CC BY
72
Философия. Культурология Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (34), с. 151-156
УДК 930.1(9)
РЕПРЕЗЕНТИРУЯ НЕВООБРАЗИМОЕ: ОБРАЗ ДРУГОГО И ПОЛИТИКА ПАМЯТИ В США ПОСЛЕ СОБЫТИЙ 9/11
© 2014 г. Ф.В. Николаи
Нижегородский государственный педагогический университет им. К. Минина
fvnik@list.ru
Поступила в редакцию 14.04.2014
Рассматриваются ключевые стратегии репрезентации событий 11 сентября 2001 г. в американских исследованиях культуры: героизация национальной политики, метонимическая виктимизация trauma studies, критическая теория и исследования социальной памяти. Каждая из них конструирует определенный образа Другого и склонна к сращиванию с определенной идеологией: консервативным националистическим дискурсом; либеральной наднациональной биополитикой; радикальной левацкой критикой или культурной интеграцией европейского типа.
Ключевые слова: исследования памяти, медиа-событие, границы репрезентации, Другой, исследования травмы, интеллектуальная история.
В работах самых разных американских и европейских исследователей последнего десятилетия часто декларируется тезис, что события 11 сентября 2001 г. положили начало новой эпохи как для США, так и для всего мира [1, р. Х-Х1; 2, р. 54; 3, р. 27, 38-39; 4, р. 181; 5, р. 311]. С другой стороны, существует и расхожее мнение, что в современном обществе зрелищ любое событие принципиально опосредовано медиа и фигурирует исключительно как некий клишированный образ. «Образ становится вещью» [6, р. 197, 204], а «реальность превращается в образы» [7, р. 20]. Соответственно, и теракты 11 сентября представляют собой подобное «медиа-событие» [8, р. 1], вписанное в уже существующие коды восприятия.
Обе эти позиции в своем радикальном выражении вряд ли оправданны: более продуктивно говорить о сложном взаимодействии событий и культурных кодов их апроприации. Мы ставим своей задачей в рамках данной статьи обозначить некоторые векторы этого взаимодействия, которым в отечественной историографии внимания почти не уделяется. Насколько события 9/11 повлияли на изменение культурно-символических практик в США? И наоборот, насколько восприятие этих событий в общественном мнении оказалось зависимо от расстановки политических сил, от ментальных клише и трендов 1980-1990-х гг., от визуальных стереотипов массовой культуры? Принципиальное значение в данном контексте имеет трансформация образов Другого, - ключевая тема американских исследований культуры в 1980-2000-е гг. Подобные изменения интересны и сами по себе,
и как свидетельство более серьезных сдвигов в восприятии прошлого - перехода от «постмодернистских» проектов 1980-х гг. (в духе Ж.-Ф. Лиотара) к «парадигме памяти» конца 2000-х гг.
Условно в гигантском массиве откликов на события 9/11 в США можно выделить четыре преобладающие стратегии.
Непосредственно после трагедии в 20012002 гг. возобладало радикальное противопоставление Своего и Чужого: американской демократии - «тоталитарному» режиму Ирака; заботы о правах человека на Западе - их систематическому нарушению в Афганистане; религиозной терпимости - исламскому терроризму. Подчеркнем, что это противопоставление являлось осознанной установкой Государственного департамента - активной политикой по формированию общественного мнения и укреплению прореспубликанских симпатий в преддверии войны в Афганистане и Ираке. В рамках этой политики уже осенью 2001 г. была запущена специальная образовательная программа - создание масштабного цикла фильмов о героической стороне американской истории для школьников. При поддержке Голливуда было создано 10 тысяч картин, что составило 25% от общей продукции американской киноиндустрии.
Первым из данного цикла стал фильм «Дух Америки», показанный в середине декабря 2001 г. во всех школьных классах. Этот фильм объединяет несколько популярных образов «спасателей» - национальных героев, избавляющих страну и мир от разного рода опасностей.
Одним из наиболее ярких образов становится известная сцена, где Дж. Уэйн - герой многих популярных вестернов 1950-х гг. и экшенов 1960-х гг. - спасает девушку и восстанавливает справедливость [9, р. 6]. Образ Дж. Уэйна при этом работает сразу в нескольких регистрах. Он отсылает к национальной мифологии фрон-тира (например, в фильме «Искатели»), к победе во Второй мировой («справедливой» войне против фашизма - в «Песках Иводзи-мы»), пытается косвенно оправдать войну во Вьетнаме («Зеленые береты») [9, р. 201-303; 10, р. 274].
