CC BY
17
УДК 32.019.5 001: 10.24412/2071-6141-2022-1-46-57
РАЗВИТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО ЗАПРОСА НА ТРАНСФОРМАЦИЮ КАПИТАЛИЗМА
С.П. Митрахович, Д.В. Петросянц, Р.В. Антошкин
Рассматривается проблема политического, социального и интеллектуального запроса в современном обществе на трансформацию капитализма, на уход от традиционного капитализма к «капитализму всех заинтересованных сторон». Особое внимание уделяется вопросам взаимосвязи нового капитализма и политико-ценностных установок общества, а также борьбы за идентичность как драйвера фундаментальных изменений в обществе и идеологии.
Ключевые слова: капитализм стейкхолдеров, общественное мнение, политические взгляды, идеологии, политические партии.
Статья подготовлена по результатам исследований, выполненных за счет бюджетных средств по государственному заданию Финансовому университету при Правительстве РФ.
Технологический прогресс и инновации давно рассматриваются как один из драйверов для социально-экономической и политической трансформации. Интеллектуальный след подобной объяснительной парадигмы можно проследить, как минимум, от марксизма до социально-футурологических концепций второй половины XX века. Некоторые из концепций прямо объясняли настоящее и будущее развитие через призму роли технологий. Например, различные меритократические интерпретации теории элит середины века указывали на предстоящую и уже начавшуюся трансформацию капитализма в силу усложнения технико-производственных и соответственно управленческих отношений в обществе, с которыми могли справиться только специалисты («менеджеры»), а сам капитализм при этом превращался бы в общество меритократии.
Интересно, что логика авторов меритократических концепций предполагала в итоге движение в том же направлении и социалистических обществ, которые хотя и были идеологической противоположностью капитализма, но подвергались бы сходным тенденциям необходимости передачи основных полномочий меритократам и технократам. То есть само по себе развитие техники и связанной с ней социальной организации неизбежно подстегивало бы идеологически по-разному устроенные общества к определенному сходству в некоторых аспектах эволюции. В дальнейшем о той или иной форме возможной конвергенции капитализма и социализма писали многие иные авторы (Дж.Гэлбрейт и т.д.). В одной из главных концептуальных работ по постиндустриальному обществу (Д.Белл, «Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования») проводится мысль о фундаментальном факторе значимости все более творче-
ского характера труда в современной экономике, где все большую роль занимает сектор услуг, наука и инновации.
Творческий характер труда как раз объединяет концепцию постиндустриализма с параллельно существовавшими в мире в то время, да и настоящее время также, коммунистическими и социалистическими доктринами. В идеале общество будущего и в трансформированном капитализме, и в трансформированном социализме оказывается неким сообществом творчески работающих специалистов/меритократов/менеджеров, которые способны с выгодой для себя использовать новые возможности науки и техники. При этом параллельно внимание многими авторами обращалось на риски («Футурошок» Э.Тоффлера и др.) из-за стремительного внедрения новых технологий. Речь шла как о рисках для отдельной личности, так и для сообщества людей в целом, в том числе обсуждались и риски для гражданского общества, которое может быть подавлено государством с помощью все тех же достижений технологического прогресса (сценарии дистопии / антиутопии).
Очевидно, что с учетом наследия обществоведческой и гуманитарной мысли последних десятилетий, логично рассматривать технологический прогресс и как возможность для развития гражданского общества, гражданских инициатив по самоорганизации и самоуправлению на базе распределенных систем кооперации и коммуникации, и как риски подавления гражданского общества со стороны государства на базе все тех же технологических открытий. Отдельным, хотя и взаимосвязанным с проблематикой гражданского общества сюжетом оказывается возможность для наиболее сильных рыночных агентов «знать все о человеке» за счет анализа его «электронного следа поведения» и реализовывать на новом уровне капиталистическую эксплуатацию этого знания.
Социально-психологический и собственно политический запрос на трансформацию капитализма имеет солидную предысторию, которая менялась вместе с изменениями в самом капитализме.
