Религиозно-философская символика образа «Креста» в последнем лирическом цикле А. С. Пушкина Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

С.Л. БАРБАШОВ, канд. филологических наук, доцент кафедры истории русской литературы Х1-Х1Х вв.

Орловского государственного университета

Тел. 8-960-648-83-75

РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКАЯ СИМВОЛИКА ОБРАЗА «КРЕСТА» В ПОСЛЕДНЕМ ЛИРИЧЕСКОМ ЦИКЛЕ А.С. ПУШКИНА

В статье на основе анализа стихотворений последнего лирического цикла Пушкина раскрывается символическая роль в нем образа «креста», осмысливается его взаимосвязь с религиозно-философскими исканиями поэта в поздний период творчества. Выявляется идейная близость «поэтического завещания» Пушкина к православно-крестной философии Московского митрополита Платона (Левшина).

Ключевые слова: символика образа креста, религиозно-философские искания Пушкина, поздний период творчества Пушкина, последний лирический цикл Пушкина, духовный смысл лирики Пушкина.

В современной пушкинистике является общепризнанным то, что в позднем творчестве писателя заметно усиление роли и значения христианских образов и мотивов. Тем не менее многие из отмеченных в пушкинских произведениях православных образов и символов нуждаются в более глубоком религиозно-философском осмыслении. Это касается, на наш взгляд, и образа «креста» в ряде стихотворений 1836 года, которые определяются исследователями как последний поэтический цикл Пушкина («Мирская власть», «Как с древа сорвался предатель ученик», «Напрасно я бегу к сионским высотам», «Недорого ценю я громкие права», «Отцы пустынники и жены непорочны», «Когда за городом, задумчив, я брожу», «Памятник»).

Центральная роль образа «креста» в этом цикле явствует из того, что он возникает уже в первом по времени создания стихотворении - «Мирская власть», определяя тем самым весь дальнейший ход поэтических раздумий автора. Правда, в автографе это стихотворение помечено цифрой «IV», но, подготавливая цикл к возможной публикации, Пушкин старался смягчить из цензурных соображений его остроту, что обусловило как появление отсылок к итальянским первоисточникам, так, возможно, и композиционные изменения. Недаром первое место в цикле так и осталось свободным, а под номером два шло лишенное злободневной социальной направленности стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны».

Однако именно глубина философского раскрытия образа «креста» в стихотворении «Мирская власть» сказывается на идейно-художественном содержании всех последующих стихотворений цикла, прочно связывая его и с древнейшими традициями Православия и с богословскими размышлениями современных Пушкину русских церковных деятелей. В первую очередь здесь следует отметить творчество Мос -ковского митрополита Платона (Левшина), который разработал своеобразную диалектику «внутреннего и внешнего крестов», в основе которой лежит процесс духовного преображения личности. Пушкина и его старшего современника в осмыслении феномена «креста» объединяет предельное заострение его противоположности миру, мирской власти.

© С. Л. Барбашов

------------ -----------------------------------------------

Для митрополита Платона крестный путь человека - это путь подлинного умирания для мира, и, только умерев для греховно-плотского существования, «новый Аллам» воскресает для духовной жизни. Преодоление «мирской власти» не только как внешней реальности, а прежде всего как внутреннего состояния падшего человека требует, с точки зрения православного мыслителя, приятия им внутреннего креста: «Внутренний крест есть оное сражение плоти и духа, сражение, которое находим мы в самих себе; когда склонности чувств противятся разуму, когда видим лучшее и похва-ляем, а худшему следуем, когда и то и другое оставить не хочем, а то и другое вместе получить не можем. Крест тем тягостнее, что он пронзает сердце наше и отъемлет покой совести» (здесь и далее орфография м. Платона (3, 140)).

Но положение о «внутреннем кресте» дополняется у м. Платона рассуждениями о «внешнем кресте», на котором человек вынужден принимать природную действительность, земную власть. «Внешний крест» - это все те тяготы и испытания, через которые проходит каждый, кто отрекается от «мира сего» и от себя самого как детища этого мира: «Другой крест есть внешний, которым нас со стороны обременяют: ибо, отрекшись себя и следуя добродетели, надо на себя поднять целый полк страстью порабощенных людей» (3, 140). Таким образом, в учении м. Платона русская религиозно-философская мысль рубежа XVIII-XIX веков разрабатывает антиномическую диалектику «внешнего и внутреннего крестов», где противоположности «горнего» и «дольнего», преходящего и вечного не снимаются в синтезе, а, сосуществуя, определяют вектор духовного развития, выступают источником «сущностной трансформации» и «динамики обожения», по определению современного мыслителя С.С. Хоружего (6, 415).

