CC BY
164
Вестник ПСТГУ
II: История. История Русской Православной Церкви.
2013. Вып. 6 (55). С. 7-30
Религиозно-политические искания С. Н. Булгакова (1905—1917):
ОТ «АНТИХРИСТОВА САМОДЕРЖАВИЯ»
к «теократии Белого Царя»
К. Я. Паромов
В основу статьи легло утверждение крупного русского мыслителя, общественного и церковного деятеля С. Н. Булгакова о неразрывной связи всех аспектов человеческой деятельности с религией, которая определяет их сущностное содержание. Особый интерес здесь имеет политический аспект. Политическая позиция С. Н. Булгакова недостаточно изучена, тем более рано говорить о всестороннем ее осмыслении. Даже при беглом обзоре политически значимых деклараций бросаются в глаза кардинальные изменения в его отношении к русскому самодержавию, относящиеся к 1905—1917 гг. Одновременно менялся и религиозный настрой философа, оставлявшего окрашенный в христианские тона идеализм ради «веры отцов», православной церковности. Сергей Николаевич двигался в сторону приятия «исторической церкви» с ее далеко не однозначным наследием и многообразным опытом, внешне столь отличным от идеала первых христианских общин. Разумеется, такая эволюция не была лишена оригинальных черт, коренящихся в ранней революционности С. Н. Булгакова: для намечавшейся «симфонии» характерны апокалипсические интонации.
Сергей Николаевич Булгаков (1871—1944) принадлежит к тем общественным деятелям, свидетелям переломного времени русской и мировой истории, которые, остро и глубоко переживая «свою современность», неутомимо искали ответы на ее вопросы. Профессор-протоиерей, философ-богослов, оставивший отеческую семинарию ради гимназической «писаревщины» и университетской политэкономии, рисовавший «освободительному движению» перспективы «христианской политики», зревший «религиозную задачу» страны и народа, он был характерной фигурой эпохи.
Поиск неколебимых основ русской жизни — в науке, политике, искусстве, религии — таков, без сомнения, основной вектор недюжинной активности Сергея Николаевича, предопределивший многообразие встреч, серьезность увлечений, остроту и динамизм положений, размах начинаний. Упорство в стремлении к выходу из вековых противоречий, понятых крайне широко, от экономики до мистики1, вкупе с несомненной искренностью и глубиной самосознания прида-
1 Перечень книг, выпущенных С. Н. Булгаковым в России: «О рынках при капиталистическом производстве» (1896), «Капитализм и земледелие» (1900), «От марксизма к идеализму»
ют одиссее Булгакова черты, выделяющие его среди множества интеллигентных современников, идеологов и практиков, словом или делом силившихся угадать прошлое, настоящее, будущее исторического поворота. И одновременно с именем С. Н. Булгакова связано появление нового типа русского общественника, заново открывающего «веру отцов», в свете которой возникали темы и вопросы, казалось бы, давно продуманные, навсегда решенные2.
Привлекает внимание политическая деятельность мыслителя и публициста. Подробные исследования этого аспекта его творчества не охватывают целиком межреволюционный период, полный особой динамики, сказавшейся в поисках героя. Характеристики, данные М. А. Колеровым и Е. А. Голлербахом, верны здесь лишь отчасти. Сопряжением констатаций — социалист, требующий ликвидации самодержавия3, и идеолог «русского христианско-либерального национализма», искавшего опоры торгово-промышленных кругов первопрестольной4, — еще не получить картину живого развития политической мысли и деятельности Сергея Николаевича, фрагменты которой хотелось бы рассмотреть. К тому же сопряжение это представляется трудновыполнимым. Если стремление переустроить общественные отношения на социалистических началах, что, в свою очередь, совершенно естественно подразумевало изменение наличного политического порядка, и было свойственно Сергею Николаевичу на определенном, весьма значительном этапе жизни, то самооценка, близкая к определению Е. А. Голлербаха, кажется не столь характерной для Булгакова.
Очевидна необходимость в очередной раз пристально вглядеться в наследие философа, пытаясь понять, как же на страницах «Русской Мысли» появилась его апология грядущей «теократии Белого Царя»5. Что это — необычайный пафос начала грандиозной войны, минутное забытье вчерашнего тираноборца6 либо мы имеем дело с кардинально иными представлениями, показавшимися в момент величайшего исторического напряжения. Но если так, то где причины, и каковы пути этого перерождения, сказавшегося разительной переменой тона? Вероятно, искать ответ нужно не в относительно спокойной «поствеховской»
(1903), «Два града: Исследования о природе общественных идеалов» (1911), «Философия хозяйства» (1912), «Очерки по истории экономических учений» (1913), «Свет невечерний: Созерцания и умозрения» (1917), «Тихие думы» (1918). Упомянем статьи в знаковых сборниках «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918), частые газетно-журнальные публикации. Затем была долгая полоса эмигрантского, богословского по преимуществу, творчества.
2 См., напр.: Бердяев Н. Типы религиозной мысли в России. Возрождение православия // Русская Мысль. 1916. № 6. С. 1—31; Розанов В. В. О С. Н. Булгакове // Колокол. 1916. 2 сент.
3 См.: Колеров М. А. Не мир, но меч. Русская религиозно-философская печать от «Проблем идеализма» до «Вех». 1902-1909. СПб., 1996. С. 5.
4 См.: Голлербах Е. А. К незримому граду: Религиозно-философская группа “Путь”(1910 — 1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 21, 59.
5 Булгаков С. Русские думы // Русская Мысль. 1914. № 12. С. 114.
6 «В студенчестве я мечтал о цареубийстве (хотя, разумеется, меня начинало трясти уже при мысли об исполнении акта), когда я вступил на путь религии, самодержавие казалось мне главнейшим религиозным врагом...» (Булгаков С. Н. Пять лет (1917-1922) // С. Н. Булгаков: pro et contra. Личность и творчество Булгакова в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 2003. Т. 1. С. 87).
поре книгоиздательства «Путь»7, а в бурной революционной эпопее Сергея Николаевича. Весьма сомнительно предположение о полном изживании тогдашних наработок, ведь активность его была велика, а деятельность многообразна. Во всяком случае, едва ли не основную обретенную в то время ценность Булгаков сохранил на всю жизнь. Речь идет, конечно, об уверенности в неразрывной связи религиозной сферы жизни со всеми иными ее проявлениями, в нашем случае — с политикой.
Разумеется, С. Н. Булгаков обнаружил эту связь не первым. При начале интеллигентской дискуссии об особенностях отечественного исторического пути религиозная принадлежность русских была названа подлинно судьбоносным обстоятельством. «Для России возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ», — уверял тогда А. С. Хомяков8. Его же апологетика, казалось, уверенно разрешала проблему, ставшую со временем чуть ли не главным камнем преткновения у стен Церкви, чья зависимость от государственной власти вызывала в среде позднейшей интеллигенции привычное негодование в оба адреса. К примеру, Д. С. Мережковский на одном из религиозно-философских собраний в апреле 1902 г. категорично формулировал: «Православная вера совпадает с государством. Но прежде чем подойти к православной вере, надо ее отличить от государственной веры. Это трудно сделать»9. За полвека до того это было возможно. «Мы думаем, что, будучи свободен, государь, как и всякий человек, может впасть в заблуждение и что если бы, чего не дай Бог, подобное несчастие случилось, несмотря на постоянные молитвы сынов Церкви, то и тогда император не утратил бы ни одного из своих прав на послушание своих подданных в делах мирских; а Церковь не понесла бы никакого ущерба в своем величии и в своей полноте: ибо никогда не изменит ей истинный и единственный ее Глава. В предположенном случае одним христианином стало бы меньше в ее лоне — и только», — писал в 1852 г. А. С. Хомяков10.
Его имени не встретить в пантеоне тех, кто, на взгляд С. Н. Булгакова, приближал «день погибели исторического Аримана русской жизни»11. Безобидное название статьи — «С новым годом!» — не уберегло напечатавший ее молодой киевский журнал «Юго-западная неделя» (1904. № 1) от закрытия. Глава местного жандармского управления посчитал, что идею выступления лучше всего выразит лозунг: «Долой самодержавие»12. Актуальность статьи Сергей Николаевич не преминул подчеркнуть год спустя, опубликовав материал с тем же названием и того же направления (лишь несколько смягчив резкость тона и умерив образность речи) на страницах «толстого» столичного журнала «Вопросы Жизни», как
7 Будучи членом редакционного комитета, С. Н. Булгаков играл видную роль в работе этого издательства, возникшего в 1910 г.
8 См.: Хомяков А. С. О юридических вопросах. Письмо к издателю «Русской беседы» // Полное собрание сочинений А. С. Хомякова. М., 1900. Т. 3. С. 335.
9 Записки петербургских Религиозно-философских собраний (1901-1903 гг.). М., 2005.
С. 149.
10 См.: Хомяков А. С. Сочинения: В 2 т. Т. 2: Работы по богословию. М., 1994. С. 31.
11 Цит. по: Локтева О. К. Неизвестная статья С. Н. Булгакова (1904) // Россия и Реформы. Вып. 2. М., 1993. С. 76.
12 Там же. С. 70.
