CC BY
19А.Д. Васильев РЕГУЛИРУЕМАЯ ТОЛЕРАНТНОСТЬ КАК МАНИПУЛЯТИВНЫЙ ПРИЕМ
Термин «толерантность» в последние годы стал довольно распространенным и употребительным не только в специальных российских изданиях. Более того: авторы, рассуждающие о связанных с этим явлением кругом проблем, как правило, уже не столько декларируют толерантность в качестве одной из «общечеловеческих ценностей» (о маловнятности этого пропагандистского клише, давно уж набившего оскому, см. [Васильев, 2002]), сколько предпочитают исходить из некоей данности, служащей краеугольным камнем для построения теоретических изысканий и практических рекомендаций. Подобный подход характерен для многих выступлений на темы политологии, социологии, культурологии и ряда других гуманитарных дисциплин. Естественно, что и в лингвистических публикациях о толерантности сегодня говорится немало, например, по поводу межъязыковых контактов, дискурса средств массовой информации, культуры речи и проч. Таким образом, понятие «толерантность» многоаспектно, и подчас оказывается непростой задачей строго и четко разграничить компетенции разных научных дисциплин. Впрочем, это не всегда столь уж существенно, поскольку достигнутый ныне уровень взаимодействия отраслей гуманитарного знания подразумевает их тесную кооперацию под флагом антропоцентризма.
Тем не менее лингвистический аспект проблемы толерантности следует признать доминирующим, ибо именно от принятия каких-то терминов в качестве ключевых для конкретного исследования в немалой степени зависит (или, по крайней мере, должна с ними согласоваться) концепция автора, логический ход его построений и их результат: вербальные формулировки одних и тех же фактов могут быть (и бывают, как о том свидетельствует множество примеров) различными по своим коннотативным потенциям, вплоть до диаметрально противоположных. Ср.: «Великая Октябрьская социалистическая революция» / «октябрьский переворот»; «борцы за независимость» / «кровавые мятежники»; «кадровые перестановки» / «чехарда чиновников»; «жилищно-коммунальная
реформа» / «ограбление населения»; «антитеррористическая операция в Чечне» / «чеченская война» и т.д. Объективный и непредвзятый анализ подобных номинаций и является одной из задач лингвистов, хотя на практике объективность и непредвзятость встречаются в их экскурсах далеко не всегда: слишком сильно, по-видимому, влияние разного рода экстралингвистических факторов.
Кроме того, языковедов должны интересовать вопросы сопряжения толерантности и интолерантности (конфликтности): ведь словесные воплощения различных мировоззренческих позиций могут быть не только противопоставленными; по-видимому, возможны некие градации, переходы и т.п. Наряду с этим представляется целесообразной дешифровка лексических символов, знаменующих ту или иную позицию, с помощью лингвистических методов. В результате могут обнаружиться, например, истоки оценочной маркированности пропагандистских клише, их первоначальный смысл и статус; любопытно также наблюдать их динамику в диахронии и микродиахронии.
Известны разные определения понятия «толерантность»; приведем здесь только некоторые из них. «Толерантность - (от лат. tolerantia - терпение)... 3) терпимость к чужим мнениям, верованиям, поведению» [Российский энциклопедический словарь, 2001, с. 1583]; «терпимость к чужому образу жизни, поведению, чувствам, верованиям, мнениям, идеям» [Халитов, 1997, с. 369]; «толерантность (лат. tolerantia - терпение) -терпимость к чужому образу жизни, поведению, чувствам, верованиям, мнениям, идеям» [Большой энциклопедический словарь, 2002, с. 835]; «толерантность - терпимость по отношению к иному мнению, поступку, позиции» [Введение в политологию, 1996, с. 234]; в международных документах под толерантностью понимается обычно «терпимость к различиям среди людей, умение жить, не мешая другим, способность иметь права и свободы, не нарушая прав и свобод других» [Губогло, 2002, с. 28] и др. Нетрудно заметить, что в качестве ключевого во многих дефинициях выступает слово «терпимость». Впрочем, судьба слова «толерантность» в русском языке характеризуется некоторой спецификой. По мнению
А.В. Голубевой, в отличие от латинского tolerantia (соотносимого с глаголом tollo «поднимаю» и в качестве основного значения имеющего «выносливость, терпение»; т.е. чисто физические
качества воина, преодолевающего препятствия; отсюда в средневековой латыни «терпеливость, элемент стойкости, благодаря которой человек упорствует в исполнении замысла»; в VII в. «терпимость (tolerantia) относится к душе, терпение (patientia) - к телу»), в русском языке терпение связано с понятием «оцепенение», т.е. в русской культуре испытание полагалось не преодолевать, а стоически переносить - ср. лат. patientia [Голубева, 2002].