Первой причиной возникновения запроса (в его условно современной форме, считая с середины XX века) на «более социальный» капитализм стоит считать рост потребностей за пределами удовлетворения базового уровня материальной жизни («переход вверх» по пирамиде Маслоу). Быстрый поствоенный рост благосостояния в США вообще создал целую традицию для американских политиков и экспертов бесконечно в рамках актуальных дискуссий «возвращаться в 1950-е годы» с точки зрения обсуждения возможности использования на новом уровне прежних рецептов. Даже для демократов 1950-е годы в целом воспринимаются как время того необходимого материального прогресса, которое смогло подготовить столь ценимый левыми либералами социальный и культурный прогресс шестидесятых. Для республиканцев пятидесятые годы вообще воспринимаются чуть ли не как «золотой век», а Д. Трампа и его идеологических сторонни-
ков даже обвиняли в попытках «политического ретрофутуризма на базе 1950-х гг.», то есть в стремлении видеть будущее через повторение стандартов «недостаточно прогрессивных», с точки зрения левых либералов, 1950-х гг. [7].
Рост благосостояния спровоцировал логичный интерес к самореализации людей на социальном и социально-политическом уровнях. Фактически в данный период произошла очередная (в исторических масштабах) значимая трансформация конфликта между социальными авангардистами и социальными консерваторами. [9]. Метафорически этот конфликт часто описывается как «лево-правый» дуализм, сохраняющий свою актуальность, несмотря на многочисленные новые аспекты политики, приходящие с каждым десятилетием, особенно учитывая темп времени Новейшей истории (с начала XX века). Однако само по себе противостояние сторонников социальных инноваций («левых») и сторонников консервации социальной реальности («правых») никуда не уходит, а лишь преображается. И сохраняется вечный вопрос о том, до какого уровня радикализма можно и нужно доходить в желании увидеть социальный авангардизм и социальный прогресс (или псевдопрогресс) и какой уровень сопротивления этим социальным изменением можно себе позволить. В этом смысле слова в каждый конкретный момент времени в каждой стране существует свой уровень авангардизма («каких социальных инноваций хотим достичь») и свой уровень консерватизма («что именно мы собираемся консервировать»). Сходная логика подобного исторического развития консерватизма была подробно описана С. Хантингтоном в его знаменитой статье о консерватизме 1957 года [4].
Экономический рост послевоенных обществ Запада и укрепление перераспределительных механизмов в рамках welfare state в значительной степени выбил из рук социалистов и их симпатизантов в академической среде классические призывы к борьбе с экономической депривацией и отчуждением. Да, полного отказа от апелляции к идее Маркса о несправедливости экономического устройства капитализма с отделением рабочих от средств производства и лишении их возможности получать истинно соразмерное вознаграждение за свой вклад в процесс производства не произошло. И социалисты, и сблизившееся с ними левое крыло либералов не забывало напоминать, что, скажем, основные экономические активы по-прежнему принадлежат лишь очень небольшому проценту семей и что стать богатым человеком намного проще для выходца из состоятельной семьи, чем ребенку бедных родителей. Интересно, что 1950-1960-е гг. были периодом еще и становления мощной традиции неомарксистской критики внутри теории элит и теории олигархии. То есть параллельно с идеями «академических оптимистов» относительно устройства и судьбы западных обществ (вроде Р. Даля, Т. Парсонса, Л. Козера) распространение получили и взгляды «пессимистов» (вроде Ч.Р. Миллса и Дж. Домхоффа),
подвергавших критике концентрацию реальной власти в западных обществах в руках властвующей элиты, использующей либерально-демократический фасад лишь для прикрытия истинного положения дел.
Но по состоянию на начало второй половины XX века призывать к интеллектуальной и тем более практической борьбе с «олигархией» и за ту или иную форму социалистической революции с экономическими целями стало уже сложно. Банальный рост зарплат, потребительских расходов и общего экономического благосостояния широких слоев населения делал эти призывы недостаточно актуальными. Грубо говоря, стало неясно, зачем американскому или западногерманскому рабочему нужна революция против капиталистов, если он и без нее способен заработать себе денег и на дом, и на автомобиль, и на бытовую технику, и на образование для детей (пусть и не такого высокого уровня, как у представителей буржуазии).
Нельзя не учитывать и фактор внешней политики - в период «холодной войны» слишком активное использование аргументов и терминологии противника (советских коммунистов) было не слишком удобным ходом даже для западных марксистов, критиковавших собственные страны.