только тот оказался в его распоряжении (вместе с прежним названием «Новый Путь» журнал к этому времени окончательно утратил контроль Мережковских). Булгаков писал: «Поражено самое сердце народа — его религиозная жизнь, которую преступно хотели использовать с политическими, точнее, полицейскими целями. <...> Пусть же, наконец... разрешится или, если нужно, разрубится гордиев узел нашей истории, которым связана вся наша жизнь. пусть скорее начнет освобождаться от безобразящих ее исторических наростов и распрямится во весь свой действительный рост народная душа. С новым годом, друзья и братья!»13
Единовластная монархия — это главная угроза подлинной церковности, таков, без сомнения, лейтмотив булгаковских выступлений предреволюционной и революционной поры, центром которых стала проблема сущностно необходимого сопряжения христианства и социализма. Стоит отступить чуть назад, дабы полнее представлять спектр взглядов, — ко времени петербургских Религиознофилософских собраний (1901-1903), демонстрировавших различные уровни постановки важных Сергею Николаевичу тем.
Показательно, что ббльшая часть «Писем из России», размещенных киевским профессором коллежским советником С. Н. Булгаковым летом-осенью 1902 г. за подписью «Ак.» в революционном «Освобождении» давнишнего политического союзника П. Б. Струве, имела заголовок «Самодержавие и православие». Именно к «искренним приверженцам православной церкви» обращал Сергей Николаевич свои увещания: «Если вы выступите за дело свободы во имя Бога, вы приведете к Богу многих. Духи лжи, насилия и злобы своим орудием избрали самодержавие, которое душит все, что оно может задушить в России. Час победы над самодержавием и будет часом торжества религиозной свободы в России. Всякое свободное религиозное искание противно духу самодержавия и представляет уже отрицание его, даже в том случае, если это искание не ведет еще к прямому отвержению самодержавия»14.
Бескомпромиссное отрицание сложившихся церковно-государственных отношений логично соседствует в «Письмах.» с утверждением невозможности любого иного подхода к этой проблеме. Тревожат конечно же голоса столичных собраний, где какие-никакие («ббльшая часть этих литераторов непопулярна, это гг. Мережковский, Розанов, Минский и др.», — писал тогдашний единомышленник С. Н. Булгакова Н. А. Бердяев в «Освобождении» 1903 г.15), но все же, несомненно, интеллигенты собеседовали с представителями клира и чиновниками «ведомства православного исповедания» с санкции «одиозно-
13 Булгаков С. С новым годом! // Вопросы Жизни. 1905. № 1. С. 312—313.
14 Цит. по: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 51—52.
15 Бердяев Н. Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные (1900 — 1906 г.). СПб., 1907. С. 138. Об идейной близости и сотрудничестве С. Н. Булгакова и
Н. А. Бердяева накануне и в начале первой революции см., например: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 51—55, 61, 86, 89, 116 и др. По впечатлению современника, «они появились, как пара... мечтали о собственном органе... смелели своею позициею — “религиозною",.. они были “парой", “Булдяевым" (выделено А. Белым. — К. П.)» (Белый А. Булгаков // Минувшее. Вып. 9. М., 1992. С. 342- 343).
го» К. П. Победоносцева16. Достаточно сказать, что одним из активных членов-учредителей собраний был состоявший чиновником по особым поручениям при обер-прокуроре Святейшего Синода В. М. Скворцов, редактор «Миссионерского обозрения», помянутый Сергеем Николаевичем между Катковым и Круше-ваном в перечне антигероев «русской жизни», обнародованном «Юго-западной неделей» и открывавшемся Малютой Скуратовым17.
Однако в заключительном фрагменте «Писем.» автор, выражая сожаление об «ублюдочной форме» религиозно-философских собраний, особо нападал на Д. С. Мережковского18 (идейного конкурента, если не вовсе антагониста, лично ему пока не известного). Прислушаемся к Н. А. Бердяеву, чтобы лучше понять выбор Сергея Николаевича. «Он говорит иногда очень резкие истины представителям духовенства, но да будет стыдно ему за то место, где он легко утверждает, что в “самодержавии есть зерно религиозное”», — таков главный укор Дмитрию Сергеевичу, вышедший из-под пера Николая Александровича на страницы «Освобождения»19. Упрек Бердяева будет особенно силен, если не упускать из вида центральную идею его выступления (полностью согласную со словами Булгакова, прозвучавшими в журнале ранее): «Всякое религиозное искание. всякое духовное алкание и. творчество неизбежно упирается в одну точку, в которой связываются и развязываются все узлы русской жизни — в русское самодержавие и по объективной логике требует устранения самодержавия, хотя бы это и не было определенно сознано»20.
Действительно, на одном из заседаний, посвященном вопросу о свободе совести, Д. С. Мережковский произнес взволновавшую Бердяева фразу, однако тут же добавил: «Мы теперь не можем вполне религиозно ощутить, что “царь отец”. Это для нас только легенда прошлых веков. Когда церковь пользуется средствами насилия, то это не от Христа и не от христианского государства, возможного в будущем»21. Делались им и ранее высказывания, достойные отповеди Николая Александровича — «в русском самодержавии нет ничего мистического.»22. Но ни по мысли, ни по тону их нельзя поставить вровень с теми констатациями, что прозвучали, например, в открывшем собрания докладе В. А. Тернавцева23: «Верховная власть, религиозная по своему происхождению и помазанию, носительница величайших вероисповедных упований — действующая через бюрократию, этих упований не вмещающую, к благу управляемых непоправимо
16 В ту пору для Булгакова и Бердяева знаменитый обер-прокурор олицетворял антихристианскую сущность, «полицейский дух» «русского самодержавия», ведомого «идеалом низменного государственного позитивизма» (см.: БердяевН. Sub specie aetemitatis. С. 135; Христианский социализм (С. Н. Булгаков): Споры о судьбах России. Новосибирск, 1991. С. 75).
17 Не совсем понятно, почему в таком случае список истинных «сынов Отечества» не был начат именем митрополита Филиппа (Колычева). Можно предположить, что уже этот сан (вкупе со святительским нимбом?) был для революционно настроенного Булгакова слишком скомпрометирован.
18 См.: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 53-54.
19 Бердяев Н. Sub specie aetemitatis. С. 146 -147.
20 Там же. С. 139.
21 Записки петербургских Религиозно-философских собраний. С. 134.
22 Бердяев Н. Sub specie aetemitatis. С. 147.
23 С весны 1902 г., кстати, служившего в Синоде.
равнодушную, чуждую чувства ответственности за свои дела. <...> Проповедники Русской Церкви. наставлены в вере в большинстве односторонне, часто ложно воодушевлены, мало знают и еще меньше понимают всю значительность мистической и пророческой стороны христианства. <.> Единственно, что они хранят как истину для земли и о земле, — это самодержавие как некий начаток нового порядка и как бы “новой земли”. <.> Русская Церковь народна. Она не покидала своего народа среди всех его унижений. Его душевный вопль обратила в молитву. Жажду освобождения вправила в надежду на Бога Живого, держащего в страшной руке своей сердце Царя»24. Мережковский с его робкой двойственностью теряется на фоне формулировок «богослова-эрудита, пламенного православного», как на закате дней вспоминала Валентина Александровича З. Н. Гиппиус25, значительную часть рассказа о собраниях отведшая разбору его программного выступления «Русская Церковь перед великою задачей».
Главная идея Тернавцева явным образом противоречила размышлениям Бердяева над проблематикой собраний, приведшим к постулату: «.свободное отношение между интеллигенцией и церковью. возможно только при “одолении” самодержавия, при устроении свободной церкви»26. Валентин Александрович рисовал качественно другие, иной глубины перспективы, уверяя: «Наступает время открыть сокровенную в христианстве правду о земле21 — учение и проповедь о христианском государстве. Религиозное призвание светской власти, общественное во Христе спасение — вот о чем свидетельствовать теперь наступает время. <.> Это и будет началом религиозно-общественого возрождения России. Здесь, обновившись в нравственном существе своем, русская интеллигенция найдет новую жизнь, новые цели и, наконец, дело, которого безуспешно искала с самого своего возникновения»28.
Ничего подобного в ходе собраний Дмитрий Сергеевич себе не позволял ни до, ни после приведенной Бердяевым реплики. Думается, причина их совместного с Булгаковым нажима заключалась отчасти в том, что Д. С. Мережковский еще не представлялся однозначной, одиозной фигурой (т. е. его можно было пытаться «повернуть» в нужном направлении), кроме того, обладал определенным положением в литературном мире, а также имел журнал29, главной удачей которого являлись пока записки собраний. Впрочем, и к В. А. Тернавцеву у С. Н. Булгакова могло быть, как станет видно ниже, особое отношение, вовсе отличное
24 Записки петербургских Религиозно-философских собраний. С. 5, 7, 10.
25 Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский // Живые лица. Воспоминания. Кн. II. Тбилиси,
1991. С. 218.
26 Бердяев Н. Sub specie aetemitatis. С. 141.
27 Здесь и далее все выделения текста принадлежат авторам.
28 Записки петербургских Религиозно-философских собраний. С. 19.