Ср. также: «Наиболее близко толерантности в русском языке... понятие терпимость», но «при всей семантической близости понятий толерантность и терпимость отождествлять их нельзя»; также «не вполне тождественные понятия» толерантность и ненасилие, поскольку «толерантность, в отличие от ненасилия, включает в себя деятельность и ответственность за цели деятельности, а в отличие от насилия - ответственность за средства достижения цели» [Михайлова, 2003, с. 103, 105, 109] (заметим, впрочем, что тезис о «безответственном насилии» довольно дискуссионен: в истории - да и в современной действительности - без труда можно отыскать примеры практического применения принципа «цель оправдывает средства», а победителей, как известно, не судят: vae victis!).
Однако в выступлениях комментаторов и политиков благословенная толерантность все же явно сближается с терпимостью (терпением), ср.: «Долготерпение [русского народа] - это самое высокое проявление патриотизма. .Надеюсь, что оно никогда не кончится» [В. Познер. Мы. ОРТ. 02.09.97]. «Терпение у нашего народа какое-то феноменальное: наши люди терпят и готовы терпеть» [В. Матвиенко. Федерация. РТР. 13.12.98] и т.п.
Рискуя быть обвиненными в предубежденности и недоверчивости, предположим все же, что слово «толерантность» в пропагандистском дискурсе избрано для замещения слов, имеющих русский корень терп- (терпимость, терпение, терпеливость.), далеко не случайно: его внутренняя форма - как и других иноязычных заимствований - непроницаема для носителей русского языка и представляет собой благодатный исходный материал для образования мифогена (ср.: консенсус, легитимность, секвестировать, реструктуризация и проч.).
Возможно, что слово толерантность в координатах несколько иной терминологии обладает статусом «слова-амебы».
С.Г. Кара-Мурза считает, что «правильный» (видимо, «политкорректный») язык Запада создавался перемещением из науки в идеологию, а затем и в обыденный язык прозрачных «слов-амеб», настолько не связанных с конкретной реальностью, что они могут быть вставлены практически в любой контекст; сфера их применимости исключительно широка (например прогресс). «Они делятся и размножаются... - и пожирают старые слова. Важный признак этих слов-амеб - их кажущаяся «научность». Скажешь коммуникация вместо старого слова общение или эмбарго вместо блокада - и твои банальные мысли вроде бы подкрепляются авторитетом науки. Начинаешь даже думать, что именно эти слова выражают самые фундаментальные понятия нашего мышления. Слова-амебы - как маленькие ступеньки для восхождения по общественной лестнице, и их применение дает человеку социальные выгоды... Они [слова-амебы] быстро приобретают интернациональный характер» [Кара-Мурза, 2002, с. 90, 94].
По-видимому, вышеупомянутая «прозрачность» «слов-амеб» есть не что иное, как их семантическая пустота, позволяющая наполнить фонетическую оболочку смыслами, соответствующими чьим-то целям и потребностям. Кроме того, амеба как таковая по существу аморфна - и столь же аморфны в семантическом отношении «слова-амебы».
На протяжении примерно полутора десятилетий термин «толерантность» (терпимость) стал неотъемлемым элементом речей многих советских (затем российских) политиков и публицистов, дискурса СМИ. С одной стороны, это связано с пониманием толерантности как одной из базовых ценностей демократии [Введение в политологию, 1996, с. 234], с другой стороны, с популяризацией лозунга о возможности и даже необходимости построения государства, не имеющего в качестве доминирующей какой бы то ни было идеологии. Впрочем, впоследствии, кажется, самые рьяные приверженцы этого исторически беспрецедентного замысла (воспитанные в большинстве своем на понимании идеологии марксизма-ленинизма как единственно верного учения) осознали его бесперспективность и принялись разрабатывать некую «национальную идею», но - уже без всякой рекламы - отказались
и от этого проекта, удовлетворившись (и предложив удовлетвориться всем остальным) довольно двусмысленными формулировками. Хотя слово идеология по-прежнему используется активно, но в роли атрибутивного компонента в сочетании с ним теперь, как правило, употребляются существительные и прилагательные, не обозначающие каких-либо политических учений в привычной для массового сознания носителей русского языка системе координат. Возможно, не без американо-английского влияния на месте доктринально ориентированных и ориентировавших лексем («идеология коммунизма, социализма.» - или: «идеология буржуазии, расизма.» и т.п.) появляются номинации гораздо менее масштабных и стабильных, исторически недолговечных разработок («проектов») либо имена или названия должностей руководителей (вроде «идеология реструктуризации угольной промышленности», «идеология антикризисной программы правительства», «идеология краевого бюджета», «идеология северного завоза», «идеология формирования правительства», «гайдаровская идеология», «идеология президента» и проч.).