В итоге в большинстве стран Запада коммунистам пришлось уйти на периферию политической жизни (даже сильные коммунистические партии Франции и Италии не имели реальных шансов прийти к власти), а социал-демократы сдвинулись в сторону политического центра, сделав свою идеологию более размытой, нечеткой, и потому более приемлемой для избирателей с относительно высоким уровнем благосостояния (для т.н. среднего класса). Ярким примером подобной трансформации стала западногерманская СДПГ. В ответ и консерваторы согласились пойти на уступки, что опять же легко увидеть на примере немецких ХДС/ХСС, провозгласивших своей целью в том числе поддержку «людей труда», а не только класса предпринимателей и прочих высокодоходных - и потому консервативных - слоев общества. Подобную тенденцию сближения идеологических (прежде всего, экономических) позиций партий известный немецкий теоретик политических партий Отто Киркхаймер назвал появлением «всеохватных партий» или «народных» (catch-all). И не зря экономическую политику консервативных - и по названию, и по духу - правительств К. Аденауэра и Л. Эрхарда в ФРГ называли «социальным либерализмом», когда к консервативной ценности классической либеральной конкуренции был добавлен элемент государственного регулирования, этатистской риторики и социальной защиты малоимущих.
Успокоение широких масс и многих интеллектуалов за счет экономического роста и программ социальной поддержки («социальный либерализм» ФРГ, «Великое общество» Линдона Джонсона) в США и пр.) не могли, однако, ликвидировать само стремление части общества к авангардизму. Просто для призывов к «прогрессу» пришлось искать иную опору, раз уж обращение к рабочему классу стало недостаточным актуальным.
Пришлось все в той же логике «поиска несчастных и обделенных» искать иные социальные силы. Которые, в новой интерпретации депривации («лишения») и отчуждения, отделены от мира, в котором они живут, и являются для него «чужими».
И вот тут и пригодилась идея расширения концепции депривации на пространство культуры и идентичности, причем до таких границ, которая и не снилась классическим марксистам. Примеры того, что «есть у социального авангардизма начало - и нет у социального авангардизма конца», и насколько далеко может заходить борьба за все новые и специфические формы «ущемленной идентичности», мы будем приводить далее, в том числе показывая противоречия политики идентичностей и зачастую замены одних форм дискриминаций на иные в ходе борьбы с самой дискриминацией. Реализация «политики идентичности» (identity politics) повлияла на поведение политических сил, ставших акцентировать все большее внимание и формулировать свою позицию по вопросам конфликта идентично-стей, зачастую оставляя экономическую проблематику в стороне либо как раз связывая ее с вопросами идентичностей (насколько «право на признание» должно обеспечиваться именно за счет налогоплательщиков и т.п.).
Отметим, что понимание неизбежности сосуществования капитализма как экономического режима с социальными конструктами, находящимися с капитализмом во взаимосвязи, присутствовало и в общественных настроениях, и в социальной мысли уже давно. Как минимум со времен Макса Вебера развивается представление о связи культуры конкретного общества, характерной для его членов этики и характера развивающегося в нем капитализма. Идеи Вебера оказались удобны для интеграции в либерально-консервативную доктрину в том виде, в котором она была распространена в англосаксонских и иных западных странах с конца XIX века по начало XXI века, т.е. доктрину, интегрирующую рыночные подходы, христианство и наследие либералов Просвещения, особенно Дж. Локка и американских «отцов-основателей».
Марксизм, подававший себя как преобразовательное и революционное движение, строился на оппонировании либерально-консервативной доктрине и бросал вызов в том числе этической и культурной обоснованности капитализма. При этом смягчение большинства западных марксистских теоретиков и легальных политических партий к середине XX века хоть и привело к отказу от полноценной «революционности», но продвигать запрос на изменение капитализма данные общественные игроки не переставали, требуя все большей «социализации» или «социальности» капитализма, начиная от гарантии прав наемных работников и продвигаясь дальше в сферу экологических и социетальных обязательств бизнеса, вроде поддержания достойной среды обитания для участников производств.
Характеристики среды обитания понимались все более широко, постепенно начав включать аспекты идентичности, когда самовосприятие
человека или социальной группы становится одной из важнейших характеристик качества жизни - а обеспечение защиты ущемленных идентично-стей стало восприниматься как задача и для властей, и для бизнеса. Подталкивать к соответствующим изменениям государственную и экономическую систему должно было гражданское общество как «третий сектор». Подобное восприятие задач было характерным для сближающихся идеологий сдвинувшегося от консерватизма «влево» либерализма (он превратился в «левый либерализм») и социализма, вместо требований масштабной национализации перешедшего в сферу требований пересмотра политики в сфере идентичности, то есть борьбы с дискриминацией культурного, интеллектуального, ценностного характера.