29 Разрешение на издание было получено лишь благодаря знакомству Д. С. Мережковского с В. П. Мещерским, ходатайствовавшим пред двумя министрами внутренних дел, Д. С. Си-пягиным и В. К. Плеве. Последний выказал «положительное отношение» к Дмитрию Сергеевичу в официальном разговоре с будущим редактором-издателем журнала П. П. Перцовым (см.: Евгеньев-Максимов В., Максимов Д. Из прошлого русской журналистики: Статьи и материалы. Л., 1930. С. 149).
от сдержанно-корректного, продемонстрированного Н. А. Бердяевым30. Мережковский же, оказавшись в фокусе столь придирчивого внимания, действительно пошел на уступки.
После закрытия собраний указом Святейшего Синода от 5 апреля 1903 г. и прекращения с февраля 1904 г. публикации выступлений и полемики в «Новом Пути» Д. С. Мережковский, похоже, был склонен внять призыву Н. А. Бердяева. Последний информировал П. Б. Струве в августе 1904 г.: «Нам, т. е. главным образом мне и Сергею Николаевичу (Булгакову. — К. П.), предлагают вступить в редакцию “Нового Пути” на очень выгодных условиях. Для этого к Серг[ею] Никол[евичу] специально приезжал в Крым официальный делегат (секретарь редакции Г. И. Чулков. — К. П.) от “Н. П.”. Комбинация такова, что мы делаемся фактическими хозяевами журнала. Розанов может быть совершенно устранен, так же как и некоторые другие подобные писатели. Но нам навязывается в качестве редактора Философов. Клянутся, что он человек очень радикальный и что с ним легко иметь дело»31. Согласно Г. И. Чулкову, Д. С. Мережковский, предлагая ему работу в редакции, объяснился: «Дело в том, что те политические тенденции, какие иногда сказываются в нашем журнале, нам самим опостылели. Журнал надо очистить от этого полуславянофильского, полуреакционного наследия.» С чем мемуарист вполне справился. «После моего вступления в редакцию (в апреле 1904 г. — К. П.) не было поводов для упреков в политической и социальной реакционности: придраться было не к чему. Но самые религиознофилософские темы, интересовавшие нас, были, как известно, под запретом русского либерализма»32. Однако происшедшая перемена вызвала и более доброжелательный интерес. « — Что сталось с “Новым путем”? — спросил Булгаков. — Я слежу внимательно за каждой книжкой. С апреля по сентябрь он как будто изменил политическую программу», — так начались переговоры о привлечении к сотрудничеству Сергея Николаевича и Н. А. Бердяева, вскоре возглавивших издание. «В сущности журнал (в январе 1905 г. получивший название «Вопросы Жизни» и окончательно сменивший состав редакции, включая Д. В. Философо-ва. — К. П.) приветствовал революцию, и это было совершенно ясно. И непонятно было не то, что из семи политических статей (первого номера. — К. П.) были запрещены две, а то, каким образом правительственный чиновник мог допустить на страницах подцензурного журнала совершенно недвусмысленный призыв к свержению существующего строя»33.
Важно отметить, что у С. Н. Булгакова сложился к тому времени определенный идеал, делавший неизбежным его участие в борьбе с «царизмом» за истинное христианство, осуществимое в «свободном союзе людей, объединенных любовью в церкви, т. е. идеал безвластия». «Свободная теократия» должна была все ярче светить человечеству вслед за падением своего антипода — русского самодержавия, вдвойне виновного, т. к., кроме прямой вражды, силилось карикатурной имитацией заслонить чаемый церковный подлинник. Ибо «офи-
30 См.: БердяевН. Sub specie aetemitatis. С. 142-143.
31 Цит. по: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 75.
32 Чулков Г. Годы странствий. М., 1999. С. 77, 78.
33 Там же. С. 81, 87.
циальное “православие”. в течение веков позорило христианскую религию союзом с господствующей формой государственности», сиречь «деспотическим автократизмом татарско-турецкого типа», возведенным в ранг «христианской формы правления... Византией и раболепствующей официальной церковью», чей «бог — самодержавие». В качестве спасительного рецепта предлагалось понять политику как «религиозное делание», единственная цель которого — «анархический коммунизм» — на практике достижима через принятие «требований радикально-демократического и коллективистского характера», выдвигаемых современными «демократическими и социалистическими партиями»34.
Естественно, «делание» не имело конфессиональной «привязки». Так, в самом начале весны 1906 г. С. Н. Булгаков писал М. О. Гершензону: «Милый Михаил Осипович! В Киеве возникает ежедневная христианская газета под моей редакцией. и уж несомненно в общ[ественно]-полит[ическом] отношении самого прогрессивного направления, замышляется как орган всероссийский. Если Ваша теоретическая совесть не воспрепятствует Вам. быть в числе сотрудников открыто и решительно христианской газеты, то я был бы искренно рад иметь Вас в числе их»35. Действительно, в программной статье Булгаков настаивал, говоря о необходимости организации: «Дело христианской политики должно быть делом междувероисповедным и — в идее — всенародным (в смысле международным. — К. П.), хотя пока мы ставим чисто национальные, русские задачи. <.> Союз должен объединять всех, разделяющих и сходно понимающих основные задачи христианской политики, без различия конфессиональных убеждений и отношения к той или иной церковной организации». Боле того, ведь «демократическое движение, хотя и основывается на началах языческого гуманизма, стремится воплотить в общественных отношениях чисто христианские заветы любви, свободы и равенства. Поскольку оно это делает, оно является христианским движением.»36.
Именно в «гнете самодержавия над православной церковью», «сильнейшим образом» ощущаемом «всеми не отравленными казенщиной христианами», в их «стремлении к освобождению церкви» видел С. Н. Булгаков залог неизбежного союза с секулярным «освободительным движением»37. Казалось, лишь обоюдные предрассудки мешают этому объединению в решении «чисто национальной, русской задачи». Вполне естественно, он приступил к их рассеиванию. Пропаганда «христианской политики» велась как среди интеллигенции (в первую очередь сами читатели «Вопросов Жизни» и «Полярной Звезды»), так и среди духовенства. Были и результаты. Написав «Неотложную задачу», Сергей Николаевич развивал положения программы на собраниях столичного и киевского духовенства. Е. Н. Трубецкой, участвовавший в последнем совещании, поделился впечатлениями на заседании ЦК кадетской партии 13 ноября 1905 г. Прото-
34 Булгаков С. Неотложная задача // Вопросы Жизни. 1905. № 9. С. 335, 336, 340, 341, 359.
35 В ожидании Палестины. 17 писем С. Н. Булгакова к М. О. Гершензону и его жене. 1897— 1925 гг. // Неизвестная Россия. ХХ век. Книга вторая. М., 1992. С. 131.
36 Булгаков С. Неотложная задача. С. 349, 350, 359.
37 Булгаков С. Н. Религия и политика // Полярная Звезда. 1906. № 13. Цит. по: Христианский социализм (С. Н. Булгаков). С. 65.
кол сохранил основу его рассказа: «Священники после беседы с Трубецким и Булгаковым просветлели. Могущественный орган пропаганды. Священники — реальные политики. <.> На крестьянском союзе был поп, высказавшийся за террор. <.> Царский сан не признают непререкаемо священным. Форма правления безразлична. Нужно освободить от бюрократии, необходима перестройка церкви на демократических началах»38.
Здесь же необходимо вспомнить киевское выступление, посвященное двадцатипятилетию кончины Ф. М. Достоевского, чей творческий поиск мог бы авторитетно свидетельствовать «освободительному движению» актуальную правду христианства. Однако нужно было помянуть те недоумения, которые вызывались иными взглядами великого писателя, трактовавшимися обычно в социальнополитическом ключе и зачастую неприемлемыми для интеллигентного читателя. Речь идет о монархических симпатиях Ф. М. Достоевского, питавшихся народной верой в царя. «От философской лжи противников» из рядов «освободительного движения» он «не сумел отделить» их «относительную политическую правду и связать ее со своей религиозной правдой. Обеим сторонам казалось, что, только отрицая религию, и можно отрицать бюрократическое самовластие, гипноз исторического факта заслонял ту истину, что такое самодержавие можно и должно отрицать и во имя религиозной правды и что именно религиозная критика абсолютизма, инстинктивно хватающегося за авторитет религии, может быть для него самой убийственной. <.> Достоевский отстаивал самодержавие во имя свободы народной, — это факт. <.> Отношение царя к народу он конструировал как отца и детей, отводя в этой конструкции место и совещательному народному представительству. Здесь можно видеть оптический обман, историческую иллюзию, но не ошибку нравственного суждения»39.
Выступив в Киеве, Сергей Николаевич «обелил» Достоевского в предисловии к собранию сочинений, выполненном по просьбе вдовы писателя, которая прежде отказалась от текста Д. С. Мережковского. Сам Булгаков критически характеризовал работу предшественника в письме А. С. Глинке (Волжскому) 4 декабря 1906 г.: «Это кощунственный канкан на могиле Достоевского, вбивание осинового кола, щеголяние во вновь примеренном костюме — анархическом. Ведь это самоновейшее открытие, что государство, а не только самодержавие от антихриста»40. Замечание отсылает к политической тактике «Неотложной задачи» вкупе с таким же прагматизмом киевской речи41, особенно заметном при словах о «западном парламентаризме» — «не идеальном, но все же исторически пока лучшем политическом режиме», в отличие от «идеального, но в действительности не существующего самодержавия», пленившего Федора Михайловича42.