На этом фоне постоянно ведутся разговоры о якобы происходящей деидеологизации российской жизни. Вполне закономерно, что поскольку речь идет прежде всего о вербальных формулировках, способных подтвердить этот весьма дискуссионный тезис, то обосновывать его взялись многие лингвисты. Полагают, например, что «ориентация на систему коренных этнических ценностей освобождает слова от идеологических добавок, возвращает их в собственно культурный оборот. Освобождение. слов от идеологической зависимости задает толерантное отношение общества к новым течениям. Деидеологизация стала фактором, в значительной мере определяющим внутрикультурную и межкультурную толерантность» [Купина, 2002, с. 25]. Ср.: «концептуальная деидеологизация» [Вепрева, 2002, с. 269]; опытным исследователям охотно вторят начинающие коллеги [Куцый, 2003; Федосеева, 2003].
Однако достаточно подробный анализ фактов, например российского телевизионного дискурса, позволяет говорить о том, что в действительности имеет место совершенно иное -реидеологизация; складывается и все более упрочняется преемник советского «новояза» - постновояз, призванный
171
выполнять те же манипулятивно-пропагандистские функции и подобный своему предшественнику в структурном отношении (обилие клише, эвфемизмов, умолчаний и т.д.) [Васильев, 2003, с. 46-91]. Реидеологизация осуществляется в основном за счет изменения коннотаций элементов общественно-политической лексики, зачастую - на прямо противоположные прежним1. Это происходит, в частности, и в современной лексикографии: см. сравнение словарных дефиниций лексемы «капитализм» из словарей русского языка разных эпох, позволяющее отметить наличие негативной оценки в советский период и стремление к созданию положительной -
в последующее время; попытка же снять с термина «любой оценочный ореол», по-видимому, так и не достигла успеха [Вепрева, 2002, с. 283]. Ср. довольно многочисленные примеры указанной тенденции в Толковом словаре современного русского языка (2001); прилагательное «советский» в значении 3 -неодобр. «свойственный чему-либо в СССР или кому-либо живущему в СССР; совковый», где ранее жаргонное совковый служит своеобразным ключом к пониманию сугубо пейоративной оценочности толкуемого слова. Это еще раз наглядно показывает, насколько трудно в полной мере претворить в лексикографическую практику совет Х. Касареса составителю современного словаря на научной основе «быть постоянно начеку и следить за своим пером, пресекая всевозможные проявления своей личности, начиная с индивидуальной манеры выражения, т.е. со стиля, и кончая обнаружением своих симпатий и антипатий, политических взглядов, философских и религиозных убеждений и т.п.» [Касарес, 1958, с. 159].
Нельзя не учитывать также очевидного влияния на сегодняшний российский политический дискурс, транслируемый по каналам СМИ, такого явления коммуникативной практики, как «политическая корректность». Political correctness (иногда переводят также как «культурная корректность») - феномен, сконструированный в США и распространяемый оттуда по всему миру. В соответствии с требованиями политкорректности недопустима словесно выраженная дискриминация каких бы то ни было групп населения и их отдельных представителей (по
1 «...Товарно-денежная идеология, проявляющаяся в релятивистской софистической риторике» [Романенко, 2004, с. 25].
172
расовым, национальным, сексуальным, религиозным, возрастным, физическим, психическим и иным признакам). Собственно, это и есть одно из наиболее зримых воплощений толерантности. «Политическая корректность» - по существу, одна из разновидностей цензуры: несоблюдение ее критериев может повлечь за собой весьма ощутимые последствия для неаккуратного речедеятеля (подорвать его репутацию, разрушить карьеру и создать для него множество других трудностей [Бушуева, 2001; Земская, 1996; Киселева, 1997; Шеина, 1999]). Поскольку «политическая корректность» призвана «заменить наименования, которые стали восприниматься как ярлыки для обозначения определенных групп людей», то «любое изменение наименования вызывает иллюзию снятия отрицательной коннотации»; при этом широко применяются эвфемизация, клиширование и прочее, в результате чего рождаются номинативные единицы с весьма диффузной семантикой [Шеина, 1999, с. 129]. Однако важно иметь в виду, что конструирование все новых вербальных этикеток вовсе не меняет существующего порядка вещей (социальных, политических, этических реалий) и их отношений и не отменяет эвфемистически обозначаемых феноменов (нищеты, преступности, неграмотности и проч.).
Заметим попутно, что, например, при анализе российской юридической терминологии случаи нечеткого различения многозначности условно разделяют на две группы: а) сознательное введение читателя в заблуждение; б) бескорыстная небрежность, затрудняющая правильную интерпретацию юридического текста [Милославская, 2000, с. 123] (наверное, трудно четко дифференцировать на практике, какую именно цель преследовал простодушный законодатель). Ставится вопрос о том, не следует ли считать некоторые «чисто лингвистические фокусы» - в частности, обозначения старых, ни в чем не изменившихся объектов новыми номинациями, из которых выводятся экономические и иные последствия - особым видом уголовного преступления, квалифицируемым как речевое мошенничество [Осипов, 2000, с. 210].
