CC BY
14
Н.В.Коровицыш*
РЕГИОН “ДОГОНЯЮЩЕЙ” МОДЕРНИЗАЦИИ: КОММУНИСТИЧЕСКИЙ И ЛИБЕРАЛЬНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ОПЫТ
Вторая половина нынешнего столетия принесла в жизнь европейских народов бурные перемены. Потрясения, ставшие переломными не для одного поколения жителей Центрально-Европейского региона, предопределили очертания мировой истории прошедшего полувека. Этот период вмещает в себя два кардинальных сдвига в геополитическом положении группы стран, расположенных в центральной и юговосточной частях континента. Вхождение в мировую социалистическую систему и “возвращение в Европу” были идейным оформлением смены доминирующих внешнеполитических ориентиров их развития. Тем не менее можно говорить об объективном существовании в рассматриваемый период определенной идентичности исторических судеб этой группы стран, которые после Второй мировой войны вплоть до настоящего времени идут параллельными курсами радикального реформирования. Объединяющим началом на протяжении обоих этапов послевоенной истории оставались политика и идеология ускоренной модернизации.
“Догоняющая” или “запаздывающая” (иначе — неорганичная, вторичная)
модернизация — это путь национального ускорения, когда в результате социального напряжения страна в форсированном порядке пытается повторить этапы развития, пройденные в течение нескольких столетий Западом.
Как идеология будущего модернизация декларирует перспективу значительного улучшения жизни и побуждает людей менять свое поведение и самих себя ради осуществления ее целей. Выдвигавшиеся властью идеи строительства социализма на одном этапе и перехода к рынку и демократии на другом способствовали консолидации различных групп общества. Так было в условиях двух радикальных переломов, произошедших в СССР после 1917 г. и после 1991 г., а в странах Центрально-Европейского региона — после 1948 г. и после 1989 г.
Гигантские социальные трансформации в странах региона во второй половине ХХ в. стали результатом последовательного включения их в сферу сначала советского, а затем западного влияния. Полная смена внешнеполитического курса на рубеже 80-х и 90-х годов произошла на фоне относительного постоянства важнейших целей и способов осуществления политики модернизации. Сопутствующая ей антизападная, а затем прозападная риторика модернизаторов имела одного и того же адресата. От копирования отдельных сторон жизнедеятельности Запада в рамках “соревнования двух систем” был совершен лишь переход к прямому заимствованию его моделей — “шведской”,
“западногерманской”, “американской”.
1. Социалистический этап модернизации
По существу социалистический этап “перехода к современно-сти” заложил массовые основы последующего “вхождения в Запад”. Речь идет прежде всего о коренном преобразовании социальной структуры восточноевропейского общества, его культуры. Социализм создал одну из наиболее радикальных идеологий модернизации — разрыв с традиционно-культурным наследием. Он вступил на историческую сцену с двумя великими целями, пробудившими массовую энергию и ожидания достижения принципиально нового типа демократии и установления экономических отношений равенства и всеобщего благосостояния1. Ключевым и первоочередным пунктом социалистического проекта модернизации явилась индустриализация. Форсированный промышленный рост рассматривался как предпосылка последующей урбанизации и всеобщего повышения уровня образования. Крестьянство и ремесленничество —
*
Коровицына Наталья Владимировна — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения и балканистики РАН.
социальная основа традиционализма и препятствие “общественного прогресса” — обрекались социализмом на полное исчезновение в ходе индустриального подъема и коллективизации сельского хозяйства.
Системная трансформация конца 40—50-х годов в странах Центральной и ЮгоВосточной Европы осуществлялась по советскому образцу. Центральным ее пунктом были “первые пятилетки”, радикально изменившие облик “сельскохозяйственной половины” континента. В аграрном секторе стран региона (кроме ГДР и Чехословакии) на “старте” трансформации было занято большинство населения: от свыше половины в Венгрии до 95% в Албании.
Строительство “основ социализма” конца 40—50-х годов — время наибольшей социальной открытости восточноевропейского общества. Происходившая в этот период форсированная индустриализация сопровождалась резким ростом занятости и открытием широких каналов социально-профессиональной мобильности, преимущественно восходящей. Темпы промышленного роста были таковы, что страны с преобладанием крестьянского и сельского населения в течение двух—трех пятилеток стали преимущественно “рабочими”. Наиболее амбициозные, предприимчивые, талантливые люди рекрутировались политическим режимом для реализации ответственных задач общественного развития через систему высшего образования. Численность интеллигенции и госслужащих значительно выросла уже в годы индустриализации. “Спрос” на них выходил далеко за пределы довоенного слоя потомственной интеллигенции.
Традиционная для восточноевропейского общества трактовка “отсталости” как проблемы не только и даже не столько экономиче-ской, сколько культурнообразовательной, преобладала и в после-
военный период.
Открытие компартиями доступа к образованию всех уровней, включая высший, при непопулярности рабочих профессий сформировало массовую ориентацию на обучение в вузах как обеспечение “пути наверх”. Образованность ассоциировалась в сознании людей с городским стилем жизни, стимулируя утверждение определенных социокультурных стандартов “продвинутости”, которые получили особенно широкое распространение среди молодежи во время становления коммунистического режима в странах региона. Доступ к образованию не только открывал для нее возможности быстрой профессиональной карьеры, но и давал уверенность в реальности провозглашенных властью принципов всеобщего равенства, демонстрируя крушение социальных барьеров между городом и деревней, между привилегированными слоями населения и “простым народом”.
В результате инициированной режимом массовой восходящей мобильности согласно данным опроса (1961) польских мужчин, живущих в городах, по их самооценке, возрос статус 44% опрошенных2. Они занимали более высокое положение, чем их отцы в том же возрасте, т.е. повысили свою квалификацию и образовательный уровень, перешли от физического труда к умственному и стали относиться к категории “социально -продвинутых”. Даже в условиях снижения совокупных расходов государства на потребление в период “бума” инвестирования промышленности и строительства в 1950— 1953 гг., когда в целом по региону уровень жизни населения снизился на 17—20%, представители новых социальных групп оценивали происходящее через призму собственного продвижения по ступеням общественной иерархии3.
Широко востребованные в годы ускоренного промышленного роста инженеры были в первое послевоенное двадцатилетие наиболее преданными сторонниками политики модернизации, определяемой как строительство “основ социализма”, даже по сравнению с главной движущей силой этого процесса — рабочими. Последние, как показал польский социолог А.Малевский, в том же 1961 г. желали изменения существующего строя в сторону большего демократизма, подразумевая под ним последовательный эгалитаризм. Инженеры решительнее, чем рабочие, выступали и против частнособственнической модели общественного устройства как альтернативной социалистической4. Аналогичные результаты получили американские ученые А.Инкелес и Р.Бауэр. Проведенное ими в среде эмигрантов из СССР в 50-е годы исследование показало, что высокообразованная молодежь тех лет в наибольшей степени поддерживала существующий политический порядок5.