Неудивительно, что первым чтением только открытого в Москве Религиознофилософского общества памяти Вл. Соловьева стал доклад его председателя
38 Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 174 -175.
39 Булгаков С. Н. Венец терновый. Памяти Ф. М. Достоевского // Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 236, 237.
40 Цит. по: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 197.
41 Затем статьи в столичной «Свободе и Культуре» С. Л. Франка и П. Б. Струве.
42 Булгаков С. Н. Венец терновый. С. 237.
С. Н. Булгакова «Достоевский и современность»43, вновь оправдывавший великого писателя уже перед общественностью первопрестольной. Повторяя 5 ноября 1906 г. свою вступительную статью, Сергей Николаевич подтверждал: «Да, для нас это не гипотеза, а нечто совершенно достоверное, что Достоевский оказался бы в числе духовных вождей русского народа в борьбе его за освобождение от бюрократического вампира, от нового татарского ига»44. «Хотя и поругивают, но есть и похвалы и большой интерес», — писал он А. С. Глинке (Волжскому)45.
Продолжалась активность в русле проповедуемой «христианской политики», но, по меткому замечанию А. В. Карташева, познакомившегося и сблизившегося с Булгаковым как раз в годы первой революции, — «внешнее положение» Сергея Николаевича «всегда отставало от быстрого полета его внутренней эволюции»46. Перемены хорошо заметны по письмам А. С. Глинке, доверенному корреспонденту, соучастнику многих замыслов и предприятий. 14 декабря 1906 г. С. Н. Булгаков писал из Москвы в Симбирск: «.все больше проникаюсь настроением, что мы стоим еще накануне таких великих событий, перед которыми и Государственная Дума, и наши практические замыслы (журнал, газета, общество, агитация. — К. П.) — сущие пустяки. И все больше начинает казаться, что хотя и религиозно неправ Мережковский, но он может оказаться исторически прав, т. е. что вся историческая черносотенная церковь пойдет на слом, история заставит забыть о ней раньше, чем станет ощутительно явление Церкви»47. Баллотируясь во II Думу «во имя. религиозно-общественных настроений» («религиозное участие в общественности — долг перед жизнью»48), за неделю до открытия заседаний Булгаков признавался: «Избрание. легло на меня такой тяжестью, что я и не ожидал, хотя и стараюсь настроить себя так, чтобы идти туда во имя Господне. Но гнутся мои слабые плечи.»49
Работа в Думе, как известно, стала одним из поворотных событий долгой мировоззренческой одиссеи С. Н. Булгакова. Новый опыт принес уверенность, что преодоление широчайшего политического кризиса возможно лишь при выполнении основных условий, четко обозначенных им в стенах депутатского собрания: «Власть должна поднять свой престиж» — стать «носительницей права», обладающей потому «моральным авторитетом». Именно «помочь власти поднять свой престиж лежит на обязанности народного представительства». Дума же, на взгляд Сергея Николаевича, являла пока только отголосок «того кровавого боя, той схватки, которую представляет собою наша теперешняя жизнь»50. Нежела-
43 См.: Носов А. А. От «соловьевских обедов» — к религиозно-философскому обществу // Вопросы философии. 1999. № 6. С. 94.
44 Булгаков С. Н. Через четверть века (1881—1906) // Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Т. I. СПб., 1906. С. XXXIII.
45 Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках С. А. Аскольдова, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, Е. Н. Трубецкого, В. Ф. Эрна и др. М., 1997. С. 113.
46 Цит. по: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 62.
47 Взыскующие града. С. 121.
48 Там же. С. 109.
49 Там же. С. 129.
50 Герье В. И. Вторая Государственная дума // С. Н. Булгаков: pro et contra. С. 189, 190.
ние, неумение или прямо неспособность большинства коллег подняться над этой «схваткой» и, сознавая ответственность за Россию, приступить к требующему чуткости, самоотречения и терпения труду подлинно «народного представительства» сильно подействовали на Булгакова. Кумиру «общественности» был нанесен серьезный урон. И если летом минувшего 1906 г. Сергей Николаевич недоумевал в письме А. С. Глинке: «Не знаю, преимущество ли, или недостаток Ваш... что Вы так. спокойно не участвуете в “жизни”, а я несу это неучастие не только как тяжесть, но и как грех, нахожусь в постоянном неравновесии, переходящем по каждому поводу в истерику.», то 27 мая 1907 г. по тому же адресу раздались иные речи: «Думские впечатления. дали мне огромный душевный и жизненный опыт. Сами собой стали знаки вопроса. над старыми догмами христианской “политики”, “общественности”. Мое отношение к политике теперь совершенно внешнее, и, хотя я никогда столько не был занят ею, но и никогда не был так внутренне от нее свободен. Работу эту я считаю и своим патриотическим долгом перед страной, — у меня историческое почти отчаяние в сердце, но я считаю, что в порядке эмпирическом и историческом надо делать все, чтобы предотвратить что можно. Я полагаю, что мы обязаны делать это перед Богом. Политически я независим, очень поправел (зову себя черносотенным кадетом), страшно еще раз разочаровался в себе и своих силах, и чему действительно учит. Дума — это смирению, вытекающему из опытного сознания своего бессилия. Никогда заповедь о нищете духовной. не была так близка, как здесь. <.> “Реформировать” церковь я уже не собираюсь. Я хотел бы быть в законодательстве лишь пономарем, чистить стекла, мести пол.»51
Памятуя депутатскую страду, современники склонны были объяснять главную перемену в жизни Сергея Николаевича таким образом: «В сутолоке Таврического дворца С. Н. Булгаков сжимался, проходил через парламентское торжище сторонкой, в кулуарах помалкивал, больше слушал, пощипывая маленькую, темную бородку и улыбался насмешливо, невесело. <.> Недолго продолжалась политическая деятельность этого богато одаренного мыслителя. <.> Внутренне он уже готовился к высокой пастырской деятельности»52. Сам Сергей Николаевич был далек от такой прямолинейности, однако все в том же пространном письме объяснял А. С. Глинке постигшую его в столице перемену: «“Линяние” мое. совершается... если кратко и условно выразиться, к “православию” с его аскетической, мироотрицающей философией. <.> За это время мне пришлось — хотя и мало — знакомиться с аскетической и святоотеческой литературой, на Святой я проникался Тихоном Задонским, и мне давало это так много, так открывало внутренние очи и обнаруживало кривость и религиозную непод-линность многого. <.> Часто видаюсь здесь с Тернавцевым. <.> .утешаюсь церковностью еп[ископа] Евлогия»53. «Бердяев покачивает головой.», — сообщал он чуть ранее54.
51 Взыскующие града. С. 102, 144 — 146.
52 Тыркова-Вильямс А. В. На путях к свободе. М., 2007. С. 319-320.
53 Взыскующие града. С. 144-146.
54 Там же. С. 141.
Иные настроения требовали соответствующего общения. Еще 12 февраля 1907 г. Булгаков упомянул Волжскому о знакомстве с М. А. Новоселовым, отозвавшись о нем: «Очень мил и подлинно религиозен, Вам бы понравился»55. Дума только поспособствовала развитию отношений. «Очень сблизился я за это время с Новоселовым, в котором много подлинной церковности. <.> И тем самым я стал ближе к “исторической” церкви, стал еще больше “православным”», — заключал Сергей Николаевич56. Действительно, Михаил Александрович, давно принесший на алтарь церковной апологетики убеждения и авторитет видного толстовца, был обстоятелен и обаятелен в неизменной, бескорыстной и нелицеприятной борьбе за истинный «путь опытного богопознания» — православный. Разумеется, и здесь была своя политическая сторона, идеальная и практическая. Сотрудничество с традиционалистским «Кружком москвичей», возникшим на рубеже 1904-1905 гг. по инициативе и под председательством Ф. Д. Самарина, свидетельствовало о «правом» настрое Новоселова, переносившего, по славянофильскому обычаю, центр тяжести в церковную сферу. Здесь и нашлись точки соприкосновения. Так, Новоселов (на страницах «Русского дела» С. Ф. Шарапова) одним из первых печатно поставил под сомнение целесообразность начавшейся было весной 1905 г. подготовки скорого поместного Собора. Со своей стороны, Булгаков вообще отрицал «соборность» любого подобного начинания, доколе оно подконтрольно государственной власти. В ответ на гипотетическое предложение В. А. Тернавцева принять в нем участие рассуждал (письмо от 30 ноября 1906 г.): «Меня сильно взволновало это, но взять на себя заведомый грех неделания я не решился. Отвечаю сегодня так, что не бойкотирую собор принципиально из-за того, что он принадлежит церкви “Петровой”, а не “Иоанновой”, участие же или неучастие в этом лже-соборе есть вопрос тактики, который сейчас я решить не могу, а решу лишь в последнюю минуту. <.> да едва ли это не фантазия все»57. Именно независимость М. А. Новоселова, очевидная добровольность его сыновнего подчинения Св. Церкви, отнюдь не отождествляемой с синодальным порядком, должна была импонировать С. Н. Булгакову.