О том, что на средства массовой информации возлагаются особые надежды в деле внедрения идей толерантности в российское общество, свидетельствует, например, то, что они названы в первую очередь в перечислении тех структур, от
которых «мы вправе ожидать расширения мобилизационных усилий по целенаправленной поддержке современных трансформационных процессов»2, затем уже следуют органы государственной власти [Губогло, 2002, с. 36]. Уместно продолжить эту цитату, представляющую собой блестящий образчик постновояза: далее откровенно (?) сообщается о векторах упомянутых «процессов»
(т.е., очевидно, перманентных российских реформ): «Они являются ответом на вызовы (замечательный американизм. -А.В.) модернизации (непонятно, дательный или родительный падеж. - А.В), в ходе которых наше общество должно [!] эволюционировать из одного состояния в другое: от социализма к капитализму (обычно последний термин в таком контексте официально пока не употребляется. - А.В.), от коллективизма к индивидуализму, от локализма к глобализму, от романтизма к рационализму» [Губогло, 2002, с. 36].
Неудивительны поэтому выступления лингвистов-«толеран-тистов», где довольно четко прослеживаются их приоритеты. Например, замечая активизацию «так называемой (что совершено справедливо. - А.В.) патриотической лексики и фразеологии в связи с государственной программой патриотического воспитания 2001 года» (Россия - великая держава, народ-победитель, достойный ответ США, лучшие в мире противоракетные комплексы и др.), резюмируют: «реанимация подобных стереотипов, возможно, дает патриотический заряд, но одновременно составляет почву для возникновения изоляции и конфронтации» [Купина, 2002, с. 26].
Конечно, можно согласиться с тем, что статус России как великой державы в свете известных реалий весьма сомнителен, а, скажем, количество противоракетных комплексов, пока еще находящихся на вооружении Российской армии, наверняка измеряется единицами - и то вряд ли вполне боеспособными. Однако для цитируемых авторов главное вовсе не в констатации
2 Может быть, мы рискуем получить в результате подобных мероприятий не столько толерантность, сколько некую «талейрантность» (обычно Талейрану приписывают афоризм «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли» [Ашукин, 1968, с. 730]).
удручающего для России положения дел и ее чрезвычайно проблематичного будущего, а в том, что, давая («возможно») патриотический заряд, «реанимация подобных стереотипов. одновременно составляет почву для возникновения изоляции и конфликтов» [Купина, 2002, с. 26]: т.е., видимо, потому, что могут обидеться наши добрые американские друзья.
Кстати, с точки зрения философа-«толерантиста», «довольно трудно представить себе армию, которая ставит перед собой иную цель, чем победа над врагом; армию, которая не имеет перед собой образа вероятного противника. Это трудно, но возможно. На протяжении последнего десятилетия российская армия живет без такого образа» [Перцев, 2003, с. 32]. Можно бы и с этим толерантно согласиться, но при условии некоторого изменения формулировки: названная здесь армия вряд ли действительно «живет». Впрочем, десятилетие-то наверняка последнее . Интересно было бы также узнать, существует ли в мире хотя бы еще одна армия, не имеющая никакого представления о вероятном противнике.
Другой подобный пример вопиющей нетолерантности усмотрен в оценочных высказываниях по поводу ряда событий XIX Олимпиады (Солт-Лейк-Сити, США), оказавшейся довольно трудной для российской сборной. На основе анализа языкового материала - текстов некоторых российских СМИ - делается вывод о тенденции к прямым, резко аффективным оценкам; походя упоминается (кажется, вслед за А. Вежбицка) и присущая якобы исключительно русскому менталитету склонность снимать с себя ответственность за происходящее. Все это дает возможность утверждать, что «идеологема врага не только присутствует в общественном сознании, но и активно функционирует в СМИ. Жесткая ментальная оппозиция свои -чужие еще себя не изжила, хотя [!] советская эпоха осталась позади» [Мазнева, 2002, с. 101]. Конечно, оппозиция свой/чужой (в различных ее модификациях и вербальных воплощениях) существовала у разных народов и задолго до советской эпохи, и существует ныне, и, по всей вероятности, будет существовать. Кроме того, спорт вообще и особенно так называемый большой спорт - специфические феномены. Вспомним реплику В. Высоцкого, на одном из его концертов предварявшую песню спортивной тематики: «Когда комментатор говорит: «А вот
сейчас наши чехословацкие друзья забросили нам еще одну шайбу», не понимаю, почему «друзья», если шайбу забили?!» Спортивные события для многих (спортсменов, тренеров, журналистов, болельщиков, просто аудитории СМИ) естественно окрашиваются эмоциями - прежде всего сопереживанием «своим». Наверное, многое зависит от того, кого считает «своими» адресант, у которого (в данном случае) Америка ассоциируется прежде всего с материальным благополучием, свободой, возможностью реализации творческого потенциала личности [Мазнева, 2002, с. 96]3. Впрочем, можно допустить, что при освещении российскими СМИ XIX Олимпийских игр имела место более или менее тщательно спланированная и срежиссированная PR-кампания, направленная на отвлечение внимания «населения» от повседневных тягот и неврозов (заодно -от поисков их причин) и на хотя бы временное объединение всех социальных слоев под лозунгом противостояния «чужим» (то, что таковыми здесь оказались США - непринципиально: игры, пусть Олимпийские, всего лишь мимолетный эпизод). Мог проводиться и какой-то иной эксперимент по манипуляции общественным сознанием.