Вместе с тем, как установил А.Малевский, за увеличение разницы в заработках инженеры, вышедшие из рабочей среды, ратовали чаще, чем представители рабочего класса, а потомственные инженеры — соответственно чаще, чем маргиналы6. То есть неизбежно эгалитаризм терял свою радикальность и популярность у более “продвинутых” в социальном и экономическом отношениях групп общества. У высокообразованных контингентов населения возникло противоречивое сочетание поддержки принципов всеобщего равенства, в том числе в оплате труда, с одной стороны, и желания быть все же “более равными” по сравнению с остальными — с другой. Это противоречие приобрело критический для общества характер двадцатилетие спустя, став массовым явлением лишь со второй сменой поколений периода социализма, когда политика и идеология модернизации потребовали радикального обновления. Первая же смена поколений эпохи интенсивных общественных преобразований, произошедшая в начале 60-х годов, сделала генерацию 30-х годов рождения преобладающей в структуре экономически активного населения, одновременно преобразив весь социокультурный облик восточноевропейского общества. Оно трансформировалось из аграрного или полуаграрного в индустриальное, характеризующееся преобладанием занятости населения в промышленности. Экономическая отсталость стран региона была ликвидирована, а процесс форсированной индустриализации в основном завершен.
Второй этап социалистической модернизации выдвинул на передний план задачи роста уже не общественного производства, а уровня потребления населения. Повышение качества жизни стало индикатором “цивилизационной продвинутости” восточноевропейского общества. Западноевропейские образцы потребления служат главным стимулом “догоняющего” развития стран региона. В этой связи ключевое значение в трансформации их социального облика приобретают процессы урбанизации, формирования городского стиля жизни.
Ядро массовой основы второго этапа социалистической модернизации составило поколение 50-х годов рождения, или среднее. Прошедшее все институты социализации существующей общественной системы, оно отдавало одностороннее предпочтение нефизическим видам труда и рассматривало образование как “социальный эскалатор”, обеспечивающий продвижение к более престижным и высокооплачиваемым постам. Уже на ранних этапах биографии этого поколения опыт старших, сформировавшийся в годы форсированного преодоления “отсталости” стран региона, оказывал на него сильное влияние.
Даже оставшиеся в стороне от процессов индустриализации жители села советовали детям отбросить “старые пути” и искать менее трудную и более благополучную, как они считали, жизнь в городе. Еще в начале 60-х годов в СССР, по данным В.Н.Шубкина, сельское население предпочитало физический труд умственному. Однако уже к 1970 г. в результате завершения процесса очередной смены поколений взгляды на этот вопрос в селе в корне переменились7. Сложилась массовая основа урбанизации и остальных стран региона. Намерение молодежи 60—70-х годов покинуть село часто реализовывалось в стремлении выходцев из крестьянства к продолжению образования. Свыше 80% сельской молодежи Польши в 1965 г. собиралось после окончания неполной средней школы продолжить учебу8.
Еще большими были привлекательность “чистых рук и белого воротничка” для детей рабочих. В промышленных городах Румынии, например, с начала 70-х годов 87% учащихся ориентировались на получение высшего образования, т.е. на нерабочую карьеру, несмотря на преобладавшее в этой среде рабочее происхождение9. Вообще, чем ниже был уровень образования родителей, тем больше они ценили успехи своих детей в учебе10.
Наконец, быстро нарастала тенденция наследования социального статуса интеллигенции среди служащих. Численность их в 60-е годы уже достигла того предела, когда возможно простое межпоколенное замещение этих групп общества. Представители служащих давали очень высокую самооценку своему положению и стремились, чтобы дети достигли не меньшего, чем их собственный, уровня образования, обеспечивая потомству перспективы исключительно интеллектуального труда. В крупногородских, тем более столичных, кругах интеллигенции, сложившихся к тому времени в регионе, вузовское образование превратилось в семейную традицию.
Несмотря на рабоче-крестьянскую риторику властей, на рубеже 60-х и 70-х годов господствовало отношение к росту уровня образования как универсальному механизму
реализации самых далеко идущих жизненных планов. Исследования социологов разных стран однозначно фиксировали полное несоответствие структуры профессиональных склонностей молодежи и структуры действительных потребностей общества в квалифицированных кадрах. Имевшие устойчивую тенденцию к социальному выравниванию профессиональные намерения, особенно у девушек, явно опережали реальное экономическое и в целом общественное развитие стран региона. Среднее поколение формировалось там как потенциальный фактор грядущего кризиса системы социализма.
Уже интеллигенция поколения 30-х годов рождения, особенно потомственная, воспринимала свои заработки как неадекватные уровню ее подготовки. А чешские профессионалы — в условиях наиболее эгалитарной в регионе системы оплаты труда — считали себя обделенными по сравнению с коллегами не только на Западе, но и в соседних странах социалистического содружества. Недооценка квалифицированного труда в материальном выражении была в Чехословакии близка к мировому рекорду. Тем не менее исследование социального происхождения студентов чехословацких вузов в 1978 г. показало, что у большинства из них оба родителя принадлежали к категории служащих, причем “социально-перемещенных” на первом послевоенном этапе. А поскольку 62% представителей новой интеллигенции старшего поколения стали управленцами, неудивительно, что среди родителей студентов вузов конца 70-х годов “руководящие работники” в этой стране составили 40%11.
Отсутствие в третьей четверти ХХ в. в СССР и странах Центральной и ЮгоВосточной Европы иных, кроме образовательного, каналов восходящей мобильности и социальной самореализации, например через предпринимательскую деятельность, абсолютизировало роль высшей школы как по существу единственного доступного и законного пути к преуспеванию. В условиях тотального отрицания частного сектора высшее образование превращалось в своего рода форму собственности, важнейшую разновидность “капитала”, обладание которым предопределяло положение личности в обществе. Элитарные слои восточноевропейских стран традиционно проявляли пренебрежительное отношение к частному предпринимательству, как и к приносящему прибыль крестьянскому труду. Наиболее притягательным в послевоенный период оставалось не соответствовавшее приоритетам развития материального производства гуманитарное образование.