Однако, сделав шаг навстречу Новоселову, Сергей Николаевич тем самым неизбежно двигался в сторону приятия «исторической церкви» с ее далеко не однозначным наследием и многообразным опытом, внешне столь отличным от милого ему идеала ранних христианских общин. Значительно позднее, уже в эмиграции, о. Сергий пытался подытожить опыт этого общения с кругом Новоселова, четко обозначив собственное отличие: «Про себя лично скажу, что, хотя в бытовых и практических отношениях я шел об руку с этим культурным консерватизмом (как он ни был слаб в России), исповедовал почвенность, однако в глубине души никогда не мог бы слиться с этим слоем, который у нас получил в идеологии наиболее яркое выражение в славянофильстве (с осколками славянофильства: Ф. Д. Самариным, П. Б. Мансуровым, М. А. Новоселовым, В. А. Кожевниковым и др[угими] я дружил и лично). Меня разделяло общее ощущение мира и истории, какой-то внутренний апокалипсис, однажды и навсегда вос-
55 Взыскующие града. С. 129.
56 Там же. С. 145.
57 Там же. С. 116.
принятый душой, как самое интимное обетование и мечта. Русские почвенники были культурные консерваторы, хранители и чтители священного предания, они были живым отрицанием нигилизма, но они не были его преодолением, не были потому, что сами они были, в сущности, духовно сыты и никуда не порывались души их, никуда не стремились. <...> Отрицая всеми силами души революционность как мировоззрение и программу, я остаюсь и, вероятно, навсегда останусь “революционером” в смысле мироощущения (да разве такими “революционерами” не были первохристиане, ожидавшие скорого мирового пожара)»58.
То же чувство, та же логика и оценка видны в отклике на кончину В. А. Кожевникова, одного из столпов «новоселовского» «Кружка ищущих христианского просвещения», возникшего в начале 1907 г. под руководством Ф. Д. Самарина: «Он любил уклад старорусской жизни и ее идеалы, был верен сердцем самодержавию. до самого последнего времени, когда события предреволюционной эпохи надломили, а быть может, и убили в нем веру в историческую его возможность. Но, похоронив дорогого покойника, не мог он, конечно, поклониться и новым богам. С такими воззрениями ему не было места в общественной деятельности, где всегда царили совсем иные настроения. Влияние его в духе политического консерватизма ограничивалось. частными кружками, впрочем, иногда влиятельными наверху (как в 1905 году). Во время моего знакомства с Вл[адимиром] А[лександрови]чем и это было уже делом невозвратного прошлого»59. Эпитафией всему политическому почвенничеству звучат слова книги, увидевшей свет в мае 1917 г.: «.менее всего приходится теперь думать о реакции или реставрации старого государственного строя даже тем, кому немило то, что приходит на смену: все равно гальванизация исторического трупа даст еще худший результат»60. Примечательно лишь, что, передавая спустя шесть лет свои переживания начала Февральской революции, Булгаков акцентировал: «.вся мысль и забота (увы! бессильная и бездейственная!) была о Нем, о Помазаннике. Что с Ним? Удержится ли он на престоле? Если да, то можно мириться со всякими ответственными министерствами (так тогда казалось, в страхе за него, быть может, и неверно казалось)»61.
Впрочем, Сергей Николаевич был «тесним» не только «сытыми консерваторами», но и не менее чем он сам, пламенным апокалиптиком В. А. Тернавцевым. «Вчера только уехал от нас Вал[ентин] Ал[ександрович> (Тернавцев. — К. П.). Конечно, с его приездом выплыл на сцену хилиазм с самодержавием, кафоли-
58 Булгаков С. Н. Пять лет (1917-1922). С. 89-90.
59 Булгаков С. Н. Памяти В. А. Кожевникова // Христианская мысль. 1917. № 11-12. С. 81.
60 Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 341.
61 Булгаков С. Н. Пять лет (1917-1922). С. 102. Пониманию последнего замечания может служить фраза чернового письма о. П. А. Флоренского С. Н. Булгакову, помеченного серединой августа 1917 г. «Я знать не хочу власти от суверена народа — т. е. власти, которая есть я сам... я не хочу ни президента, ни конституционного монарха, кто бы он ни был, раз он от меня же получил власть, ибо та царская власть, которая мне присуща, непередаваема, она мне была, есть и будет, а та царская власть, которая историческим чудом дается свыше, она мне предложена, как снежная вершина, но не мною полагается...» (Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск, 2001. С. 132).
цизм, римский империализм62 и многое другое “неудобовразумительное” для малосведущих в области, лежащей “ни здесь, ни там”. Я лично занимал наблюдательную позицию, а ломали копья С[ергей] Н[иколаевич] и Влад[имир] Александрович] (Кожевников. — К. П.). Последний осоюзился по вопросу о самодержавии с Валентином и наседал на “христианского социалиста”.» — писал М. А. Новоселов А. С. Глинке 6 января 1909 г.63
Однако «веховская» статья Булгакова наряду с критикой смешения революционного и религиозного пафосов (все более отождествлявшегося с именем Д. С. Мережковского) не менее негативно отзывалась о чуждой истинной церковности противоположной политической примеси, дающей столь же мутный осадок. «Пока интеллигенция всю силу своей образованности употребляет на разложение народной веры, ее (т. е. веры. — К. П.) защита с печальной неизбежностью все больше принимает характер борьбы. против просвещения, раз оно в действительности распространяется только через интеллигенцию, — обскурантизм становится средством защиты религии». Таким образом «вырабатываются привычные ходы мысли, исторические ассоциации идей, которые начинают рассматриваться и сторонниками и противниками их как внутренне обязательные и нерасторжимые. <.> Устанавливаются по этому уродливому масштабу фактические группировки людей на лагери, создается соответствующая психологическая среда, консервативная, деспотическая», — откровенно писал Булгаков64.
Любопытно, что очередное издание тематически близкого текста «Интеллигенция и религия» в приложении к совместному труду А. В. Ельчанинова,
В. Ф. Эрна и П. А. Флоренского (История религии. М., 1909) соседствовало с характерным резюме последнего: «Православие крепко и внутренно связано даже с политической историей — через самодержавие. Вера в царское самодержавие, мистическое к нему отношение — это один из непременных элементов православия, и поэтому изменения в способах управления страной наносят православию новый удар»65. Против этой «бытовой» феноменологии и восставал Сергей Николаевич, способствуя открытию беспримесного источника живой веры в наиболее интеллектуально самостоятельной среде, ибо «церковная интеллигенция, которая подлинное христианство соединяла бы с просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач (чего так часто недостает современным церковным деятелям), если бы таковая народилась, ответила
62 «С искусством итальянского Мазарини... В. А. Тернавцев стал разбивать то ходячее представление, что будто бы союз с империей повредил христианству, что церковь отдалась во враждебный плен, когда Константин Великий принял крещение. Именно римская-то империя и сообщила церкви территориальную и духовную “кафоличность”, универсальность, всемирность», — пересказывал участник заседания столичного Религиозно-философского общества (Розанов В. В. На чтении гг. Бердяева и Тернавцева // Новое время. 1909. 12 марта. Цит. по: Он же. Собрание сочинений. Старая и молодая Россия (Статьи и очерки 1909 г.). М., 2004. С. 94).
63 Взыскующие града. С. 185.
64 Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, М. О. Гершензона, А. С. Изгоева, Б. А. Кистяковского, П. Б. Струве, С. Л. Франка. М., 1990. С. 71.
65 Флоренский П. А., свящ. Православие // Соч.: В 4 т. М., 1994. Т. 1. С. 662.
бы насущной исторической и национальной необходимости»66. Не оставлял надежды и П. А. Флоренский. «Вопиющее противоречие между консерватизмом православия и его фактическим отступлением от консерватизма. в сторону разорения церковного устройства. уже сознано и готово стать движущей силой в православии»67, — уверял он, имея в виду, вероятно, и С. Н. Булгакова. Недаром в письме к Флоренскому от 23 марта 1908 г. он, обдумывая возможность читать в Московской духовной академии «политическую] экономию и, пожалуй, ее историю», задавался вопросом: «Каких же “гусей”, черных или красных, может раздразнить мое избрание?»68
В свою очередь, посетив Москву в декабре 1908 г., Мережковские в личной беседе особо отметили политический характер «поправения» С. Н. Булгакова, рассказавшего А. С. Глинке о встрече: «Говорят, что нас разделяет гораздо менее отношение к православию, чем к политике, но это детский вздор и новая игрушка, несерьезно; а их еретичество закостенело, и это почувствовалось — мы как бы лбами стукнулись. <.> ...отношение их к нам, даже при некотором личном дружелюбии, как у сектантов. или петербургских членов всемирного христианского студенческого союза, в этом роде»69. Впрочем, за глаза Дмитрий Сергеевич был гораздо категоричнее. Еще в конце 1907 г. писал из Парижа тому же А. С. Глинке, отмечая перемену: «Вы все “поправели”, мы (адепты «нового религиозного сознания». — К. П.) — “полевели”. И это не на политической суетной поверхности, а глубже, принципиальнее. <.> Сближение Булгакова с Новоселовым, который есть несомненнейший “черносотенец”, их общее склонение к православному “житью-бытью” производит на нас самое тягостное впечатление. Булгаков достоин был лучшей участи... Ревную я вас всех к православию.»70
Обратим внимание на один эпизод «веховской» истории, свидетельствующий, с какой «оглядкой» действовал Булгаков в отношении «исторической церкви». Если П. Б. Струве и Н. А. Бердяев сочли своим долгом не согласиться с архиепископом Антонием (Храповицким), распознавшим в появлении сборника кризис революционной доселе интеллигенции71, то не менее именитый Булгаков «современному церковному деятелю» так и не ответил. Бердяев указал на решимость товарища в письме М. О. Гершензону 14 мая 1909 г.: «Мы много с ним говорили, но он не предполагает отвечать Антонию в печати.»72. Спустя десять дней в письме А. С. Глинке Сергей Николаевич объяснил свое молчание: «Вчера набросал статью в “Слово” об ар[хиепископе] Антонии и Струве (показалось предательством молчать и подводить одного Струве), отдал на суд В[ладимира] Александровича] (Кожевникова. — К. П.) и поступлю, как он скажет». Мнение Кожевникова вполне могло оказаться решающим, т. к. сам Булгаков был автором и публикатором «не робкого десятка». И верно, по прошествии месяца он
66 Вехи. С. 71.