Культивирование толерантности «для внутреннего пользования» выразилось наиболее открыто в переименовании ряда общегосударственных праздников, в результате чего получились благостные День защитников Отечества, Праздник Весны и Труда, День Согласия и Примирения. Кроме того, постновоязовская эвфемизация, граничащая, с одной стороны, с
3 «Неприятие вызвали и формы проявления ими (т.е. американцами - хозяевами игр) патриотизма» [Мазнева, 2002, с. 99] - ср.: «Американский патриотизм - это причина терактов. Многие государства не воспринимают этот патриотизм», - Эмма Бернгуист, учитель из США [Новости. ТВК]; возможно, что понятие патриотизма трактуется американцами чрезвычайно широко: ими поддерживается и то, что обычно называют шовинизмом, экспансионизмом и агрессивностью: «Говоря о необходимости военной акции против Ирака, Чейни заметил, что, по его мнению, его жители будут рады смене режима» [Вести. РТР. 27.09.02]. Кроме того, российской аудитории совершенно неизвестно, в каких выражениях комментировали события упомянутой олимпиады американские СМИ.
политкорректностью и имманентно присущей ей толерантностью, с другой стороны, с речевым мошенничеством, постоянно присутствует в текстах российских средств массовой информации, в первую очередь - телевидения.
Например, с развитием новых экономических отношений (заметим еще раз, что «переходный период» не обозначается официально как строительство капитализма) и естественно возникшей безработицей для именования отечественных безработных стало употребляться слово неработающие (видимо, как эвфемизм), а потерю работы и комплекс связанных с этим явлений отождествили с обретением личной свободы - столь важного признака демократического государства: «Массовое высвобождение четырех с половиной тысяч человек» (о последствиях расформирования ракетной части [ИКС. ВГТРК. 11.12.01]). «У нас в городе Сосновоборске нет мест, которые могли бы принять высвобождающихся работников завода» [Новости. ТВК. 15.05.02]. «Высвобождается первая очередь - 597 человек» (о сокращении работников угольной отрасли [Новости. Афонтово. 04.02.03]).
«В Законодательном собрании пройдут публичные слушания о неотложных мерах по массовому высвобождению работников. В ближайшее время потеряют работу несколько тысяч человек. Такое массовое высвобождение грозит социальным взрывом» [Новости. ТВК. 14.02.03]. Вводятся в оборот и другие терминоиды-эвфемизмы: «Вова - один из 700000 российских социальных сирот - так называют сирот при живых родителях» [Студия-2. КГТРК. 05.10.02]; название одного и того же заведения варьируется в пределах информационного сюжета: «центр «Родник», «пансионат», «социальная гостиница», «дом ночного пребывания», «гостиница для не имеющих жилья» (по существу речь идет о ночлежке, причем директор пансионата говорит, что количество «постояльцев» растет [Обозрение-7. 7 канал. 05.10.02]).
Существительное «оптимизация» (от лат. орйтш -«лучший»), кажется, обрастает ореолом созначений, что в дальнейшем может привести к изменению его семантики: складывается устойчивая сочетаемость, которая в обыденном языковом сознании вряд ли вызывает лишь позитивные ассоциации, ср.: «Оптимизация краевого бюджета - это и доведение до 70% оплаты жилья» [Новости. 7 канал. 12.02.02]. В
некоторых случаях употребление этого слова выполняет частично маскировочные функции: «Квашнин называет процесс оптимизацией управления» (по поводу распоряжения Генштаба о выводе российских войск из Грузии, не санкционированном министром обороны [Обозрение-7. 7 канал. 12.02.02]).
Многословие текстов телевизионных новостей не должно обольщать аудиторию: даже в случаях грамматически правильного построения высказываний они лишь служат мифотворчеству: «Власти города (Прокопьевска) намерены выработать программу улучшения жилищных условий семей пострадавших» (горняков, погибших при аварии на шахте [Вести. РТР. 19.06.03]: от намерения до выработки программы и от принятия программы до ее осуществления - дистанции огромного размера). Трудно понять, не имея специальной подготовки, следующий словесный блок: «Раньше речь шла о макроэкономической стабилизации. Теперь во главу угла ставится системная трансформация экономики. Для этого необходима приватизация госсобственности» (комментарий к выступлению М. Касьянова [Другие времена. ОРТ. 15.02.02]).