Возник своего рода социально-либеральный синтез, на уровне реальной политики закрепленный в идейных построениях леволиберальных и социалистических партий, а на уровне идеологии прописанный в документах вроде манифестов Либерального интернационала. На уровне философского обоснования требований справедливости на уровне политик идентичности основой стал культурный марксизм, Франкфуртская школа и ее дальнейшие постмодернистские интерпретации.
При всем многообразии идей, высказанных в работах «франкфурт-цев» Г. Маркузе, М. Хорххаймера и др., их объединяет внимание и характерное для марксизма «сочувствие» к аутсайдерам общества, тем более помноженное на антифашистский пафос. Фашизм же и нацизм, по своей идейной сути, предполагает принципиальную неприязнь к аутсайдерам, которых необходимо либо уничтожить, либо встроить в общую «корпорацию», в которой их идентичность будет возможна лишь в дозволенной корпорацией пределах. Фашизм, фактически, по своей структурной сути, и есть корпоративизм (пусть у корпоративизма есть и более мягкие, либеральные версии).
Неудивительно, что именно симпатии к аутсайдерам и определили идеологию Франкфуртской школы - это понималось как своего рода моральный долг интеллектуалов общества, пережившего нацизм. Другое дело, что подобные интеллектуальные корни сыграли злую шутку и со многими представителями и самой Франкфуртской школы, и в особенности со многими их последователями, которые стали любые сомнения относительно адекватности тезисов о необходимости «социального и культурного освобождения» тех или иных социальных групп и чуть ли не любые призывы к консервативному подходу называть «фашизмом». Риск получить ярлык «фашиста» во второй половине XX века от представителей культурного марксизма Франкфуртской школы стал неизменным спутником жизни консервативных политиков и интеллектуалов.
Если представителей рабочего класса в современную эпоху за аутсайдеров и потенциальных революционеров выдать сложно, то закономерным образом культурные марксисты обратились к иным группам. В
первую очередь, к женщинам, молодежи и иммигрантам - как новым движущим силам социальной борьбы и социального прогресса. В относительно уязвимом положении и социальном поведении этих групп виделось противодействие консервативным, стандартным схемам жизни в обществе. Просто потому, что женщины воспринимались как более слабые по отношению к мужчинам, молодежь - как более слабая социальная страта по отношению к уже обладающим собственностью и знаниями представителям старшему поколению, а иммигранты - как более слабая сила по отношению к автохтонному, коренному населению той или иной территории.
Интересно, что на ранней стадии работы Франкфуртской школы не фокусировались на проблематике меньшинств. Женщины и молодежь формально не могут быть отнесены к категории меньшинств, однако культурными марксистами в логике поиска «уязвимых групп» они обычно присоединяются к реальным меньшинствам (религиозным, этническим, сексуальным). Тенденцию, при которой внимание марксистской критики к женщинам постепенно смещалось от взгляда на всех женщин вообще к женщинам все более специфических социальных групп с «дополнительными характеристиками», можно проследить на примере последовательно сменявших друг друга «трех волн» теории феминизма.
Важен мотив технологического контроля, также оказавшийся в фокусе работ культурных марксистов и Франкфуртской школы. Повышение уровня комфортности жизни из-за технологического прогресса и связанного с ним экономического роста рассматривается именно как еще одна форма контроля или закабаления, также как и прогресс в средствах массовой коммуникации и технических стандартов для массового образования. По мнению культурных марксистов, проблематика «уязвимых групп» (аутсайдеров) важна уже потому, что к средствам массовой коммуникации и вершинам в сфере образования (преподавания) они допущены в меньшей степени по сравнению со своими конкурентами. По крайней мере, таковой виделась этим теоретикам западная реальность 1950-1970- х гг.
Развитие технологий удаленного образования в последовавшие десятилетия стало еще одним трансформатором повестки дискуссии относительно привилегий и социальных деприваций в сфере образования. С одной стороны, сама возможность учиться и работать удаленно означала экономическую демократизацию, большее количество людей получило необходимые навыки, причем и внутри национальных экономик, и в международном аспекте. Символом данных изменений стали колл-центры в одних странах, обслуживающие клиентов в иных странах (например, индийцы, обслуживающие британцев).
