Kuznetsov V. A. (2001) Trediakovskii Vasilii Kirillovich [Trediakovskii Vasilii Kirillovich]. In: Tri veka Sankt-Peterburga [Three Centuries of Saint Petersburg], vol. 1: Os'mnadtsatoe stoletie [The Eighteenth Century], book 2. St. Petersburg, pp. 409-416. (in Russian)
10. Kurilova A. D. (2013) Eloquentia officiosa v interpretatsii rossiiskikh rukopisnykh rito-rik XVIII veka na latinskom iazyke [Eloquentia officiosa in the interpretation of the Eighteenth-century Russian hand-written rhetorics in the Latin language]. In: Filologicheskoe nasledie M. V. Lomonosova [M. V. Lomonosov's Philological Heritage]. St. Petersburg, pp. 193-202. (in Russian)
11. Kurilova A. D. (2015) Raspolozhenie oratorskoi rechi v traktovke rossiiskikh rukopisnykh ritorik XVIII veka na latinskom iazyke [The location of oratory speeches in the interpretation of the Eighteenth-century Russian hand-written rhetorics in the Latin language]. In: Indoevropeiskoe iazykoznanie i klassicheskaia filologiia — XIX [Indo-Eropean Linguistics and Classical Philology — XIX] (Proceeding of the Reading in memoriam prof. I. M. Tronskii). St. Petersburg, pp. 544-549. (in Russian)
12. Kurilova A. D. (2013) Rossiiskie rukopisnye ritoriki XVIII veka na latinskom iazyke ob izo-bretenii argumentov [Eighteenth-century Russian hand-written rhetorics in the Latin language on the invention of arguments]. In: Indoevropeiskoe iazykoznanie i klassicheskaia filologiia — XVII [Indo-European Linguistics and Classical Philology — XVII] (Proceeding of the Reading in memo-riam prof. I. M. Tronskii). St. Petersburg, pp. 536-545. (in Russian)
13. Kurilova A. D. (2014) Rossiiskie rukopisnye ritoricheskie rukovodstva XVIII veka na lat-inskom iazyke o kachestvakh krasnorechiia [Eighteenth-century Russian hand-written rhetorical manuals in the Latin language on the qualities of eloquence]. In: Indoevropeiskoe iazykoznanie
1 klassicheskaia filologiia — XVIII [Indo-European Linguistics and Classical Philology — XVIII] (Proceeding of the Reading in memoriam prof. I. M. Tronskii). St. Petersburg, pp. 558-564. (in Russian)
14. Lomonosov M. V. (1957) Polnoe sobranie sochinenii [Complete Collection of Works], vol. 10, Moscow; Leningrad. (in Russian)
15. Liubzhin A. I. (2014) Istoriia russkoi shkoly [History of Russian school], vol. 1: Russkaia shkola XVIII stoletiia [Eighteenth-century Russian school], book 1-2. Moscow. (in Russian)
16. Murav'ev M. N. (1962) Pokhval'noe slovo Mikhaile Vasil'evichu Lomonosovu pisal leib-gvardii Izmailovskogo polku kaptenarmus Mikhailo Murav'ev [Panegyric to Mikhailo Vasil'evich Lomonosov written by quartermaster of Life guard Izmailov regiment Mikhailo Murav'ev]. In: M. V. Lomonosov v vospominaniiakh sovremennikov [M. V. Lomonosov in contemporaries' memoirs]. Moscow; Leningrad, pp. 35-40. (in Russian)
17. Nikolaev S. I. (1995) Trudnyi Kantemir (stilisticheskaia struktura i kritika teksta) [Difficult Kantemir (stylistical structure and criticism of the text)]. In: XVIII vek [Eighteenth century], vol. 19. St. Petersburg, pp. 3-14. (in Russian)
18. Novikov N. I. (1772) Opyt istoricheskogo slovaria o rossiiskikh pisateliakh [The Experience of Historical Dictionary of Russian Writers]. St. Petersburg. (in Russian)
19. Nomokonova K. M. (2015) Russkie ritoricheskie traktaty serediny XVIII — pervoi treti XIX veka: illiustrativnyi material razdela «O ukrashenii» [Russian Historical Treaties of the middle of 18th - the first third of the 19th centuries: illustrative material to the section "On Decoration"]. In: Petra angularis. St. Petersburg, pp. 136-151. (in Russian)
20. Pumpianskii L. V. (1941) Trediakovskii [Trediakovskii]. In: Istoriia russkoi literatury [History of Russian Literature], in 10 vols., vol. 3. Moscow; Leningrad, pp. 215-263. (in Russian)
21. Serebrennikov Amvrosii (1778) Kratkoe rukovodstvo k oratorii rossiiskoi, sochinennoe v Lavrskoi seminarii, v pol'zu iunoshestva, krasnorechiiu obuchaiushchegosia [A Short Manual to the Russian Oratory written in the monastery seminary for the youth learning eloquence]. Moscow. (in Russian)
22. Uspenskii B. A. (1984) K istorii odnoi epigrammy Trediakovskogo (Epizod iazykovoi po-lemiki serediny XVIII v.) [On the history of one of Trediakovskii's epigrams (An episode of linguistic polemics of the mid-18th century)]. Russian Linguistics, 1984, vol. VIII, no. 2, pp. 75-127. (in Russian)
23. Uspenskii B. A. (1994) Kratkii ocherk istorii russkogo literaturnogo iazyka [A short essay on the history of the Russian literary language]. Moscow. (in Russian)