Иногда имеет место «восстановление концептуальной справедливости» (И.Т. Вепрева), ср.: «С самого начала, по официальной версии, армия там (в Чечне. - А.В.) не воевала, а восстанавливала конституционный порядок» (хотя речь, конечно, идет именно о военных действиях [Обозрение-7. REN TV. 25.06.02]). Иногда обыденное языковое сознание все-таки улавливает фальшь в потоке официозного постновояза; ср. вопрос телезрителя: «Почему всюду говорят, что это «реформа ЖКХ», а на самом деле - поднятие тарифов?» [ТВК. 04.03.03]. По-видимому, сами творцы российских реформ понимают, каким коннотативным шлейфом обогатилось это прежде нейтральное слово, и пытаются использовать другие лексемы в функции контекстуальных антонимов, ср.: «В Пенсионном фонде стараются не употреблять слово реформа, а говорить о совершенствовании пенсионной системы» [Новости. ОРТ. 01.01.02]. «...Почему это и не реформа называется, а модернизация:... мы должны постепенно довести до сведения всех. (о введении «профильного образования»)» (чиновник министерства образования [Обозрение-7. 7 канал. 28.10.02]) и т.п.
Толерантность активно насаждается и в области межнациональных (межэтнических) отношений, где в качестве
гиперонима, нивелирующего чуть ли не всех граждан РФ и явно элиминирующего (якобы за ненадобностью) этноним «русский», выступает теперь словечко россиянин [Васильев, 2003, с. 192, 204]4
Довольно часто, однако, возникают этнические «выражения-нелепости» [Лара, 2002, с. 17], например: «русский гангстер Алимжон Токтахунов» [Новости. ОРТ. 01.08.02]. Это происходит, вероятно, под иноязычным и чужекультурным влиянием (надо учитывать синкретичность англ. Russian; израильскую традицию называть русскими выходцев из СССР и РФ и др.). Ср.: «.Как и десятки тысяч их соотечественников, которых в России называли евреями, а здесь [в Израиле] -русскими» [Сегодня. НТВ. 22.01.03]. «Лейтенант [израильской армии] доволен своими русскими солдатами [иммигрантами из России]» [24. REN TV-7 канал. 25.12.01]. «За какое время русский, человек из Советского Союза, становится американцем?» (К. Ларина - Славе Цукерману [Успех. REN TV-7 канал. 28.01.02]) и т.п.
Чуть ли не все собственно русское - и русские - за счет постоянного использования в сочетаниях с этими лексемами отрицательно-оценочных атрибутивов и соответствующего контекстного окружения оказываются снабженными ореолом негативных коннотаций; при этом нередки подмены понятий: «Все [за рубежом] были потрясены вхождением русских [не «советских»! - А.В.] танков в Будапешт [в 1956 г.]» [В. Вульф. Серебряный шар. ОРТ. 14.04.01]; В. Моисеева, осужденного за шпионаж агента южнокорейской разведки, постоянно именовали «русским дипломатом» и почему-то «русским агентом», но не «российским» [Человек и закон. ОРТ. 16.01.02]. По-прежнему частотны фантастические формулировки вроде «русская мафия», «русский фашизм» и проч. Не лучшим образом характеризуются и Россия, и национальный менталитет. Так, при рассказе об убийстве в
п. Ярцево Красноярского края католического священника
4 Ср. комментарий: «О русской идее здесь напоминало только блатное обращеньице «россияне», всегда казавшееся Татарскому чем-то вроде термина «арестанты», которым воры в законе открывают свои письменные послания на зону, так называемые «малявы» [Пелевин, 1999, с. 180].
новообращенным им рецидивистом «сподвижники покойного [польские пасторы] говорят, что с подобной жестокостью сталкивались только в Африке» [Новости. ТВК. 13.05.02], а «любопытство ко всему патологическому. является неотъемлемой чертой наших соотечественников» [Культура за неделю. ТВК. 23.09.02]. Неудивительны поэтому и рекламные тексты вроде «Эти сумасшедшие русские.» [7 канал. 03.07.03], и обилие на телеэкране антирусских американских боевиков - от традиционного уже «Рэмбо» до новейших, ср. анонсы: «Русская мафия готова взять под контроль весь земной шар. Жан-Клод Ван Дамм против русской мафии» [«Взрыватель». Афонтово. 11.02.03]; «[главного героя] экстремала, одиночку с бунтарскими наклонностями. для расправы с бандой русских» [«3 Икса». Доброе утро, Россия. РТР. 19.09.02]; «его противник - русские криминальные круги» [ТВК. 19.09.02] и т.п. Таково своеобразие российской толерантности, и, возможно, ею же определяется тональность патриотических высказываний: «Наша проблема в том, что мы [Россия] слишком большие» [Принцип домино. НТВ. 04.03.02]. «Аргумент «ни пяди советской земли агрессору мы не отдадим» - это прошлый век» (депутат Госдумы от СПС А. Баранников - по поводу Курильских островов [24. REN TV-7 канал. 13.03.02]) и мн. др. Отсюда и установки подрастающего -тоже вполне толерантного - поколения: «Главная идея кадетского воспитания - прославление России. Кадет Максим Зверев - автор одной из лучших работ на конкурсе ООН., предложил идею мирового правового государства., суть - раскрытие всех государственных границ» [Обозрение-7. 7 канал. 10.02.03].