Превращение образования, в том числе высшего, в поколении 50-х годов рождения в массовый феномен лишало его носителей характерного для старшего поколения ореола социальной исключительности. Тем не менее чувство элитарности интеллектуалов воспроизводилось в условиях постоянного сужения у молодежи второй половины 60-70-х годов перспектив реализации далеко идущих образовательных намерений, формировавшихся в равной мере у всех социальных групп населения не только в семье, но и в школе. В течение трех послевоенных десятилетий страны региона стремительно преодолели рубежи всеобщей грамотности, неполной средней школы и, наконец, в 70-е годы — всеобщего среднего образования. В 1976 г. впервые в истории СССР около 90% молодежи вступило в трудовую жизнь, имея полное среднее образование. Получавшие его формально могли претендовать на поступление в вуз, хотя в действительности относительно немногие оказывались среди поступивших. А еще в начале 60-х годов практически все выпускники средней школы могли поступить в высшую.
По мере увеличения охвата молодежи средним образованием шансы на продолжение его в стенах вуза, прежде всего для рабоче-крестьянской молодежи, закономерно сокращались. Путь к высшему образованию становился все более трудным: первая попытка сдачи экзаменов не приносила успеха каждому второму абитуриенту. Феномен повторных экзаменов в вуз получил в 70-е годы широчайшее распространение во всех странах региона. Сам факт поступления в вуз уже ассоциировался в массовом сознании с попаданием в привилегированную группу населения.
Свой социальный и экономический статус молодая интеллигенция среднего поколения соизмеряла со статусом гораздо менее многочисленных представителей этой группы старшего поколения. Высокообразованная молодежь ждала существенного “отрыва” в материальном положении и от всего остального населения, и от родителей. Запросы этой группы общества, выросшей в относительно обеспеченных семьях привилегированных родителей, было бы нелегко удовлетворить даже при благоприятной
динамике экономической ситуации в регионе. Вместе с тем вхождение многочисленной молодой интеллигенции 50-х годов рождения в трудовую жизнь совпало с началом экономического спада в СССР и странах Центральной и Юго-Восточной Европы. Предпринимавшиеся коммунистами в период после завершения становления социалистического строя, т.е. с начала 60-х годов, попытки приблизить население своих государств к западным потребительским стандартам, оказались малоэффективными. Цели второго этапа социалистической модернизации фактически не были достигнуты.
Эта модернизация завершилась усилением уравнительных тенденций в оплате работников различного уровня квалификации, в чем не последнюю роль сыграл рост доступности образования. Многократное увеличение количества инженерно-технических работников в период социализма примерно вдвое превышало рост численности рабочих. Необходимость повышения минимальных окладов была вызвана стремлением власти компенсировать непрестижные малоквалифицированные виды ручного труда, все еще достаточно широко распространенные в восточноевропейском обществе: скажем, в СССР и Болгарии свыше трети всех занятых составляли в конце 70-х годов работники доиндустриального типа12. Одновременно почти заморожены были заработки техникоуправленческого персонала, составлявшего основную часть молодых профессионалов с качественно более высоким уровнем потребительских стандартов и норм жизни, сопоставимых с западными. Так, в 1967 г. средние доходы специалистов с высшим образованием в Польше вдвое превышали доходы квалифицированных рабочих, в 1976 г. — в 1,7 раза, в 1980 г. — всего в 1,2 раза, в последующие годы практически выровнявшись13. В Советском Союзе зарплата наиболее высокообразованных работников вдвое превышала оклады промышленных рабочих в 1940 г., в 1960 г. — в полтора14. А в 1968—1978 гг. в нашей стране проявился даже эффект инверсии роста оплаты труда и уровня квалификации15. Относительное перепроизводство молодых специалистов, опережавшее потребности экономического развития стран региона, вынуждало их не только довольствоваться невысокими заработками, но и занимать должности, не соответствовавшие их подготовке и
— главное — ожиданиям.
Итоговым результатом всей постсталинской эволюции в Восточно-Европейском регионе было постепенное снижение роли общественной жизни людей и увеличение — личной, а также производное от этого процесса изменение соотношения духовных и материальных ценностей в пользу последних. Приватизации общественной собственности 90-х годов предшествовала приватизация общественной жизни, прежде всего досуга людей, который в 70-е годы переживал повсеместный процесс “одомашнивания” и “индивидуализации”. Семья в то десятилетие стала главной жизненной ценностью населения, резко потеснив ценности общественного служения16.
На рубеже 70-х и 80-х годов теряет стабильность иерархия привлекательности отдельных профессий, прежде строго адекватная иерархии уровней образования: повышается статус работников сферы обслуживания и понижается — ученых17. Вслед за этим падает притягательность и самого вузовского образования. Низшие точки этого падения приходятся на период триумфа интеллигенции, связанный с “бархатными” революциями конца 80-х — начала 90-х годов. Предшествующая этим революциям девальвация ценности образования была “социокультурным эхом” абсолютизации ее в годы “большого скачка” 50-х.
Несколько десятилетий социалистической модернизации коренным образом видоизменили облик восточноевропейского общества в целом. Образованные горожане теперь повсеместно составляли не только его большинство, но и социокультурную доминанту. Сложилась ситуация кризиса прежней, рассчитанной на общество доиндустриального типа системы власти. Еще исследование, проведенное социологами Чехословакии в 1967 г., показало характерную для региона в целом картину, когда экономическая отсталость Словакии была уже преодолена, но сохранялась значительная неадекватность социокультурных характеристик чешского и словацкого населения: велики были различия в уровне образования и степени урбанизированности, в образе жизни и стандартах потребления двух наций18. Семидесятые годы “уравняли” не только Чехию и Словакию, но и все остальные страны региона по степени их “цивилизационной продвинутости”.
Анализ, предпринятый чехословацкими специалистами на заключительном этапе периода “нормализации” в 1984 г., выявил тождественность социальной структуры
населения двух республик. Практически не осталось различий в распространенности городского стиля жизни и сложности выполняемого труда, его оплаты. Почти одинаковым было теперь и качество жилища, и участие в политиче-ской деятельности19. Однако главным итогом 70-х годов стало появление многочисленной словацкой интеллигенции: доля ее в социальной структуре населения превысила аналогичный показатель по Чехии. Перепись населения 1980 г. впервые зарегистрировала превышение доли экономически активного населения с высшим и полным средним образованием Словакии по сравнению с Чехией. Причем для первой стала характерной “полярная” структура образовательного потенциала с большей представленностью самых высоких и самых низких уровней образования при существенно меньшей, чем в Чехии, доле квалифицированных рабочих20. В целом по региону чем ниже был уровень экономического развития страны, тем выше доля высокообразованных специалистов, с одной стороны, и занятых неквалифицированным физическим трудом — с другой. Такое сочетание особенно отличало СССР и Болгарию21.
Аналогичные чехословацким данные были получены группой отечественных этносоциологов. Еще в 1970 г. между советскими нациями существовали заметные социокультурные различия. К началу же 80-х годов даже для Советского Союза с его исходно глубокими цивилизационными перепадами между отдельными нациями дифференциация этносоциальных показателей оказалась уже относительно незначительной22. Городское население по численности повсеместно превысило сельское, а каждый четвертый работник был теперь связан с умственным трудом.