Важно подчеркнуть, что образ «спасателя», противостоящего этнически и культурно Другому (индейцам / коммунистам / исламским террористам) легко распознается в массовой культуре именно благодаря клишированному повторению самой логики бинарной оппозиции в вестернах с Уэйном, экшенах в духе «Рэмбо» или антитеррористических фильмах 2000-х гг. О массовой культуре здесь необходимо говорить не столько в оценочном плане, сколько в функциональном. Неоконсервативный республиканский дискурс (с его достаточно прозрачными экономическими и геополитическими интересами) не столько «обманывает легковерного обывателя», сколько обращается к чувству национальной сопричастности [2, р. 10-11]. Поэтому после терактов 11 сентября 2001 г. значительная часть общества, СМИ и даже левых академических кругов поддержала курс правительства на укрепление национальной безопасности, ради чего было необходимо сплотиться вокруг государственных лидеров [11, р. 39; 10, р. 266-269].
Однако применительно к событиям 11 сентября 2001 г. это противопоставление образов Своего и Чужого не совсем срабатывало: молодые исполнители терактов были скорее успешными представителями среднего класса, чем бородатыми исламскими традиционалистами. Неэффективными оказались и попытки СМИ представить пожарных, занимавшихся тушением башен-близнецов, героическими «спасателями». Если после взрыва в Оклахома-Сити в апреле 1995 г. общественное мнение сразу приняло тиражируемую СМИ фотографию пожарного Криса Филдса с ребенком на руках как символ спасательной операции (в 1996 г. эта фотография Ч. Портера получила Пулитцеров-скую премию), то в сентябре 2001 г. значительная часть общественности, а главное - практически все родственники и коллеги погибших 343 пожарных, а также 60 полицейских, выступили категорически против героизации и поли-
тически ангажированного использования памяти о своих близких.
Иную стратегию репрезентации событий 9/11 и образа Другого предложили trauma studies. Это течение в исследованиях культуры сформировалось в США на рубеже 19801990-х гг. на стыке постлакановского психоанализа, постмодернистской литературной критики, женских и постколониальных исследований. Сразу после терактов 11 сентября его сторонники попытались распространить на актуальный опыт произошедшего «терапевтическую парадигму», основанную на многолетней практике работы с жертвами Холокоста, «вьетнамского синдрома», домашнего насилия или расового угнетения.
В связи с событиями сентября 2001 г. только в Нью-Йорке за помощью к государственным психотерапевтам обратились около 1.5 млн человек. Кроме того, события 9/11 обострили состояние жертв других психических заболеваний и синдромов и даже возродили у многих, казалось бы, совершенно забытые прежние фобии [2, p. 3]. Для помощи пострадавшим и их близким правительством была создана администрация по оказанию психотерапевтической помощи «Свобода», на финансирование которой были выделены сотни миллионов долларов. Кроме того, 7 млрд долларов было выделено на компенсацию жертвам терактов; еще 3 млрд было собрано частными фондами [12, p. 73-74]. Этот огромный социальный спрос и масштабная федеральная поддержка привели к виктимизации и медикализации дискурса, достигших своего расцвета в 2003-2007 гг.
Критикуя «героизацию» событий 11 сентября республиканцами, trauma studies пытались привлечь внимание общества к жертвам и материальным следам катастрофы. Вместо бинарной оппозиции Своего и Другого эта стратегия предполагала метонимическое замещение жертв - готовность почувствовать их боль, воплотить ее в собственном теле. Сотни тысяч американцев, отстояв огромные очереди, по специальным билетам посетили специальную смотровую площадку, установленную рядом с развалинами Всемирного торгового центра. Их желание своими глазами увидеть следы катастрофы вряд ли стоит рассматривать как циничный туризм, получение некоего возвышенного удовольствия от зрелища трагедии. Более важным мотивом было стремление разделить общую боль - приобщиться напрямую к источнику новой коллективной идентичности.