В последнее время российские законодатели пришли к выводу о необходимости регулировать толерантность юридически - посредством борьбы с экстремизмом.
Продвижение соответствующего документа заняло несколько лет; в немалой степени, по-видимому, из-за того, что сама дефиниция понятия «экстремизм» вызывала затруднения: «Что такое политический экстремизм - реального определения нет» (министр юстиции П. Крашенинников [Обозреватель. ТВ-6. 07.02.99]) и др. Однако впоследствии (поскольку, например, фракция СПС настойчиво призывала «усилить борьбу с антисемитизмом, национализмом и экстремизмом» [Новости. ОРТ. 14.06.02], а «в президентском законопроекте впервые дается
определение экстремизма» [Вести. РТР. 27.06.02]), насущно необходимый гражданам закон был принят (хотя см. в УК РФ ст. 280 «Публичные призывы к насильственному изменению конституционного строя Российской Федерации» и ст. 282 «Возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды», и так уже предусматривающие уголовную ответственность за указанные деяния).
Федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности» (№114-ФЗ от 25.07.02) определяет, что экстремизм - это, в частности, и «пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности» (ст. 1). Здесь говорится также о возможности «предупреждения о недопустимости распространения экстремистских материалов через средство массовой информации» (ст. 8) и об «ответственности средств массовой информации за распространение экстремистских материалов» (ст. 11). Впрочем, комментарии самих СМИ по поводу текста закона не были хвалебными, ср.: «В законопроекте нет четкого определения экстремизма, поэтому он может стать орудием давления на вполне мирные общественные организации и неугодных чиновников» [Новости. ТВК. 06.06.02]. «Госдума приняла во втором чтении закон о противодействии экстремизму. В документе впервые дано определение экстремизма. Несколько страниц мелким шрифтом, под которые можно подогнать кого угодно.» [24. REN TV-7 канал. 20.06.02].
Пока еще вряд ли можно судить о том, насколько эффективен упомянутый закон: информации о его применении нет (или ничтожно мало), а вот негативный стереотип русского и русских продолжает беспрепятственно тиражироваться российскими СМИ, особенно телевидением (от иронии и ерничества - до прямых инвектив). В то же время телевизионный дискурс фактически не дает примеров подобных суждений о неполноценности граждан, принадлежащих к иным национальностям РФ. Толерантность оказывается явно избирательной, что, впрочем, неудивительно: «преступление -это то, что совершает кто-то другой» (Дж. Стейнбек) (достаточно
вспомнить о заполонивших выпуски новостей - почему-то как раз перед принятием этого закона - сообщениях об антисемитских лозунгах, «русском фашизме» и т.п.)5.
Таким образом, экспликация толерантности может происходить (и происходит, как свидетельствует коммуникативная практика) прежде всего в вербальных формах; связь слова и дела демонстрируется здесь наглядно. Заметно влияние «политической корректности», эманация которой исходит от самого цивилизованного из демократических и самого демократического из цивилизованных государств - США - и охотно принимается на вооружение российскими политтехнологами. На основе этих новейших методик упрочняются позиции постновояза, совершенствуется лексико-фразеологический инструментарий манипуляций общественным сознанием. Несмотря на все обилие выступлений по поводу толерантности, ключевыми вопросами остаются, на наш взгляд, следующие. Насколько возможно абсолютно четкое различение толерантности - и интолерантности; на какой стадии насаждаемая толерантность превращается в интолерантность - или заведомо является таковой изначально (например, вследствие вполне вероятного и естественного отторжения какой-то частью социума навязываемой ему системы ценностей взамен директивно отмененных или по иным причинам утративших прежнюю доминирующую роль6), а
5 Ср.: «Президент Путин обратил внимание силовиков на участившиеся случаи расовой нетерпимости» [Обозрение-7. 7 канал. 23.04.01].
6 Считают возможным «разбить» на несколько групп «людей с личностным статусом» в зависимости от их отношения к «новым ценностям»: «следующая за новой идеологией (значит, все-таки таковая имеется? - А.В.), примыкающая к ней часть общества - это тип активных личностей, логично мыслящих, обладающих высоким интеллектуальным статусом, с постоянным стремлением адаптироваться к изменениям в обществе» (т.е. в высшей степени толерантных?); у этих «активистов» «происходит актуализация признаков, не свойственных национальному мировосприятию: гедонистическое отношение к обеспеченной жизни.; деньги -мерило полезных дел.; деньги - синоним счастья.; деньги -эквивалент духовных ценностей» и т.п.; почти бегло упоминаемые здесь же «материалисты» и особенно «ригористы», конечно же, значительно уступают «активистам» - кстати, слово из советского
182
потому не сопрягается ли толерантность со своим антиподом -насилием? От ответов на эти вопросы в немалой степени зависит понятийное наполнение самого термина и его судьба: не превратится ли оно в «слово-пустышку» или «слово-перевертыш» [Лара, 2002, с. 38] («слово-амебу»), не имеют ли места попытки реализовать в качестве базовой моральной ценности удобную политикам манеру поведения [Назаров, 2002]; иначе говоря: не является ли слово «толерантность» очередным мифогеном?