Сама логика модернизации, которой следовал коммунистический режим, вела к возрождению гражданского общества, усложнению его структуры, формированию негосударственного социально-субъектного начала. Уровень образования населения Восточной Европы, достигнув относительно высоких значений, перестал выполнять функцию основного инструмента обеспечения стабильности этого режима.
Базисные для общества социалистического типа лозунги общественного равенства начали сниматься с повестки дня. Материалы социологических опросов свидетельствуют, что осознание народом несоответствия идеалов социального равенства действительности нарастало параллельно девальвации ценности образования в обществе.
Уже с середины 60-х годов сокращалась зависимость между уровнем образования и уровнем жизни населения, все больше “ущемлявшая” статус его привилегированных слоев. К началу 80-х годов потерпели крах массовые представления о социальной справедливости, которые ассоциировались прежде всего с профессиональной принадлежностью и уровнем образования. Сложилось убеждение, что в действительности “нечестность” и “мошенничество” превратились в главные источники благосостояния23. Отказ в легитимности группе людей, располагавших, как правило, одновременно и властью, и богатством, достиг наибольшей массовости в Польше в преддверии событий 1980 г.
Последний всплеск интереса к ценностям равенства и справедливости породило здесь движение “Солидарность”, которое впоследствии было названо “лебединой песней польского романтизма”. Эгалитарные лозунги, лежавшие в основе официальной идеологии социализма, в последний раз объединили интеллигенцию с рабочим классом, по существу завершив историю этих сформированных всем послевоенным развитием столпов общественного развития региона, как и альянса двух крупнейших социальных сил.
Поистине “тектоническую” подвижку структуры общества представлял распад на составные элементы достаточно уникального социального субъекта, сформированного соцмодернизацией, —массовой интеллигенции. Эта наиболее “продвинутая” часть общества и составила основу антиэгалитаристского движения. Например, сформировавшийся в Польше уже в первой половине 80-х годов отряд антиэгалитаристов имел явный перевес в среде высокообразованных контингентов населения и жителей крупных городов. Главным фактором, дифференцировавшим взгляды людей того десятилетия по проблемам наиболее общего характера — либерализация политической сферы, введение рыночных отношений, — был, как и следовало ожидать, образовательный. Желание обладателей наиболее высокого социального статуса освободиться от государственной зависимости стимулировалось расширением властью спектра альтернативных источников доходов и быстрым снижением доли зарплаты в общей сумме доходов граждан. Преобладало не просто желание перейти на лучше оплачиваемую работу
на предприятиях частного сектора экономики, а к тому же стремление “работать на себя”, “быть хозяином своего труда”. Предлагавшееся властью изменение статуса наемного работника на статус собственника усиливало тягу дипломированных специалистов к независимости и самореализации. Возможности удовлетворения ими своих материальных и духовных потребностей — теперь уже вне общественного сектора — связывались, конечно же, с высоким уровнем образования и квалификации, т.е. с “культурным капиталом”.
Рыночные идеи, вышедшие из лона представлений о социальном равенстве и примате образовательного фактора, завоевывали умы “авангарда” общественного развития, сближая его с нарождавшимся слоем частных предпринимателей. Перспективы материального благосостояния при этом оценивались интеллигенцией гораздо выше, чем существующий уровень заработков, порождая уже забытые настроения повышенного оптимизма “социально-продвинутых” слоев общества. Эти настроения и составили важнейший идеологический капитал “бархатных” революций конца 80 — начала 90-х годов.
Таким образом, до начала 80-х годов в Центральной и Юго-Восточной Европе, как и в СССР, работали, хотя и с угасающей интенсивностью, механизмы социальной мобильности, цементировавшие общественную систему, особенно в первые два десятилетия ее существования. Однако на рубеже 70-х и 80-х годов эти же механизмы начали выступать в явно противоположной — дестабилизирующей общество — роли. Существовавшая в то время социально-политическая система достигла своего исторического предела, детерминированного невозможностью дальнейшего воспроизводства прежних условий управления государством со стороны коммунистической номенклатуры. Переход к новой системе общественных отношений вновь происходил под лозунгами модернизации и экономических реформ.
Фундамент коммунистического режима создала первая — мобилизационная — фаза социалистической модернизации, когда осуществился перевод стран региона в “экономический поток современного мира”. На следующей фазе политической и экономической стагнации восточноевропейского общества главной целью режима оставалось удержание власти. Заключительная фаза соцмодернизации — реформаторская — продемонстрировала исчерпанность программы этой модернизации, вызвав кризис всей системы так называемого нового общественного строя.
Модель соцмодернизации была построена на заимствовании опыта индустриальной фазы развития стран Запада. Постиндустриальная модернизация, активно развернувшаяся там после Второй мировой войны, не была в достаточной степени концептуализирована и адаптирована к советскому типу общества. Стремление компартий следовать западным нормам потребления было очередной попыткой имитации чужого опыта, а не результатом поиска собственных путей создания жизнеспособного социального организма. В то же время это стремление объективно привело в конечном счете к снятию барьеров между двумя системами — не только политических, но и экономических, и духовных. Антикоммунистические события 1989—1991 гг., не опиравшиеся на организованное движение с последовательной идеологией, тем не менее, обозначили предел, с одной стороны, целой эре индустриализовавшегося восточноевропейского общества, а с дру-гой
— идейно-пропагандистскому противопоставлению капитализма и социализма, созданному революциями 1917 и 1948 гг.
2. Переход к либеральной модели модернизации
Социалистическая модернизация создала острова или анклавы “современной” жизни, локализованные в крупных городах — промышленных и административных центрах. Высокообразованное городское индустриальное общество генерировало и принятие основных принципов социализма, и решительный отказ от них. В городах фокусировались социокультурные трансформации, составлявшие содержание обоих раундов “догоняющей” модернизации. Телевидение, стремительно внедрившееся в повседневную жизнь людей в 60—70-е годы, создало массового нетерпеливого реформатора, внимательно прислушивающегося к внешнему, прежде всего западному, миру.
Городской “авангард” общества, представленный интеллигенцией и квалифицированными рабочими, поддержал идеи и создавшей его социалистической
модернизации, и уничтожившей этот авангард либерально-демократической модернизации. Социокультурная нестабильность, неукорененность “образованного класса” позволяла власти манипулировать им, эксплуатируя его веру в просветительство, общественный прогресс и превосходство западной цивилизации. Тяга к ним заставляла людей жертвовать собой “так долго и так много”24. Эта тяга и составила стержень перестройки — преддверия второй волны послевоенной восточноевропейской модернизации, которая происходила в социальной среде, сформировавшейся в годы ее первой волны.