Показательно, кстати, что уже в первые недели после трагедии раздавались предложения
сохранить часть руин ВТЦ (например, фрагмент металлического каркаса Южной башни) в качестве памятника событиям 9/11. Подобная стратегия репрезентации была характерна для теоретического периода развития trauma studies в 1990-е гг., когда акцент делался именно на историко-культурных следах и механизмах передачи травмы. После сентября 2001 г. понятие травмы стало трактоваться преимущественно как некая онтологическая нехватка, которая не может быть выражена средствами обычных источников и устоявшихся конвенциональных нарративов. Все исторические (в том числе и визуальные) источники свидетельствовали теперь не о самом событии, но о разрыве смысловых репрезентаций или кодов его осмысления. Когда в мае 2002 г. место катастрофы было полностью расчищено от завалов до «нулевого уровня» (Ground Zero), появились предложения сделать его мемориалом событиям 11 сентября. Этот огромный выжженный до базальта котлован, где уже невозможны какие-либо раскопки, своей серой пустотой призван был олицетворять произошедшую катастрофу. В этом же ключе сторонники trauma studies подчеркивали и нерепрезентирумость жертв, чьи останки оказалось практически невозможно идентифицировать и потому было запрещено показывать в СМИ [12, p. 75].
Как признают многие сторонники trauma studies, огромное влияние на эту стратегию репрезентации оказала «индустрия Холокоста», популяризованная Голливудом еще с конца 1970-х гг. и достигшая апогея в знаменитом «Списке Шиндлера» С. Спилберга. Образы Хо-локоста во многом стали клишированной моделью для восприятия большинства конфликтов и предельных событий ХХ в. от Первой мировой войны до войны в Югославии [13]. «Холокост теперь кодировался через литературные и медиа-репрезентации, воспроизводящие некие нарративные и драматургические конвенции. Это кодирование стало интерпретативной рамкой, посредством которой объяснялись такие события, как война в Ираке. Враг, будь то Саддам Хусейн или Осама бен Ладен, неизбежно приравнивался к фашистам, и его жертвы непременно требовали защиты» [14, p. 26]. События 9/11 самой своей невообразимостью также приравнивались к Холокосту [2, p. 9]. В их основе усматривалась некая единая внеистори-ческая травма эпохи модерна [15, p. 75]. Другим примером подобного трансцендирования представляется сборник «Травма и визуальное в эпоху модерна», авторы которого утверждают, в частности, что уже до событий 2001 г. башни-
близнецы Всемирного торгового центра символизировали потерю целостности, разорванность репрезентации или изначальную травму модерна [16, p. 21].
Как уже отмечалось, стратегия trauma studies предполагала масштабную медикализацию гуманитарного дискурса, целью которой провозглашался именно терапевтический эффект. Однако многие психотерапевты, работающие с родственниками жертв 9/11, сами испытывали постоянный стресс (или «вторичную травму») и признавались, что не могут справиться с терапевтическими задачами в рамках данной медицинской парадигмы [12, p. 3-4; 37, 119-122]. Пафос trauma studies казался все более сомнительным и в связи с откровенным использованием этого дискурса сторонниками демократической партии в своих социально-политических целях. Лозунг защиты гражданских прав (прав «жертв») стал поводом для американского военного присутствия в Афганистане и Ираке уже в эпоху президентства Б. Обамы [17, p. 17]. Кроме того, по мнению К. Сили, «медикализа-ция событий 9/11 дала государству дополнительные средства организации субъективного опыта граждан» [12, p. 158].
Еще более важным моментом критикам trauma studies представляется проблематичность «метонимической» модели репрезентации -подстановки себя на место жертв ради получения доступа к опыту Другого во всем его драматическом избытке. Подобная критика trauma studies острее всего была развернута левыми исследователями, в частности известным американским марксистом Дугласом Келлнером, который, продолжая линию «Негативной диалектики» Т.В. Адорно, выступает против каких-либо «позитивных» описаний опыта 9/11 вообще. По мнению представителей этой третьей стратегии репрезентации, речь всегда идет не о самих событиях 11 сентября 2001 г., а об идеологическом использовании их медиа-образов в определенных политических целях.