Литература
Ашукин Н.С., Ашукина М.Г. Крылатые слова. М., 1968.
Большой энциклопедический словарь: философия, социология, религия, эзотерика, политэкономия. Минск, 2002.
Бушуева Т.С. К проблеме табу и политкорректности в современном английском языке // Пятые Поливановские чтения. Ч. 3. Смоленск, 2000.
Васильев А.Д. Фразеологизм - мифоген в диахронии и синхронии // Личность, творчество и современность. Вып. 5. Красноярск, 2002.
Васильев А.Д. Социолингвистические экскурсы в микродиахронии // Шестые Поливановские чтения. Ч. 1. Смоленск, 2003.
Васильев А.Д. Слово в российском телеэфире. М., 2003.
Введение в политологию : словарь-справочник. М., 1996.
Вепрева И.Т. Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху. Екатеринбург, 2002.
Гатин Д.Ю. Новая лексика в парламентской речи // Русский язык в России на рубеже ХХ-ХХ1 вв. Самара, 2003.
Голубева А.В. Примечание от редакции // Мир русского слова. 2002. №5.
идеологического арсенала - в смысле «толерантности» [Вепрева, 2002, с. 323-326].
Актуальность толерантности для современного российского социума - «в период агрессивного проявления рефлексивной деятельности оппозиционной части общества» - видят в том, что она (толерантность) предполагает «формирование конструктивного диалога, направленного на постижение образа мысли оппонента, принятие его таким, какой он есть» [Вепрева, 2002, с. 328-329]; однако принимают ли такими, какие они есть, «толерантные активисты» своих оппонентов, - сказать трудно.
183
Губогло М.Н. Представления о толерантности и толерантность представлений // Мир русского слова. 2002. №5.
Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // Вопросы языкознания. 1996. №3.
Кара-Мурза С.Г. Манипуляция сознанием. М., 2002.
Касарес Х. Введение в современную лексикографию. М., 1958.
Киселева Т.В. Коммуникативная корректность в языковой картине мира // Языковая семантика и образ мира. Кн. 1. Казань, 1997.
Купина Н.А., Михайлова О.А. Лингвистические проблемы толерантности // Мир русского слова. 2002. №5.
Куцый С.Б. Лингвокультурная специфика концептов «богатство» и «бедность» (на материале русского и английского языков) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Ставрополь, 2003.
Лара У. Злоключения слов-изгоев // Мир русского слова. 2002.
№5.
Мазнева Е.В. Категория оценочности в СМИ в свете проблемы толерантности // Русский язык: история и современность. Ч. 1. Челябинск, 2002.
Малькова В.К. «Сказанное слово не бывает неуслышанным» // Мир русского слова. 2002. №5.
Милославская Д.И. Типовые трудности семантической интерпретации юридического текста // Юрислингвистика-2: Русский язык в его естественном и юридическом бытии. Барнаул, 2000.
Михайлова О.А. Толерантность и терпимость: взгляд лингвиста // Философские и лингвокультурологические проблемы толерантности. Екатеринбург, 2003.
Назаров Б. Скромное обаяние толерантности // Мир русского слова. 2002. №5.
Осипов Б.И. Речевое мошенничество - вид уголовного преступления? // Юрислингвистика-2. Барнаул, 2000.
Пелевин В. Generation «П». М., 1999.
Перцев А.В. Современный миропорядок и философия толерантности // Философские и лингвокультурологические проблемы толерантности. Екатеринбург, 2003.
Романенко А.П. Русский литературный язык XX в.: культуроведческий аспект // Русский язык: исторические судьбы и современность: II Международный конгресс исследователей русского языка. М., 2004.
Российский энциклопедический словарь: в 2 кн. Кн. 2. М.,
Стернин И.А. Можно ли культурно формировать культуру в России? // Культурно-речевая ситуация в современной России: вопросы теории и образовательных технологий. Екатеринбург, 2000.
Стихин А.Г. Лингвистические аспекты коммуникативной корректности // Язык и этнический менталитет. Петрозаводск, 1995.
Толковый словарь современного русского языка. Языковые изменения конца XX столетия / под ред. Г.Н. Скляревской. М., 2001.
Халитов В.Ф. Власть : кратологический словарь. М., 1997.
Федосеева И.В. Социолингвистические и культурологические аспекты процесса заимствования в российском политическом социолекте 90-х гг. XX в. - начала XXI в. : автореф. дис. . канд. филол. наук. Ставрополь, 2003.
Шеина И.М. Роль языка в формировании коллективной картины мира // Номинация и дискурс. Рязань, 1999.