Сокрушение основ предшествующего порядка и реализация преобразовательных проектов “с чистого листа” оставались важнейшим принципом обоих этапов модернизирующей трансформации. Поэтому основным объектом воздействия коммунистического и либерального режимов, особенно на первоначальных — мобилизационных — фазах их становления, служила молодежь как традиционно наиболее чуткий камертон всех общественных изменений, предлагаемых властью инноваций.
Отстранение коммунистов от власти по преимуществу мирным, ненасильственным путем явилось символическим итогом интенсивных процессов трансформации массового сознания восточноевропейцев, начатых сверху и значительно ускоривших смену системы. Эти процессы нашли в литературе широкое освещение под названием психологической, моральной, тихой революции, или революции сознания. Трансформация в ходе этой революции системы ценностей, выработка ее новой парадигмы воздействовали на мировоззрение людей не менее радикально, чем в результате предшествующей социалистической революции. Революция сознания привела к обвальному крушению идеологии коммунизма и стремительному распаду социалистического лагеря. Пик гласности — 1989 г. явился и годом общественно-политических перемен в Восточной Европе. Они завершили разный по продолжительности процесс, отраженный в популярном лозунге того времени “Польша — 10 лет, Венгрия — 10 месяцев, ГДР — 10 недель, Чехословакия — 10 дней”.
О нарастании антикоммунизма как массового явления свидетельствовали все опросы начиная с 1987 г. Антикоммунизм явился “общим знаменателем” всех изменений, происходивших в то время в общественном сознании. Неприятие всего связанного с прежним режимом интегрировало общество — независимо и часто вопреки социальноклассовым интересам отдельных групп. На этом фоне резко возрастает значение демографических факторов общественной дифференциации, прежде всего поколенческого.
Процесс смены поколений начала 80-х годов стал “закатом” генерации 30-х годов рождения, воплощавшей историю становления коммунистического режима в странах региона, т.е. времени, когда рабочий и служащий смотрели на мир глазами вчерашнего крестьянина, преодолевшего, казалось, извечный барьер между городом и селом, физическим и умственным трудом. Завершение соцмодернизации лишало второе поколение возможности социальной самореализации, аналогичной “отцовской”. Это поколение пережило “ценностный шок” политики гласности. В сознании инженеров и рабочих крупных предприятий, представлявших данную генерацию, зародился и развился процесс смены ценностей как основы перехода ко второму — либеральнодемократическому — этапу послевоенной модернизации в регионе. Новый ее этап по сравнению с первым в гораздо большей степени подпадал под понятие “вестернизация”.
Деидеологизация, характерная для заключительной фазы “социалистического строительства”, в конце 80-х годов завершилась стремительным распространением воззрений о всесилии рынка и цивилизованном Западе, его не только материальном, но и моральном превосходстве над “варварским” Востоком. Резко обострились потребительские ожидания центральноевропейцев, сформированные, но не реализованные вторым этапом социалистической модернизации. Многие поверили, что для повышения уровня жизни надо лишь ликвидировать политические препятствия экономической реформе. В результате нескольких лет контркультурной либеральной социализации диссидентством стала считаться не оппозиция социалистиче-ским ценностям, а, напротив, приверженность им. Демократия превратилась в моду, как все западное. Сторонники же либерально-демократических ценностей, поддерживая идею свободного рынка, подразумевали в подтексте этой поддержки получение западного уровня жизни “здесь и сейчас”25.
Поколение 50-х годов рождения явилось движущей силой революционных изменений 1989—1991 гг., инспирированных идеологической классикой конца ХУШ — Х1Х в. — лозунгами свободы, демократии, конституционализма. Однако плодами этих изменений суждено было воспользоваться уже следующей генерации. Вестернизированное, ориентирующееся на ценности индивидуализма и утилитаризма, поколение 70-х годов рождения создало основу мобилизации всего общества на практическое осуществление “шоковой терапии” — аналога первых коммунистических пятилеток. В ходе этих радикальных реформ происходила послереволюционная консолидация новых политических режимов, менялись движущие силы и вся система передаточных механизмов, обеспечивающих действенность общественного устройства.
Перенасыщенная мифами, “конвульсивная” атмосфера первых лет политической трансформации и экономической либерализации, как и атмосфера героизма первых лет строительства социализма, предоставляла новой власти возможность осуществления тотальных по характеру перераспределительных процессов. Они сопровождались массированной атакой на уровень жизни населения. Спад потребления начала 90-х годов маскировался преимуществами нового времени — заполненностью товарами прилавков магазинов, преобразившимся обликом городов. На заданный в 1989 г. в СССР вопрос о том, что убедит людей в реальности положительных сдвигов в обществе, наибольшее количество опрошенных — свыше половины — ответили: “Прилавки, полные продуктов”26. Аналогичный спад начала 50-х сопровождался резким ростом количества высоких должностных и профессиональных позиций в общественной иерархии, явлением массового “социального взлета”. Утеря приобретенного социального статуса в результате изменения структуры общества в годы шоковой терапии была равносильна утрате собственности в годы ее обобществления компартиями.
Начало обоих этапов модернизации в странах Центральной и Юго-Восточной Европы происходило в контексте военных разрушений или народнохозяйственного кризиса. В этой ситуации оптимистические ожидания по поводу перспектив экономического и политического развития становились основой поддержки нового режима, тем более проповедующего идею прогресса. Власть предоставляла людям возможность “покончить с прошлым” и давала веру в будущее. В 1991 — 1993 гг. в странах Центрально-Европейского региона два из пяти опрошенных давали положительную оценку бывшему коммунистическому режиму, три из пяти одобряли нынешний режим и четыре из пяти уповали на будущий общественный порядок через пять лет27.
Идеология второго этапа модернизации, провозгласившей своей целью “интеграцию с Западом”, пользовалась массовой поддержкой населения лишь в первой половине 90-х годов. Наиболее продолжительный характер эта поддержка имела в чешском обществе. Для большинства чехов социализм ассоциировался с ухудшением во многих отношениях условий их существования по сравнению с межвоенным периодом, который был для них временем национальной либерализации, политической свободы и относительного экономического благополучия. Для остальных же наций послевоенные годы представлялись временем преодоления характерной для довоенного периода социальной дифференциации, безработицы, нищеты. Опросы 1995 г. свидетельствовали о том, что удовлетворенность развитием событий, все еще свойственную большинству чехов, не разделяли уже ни в одной из стран региона28. Однако в Чешской Республике интересы модернизации были по-прежнему важнее процессов роста безработицы для 59% опрошенных; процессов закрытия предприятий — для 71%; процессов спада сельского хозяйства — для 53%29.