Келлнер рассматривает феномен 9/11 как симптом противоречий американского варианта глобализации: «Сама глобализация, уничтожая традиции и инкорпорируя инаковость в процессы модернизации и функционирование неолиберального рынка, создает себе противника -Другого». И далее: «Терроризм представляет собой обратную или темную сторону глобализации» [18, p. 41-42]. Именно американская политика на Ближнем Востоке и в Афганистане превратила исламский терроризм из локального феномена в глобальную угрозу, борьба с которой не будет эффективна, пока не изменится
сам характер глобализации: «Угроза терроризма сохраняется во многом потому, что глобализация не только объединяет людей, создает новые связи и отношения, но и безжалостно делит мир на богатых и бедных, создает конкуренцию и конфликты, разжигает ненависть и недовольство... События 9/11 положили конец фантазиям консервативной экономической политики Рейгана-Буша о том, что рынок способен сам решить все социальные проблемы и создать оптимальные механизмы как для индустрии, так и для всех прочих сфер жизни» [18, p. 45].
Продолжением этой политики стала и «война с террором», которую Келлнер называет terror war, подчеркивая, что она сама становится террористической. Ее специфическими чертами представляются не столько жестокость методов и затяжной характер, сколько целенаправленное создание атмосферы страха и массовой истерии. Кроме того, и действия террористов 11 сентября 2001 г., и реакция администрации Буша основаны на манипулировании медиа. Это, по мнению Келлнера, свидетельствует о выходе «общества зрелищ» на новый уровень, где идеологическое господство осуществляется за счет шокирования аудитории [11, p. 27-28].
Цель же самого Д. Келлнера состоит в том, чтобы сделать этот идеологический аппарат распознаваемым аудиторией, вызвать его «остранение». Собственный метод исследователь называет «диагностической критикой» [или «критической диагностикой» - diagnostic critique]: «Я занимаюсь диагностической критикой, которая использует фильмы для исследования надежд и страхов, дискурсов и идеологий, событий и социально-политических конфликтов эпохи. Этот подход предполагает диалектику текста и контекста - использование текста для понимания социальной реальности и событий, а также использование социально-исторического контекста для интерпретации фильмов. Подобно тому, как Вальтер Беньямин использовал поэзию Шарля Бодлера, чтобы осветить [illuminate] картины жизни Парижа XIX в., мы можем использовать фильмы для критического анализа современной эпохи. Для диагностической критики фильм является важным источником знаний, если аккуратно работать с ним, используя инструментарий исторической науки, социальной истории и критических media/cultural studies» [11, p. 46-47]. Формально признавая необходимость сочетания разных исследовательских подходов - марксизма и психоанализа, структурализма и постструктурализма, феминистской критики и исследований культуры - Келлнер, однако, отдает
явное предпочтение линейному социально-экономическому объяснению. Называя события 9/11 «отдачей» (blowback) или предсказуемым следствием глобализации, исследователь считает, что серьезный социальный анализ позволяет прогнозировать будущее. «Если мы не понимаем прошлого, мы не только обречены повторять его, - у нас нет шанса создать мирное, разумное и просвещенное будущее» [12, p. 38].
Наконец, четвертой стратегией репрезентации событий 11 сентября 2001 г. стали усилившиеся в конце 2000-х гг. memory studies - исследования коммеморации как многоплановой культурной практики, в рамках которых «травма» оказывается лишь ощущением сбоя традиционных механизмов передачи опыта между поколениями. Если исследования травмы делали акцент скорее на забвении и вытеснении из памяти, что, как отмечалось выше, размывало границы между разными историческими событиями и процессами, а также создавали некую «серую зону» [19, p. 79-83; 20] всеобщей вик-тимизации, то memory studies, наоборот, пытаются проследить «позитивные» социальные эффекты коммеморации. Подчеркнем также, что понятие травмы предполагает разрыв социальных и символических связей между человеком и социальными институтами, тогда как исследования памяти обращены как раз на социальные механизмы передачи символических кодов. «Социальная память - это всегда артикулированная память. Артикулированная не только в речи, но и в ритуалах. Она не только облечена в слова, но и «отыгрывается» [acted out]. Нарративы о событии создают последовательность образов, а также логические и семантические связи, которые удерживаются и воспроизводятся, становясь вместилищем памяти» [17, p. 125]. То есть memory studies придают самостоятельное значение разного рода посредникам трансляции культурных кодов - визуальным образам, ритуалам и т.д. Но в отличие от критической теории и «патриотической» стратегии республиканцев данная парадигма относит к разряду несколько наивных представление о полной управляемости оппозицией Своего и Другого, а также о возможностях ее идеологического использования.