Более образованные люди и способные к эффективному использованию средств коммуникации стали более восприимчивы к лозунгам относительно необходимости борьбу за новую справедливость, их стало легче организовывать через СМИ или социальные сети. Одна из популярных со-
временных концепций политических партий (А. Панебианко) говорит о доминировании сейчас «электорально-профессиональных партий», ориентирующихся на работу через СМИ, социальные сети с помощью специализированных политических менеджеров по коммуникациям и с минимум подключения к работе классических партийных ячеек - все можно и нужно делать удаленно. Эффективность политических мобилизаций через подобные механизмы оказалась очень высока, причем в самых разных странах. Кое-где произошли даже соответствующие революции или перевороты (или их попытки) с опорой на удаленное администрирование общественными настроениями и социально-политической мобилизаций («арабская весна», «цветные революции» и т.д.). Новейший тренд в этом ключе -управление массовыми протестами в Белоруссии в 2020 году через Те1е§гаш-каналы, управляемые из Польши.
Важным сюжетом является дискуссия о способности на каком-то этапе развития технологий автоматизированной и/или удаленной работы привести к массовой безработице во многих или даже во всех отраслях (последнюю крайнюю точку зрения разделяет Илон Маск, утверждающий, что нет такой работы, которую в перспективе не мог бы выполнять искусственный интеллект). Неизвестно, сможет ли система безусловного дохода решить проблему безработицы. Не у всех стран будут достаточные деньги для выплат населению, не всегда общество будет готово к решению социально-психологических проблем у людей, у которых уже не будет возможности занять себя привычной работой и найти себе психологически удобное место в жизни. Современную Европу, например, многие с подачи американского теоретика неоконсерватизма Роберта Кейгана называют «обществом комфорта», когда люди не чувствуют желания быть участниками больших свершений, а просто довольствуются комфортной жизнью - но вопрос в том, насколько комфортно будет жить рядом с иными странами, где безусловный доход будет куда меньше. Да и для самой Европы массовая безработицы будет масштабным не только экономическим, но и социально-психологическим вызовом. Технологически измененный капитализм может оказаться как пространством возможностей для наиболее талантливой части общества, так и ловушкой для общественных систем, столкнувшихся с массовой безработицей.
На уровне же «больших теорий» академической политико-экономической мысли обоснованием для роли социальных правил, в том числе неформальных, для оптимизации функционирования капитализма можно считать работы вроде знаменитого труда Карла Поланьи «Великая трансформация», в котором в широкий оборот введено понятие БшЬеёёепдевв [6]. Под ним понимается «укорененность» в социальной сфере тех правил, которые находятся за пределами формально-механистических правил рынка. Для Поланьи как симпатизанта околосоциалистических взглядов наступление эры «механистического» государ-
ственного капитализма (а ключевые, важнейшие для страны технологические предприятия даже в США 20 века действительно можно считать в значительной степени контролируемыми государством монополиями и/или олигополиями - см. Rockwell, Lockheed Martin Corporation и т.д.) воспринималось как неблагоприятный для общества отказ от базовых социеталь-ных ценностей, которые были «укоренены» в общество и собственно делали формальное сообщество «настоящим обществом».
По иронии интеллектуальной истории идеи Поланьи были подхвачены в том числе политическими левыми либералами и социалистами, которые как раз за счет механизмов государственного вмешательства в механизмы рынка стали видеть возможности сделать капитализм и вообще функционирование общество более справедливым. В дальнейшем поднятые Поланьи идеи стали частью большого академического дискурса, куда вошли работы многих крупных авторов, включая Дугласа Норта («Институты, институциональные изменения и функционирование экономики»), Элинор Остром с ее обновленной теорией общественного выбора и т.д.