67 Флоренский П. А., свящ. Православие. С. 662.
68 Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. С. 23.
69 Взыскующие града. С. 181.
70 Цит. по: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 266.
71 См.: Антоний, архиеп. Открытое письмо авторам сборника «Вехи» // Слово. 1909. 10 мая.
72 Цит. по: Колеров М. А. Не мир, но меч. С. 365.
известил Глинку, что «заметку по поводу письма арх[иепископа] Антония, одобренную Вл[адимиром[ Александровичем], “Слово” не напечатало, вероятно, за черносотенство»73. Симптоматичной выглядит и отсылка в «веховской» статье к работе В. А. Кожевникова «Христианское подвижничество в его прошлом и настоящем»74, опубликованной М. А. Новоселовым в выпусках «Религиознофилософской библиотеки» год спустя.
Здесь же стоит упомянуть о «путейском» намерении С. Н. Булгакова, высказанном в письме к Глинке 1 октября 1910 г.: «Вчера мы с Владимиром Францевичем (Эрном, также состоявшем в редакционном комитете книгоиздательства. — К. П.) до полуночи обсуждали проекты изданий. и долго говорили о желательности, но и трудности сборника о православии, в котором все мы, православные (от Михаила Александровича (Новоселова. — К. П.) или даже Антония до Караулова или Карташева), высказали бы свое исповедание о Церкви. Это было бы церковное, а не литературное только дело, важнее “Вех”»75. Но ведь сравнительно недавно собственная «православность» требовала кавычек, а волынский архипастырь (неоднократно печатавшийся тем же Новоселовым) мог быть назван лишь в одном ряду с политически близкими Никоном (Рождественским) и Гермогеном (Долганёвым)76.
Обратимся к опыту В. В. Зеньковского, младшего товарища С. Н. Булгакова еще по Киеву, активного участника «решительно христианской газеты» «Народ» (на страницах которой, в частности, угадывал религиозные потенции марксизма). Тем более Василий Васильевич сам отмечал схожесть в мировоззренческом становлении с Булгаковым77. Вспоминая переломный для него во многих отношениях 1908 г., Зеньковский признавал: «Мой прежний социальнополитический радикализм получил глубокий внутренний “удар” — во мне прежде всего и больше всего стало меняться отношение к русскому самодержавию. Под влиянием молитв о царе, которые я, при новом своем отношении к церковной службе, произносил с полной и сердечной искренностью, я стал искать более глубокого понимания природы царской власти, вопроса о благословении ее Богом и церковью. С той духовной смелостью, которая проснулась и развернулась во мне именно в это время, я постепенно стал высказывать свои “еретические” мысли.»78.
Так или иначе, нельзя не заметить, что почва для случившегося летом 1909 г. переворота была подготовлена. «За это время, каким-то внутренним актом, постижением, силу которого дало мне православие, изменилось мое отношение к царской власти, воля к ней. <.> .это чувство, эта любовь родилась в душе моей внезапно, молниеносно, при встрече Государя в Ялте, кажется, в 1909 г., когда я его увидал (единственный раз в жизни) на набережной. Я почувствовал,
73 Взыскующие града. С. 193, 198.
74 Вехи. С. 67.
75 Взыскующие града. С. 284-285.
76 «По делам их познаете их! Никоны и Гермогены суть вороны, каркающие над руинами рассыпающегося официального “православия”, которые заслоняют собой до сих пор Христову церковь» (Булгаков С. Неотложная задача. С. 336).
77 Зеньковский В. В. Из воспоминаний // Вестник РХД. 1983. № 139. С. 117.
78 Там же. С. 125.
что и Царь несет свою власть, как крест Христов, и что повиновение Ему тоже может быть крестом Христовым и во имя Его. В душе моей, как яркая звезда, загорелась идея священной царской власти, и при свете этой идеи по-новому загорелись и засверкали, как самоцветы, черты русской истории. Религиозная идея демократии была обличена и низвергнута, во имя теократии в образе царской власти. <.> .это было стихийное чувство русского народа, на котором строилась русская государственность»79.
Необходимо помнить, что оформление резкой мировоззренческой перемены пришлось на время глубокой личной трагедии — смертельной болезни и скорой кончины младенца-сына, религиозно потрясшей Сергея Николаевича. Очень важно, что и фигура российского императора получила трагическое осмысление вне непосредственной зависимости от революционных событий. В нем почувствовал он то «служение», о котором говорил ранее в связи с интеллигенцией, с той лишь разницей, что грандиозная сфокусированность на одном человеке делала его неимоверно трудным, обрекая венценосца почти мученичеству. Страдая сам, Сергей Николаевич, которому в высокой степени было присуще личное переживание истории, сумел угадать тяжесть такого избранничества.
Отныне С. Н. Булгаков мог вслед за В. А. Тернавцевым сказать о религиозном призвании царской власти, а в бесчувственности по отношению к нему бюрократии и интеллигенции увидеть беду русской жизни. Вот как реагировал он на выборы в IV Думу, о ходе которых судил по родной Орловской губернии. Причем особо знаменательным показалось их совпадение во времени с войной на Балканах: «Наступила година, которой ждала старая Русь с ее мечтою о “третьем Риме”, столице православного царства, приближается срок для исполнения политического завещания Достоевского о том, что рано или поздно “Константинополь должен быть наш”. И в такую минуту истории мы “делаем” выборы и проводим в Государственную Думу подобранными голосами. правительственных кандидатов, мы занимаемся политической буффонадой, оцеживаем всякого проходящего в Думу прогрессиста, а в международной политике играем жалкую роль на буксире у Австрии, с которой нам надлежит вести борьбу. Так отвечает Россия в час страшного суда истории на свое вековое историческое призвание.»80
Не меньше, чем безоглядному автономизму бюрократии, доставалось узкому самодовольству интеллигентского протеста. «Был на вернисаже выставки Серова и кроме общего художественного наслаждения. поражен совершенно исключительной содержательностью» портрета «государя в тужурке: он да портрет Горького (злобный гном со дна, с своеобразной силой и правдой своей ненависти и бунта) наиболее содержательные для меня портреты», — делился он с братом 12 февраля 1914 г.81
Неправ и невнимателен к сотруднику был Е. Н. Трубецкой, раскритиковавший М. К. Морозовой проект замышлявшегося общей издательской деклараци-
79 Булгаков С. Н. Пять лет (1917-1922). С. 93.
80 Булгаков С. На выборах (Из дневника) // Русская Мысль. 1912. № 11. С. 191.
81 Булгаков С. Н. Из памяти сердца: Сборник автобиографической прозы. Орел, 2001. С. 19-20.
ей предисловия в сборник статей, посвященных Вл. С. Соловьеву: «Предисловие. Булгакова взволновало меня как признак большой опасности, угрожающей делу. <.> Посуди сама. Когда славянофилы и Достоевский утверждали, что русский народ — “Народ-Богоносец”», то «полагали, что только у нас истинная Церковь. Кроме того, они верили в религиозную миссию самодержавия. Теперь все это — давно разбитые мечты. Соловьев доказал, что не у нас одних Церковь, но и у католиков. Самодержавие оказалось сосудом диавола. <.> Потом мечта о “Народе-Богоносце” возродилась в форме теократии Соловьева, но и она разбита вдребезги: ни Булгаков, ни Бердяев, ни Эрн (коллеги князя по редакции. — К. П.) в нее не верят. Говорить о святости русской общественности теперь, когда Россия создала самую безобразную государственность на свете, когда в сфере общественности она вечно колеблется между жандармократией и пугачевщиной, — просто неприлично!» (31 марта 1911 г.)82 Именно вера в скорое конечное преодоление сиюминутного греховного кошмара, понимаемое как особая задача России, и была свойственна Булгакову, отнюдь не закрывавшему глаза на язвы современности83. «Ах, это душу изводящее противоречие между избранием и осуществлением, — призвание-то неотменно, в нем усумниться нельзя, а действительность такова, что приходится надеяться только на чудо. М[ожет] б[ыть], так оно и следует, “без гарантий”! А ведь нам еще надо, если верить А[нне] Н[иколев]не84 (а верить ей в этом хочется, да и не ей только в сущности), преображаться с этаким суконным рылом», — писал он о. П. А. Флоренскому 19 апреля 1915 г.85
Сама царская власть являла Сергею Николаевичу свидетельство грядущего: «О приближении Царствия Божия, приходящего в силе, благовествует и “Евангелие Царствия”. Пусть это царство “не от мира сего”, все-таки в каком-то смысле это есть царство, — нельзя же без конца все аллегоризировать»86. Ибо Россия «может стать землей, где совершится тот мистический и исторический переворот, который предуказан в “Откровении”, как “воскресение первое” и “тысячелетнее царство святых” под главенством Христовым, и царство это тогда не будет прикровенным и миру незримым, но явится торжествующим на земле. Европа — середина, Россия — конец. Европа — культура и государственность, Россия в глухом самосознании, в безбрежных и неутолимых чаяниях своих, в видениях своих пророков — сверхкультура и сверхгосударственность, апокалип-
82 Взыскующие града. С. 383-384.