Кроме того, в противовес политике «демони-зации» Другого в националистическом дискурсе или, наоборот, его «возвышенности» в trauma studies, парадигма памяти обнаруживает стремление проследить тонкие переходы и взаимосвязи Я и Другого, чьи взаимоотношения основаны именно на передаче культурного наследия. Это определяет задачу выстраивания про-
дуктивного диалога - сравнения воспоминаний и образов, а также их перевода на язык другой культуры. В качестве примера трудностей подобного диалога известный калифорнийский историк М. Джей рассказывает о поразившей его поначалу реакции одного чилийского интеллектуала на события 11 сентября 2001 г. Этого чилийца, как и большую часть его сограждан, дата 9/11 отсылает, в первую очередь, к перевороту А. Пиночета, пришедшего к власти при поддержке президента Никсона 11 сентября 1973 г. Память о событиях чилийского прошлого ведет к совершенно иным оценкам терактов 9/11. Для знакомого Джея эти события стали закономерным и вполне оправданным ответом американскому государству со стороны третьего мира. Разделяя траур своих сограждан по трагедии 2001 г. и не поддерживая идеи Кел-лнера об ответственности за эти события самих американцев, Джей тем не менее готов признать право на совершенно иные оценки произошедшего: «Не все мы живем по одному календарю и вспоминаем одни и те же события» [21, p. 187]. Пытаясь выяснить более глубокие корни восприятия событий 9/11 (не сводимые к геополитическим и экономическим причинам), сторонники memory studies обращаются к культурной памяти о великой депрессии; о двухсотлетней борьбе на фронтире; о классовой борьбе пролетариата; об иммиграции и кризисе старых национальных идентичностей и т.д. [1; 9].
Впрочем, исследования памяти связаны не только с поиском культурных истоков. Важным аспектом здесь выступает и исследование актуальных социально-культурных и политических процессов. Как отмечают Д. Бэлл, Дж. Эдкинс и Л. Кеннеди, распространение американской памяти о трагедии 9/11 также предполагает явные геополитические коннотации, поскольку, благодаря медиа, американскую память пытаются превратить в глобальную [6, p. 19; 22]. Но в отличие от установок trauma studies или критической теории, для них именно память о жертвах (а не экономические выгоды) становится местом политической борьбы [6, p. 232]. Таким образом, между исследованиями памяти и другими стратегиями репрезентации 9/11 также не существует непроходимой границы. Речь идет скорее о различии акцентов. Сторонники trauma studies ставят на первое место разрыв репрезентации, тогда как представители исследования памяти говорят о вытесняемой, - но сохраняющейся на уровне культурных практик, - памяти. Если националистическая стратегия делает акцент на макроуровне идентичности сообщества, а исследования травмы - на персональном со-
бытийном прошлом, то memory studies больше интересуют механизмы пересечения и взаимодействия этих уровней.
***
Таким образом, репрезентации событий 11 сентября 2001 г., с одной стороны, неизбежно оказываются зависимы от доминирующих социально-культурных трендов рубежа веков. С другой стороны, визуальный характер современной культуры, глобализация общественного мнения и академического сообщества ведут к тому, что Событие способно все более влиять на символические коды, изменять их. Взятые по отдельности, описанные выше стратегии репрезентации образа Другого - «демонизация», «травматизация», «остранение» и коллективная коммеморация - обнаруживают тенденцию к сращиванию с определенной идеологией: консервативным националистическим дискурсом; либеральной наднациональной биополитикой; радикальной левацкой критикой; культурной интеграцией европейского типа. Каждая из них склонна включать историю в настоящее, а потому требует критического осмысления и отказа от крайностей социально-политического, психосоматического или культур-фетишистского редукционизма. Сравнение этих стратегий должно позволить не просто выбирать «из нескольких зол меньшее», но рационально корректировать и политические практики, и культурные традиции - гибко выстраивать дистанцию в отношении прошлого. Как отмечает австралийский исследователь А. Мик (равноудаленный от американской биополитики и европейского культур-центризма), ни одна структура не интерпретирует сама себя [4, р. 279], поэтому травматический опыт ХХ в., память о культурном наследии, критическую теорию и национальную политику можно и нужно интерпретировать друг через друга. Именно в этом контексте интеллектуальная история все еще сохраняет свой когнитивный и социальный потенциал.