Всеобщее единовременное и многократное повышение цен, с которого начались рыночные реформы, ударило по доминирующей социальной категории — работникам бюджетной сферы, т.е. госслужащим и рабочим. Они стали добровольными жертвами решительного отказа от двух важнейших достижений предшествующего этапа модернизации — всеобщей занятости и преимущественного развития промышленного производства.
На смену модели общественного развития, связанной с разрушением традиционного сельскохозяйственного уклада, приходит модель деградации теперь уже индустриального уклада. Корреляция социального статуса с уровнем образования, сложившаяся в 50-е годы, в этот период уступает место зависимости положения в обществе от величины денежных доходов. Начинают формироваться новые механизмы социального регулирования,
адекватные стратегии очередного — “рыночного” — этапа “догоняющей” модернизации. В центральноевропейском обществе прочно утверждаются новые способы деятельности и мышления населения.
Индивидуальная предпринимательская деятельность пропагандировалась правящими структурами в качестве представленной антикоммунистическими революциями альтернативы исключительно наемному труду на государство. Предполагалось, что период первоначального накопления капитала, как в условиях западноевропейской модернизации, откроет перед каждым широкие перспективы роста материального благосостояния и самореализации в обществе равных возможностей. Около четверти взрослого населения в условиях “бума” коммерческого сектора выразило готовность стать предпринимателями, т.е. апробировать на себе предлагавшуюся властью новую модель “ускоренной” социальной мобильности. Этот скачкообразный рост количества частных предпринимателей пришелся в странах региона на первые два послереволюционных года, оставаясь затем уже относительно стабильным. Одновременно резко упала численность потенциальных предпринимателей, реальный жизненный опыт которых раскрыл большинству иллюзорность их ожиданий быстрого обогащения. В отличие от генезиса западного капитализма бизнес-элита в Центрально-Европейском регионе, как правило, рекрутировалась “сверху”, из числа руководителей предприятий прежнего режима. Уже в 1993—1995 гг., когда частный сектор вступает в фазу институализации и профессионализации, попытка попробовать заняться предпринимательской деятельностью оказалась на последнем месте среди вариантов решения проблемы безработицы30.
С середины нынешнего десятилетия интенсифицируются процессы социальной дифференциации населения, а к концу его ускоряется кристаллизация новой социальной структуры общества и адекватного этой структуре типа культуры. Рабочий класс крупных промышленных предприятий и государственные служащие рассматриваются уже как рудиментарные образования общественной системы31. Реальностью сегодняшнего дня стало начало формирования в посткоммунистических странах социальной структуры населения латиноамериканского типа. Специфику ее составляет малочисленность обладателей доходов среднего уровня. По оценкам специалистов, в Словакии, например, такая структура уже сформировалась, а в Чехии она существует пока как тенденция, которая может дать свои результаты в ближайшие годы. Это путь к упадку интеллектуального и со-циального уровней развития будущих поколений32. Уже сейчас в центральноевропейских странах доля людей, полагающих, что они сохранили свое положение неизменным, в группе с высшим образованием минимальна. Именно квалифицированные специалисты оказались захваченными процессами социальной дифференциации интенсивнее, чем остальные группы общества33. А отсюда вполне понятно, почему, допустим, в Венгрии — лидере реформ в регионе — высокообразованные городские слои населения придерживаются по преимуществу “левой” политической
34
ориентации34.
На фоне уменьшения значимости прежнего профессионально-образовательного статуса возрастает роль факторов личностного характера, особенно индивидуальной мобильности психики, позволяющей быстро преодолеть период “шока” и пересмотреть, казалось, незыблемые ценности, чтобы включиться в новые экономические отношения. “В этих условиях, — пишет Ю.А.Левада, — на переднем плане общественной жизни оказался человек ловкий, ориентированный на ближайший успех и не связанный ни ценностными,
___ „35
ни социально-групповыми рамками ответственности”35.
Вторым, вслед за революцией 1989 г., крупнейшим потрясением современной истории П.Штомпка называет драматический сдвиг в восприятии центральноевропейцами действительности буквально два года спустя после упомянутой революции. “Мрак 90-х пришел на смену радости 80-х”36. Наступило время всеобщего пессимизма и
37
неопределенности, возрастающего сомнения в цивилизационной миссии нового режима37. Деполитизация была столь глубока, что всего 7% поляков через три года после отстранения коммунистов от власти хотели участвовать в общественной жизни, а 86% ждали “хороших правителей”38. В России лишь 8% опрошенных предпочитали порядку демократию, не предоставившую, как ожидалось, ни материального благосостояния, ни “европейской цивилизованности”39. Идентификация отдельных групп общества, в том числе и рабочих, с
40
конкретными партиями практически сошла на нет во всех странах региона40.
Истоки либеральной модернизации были связаны с известным “религиозным бумом” периода перестройки. Скажем, в Польше возврат к вере и церкви нарастал уже с середины 70-х годов, ускорившись после введения военного положения в самом начале следующего десятилетия.
В качестве проводника религиозного мировоззрения, как и атеизма в годы социалистической модернизации, выступали высокообразованные слои населения, молодежь, жители крупнейших городов, особенно столиц. Оттуда “прогрессивные идеи” — коммунистические и либеральные, атеистические и религиозные — распространялись в провинцию, постепенно охватывая “менее продвинутые” группы населения41. Если коммунистическая идеология утверждалась через атеизм, то антикоммунистическая — через религиозность. Однако “религиозный бум” оказался непродолжительным. Лишь короткое время ортодоксальные религии навевали аналогии о роли церкви в западном обществе, превращаясь в символы прогресса. В действительности же традиционные религии, прежде всего православие и католицизм, были несовместимы с обоими проектами модернизации. Революции 1989 г. приносят на смену ортодоксальной вере, значение которой, как и после социалистических революций, резко падает, квазирелигиозные мифологемы, соответствующие культуре формирующейся общественной системы либерально-рыночного типа. Особенно отчетливо проявился резкий спад влияния церкви опять же в Польше, где ее позиции всегда были весьма прочными. В 1989— 1994 гг. доверие ей сократилось на треть (с 92 до 62% опрошенных). В этот период уменьшается частота посещения церкви, возрастает стремление игнорировать или минимизировать следование ее моральным предписаниям. Наибольший спад религиозных
42
симпатий, как и следовало ожидать, регистрируется в среде молодежи и интеллигенции42.
Отшатнувшееся от атеизма большинство населения оказалось преимущественно в стане “колеблющихся”, т.е. людей без определенных мировоззренческих ориентаций, вероисповедания. В Чехии их доля возросла в 1991 — 1993 гг. с 49 до 60%43. Массовую основу реформирования центральноевропейского общества составляют люди с аморфным, эклектичным сознанием. Их вера близка суеверию и обращена не столько к Богу, сколько к сверхъестественным силам. “Христианство без границ” действительно “современно” в силу своей универсальности и прозападной идеологической направленности.