83 Любопытно, что столь неприятный Булгакову М. Горький высказывался в том же духе, прочитав книгу В. В. Розанова «Уединенное». «Насытила меня Ваша книга. глубочайшей тоской и болью за русского человека, и расплакался я, — не стыжусь признаться, горчайше расплакался. Господи помилуй, как мучительно трудно быть русским! Ибо ни один народ не чувствует столь глубоко тяги земной, и нет на земле больших рабов Божиих, чем мы, Русь.» — писал Алексей Максимович автору (цит. по: Сукач В. Г. Комментарии // Розанов В. В. Уединенное. М., 2002. С. 315).
84 А. Н. Шмидт, ревнителем и публикатором ее сочинений был Булгаков.
85 Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. С. 100.
86 Булгаков С. Н. Свет невечерний. С. 336-337.
тическая теократия Белого Царя», — проповедовал он на первом в военную пору публичном заседании Московского РФО 6 октября 1914 г.87
Едва ли не самое большое значение имели впечатления начала мировой войны — «нечто новое мистически пережито всей Россией — Царем и народом»88. Прошло почти девять лет, миновали революции и войны, началась эмиграция, а Булгаков рассказывал: «Особенно потрясло меня описание (газетное. — К. П.) первого выхода в Зимнем дворце, когда массы народные, повинуясь неотразимому и верному инстинкту, опустились перед Царем на колени в исступлении и восторге, а царственная чета шла среди любящего народа на крестный подвиг. <.> Для меня это было явление Белого Царя своему народу, на миг блеснул и погас апокалипсический луч Белого Царства. Для меня это было откровение о Царе, и я надеялся, что это — откровение для всей России»89. «Мое сердце рвалось от восторга. Тогда я написал сумасшедшую статью (“Родине”) в газету “Утро России”, в которой промелькнули слова о Белом Царе. Статья была замечена.»90 Действительно, В. В. Розанов обильно цитировал булгаковский текст в книге «Война 1914 г. и русское возрождение», предварив заявлением: «Давно пора. Давно пора говорить такие речи!»91. Не скупился на ответные комплименты С. Н. Булгаков. «Приношу Вам благодарность. за самую прекрасную книжку Вашу, которую я местами читал с волнением и восхищением. Это истинно русские чувства и слова, и любовь к народу и солдату, и понимание, и единственное по художественной силе выражение. Пишите побольше таких статей, и помоги Вам Бог!», — писал он 27 ноября 1914 г. 92
Единодушие бывшие антагонисты по Елецкой гимназии (учитель и ученик) проявляли не впервые. Характерна реакция Булгакова на вызванную трудом проф. П. Е. Казанского «Власть Всероссийского Императора» (Одесса, 1913) статью Розанова в редактируемом о. П. А. Флоренским журнале Московской духовной академии. 11 марта 1914 г. о. Павел делился с автором: «Статья Ваша о самодержавии (в “Б. В.”)93 всеми одобряется весьма, и даже самый “левый” из всех нас С. Н. Булгаков говорил мне несколько раз, что очень доволен ею. Видите, какая разница в настроениях. То, что в СПБ. казалось слишком правым даже в “Новом Времени”, у нас признается “как раз в меру”. Даже в кругах
87 Булгаков С. Русские думы // Русская Мысль. 1914. № 12. С. 114.
88 Там же. С. 115.
89 Примечательно, что даже у близких Сергею Николаевичу лиц те же, по сути, события оставили иные впечатление и память. «Я сам, будучи принципиальным монархистом (в отличие как раз от Булгакова. — К П.), с огорчением не ощутил в себе живого монархического чувства при торжественном выходе Государя в Москве, в начале войны 1914 года. В том же признавались мне и другие убежденные монархисты, например Сережа Мансуров, а потом, уже в большевицкой тюрьме, А. Д. Самарин и другие...» — писал старший сын Е. Н. Трубецкого (Трубецкой С. Е. Минувшее. Париж, 1989. С. 9).
90 Булгаков С. Н. Пять лет (1917-1922). С. 97.
91 Розанов В. В. Война 1914 года и русское возрождение // Собрание сочинений. Последние листья. М., 2000. С. 275.
92 Неопубликованные письма С. Н. Булгакова к В. В. Розанову // Вопросы философии.
1992. № 10. С. 154-155.
93 Розанов В. В. На фундаменте прошлого // Богословский Вестник. 1914. № 1.
либеральных»94. Народные корни этой власти, ее неизбывный историзм и феноменология вырисовывались Розановым вполне отчетливо и ярко. «Цари, Цари. Все занимались личными своими делами, они занимались общим делом. <.> Но всякий даже со “Дна” Горького знает, что такое “Царь”, и даже имеет ужасно поражающее знание... переданное ему почти в вековом трепете отцов и дедов, что “Царь может казнить”. <.> Выше всего и прежде всего “Царь есть защитник народный”. “Безграничность” воли царской прямо вытекла из “уо1о” народного, дабы эта “защита” и “защитимость” были действительно безграничны.»95
На славянофильский манер обозначенная В. В. Розановым идея народного суверенитета оказалась близка С. Н. Булгакову в пору работы над итоговой96 книгой «Свет невечерний: Созерцания и умозрения» ([Сергиев Посад]: «Путь», 1917). «Если даже иерей может быть запрещен в служении таинств и фактически лишен священства, тем более верховный носитель власти, раз он совершил тяжелый грех против своего служения (напр., измены вере или своему народу и под.), разрывает свой священный союз с народом». В контексте этого утверждения совершенно логично звучит примечание, сделанное после Февраля 1917 г. накануне выхода книги: «.внутренно давно уже приходилось считаться с тяжелой болезнью русского самодержавия и перспективой возможного его исчезновения с исторического горизонта и своего рода “беспоповства” в иерархии власти»97.
Положения своего труда С. Н. Булгаков развивал и отстаивал публично, в частности на Первом Всероссийском съезде духовенства и мирян 2 июня 1917 г.: «Как ни была глубока и значительна идея православного царства сама по себе, но все труднее становилось узнавать ее в истории, где монарх принимал обличие языческого Ксеркса, а на церковную жизнь тяжело ложилась казенщина. Соблазн церковный утверждался в неразрывной формуле: “православие и самодержавие”.». И ныне, «в трудную минуту исторической растерянности», подстерегает возможность той же, по сути, ошибки — «склониться перед новым идолом», каковым «в наши дни является не самодержавный монарх, но самодержавный народ, демократия»98. Очевидно, действительность упорно не вмещала хрупкого баланса знаменитой «триады», все причудливее мешая ее составляющие.
Показательно, что вслед за констатацией — христианская «священная империя» в истории «не удалась», «оказалась побеждена тяжестью плоти, греха и маловерия» (та же судьба постигла и «высокий политический идеал русских славянофилов», отказавшихся «видеть его осуществление в петербургском абсолютизме немецкого образца») — Сергей Николаевич выводит: «.когда русский народ лелеет апокалипсический идеал “Белого Царя”», «через призму» которого «воспринимал и русское самодержавие», то мечтает он как раз о «некоем преодолении власти. О нем же порою говорил и Достоевский как о растворении госу-
94 Розанов В. В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники. Книга вторая. М., СПб., 2010. С. 160.
95 Розанов В. В. Собрание сочинений. На фундаменте прошлого (Статьи и очерки 1913 — 1915 гг.). М., СПб., 2007. С. 201, 203, 204.
96 См.: Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. С. 140-141.
97 Булгаков С. Н. Свет невечерний. С. 340, 344.
98 Булгаков С. Церковь и демократия. М., 1917. С. 6-7.