«Внешний крест», по м. Платону, напрямую связан с «мирской властью», с властью «страстью порабощенных людей», прямого столкновения с которыми нельзя избежать человеку, избравшему духовный путь развития, «следующего добродетели». В начале пушкинского стихотворения « Мирская власть» изображаются два образа «внешнего креста», которые показывают, как исторически трансформируется самое представление о нем. В эпоху Христа крест выступает орудием казни, когда власть прямо расправляется с теми, кто осмеливается противостоять ей. В со-

временную поэту эпоху власть воздает кресту внешние, показные почести, искажая тем самым его духовный смысл и высшее предназначение. Она стремится сделать крест одним из почетных и необходимых атрибутов своей светской жизни, когда часовые у распятия ставятся как охрана у «крыльца правителя градского». Смягчая страдания «внешнего креста», мирская власть усиливает мучения «креста внутреннего»:

Когда великое свершалось торжество И в муках на кресте кончалось божество, Тогда по сторонам животворяща древа Мария-грешница и пресвятая дева Стояли, бледные, две слабые жены,

В неимоверную печаль погружены.

Но у подножия теперь креста честного,

Как будто у рыльца правителя градского,

Мы зрим поставленных на место жен святых В ружье и кивере двух грозных часовых

(4, 333).

Но главное значение православный мыслитель придавал «внутреннему кресту», который переносил конфликт с «мирской властью» в сферу субъективно-личностного преображения личности. И именно здесь, в душе человека, в глубине его личностного самосознания, борьба с мирской властью достигает своего апогея, требуя решительного разрыва с миром, умирания для него.

Именно преодолевая власть мира, умирая для него, человек, по словам м. Платона, «разрывает самый крепкий узел предразсуждения и пристрастия», «побеждает самого себя», «отвергает себя самого по слову Евангельскому», «скидает с себя ветхаго человека и с худыми делами его, а оде -вается в нового, и тщится достигнуть до того совершенства, в котором создан первый человек» (3, 139). Собственные размышления русский богослов подкрепляет словами Апостола Павла: « И вы помышляйте себе мертвых, убо бытии греху, живых же Богови о Христе Иисусе Господе нашем (Рим. 6, 11)».

В последнем лирическом цикле Пушкина тема «мирской власти», ее антагоничности «кресту» является определяющей. В первом, одноименном стихотворении «мирская власть» не ограничивается только официально-государственным, казенно-бюрократическим аппаратом, а предстает целостной аппозицией сакральному смыслу Распятия. И хотя, пользуясь терминологией м. Платона, здесь на первый план выступает «внешний крест»,

УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ

но центральные образы этого произведения («животворяще древо», «тот, чья казнь весь род Адамов искупила» (4, 333)) уже определяют ту диалектику «внешнего» и «внутреннего крестов», вне которой, на наш взгляд, нельзя с достаточной глубиной понять смысл всего цикла в целом. Диалектическое единство и борьба противоположностей «внешнего» светского и «внутреннего» духовного усиливаются авторской позицией, отрицающей однозначность, мертвенную неподвижность. Недаром заканчивается произведение целым рядом риторических вопросов:

К чему, скажите мне, хранительная стража? -Или распятие казенная поклажа,

И вы боитесь воров или мышей? -Иль мните важности придать царю царей? Иль покровительством спасаете могучим Владыку, тернием венчанного колючим, Христа, предавшего послушно плоть свою Бичам мучителей, гвоздям и копию.

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ, Пускать не велено сюда простой народ?

(4, 333).

Недаром следующее по времени создания стихотворение «Как с древа сорвался предатель ученик» открывается образом «древа», с которого «предатель ученик» «сорвался» (4, 334). Если в первом стихотворении «животворяще древо» является источником вечной жизни для «искупленного» кровью Спасителя человечества, то во втором «сорвавшийся с древа» предатель, не последовавший за Учителем по его крестному пути, превращается в «труп живой», навечно погребенный в «геенне гладной» (4, 334). Торжество «мирской власти» оборачивается полным торжеством смерти:

Там бесы, радуясь и плеща, на рога Прияли с хохотом всемирного врага И шумно понесли к проклятому владыке,

И Сатана, привстав, с веселием на лике Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа

(4, 334).