Теории, фокусирующиеся на роли формальных и особенно неформальных правил функционирования сообществ, стали идейным обоснованием в том числе для современных запросов политических и общественно-политических движений на новые формы регулирования бизнеса, которыми может заниматься как государство, так и само общество за счет внутренних договоренностей об оптимизации правил игры
На практике эти внутренние договоренности могут выражаться в принятии компаниями правил корпоративного управления и корпоративного развития, которые стали восприниматься как абсолютно необходимые под влиянием общественного мнения и его лидеров, в том числе претендующих на статус интеллектуальных лидеров, захвативших «интеллектуальные высоты» вроде университетов. Примером стали корпоративные требования приоритетно подбирать сотрудников из тех социальных групп и идентичностей, которые считаются общественным мнением уязвимыми (то есть из различных меньшинств), корпоративные инициативы не работать с «неправильными» правительствами тех или иных стран, правительственными органами или компаниями. Так, компания Google заявила (по крайней мере, на словах) об отказе работать с Пентагоном по проектам использования элементов искусственного интеллекта в системах вооружений, а также об отказе предоставлять свои наработки в сфере искусственного интеллекта для компаний, занимающих добычей углеводородов, поскольку данный вид бизнеса считается леволиберальным мейнстримом «неправильным» [8].
С точки зрения управленческих теорий или теорий, описывающих эволюцию капитализма через призму изменения соотношения отраслей, характера труда и управленческо-организаторских практик, запрос на трансформацию капитализма был отражен в сменявших, дополнявших и
развивавших друг друга концепций «менеджериальной революции» (Джеймс Бернхем), «постиндустриального общества» (Дэниел Белл), «четвертой индустриальной революции» (Клаус Шваб и др.). Все эти концепции в этой или иной степени объединяет представление о все более компетентном характере труда по мере технологического прогресса, который потребует и социальных изменений [2].
«Менеджериальная революция» предполагала описание, казалось бы, противоположных по экономическому устройству США и СССР времен «холодной войны» как на самом деле во многом сходных: ведь и в одной, и в другой системе велика была роль технических и административных специалистов (условных «менеджеров»), без которых невозможно было достичь критически важных целей вроде получения космических и атомных технологий. Какая бы ни была идеология правящих сил в любой хотя бы относительно успешной стране, без достаточно компетентных специалистов («менеджеров») и подходящих для них условий и труда, и существования в обществе в целом, достичь значимых результатов (условно: адекватного функционирования завода или исследовательского института) не получится. Концепция постиндустриального общества является прямым продолжением «менеджериальной революции», поскольку указывала на дополнительно возрастающую роль меритократии по мере ухода от шаблонных производства товаров и стандартизированного набора относительно немногочисленных услуг. Четвертая индустриальная революция декларирует ожидания перехода к еще более творческому характеру труда и индивидуализации производства и потребления услуг, которые становятся все более разнообразными в сервисной экономике современности.
На уровне концепций корпоративного управления взгляд на социальную среду бизнеса как диктующую приоритеты был отражен в подходах ОЭСР, ставших очень модными в 1990-2010-е гг. и в западных странах, и в странах, которые хотели заимствовать западные рецепты. Например, знаменитая реформа корпоративного управления в Великобритании девяностых годов («кодекс Кэдбери») предполагала увеличение полномочий советов директоров компаний и увеличение представительств в них интересов социетального сообщества, в котором работает компания. Представительство акционеров (shareholders) было разбавлено представительством различных социальных групп, важных для бизнеса (stakeholders, «стейкхолдеры») и «укорененных» в тех сферах общества, для которых важен конкретный бизнес. Под представительством социальных групп понималось представительство и традиционно значимых для бизнеса элитных групп, в том числе политических, и групп более широкого охвата (включая экспертов индустрий, посредников и даже церкви) [5]. Интересно, что в дальнейшем руководители стран постсоветского пространства и представители топ-менеджмента стали ссылаться на принципы ОЭСР с увеличенными полномочиями советов директоров и включения в них
представителей широко понимаемых «стейкходеров» для решения своих политических задач. Например, государственная компания Украины «Нафтогаз» создала под предлогом следования корпоративным стандартам ОЭСР практически независимый от правительства Украины (главного и единственного акционера «Нафтогаза») совет директоров, заседающий в Лондоне и включающий в себя иностранных представителей нефтегазовой отрасли (как представителей «важной в данном случае социальной группы»). А в России информационное сопровождение тех же нацпроектов было акцентированно выстроено вокруг идеи успеха именно широких слоев и социальных групп общества [1].