дарства в Церкви, и Вл. Соловьев как о “свободной теократии”»99. Интересно, что за десять лет до того Д. С. Мережковский в надежде на «русскую религиозную революцию» задавался схожим вопросом: «.в неутолимой тоске русского народа о грядущем царе-Мессии, соединителе правды земной с правдой небесной, не заключается ли, хотя и бессознательное и уродливо искаженное исторической действительностью, но, в идеальном существе своем, подлинное, теократическое чаяние?»100
Можно было думать, что круг замкнулся и «народной волей» к «сверхгосударственности» «Белого Царя» завершил С. Н. Булгаков ответ на риторику Д. С. Мережковского. «Откуда самодержавие, все равно, царя или народа, откуда всякая власть человеческая, откуда всякое государство — от Христа или от Антихриста? <.> Самодержавие от Антихриста! <.> “Православный царь-батюшка, красное солнышко” — сначала символ, образ, икона, потом одно из воплощений Христа и, наконец, воплощение совершенное, единственное — Сам Христос Грядущий, новый “русский Христос, миру неведомый”», — указывая на грандиозную подмену в народном сознании, смело выговаривал Мережковский, казалось, разгаданные намеки и предвосхищения Достоевского. «Одно из двух: или Апокалипсис — ничто, и тогда все христианство — ничто. Или за историческою действительностью есть иная, высшая, не менее, а более реальная действительность апокалипсическая. За государственностью есть иная, высшая и опять-таки не менее, а более реальная общественность теократическая», — пророчествовал уже Дмитрий Сергеевич, выправляя «учителя»101. Однако и для С. Н. Булгакова Апокалипсис был едва ли не самым актуальным политическим текстом, снимавшим накал любых современных противоречий, обнаруживая их конечную мнимость в свете Откровения. «На эмпирической поверхности происходит разложение религиозного начала власти и торжествует секуляризация, а в мистической глубине. назревает новое откровение власти — явление теократии, предваряющее ее окончательное торжество за порогом этого эона», — уверенно заключил Булгаков, поставив точку в главе о «власти и теократии»102.
Спустя почти шесть лет он блестяще проиллюстрировал этот финал. Живя в Константинополе, записал в дневнике 9 (22) января 1923 г.: «София есть Храм, вселенский, абсолютный храм вселенского человечества и вселенской Церкви, имеющий для христианского мира в его истории значение, аналогичное Иерусалимскому Храму, интегральное. <.> И снова: какая слепота, какая детскость у нас, когда мы считаем себя, Россию Николая II и Распутина, св. Синода, Плеве и Победоносцева достойной и готовой воздвигать крест на Софии: говорят, приготовили даже в Питере, с какого-то приходского храма крест на Храм.». Тогда как «София осуществится, станет возможной лишь в полноте христианства, в конце истории, когда явлен будет ее самый зрелый и последний плод, когда явится Белый Царь, и ему, а не политическому “всеславянскому царю” откро-
99 Булгаков С. Н. Свет невечерний. С. 339, 341, 343.
100 Мережковский Д. С. Пророк русской революции (К юбилею Достоевского) // В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 348.
101 Там же. С. 338, 349.
102 Булгаков С. Н. Свет невечерний. С. 344.
ет свои врата Царьград, и он воздвигнет Св. Софию, а освятит ее не распутинский ставленник, но вселенский патриарх, папа Римский. И посему история не кончена.»103
Остается добавить лишь, что и в Распутине Сергей Николаевич, возможно, был готов усмотреть влечение к теократии. И. А. Ильин признавался: «В 1915 г. я сам слышал, как Булгаков объяснял [Д. Е.] Жуковскому104, что Распутин — великий мистик, так же, как и Николай II.»105 Впрочем, автор не разделял специфики булгаковского стремления к «порогу этого эона», в том же году призывал: «Иванов, Эрн... Рачинский, Булгаков и Скрябин — усвоили и распространяют следующее: “война” — это совсем не так плохо, это только периферия, а центр в душе гениальных художников, а кровь, которая на войне льется, — благо; ею мы очищаемся. <.> И все это идет от Христа! Они — христиане: ведь это Христос заповедал — очищаться чужою кровью и пить ее. Не чудовищно?! Всю эту гадь — надо немедленно в окопы, под немецкие пулеметы. Иначе скоро будет нечем дышать!»106 В письме самого Булгакова Флоренскому от 10 августа 1914 г. его переживания высказаны гораздо проще: «Хотя и страшно (а м[ожет] б[ыть], и грешно) так говорить, но эту войну и вызванное ею народное движение я ощущаю как милость Божию к России и ее Царю. Да свершатся веления Божия!»107
Описывая на закате жизни культурную ситуацию в России начала ХХ в., как он ее понял и помнил, Н. А. Бердяев выделил инициативу, у истоков которой стоял и С. Н. Булгаков: «Религиозно-философские общества выработали свой особый стиль постановки и обсуждения проблем. Каждая проблема обсуждалась в духовной целостности, в каждой проблеме философской, культурной, социально-исторической видели религиозное ядро и основу»108. Для политического контекста С. Н. Булгакова характерно обратное стремление — отталкиваясь от конечных смыслов, воспринимать наличную действительность, в их свете обустраивать ее зыбкую историческую поверхность. Однако дерзание приобщиться тайне происходящего несло многие трудности. К грузу ответственности, в том числе за верность усвоенных диагнозов, добавлялось и одиночество религиозно-политического творчества: попытка ступить на почву абсолютного, оставаясь человеком времени, ставила Сергею Николаевичу пророческие задачи, делая его чуждым действительности, воспринятой близкими и единомышленными людьми. «В отличие от Булгакова, я думаю, что Россия не умирает, а собирается с силами. и что, может быть, недалек момент, когда все наваждение, под которым она прожила последние 5 лет, рассеется. <.> Свежим ветром по-
103 Булгаков С. Н. Константинопольский дневник // Автобиографические заметки. Дневники. Статьи. Орел, 1998. С. 128.
104 На средства которого издавались десять лет назад «Вопросы Жизни».
105 Цит. по: Колеров М. Заметки по археологии русской мысли: Булгаков, Новгородцев, Розанов // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 2001—2002 годы. М., 2002. С. 626.
106 Цит. по: В. Ф. Эрн: pro et contra. Личность и творчество Владимира Эрна в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб., 2006. С. 932.
107 Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. С. 90.
108 Бердяев Н. А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М., 1991. С. 159.
дуло с Балкан, и скверная русская пыль начинает слетать», — предварял как-то П. Б. Струве булгаковский плач по выборам в последнюю Думу109. «Про себя Волжский говорит, что он давно “выпал из писательской колеи и ушел в быт”. Особенно последние годы перед революцией ему было так “хорошо и тепло на царской службе”», — это рассказ об А. С. Глинке из письма августа 1923 г.110 Стоит помнить, как в том же году передавал свои настроения предреволюционной поры о. Сергий: «Я чувствовал себя единственно трезвым среди невольного сумасшествия: иначе нельзя было понять это повальное ослепление. <...> Из моих друзей только П. А. Флоренский знал и делил мои чувства в сознании неотвратимого и отдавался привычному для него amor fati»111. Характерные примеры чужих констант лишь подчеркивают булгаковскую динамику к пределу, за которым исчезнут стеснительные грани и формы жизни, а религия и политика растворятся в «окончательном торжестве» теократии. В том, что эта религиозная, в сущности, задача должна руководить политическим процессом, Сергей Николаевич, похоже, не сомневался.
Ключевые слова: С. Н. Булгаков, Апокалипсис, русское самодержавие, теократия, «христианская политика», русская революция, «Кружок ищущих христианского просвещения», В. А. Тернавцев, Д. С. Мережковский.
S. N. Bulgakov's Religio-Political Quest (1905—1917): from «The Autocracy of Antichrist» to «The Theocracy of White Tsar».
K. Paromov
The article is based on the thesis of the Russian thinker, social and religious figure,
S. N. Bulgakov, that the religious aspect of life is inextricably linked to all aspects of human activity and defines their essential content. A political aspect had a particular interest. Bulgakov's political position remains understudied. Dramatic changes have occurred with Bulgakov's attitude to the Russian autocracy in 1905-1917, as can be seen in his declarations, that had a political significance. At the same time the religious sentiment of the philosopher changed. It left a painted in tones of a Christian idealism for the sake of «the faith of the fathers», Orthodox faith. This evolution was not without Bulgakov's original features that are rooted in his early revolutionism: this «symphony» is characteristic in apocalyptic features. Not surprisingly, the political events of 1917 provoked the apocalyptic experience.
109 Струве П. А. И. Гучков и Д. Н. Шипов // Русская мысль. 1912. № 11. C. 182.
110 Цит. по: Резниченко А. И. О смыслах имен: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк et dii minores. М., 2012. С. 302.
111 Булгаков С. Н. Пять лет (1917-1922). С. 99.
29
Keywords: S. N. Bulgakov, the Apocalypse, «White Tsar», Russian autocracy, theocracy, «Christian politics», Russian Revolution, «The Section of seekers of Christian education», V. A. Ternavtsev, D. S. Merezhkovsky.
Список литературы
1. Голлербах Е. А. К незримому граду: Религиозно-философская группа «Путь» (1910— 1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000.
2. Колеров М. Заметки по археологии русской мысли: Булгаков, Новгородцев, Розанов // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 2001—2002 годы. М., 2002.
С. 611-637.
3. Колеров М. А. Не мир, но меч. Русская религиозно-философская печать от «Проблем идеализма» до «Вех». 1902-1909. СПб., 1996.
4. Локтева О. К. Неизвестная статья С. Н. Булгакова (1904) // Россия и Реформы. Вып. II. М., 1993. С. 66-76.
5. Резниченко А. И. О смыслах имен: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк et dii minores. М., 2012.
6. Сукач В. Г. Комментарии // Розанов В. В. Полное собрание «опавших листьев». Кн. 1. Уединенное. М., 2002. С. 313-423.