Небольшой поэтический набросок «Напрасно я бегу к сионским высотам» продолжает тему Спасения, перенося ее в субъективно-личностный план и изображая в яркой художественной форме то «сражение плоти и духа, сражение, которое нахо-

дим мы в самих себе» (3, 140), которое современный писателю богослов именовал «внутренним крестом». Нарисованная в стихотворении картина духовной борьбы личности с изначальной греховностью человеческой природы полна той же динамики, остроты, драматической напряженности, которые по-своему проявились и в описании м. Платоном состояния, «когда склонности чувств противятся разуму, когда видим лучшее и похва-ляем, а худшему следуем, когда и то и другое оставить не хочем, а то и другое вместе получить не можем» (3, 140).

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам...

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий (4, 335).

Но с наибольшей силой и полнотой антиномическая диалектика «внешнего и внутреннего крестов» проявляется в стихотворении «Недорого ценю я громкие права» и в следующих за ним стихотворениях цикла. Отрицание ценности «громких прав», «от коих не одна кружится голова» (4, 336), во всем их многообразии и есть открытая борьба духовно свободной личности с «мирской властью». В этой связи следует отметить, что стих «Зависеть от царя, зависеть от народа» (4, 336) еще в черновике был изменен автором «Зависеть от властей, зависеть от народа» (4, 469). В комментариях к собранию сочинений игнорирование этой переделки мотивируется тем, что она «противоречит всему смыслу стихотворения, в котором нет противопоставления властей народу, а сопоставлены две системы управления - самодержавная и парламентская» (4, 469). Отсюда следует вывод о том, что эта поправка вызвана цензурными соображениями (4, 469).

На наш взгляд, второй авторский вариант не только точнее раскрывает смысл этого отдельного произведения, но полнее и прочнее связывает его идейно-художественными нитями со всем циклом в целом. Достаточно вспомнить, что стихотворение, положившее ему начало, называлось «Мирская власть». А в данном случае определение «мирской власти» как равно обременительной и духовно тщетной зависимости и от «властей», и от «народа» лишается политической остроты, но приобретает больший религиозно-философский смысл.

Уже композиционно-графически, переносом строки, стихотворение делится на две смысловые

части. Если первая часть строится на отрицании, то вторая - на утверждении. И в этой второй части от сферы противоборства с миром осуществляется переход к плану внутреннего саморазвития духовно свободной личности:

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа -Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...

(4, 336).

И здесь важно вновь подчеркнуть идейно-худо -жественное единство стихотворений данного цикла. Так, строки «И пред созданьями искусств и вдохновенья // Трепеща радостно в восторгах умиленья» (4, 336) могут быть осмыслены, исходя из логики «мира сего», как чисто чувственно-эстетические события-переживания. Однако это будет не совсем точно соответствовать духовному смыслу и данного стихотворения, и цикла в целом.

Полнее и яснее это состояние «восторга умиленья» раскрывается в следующем стихотворении -«Отцы пустынники и жены непорочны». Говоря о том, что «отцы пустынники и жены непорочны» «сложили множество божественных молитв» (4, 337), автор описывает свое состояние во время произнесения этой молитвы именно как «умиленье»: Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста И падшего крепит неведомою силой» (4, 337). Подобные «восторги умиленья» в полной мере переживались людьми, вслед за Христом покорно несущими свой крест. И здесь не просто восприятие прекрасного, а духовное созерцание единства Истины, Добра и Красоты. Недаром в православной духовной практике молитвенное делание называлось также «умным художеством».

Важно и то, что в православной молитвенной практике духовное состояние «умиления» неразрывно связывается со «слезами» и «памятью смертной». Так, в «Молитве пятой» св. Иоанна Златоуста, вечерней, произносимой перед сном, содержится обращение: «Господи, даждь ми слезы и память смертную и умиление» (1,17).

Столь же непосредственная связь существует, на наш взгляд, и между стихотворениями, которыми традиционно завершается данный цикл: «Ког -да за городом, задумчив, я брожу» и «Памятник». Рассмотрение «Памятника» (анализ различных прочтений данного стихотворения предлагается в работе В. Непомнящего (2, 16-23)) вне данного соотнесения и вне контекста цикла в целом будет страдать неполнотой.

Стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу» посвящено теме надгробных памятников и строится на антитезе между городскими памятниками в античном, языческом стиле и «неукрашенными могилами» «кладбища родового» в деревне: ...Дешевого резца нелепые затеи,

Над ними надписи и в прозе, и в стихах О добродетелях, о службе, о чинах;

По старом рогаче вдовицы плач амурный; Ворами со столбов открученные урны,

Могилы склизкие, которы также тут Зеваючи жильцов к себе на утро ждут, -Такие смутные мне мысли всё наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать...

Но как же любо мне Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном

покое... (4, 338).