Как итог, по состоянию на двадцатые годы двадцать первого века новые «социальные» подходы в корпоративном управлении получили еще более широкое общественное признание на уровне т.н. стандартов ESG (Environmental. Social. Governance), проникших и в компании и бизнес -школы, и на уровень ключевых международных переговорных площадок по проблемам глобального развития. Так, в 2020 году на форуме в Давосе был принят манифест об общих принципах работы компаний в условиях Четвертой индустриальной революции [3]. Прямо был объявлено, что прибыль для капитализма - теперь не главное, то есть базовые представления о бизнесе как о деятельности, для которой безусловно и безоговорочно главной целью должно быть получение прибыли, должны быть пересмотрены. Главное теперь для капитализма и для бизнеса - так называемые «общественные интересы», собственно и превращающие старый капитализм в «капитализм всех заинтересованных сторон», он же - «капитализм стейкхолдеров»
Список литературы
1. Петросянц Д.В., Осинина Д.Д.Анализ информационного сопровождения реализации национальных проектов. Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. 2020. № 10(6). С. 105-112. DOI: 10.26794/22267867-2020-10-6-105-112.
2. Симонов К.В. Куда приведут технологии? Выбор между цифровой полиархией, цифровым авторитаризмом и цифровой анархией // Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. 2020. № 10(6). С. 6-11. DOI: 10.26794/2226-7867-2020-10-6-6-11.
3. Davos Manifesto 2020: The Universal Purpose of a Company in the Fourth Industrial Revolution // [Электронный ресурс]. URL: https://www.weforum.org/agenda/2019/12/davos-manifesto-2020-the-universal-purpose-of-a-company-in-the-fourth-industrial-revolution/ (дата обращения: 14.01.2022).
4. Huntington, S. P. Conservatism as an ideology // The American Political Science Rewiew. 1957. Vol. 51. Pp. 454-473.
5. Ilir Haxhi Hans van Ees Arndt Sorge. A Political Perspective on Business Elites and Institutional Embeddedness in the UK Code Issuing Process //
Corporate Governance An International Review 21(6) - June 2013. DOI: 10.1111/corg.12036
6. Karl Polanyi, The Great Transformation: The Political and Economic Origins of Our Time. 1944. xiii + 305.
7. Keith Wagstaff. Republicans love the '50s, while Democrats prefer the '90s // The week // [Электронный ресурс]. URL: https: //theweek. com/articles/460 849/republicans-love-50s-democrats-prefer-90s (дата обращения: 14.01.2022).
8. Matt O'Brien. Google said it will no longer build custom AI tools for fossil fuel extraction as it looks to distance itself from oil and gas industry // [Электронный ресурс]. URL: https://www.businessinsider.com/google-backs-off-on-ai-for-oil-and-gas-extraction-2020-5 (дата обращения: 14.01.2022).
9. Митрахович С.П. Европеизация и модернизация дискурса гражданского общества и политических партий // Гуманитарные науки. Вестник Финансового университета. 2019. № 9(6). С. 18-23. https://doi.org/10.26794/2226-7867-2019-9-6-18-23
Митрахович Станислав Павлович, старший преподаватель, stasmitr@,mail.ru, Россия, Москва, Финансовый университет при Правительстве РФ,
Петросянц Даниэл Викторович, канд. экон. наук, доц., [email protected], Россия, Москва, Финансовый университет при Правительстве РФ,
Антошкин Роман Владимирович, аспирант, [email protected], Россия, Москва, Финансовый университет при Правительстве РФ
THE DEVELOPMENT OF A POLITICAL DEMAND FOR THE TRANSFORMATION
OF CAPITALISM
S.P.Mitrakhovich, D.V. Petrosyants, R.V. Antoshkin
The article considers the problem of political, social and intellectual demand in modern society for the transformation of capitalism, for a departure from traditional capitalism to "capitalism of all interested parties." Particular attention is paid to the interrelation of new capitalism and the political and value-based attitudes of society, as well as the struggle for identity as a driver of fundamental changes in society and ideology.
Key words: stakeholder capitalism, public opinion, political views, ideologies, political parties
Mitrakhovich Stanislav Pavlovich, senior lecturer, [email protected], Russia, Moscow, The Financial University under the Government of the Russian Federation,
Petrosyants Daniel Viktorovich, candidate of economic sciences, docent, [email protected], Russia, Moscow, The Financial University under the Government of the Russian Federation,
Antoshkin Roman Vladimirovich, postgraduate, [email protected], Russia, Moscow, The Financial University under the Government of the Russian Federation