Культура 90-х абсолютизирует ценности личного потребления, как культура периода индустриализации абсолютизировала идею служения высшим государственным интересам, трудовой аскезы и самоотверженности. Присущий периоду социалистической модернизации тип культуры сыграл роль, аналогичную роли протестантской трудовой этики в становлении западноевропейской цивилизации44. Последующая либеральная модернизация лишила труд нравственно-религиозного подтекста, превратив его главным образом в средство удовлетворения потребительских нужд. Приверженность ценностям западной культуры и либерально-рыночный настрой тесно коррелировали с “колеблющимся”, “неопределенным” типом сознания носителей “духовного вакуума”. Стремительно девальвировались такие культурные ценности, как честность, исполнительность, обязательность, коллективизм, общественное признание, патриотизм, относившиеся к разряду традиционных. Приобщение к “более прогрессивной” культуре проявлялось главным образом в усилении морального релятивизма, особенно на начальном — наиболее свободном от юридических и нравственных норм — этапе перехода к рынку.
“Размывание” культурных основ центральноевропейского общества, происходившее по мере преодоления их трансформативных возможностей, сопровождалось возникновением нового типа культуры, решающая роль в котором принадлежала молодежи 90-х годов. Исходя из опыта социалистической модернизации, состоящего из двух поколенческих ступеней (контингенты 30-х и 50-х годов рождения), можно предположить, что доминирующим сформировавшийся в нынешнее десятилетие тип культуры станет в следующей генерации центральноевропейцев — у рожденных в 90-е годы.
Пока же количество приспособившихся к изменившимся условиям существования, по оценке социологов, достигло трети населения и прекратило дальнейший рост. Эту треть и идентифицируют с молодым поколением, не отягощенным опытом жизни в прежней системе. Л. Гордон связывает перспективы роста поддержки либерально-демократических режимов, в целом смену в центральноевропейских странах господствующего типа культуры со сменой поколений через полтора—два десятилетия. Тогда, считает он, перемены в
обществе приобретут необратимый характер45. Эта точка зрения перекликается с концепциями зарубежных политиков, которые свои надежды на то, что, например, в России современные “западники” одержат победу над современными “славянофилами”, связывают именно с “биологическими факторами”, т.е. исключительно с процессом
46
замещения поколений46.
Следует, однако, учитывать, что переживаемый регионом цикл реформ может оказаться и последним в силу исчерпанности столь расточительного для его человеческих и природных ресурсов способа политического и экономического развития. Нельзя ведь исключать и такого положения, что “догоняющая” модернизация, осуществлявшаяся долгое время в Центрально-Европейском регионе путем “революций сверху”, будет в конце концов отринута народами этого политико-географического пространства как непосильная для них. Во всяком случае пока разрушение традиционного общества с адекватным ему ценностным строем не привело к образованию социокультурных порядков, действительно соответствующих парадигме современного общества47.
Завершение очередного витка революционных перемен в Центральной Европе сопровождается формированием более объективной оценки их в массовом сознании. Даже среди чешского населения в середине 90-х годов постепенно возрастает неприятие процессов вестернизации, особенно через СМИ, увеличивается поддержка необходимости цензуры, к числу сторонников которой в 1995 г. принадлежала почти половина чешского населения. Уже всего 16% населения считали, что членство в ЕС принесет Чехии лишь
48
выгоды48.
Недавние исследования социологов показали, что в восприятии наших современников в Центральной Европе форсированное развитие 50-х годов действительно рассматривается во многих отношениях как трагедия. Однако лучшим периодом их жизни единодушно называются 80-е годы, непосредственно предшествовавшие следующему общественному перелому. Хотя в это предреволюционное десятилетие возросла дистанция, отделявшая их от Западной Европы, но в последние годы многие ощутили в своей жизни потерю по сравнению с тем периодом. Ведь за исключением Восточной Германии во всех центральноевропейских странах доля “выигравших” от трансформации общества рубежа 80-90-х годов не превышает сейчас 10—30%49. Об этом свидетельствуют следующие данные опросов.
Таблица
(Источник: Ferge S. The perils of the welfare state withdrawal // Social research. 1997, N 4.
- P.1392).
В заключение подчеркнем еще раз, что в самой “ткани” процесса восточноевропейской модернизации прослеживается преемственность внешне взаимоотрицающих фаз общественного развития — коммунистической и антикоммунистической. Сталинизм быстро “индустриализовал, урбанизировал и образовал” Советский Союз и Восточную Европу50. Разрушив систему традиционных социальных связей, он “открыл” человека к восприятию внешних культурных влияний. По оценке западных специалистов, на первом этапе восточноевропейской модернизации государства региона расставались с обществами традиционного типа, но их народы не оставляли свои традиции, копировались институции, но не “дух современности”51. Важнейшей целью общественного прогресса коммунисты считали создание однотипной социальной структуры различных народов. Демократы взялись за осуществление фундаментальной культурной трансформации центральноевропейского общества или за “модернизацию менталитета”. Либерально-демократические реформы 90-х годов символизируют в данном случае “отвечающее на вызов Запада” переходное состояние
52
предсовременности .
Второй цикл модернизирующей трансформации преодолевает “невидимую стену в головах”, которая отделяет восточноевропейцев от “мировой цивилизации”53. На практике в роли последней выступает, как правило, универсальная массовая культура, превращающаяся в инструмент контроля над странами “второй волны” модернизации со стороны “цивилизованного Запада”. Массовая культура составляет альтернативу национально-культурной традиции, ликвидация которой завершает переход к
“современности”. В этих условиях население стран, еще недавно относившихся к социалистическому лагерю, сталкивается с необходимостью пересмотра собственной
54
национальной идентичности54.
Интерпретация “догоняющей” модернизации как перехода от социальной однородности наций к культурной близка предлагавшимся компартиями формулам о сближении наций и их последующем слиянии. Лишь центр наднационального единения сместился с Востока на Запад, продемонстрировав тождество процессов такого рода модернизации с вестернизацией. Осуществление радикальных проектов “догоняющей” модернизации сопровождалось двумя историческими сломами, накопленные результаты которых составляют сейчас социокультурную доминанту развития данной группы стран. Активное “социально-культурное перемешивание” постоянно противодействовало формированию гражданского общества с дифференцированными интересами отдельных его групп.
Процесс смены поколений имел решающее значение в политике форсированной модернизации, осуществлявшейся в бывшем СССР и странах Центральной и ЮгоВосточной Европы в послевоенный период. Поколенческие образования — сообщества традиционного типа — неизменно выдвигались на передний план цивилизаторских усилий реформаторов. Внутренняя структура этих образований оставалась полем для произвольных манипуляций политиков. Социальная модернизация 50-х и культурная 90-х превратила поколения 30-х и 70-х годов рождения в звенья единой цепи революционных преобразований, которые в течение полувека кардинально трансформировали саму природу центральноевропейского общества.