Согласно православным традициям на могиле ставился деревянный крест, а если он истлевал со временем, то оставался надгробный камень, на котором, как правило, также был выбит крест. В конце стихотворения автор с особенной силой подчеркивает тему противопоставления помпезных и вычурных городских памятников и простых деревенских фамильных могил, обостряя оппозицию мирской власти и духовной свободы личности, «громких прав» мирского существования и смиренного несения креста в христианской жизни с помощью символического образа «широкого дуба», который осеняет собой «важные гробы» на деревенском кладбище (4, 338). И этот образ могучего дерева, символа вечной жизни, не только соотносится с образом креста - «животворяща древа» в стихотворении «Мирская власть», но является своеобразным эмоционально-смысловым аккордом всего данного цикла, выражая авторское видение истинной цели и значимости крестного пути человека:

УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ

На место праздных урн и мелких пирамид, Безносых гениев, растрепанных харит Стоит широко дуб над важными гробами, Колеблясь и шумя... (4, 338).

Торжественный финал стихотворения «Когда за городом, задумчив, я брожу», завершающий его грандиозный образ «широко стоящего дуба» (4, 338), который и визуально напоминает крест (сочетание высоты и широты), и символически соотносится с ним, - все это в полной мере подготавливает классически возвышенное звучание «Памятника».

Образ «памятника нерукотворного» множеством смысловых нитей связан со всей образной системой данного стихотворного цикла и прежде всего с образом креста. Если предыдущее стихотворение строится на развернутой антитезе языческих по своей сути памятников и простых могил с их деревянными крестами, а также символа «животворяща древа» - дуба, то «Памятник» также открывается ярким противопоставлением «памятника нерукотворного» и языческого «Александрийского столпа». Исследователи не раз указывали на взаимосвязь образа «памятника нерукотворного» с «нерукотворными иконами». Но «воздвижение» памятника нерукотворного («Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (4, 340)) может соотноситься и со смысловым и образным содержанием одного из главных двунадесятых христианских праздников - праздником Воздвижения честного и животворящего Креста Господня. Крест, явившийся византийскому императору Константи-

ну перед решающей битвой, также был «нерукотворный», так как его образовали звезды на небе.

Таким образом, в финале цикла, как и в его начале, акцентируется тема противоположности «мирской власти» и духовной свободы, обретение которой возможно только на крестном пути. Недаром образ креста во всем цикле соединяется с образом народной тропы: «Мирская власть» (И, чтоб не потеснить гуляющих господ, // Пускать не велено сюда простой народ?» (4, 333)), «Когда за городом, задумчив, я брожу» («Близ камней вековых, покрытых желтым мохом // Проходит селянин с молитвою и вздохом» (4, 338)). Хронотоп стихотворения также выстраивается по образу креста - временная вертикаль («Вознесся выше он главою непокорной», «нет, весь я не умру», «и славен буду я») и пространственная горизонталь («Слух обо мне пройдет по всей Руси великой» (4, 340). Как во всем цикле в целом, в идейно-худо -жественном содержании «Памятника» по-своему проявляется близкая к воззрениям м. Платона диалектика «внешнего и внутреннего крестов»: противостояние «мирской власти» только обостряет и усиливает в личности жажду духовной свободы, которую можно обрести, лишь распяв свою самость на «внутреннем кресте». Поэтому идейной сердцевиной стихотворения (на что указал В. Непомняший (1 , 40)) можно считать пушкинскую строку-откровение, выражающую суть его собственного «крестного пути»: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (4, 340).

Библиографический список

1. Молитвы и песнопения православного молитвослова (для мирян), с переводом на русский язык, объяснениями и примечаниями Николая Нахимова. - С.П., 1912.

2. Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-х - 1990-х гг. Т. I. Пушкин. Русская картина мира. - М., 2001.

3. Платон (Левшин; митрополит Московский). «Из глубины воззвах к тебе, Господи...». - М., 1996.

4. Пушкин А.С. П.С.С. в 10 т. - Т. 3. - Л., 1977.

5. Хоружий С. С. После перерыва. Пути русской философии. - С. П., 1994.

S. A. BARBASHOV

THE RELIGIOUS AND PHILOSOPHICAL SYMBOLISM OF THE IMAGE OF A CROSS IN THE LATEST LYRICAL CYCLE BY A.S. PUSHKIN

In the article on the basis of Pushkin's latest lyrical cycle's analysis the symbolic role of the image of a cross in this cycle is revealed and its interrelation with the poet's religious and philosophical search in the late period of his creative work is analyzed.

Key words: the symbolism of the image of a cross, A.S. Pushkin's religious and philosophical search, the late period of Pushkin's creative work, the latest lyrical cycle by A.S. Pushkin, the spiritual sense of A.S. Pushkin's lyrics.