Список литературы
1. Chollet D., Goldgeier J. America Between the Wars From 11/9 to 9/11. N.Y.: Public Affairs, 2008. 441 p.
2. Kaplan E.A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature. N.Y.: Rutgers University Press, 2005. 186 p.
3. Campbell D. Atrocity, Memory, Photography: Imaging the Concentration Camps of Bosnia // Journal of Human Rights. 2002. Vol. 1. Iss. 1. P. 1-33.
4. Meek A. Trauma and Media: Theories, Histories, and Images. Routledge, 2010. 233 p.
5. Sturken M. The Aesthetics of Absence: Rebuilding Ground Zero // American Ethnologist. 2004. Vol. 31. Iss. 3. P. 311-325.
6. Boorstin D.J. The Image: A Guide to PseudoEvents in America. N.Y.: Vintage Books, 1992. 336 p.
7. Jameson F. Postmodernism and Consumer Society // Jameson F. The Cultural Turn: Selected Writings on the Postmodern, 1983-1998. N.Y.: Verso, 1998. P. 1-20.
8. Chua C. Bombarded by Soundful Images: An Audiovisual Account of 9/11 // PRism. 2007. Vol. 4. Iss. 3. P. 1-11.
9. Faludi S. The Terror Dream: Fear and Fantasy in Post-9/11 America. N.Y.: Metropolitan Books, 2007. 371 p.
10. Smelser N.J. September 11 2001 as Cultural Trauma // Cultural Trauma and Collective Identity / Ed. by J.C. Alexander. Berkley: University of California Press, 2004. P. 264-282.
11. Kellner D. Cinema Wars: Hollywood Film and Politics in the Bush-Cheney era. Wiley-Blackwell, 2010. 275 p.
12. Seeley K.M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. 254 p.
13. Voices of Trauma: Treating Psychological Trauma Across Cultures / Ed. by B. Drozdek, J.P. Wilson. Springer, 2007. 398 p.
14. Meek A. Trauma and Media: Theories, Histories, and Images. Routledge, 2010. 233 p.
15. Olick J.K., Demetriou C. From Theodicy to Ressentiment: Trauma and the Ages of Compensation // Memory, Trauma and World Politics: Reflections on the Relationship Between Past and Present / Ed. by D. Bell. Palgrave MacMillan, 2006. P. 74-98.
16. Wallace I. Trauma as Representation: A Mediation on Monet and Johnes // Trauma and Visuality in Modernity / Ed. by L. Saltzman, E. Rosenberg. Dartmouth College Press, 2006. P. 3-27.
17. Bell D. Memory, Trauma and World Politics // Memory, Trauma and World Politics: Reflections on the Relationship Between Past and Present / Ed. by D. Bell. N.Y.: Palgrave MacMillan, 2006. P. 1-32.
18. Kellner D. From 9/11 to Terror War: The Dangers of the Bush Legacy. Rowman & Littlefield Publishers, 2003. 319 p.
19. LaCapra D. History and Its Limits: Human, Animal, Violence. Ithaca, 2009. 230 p.
20. LaCapra D. History and Memory After Auschwitz. Ithaca: Cornell University Press, 1998. 214 p.
21. Jay M. Refractions of Violence. Routledge, 2003. 235 p.
22. Kennedy L. Remembering September 11: Photography as Cultural Diplomacy // International Affairs. 2003. Vol. 79. P. 315-26.
REPRESENTATIONS OF UNIMAGINABLE: IMAGES OF THE OTHER AND MEMORY POLITICS IN THE USA AFTER THE 9/11 EVENT
F. V. Nikcolai
The article concerns the main ways of representation of 9/11 events in the American cultural studies: glorification of national politics, trauma study's metonymical victimization, critical theory, and memory studies. All of them generate the specific image of the Other through the conservative nationalist discourse, liberal international biopolitics, radical critique, or European cultural integration.
Keywords: memory studies, media-event, limits of representation, the Other, trauma studies, intellectual history.