Примечания
1 Видоевич З., Голенкова З. Т. Социальные конфликты в трансформирующихся обществах // Социологические исследования. 1997. № 12. С.125.
2 Nowak St. Changes of social structure in social consciousness // The Polish sociological bulletin. (Warsawa). 1964, № 2.
3 Eastern Europe in the sixties. N.Y., 1963. P.87.
4 Malewski A. Attitudes of the employees from Warsaw enterprises toward the differentiation of
wages and the social system in May
1958 // The Polish sociological bulletin. 1971, № 2.
5 Inkeles A., Bauer R. The soviet citizen: daily life in a totalitarian society. Cambridge, Mass. 1959. P.235—239, 254.
6 Malewski A. Attitudes of the employees... P.30.
7 ШубкинВ.Н. Ценностные ориентации молодежи при выборе профессии. М., 1970. С.8.
8 Социальные проблемы труда и производства. М., Варшава, 1969. С.102.
9 Connor W. Socialism, politics and equality. N.Y., 1979. P.187.
10 Koralewicz J. Parental values and social stratification // Sisyphus. Sociological studies. Warsawа, 1987. reprodukce inteligence v CSSR // Sociologicky casopis (Praha). 1980, № 1. S.20,24.
12 Тенденции социального развития европейских социалистических стран. Киев, 1985. C.48.
13 Societal conflict and systemic change. The case of Poland. Warsaw, 1993. P.279.
14 Филиппов Ф.Р. Школа и социальное развитие общества. М., 1990. С.51.
15 Народное благосостояние. Тенденции и перспективы. М., 1991. С.19.
16 Shlapentoch V. Public and private life of the Soviet people. Changing values in post-Stalin Russia. N.Y., Oxford, 1989. P.164.
17 Социальные проблемы перехода от образования к труду (Международное сравнительное исследование). М., 1991. С.132; Шубкин В.Н. Система образования и воспроизводство новых элит // Этика успеха. 1994. № 3. С.185.
18 Ceskoslovenska spolecnost. Bratislava, 1969. S. 512.
19 Machonin P. Sociological evidence on historical development of Czech-Slovak relationships. Praha, 1994. P.9.
20 Vyvoj spolecnosti CSSR. Podle vysledku scitani lidU, domu a bytU 1980. C.1. Praha, 1985. S.119.
21 Тенденции социального развития европейских социалистических стран... С.103.
22 Арутюнян Ю.В. О некоторых тенденциях в изменении культурного облика наций // Советская этнография. 1973. № 4. С.11.
23 Koralewicz-Zebik J. The perception of inequality in Poland 1956—1980//Sociology. (Oxford). 1984. Vol.18, № 2. P.233.
24 The Soviet world in flux: six essays. Atlanta, 1966. P.21.
25 Cebulak W. Social turmoil in post-socialist Eastern Europe — a revolution gone astray? // East European quarterly. (Boulder). 1997. Vol.31, № 1. P.114.
26 Рывкина Р.В. Между социализмом и рынком. М., 1994. С.107.
27 Роуз Р., Хапьер Кр. Сравнительный анализ массового восприятия процессов перехода стран Восточной Европы и бывшего СССР к демократическому обществу // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. М., 1996. № 4. С.15.
28 Pick O. Transformation in Central Europe — the risk factor // Crises policies in Eastern Europe. Baden-Baden, 1996. P.46.
29 Tucek M. Rozdilnost v souhrnych postojich cec№ a slovaku k transformaci: skutecnost nebo metodicky artefakt?//Sociologia (Bratislava). 1996. № 3. S.222.
30 GatnarL. Transformace a jeji modernizacni prvky//Sociologia (Bratislava). 1996. N 4. S.301.
31 Sztompka P. Looking back: the year 1989 as a cultural and civilizational break // Communist and post-communist studies. (Los Angeles). 1996. Vol.29. № 2. P.123, 127.
32 Potucek M, Radicova I. Splitting the welfare state: the Czech and Slovak cases//Social research. (New York). 1997. Vol.64. N 4. P.1560.
33 Косова Л. Социальные реформы и динамика изменения статусов // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. М., 1997. N 6. С.38.
34 Markowski R. Political parties and ideological spaces in East Central Europe // Communist and post-communist studies. (Los Angeles) 1997. Vol.30. N 3. P.237.
35 Левада Ю.А. Возвращаясь к проблеме социальной элиты // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. М., 1998. N 1. С.13.
36 Sztompka P. Civilizational incompetence: the trap of post-communist societies // Zeitschrift fur Soziologie. (Stuttgart). Jg. 22. 2. April 1993. S.95.
37 The political culture of Poland in transition. Wroclaw, 1996. P.48.
38 Ibid. P.143.
39 Настроения, мнения и оценки населения // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1995. № 3. С.40.
40 The political culture of Poland in transition... P.166.
41 Филатов С.Б., Фурман Д.Е. Религия и политика в массовом сознании // Социологические исследования. 1992. № 7. С.4; The transformation of Europe. Social conditions and consequences. Warsaw, 1994. P.257.
42 Luxmoore J. Eastern Europe 1994: a review of religious life in Bulgaria, Romania, Hungary, Slovakia, the Czech Republic and Poland // Religion, state and society. 1995. N 2. P.218.
43 TucekM. Rozdilnost v souhrnych postojich cechU a slovaku k transformaci... S.302.
44 Магун В.С. Трудовые ценности российского общества // Общественные науки и современность. 1996. № 6. С.17.
45 Общество и экономика. 1996. № 1-2. С.206.
46 Тэлботт С. Какая Россия нужна Америке // Независимая газета. 1997.11.XII.
47 Пантин В.И., Лапкин В.А. Волны политической модернизации в истории России. К обсуждению гипотезы // Политические исследования. 1998. N 2.
48 PickO. Transformation in Central Europe... P.45.
49 Ferge S. The perils of the welfare state withdrawal // Social research. (New York). 1997. Vol.64. N 4. P. 1392.
50 Jedlicki J. The revolution of 1989: the unbearable burden of history // Problems of communism. (Washington). 1990. Vol.39. July-August. P.43.
51 Ethnic diversity and conflict in Eastern Europe. Oxford, 1980. P.443.
52 Российская историческая традиция и перспектива либеральных реформ. “Круглый стол” ученых // Общественные науки и современность. 1997. № 6. С.72.
53 Sztompka P. Civilizational incompetence... S.87.
54 Бутенко И.А. Роль интеллектуалов в постсоциалистических странах // Будущее России и новейшие социологические подходы. М., 1997. Ч.1. С.17.
