CC BY
113
СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 316
Ю.К. Волков
д-р филос. наук, доцент, кафедра философии и социально-экономической теории, ФГБОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского», Арзамасский филиал
РАЗВИТИЕ ИДЕИ ЛЕГИТИМАЦИИ В СОЦИАЛЬНОЙ ТЕОРИИ ПОСТМОДЕРНА
Аннотация. В статье, на примере работ Р. Барта, Ж.Ф. Лиотара и М. Фуко, анализируются особенности постсовременной стадии развития идеи легитимации. Показана ее связь с когнитивными разновидностями постструктурализма и теорией информационного общества. Выдвинуто и обосновано предположение о том, что по-смодернистская концепция самолегитимируемой власти-знания является наиболее типичным отражением изменившихся функций легитимации власти-собственности.
Ключевые слова: легитимация, постструктурализм, постмодерн, власть-знание.
Yu.K. Volkov, Lobachevsky State University of Nizhni Novgorod, Arzamas branch
DEVELOPMENT OF THE IDEA OF LEGITIMATION IN THE SOCIAL THEORY OF POSTMODERN
Abstract. In the article, based on the example of works R. Bart, J.F. Liotard and M. Foucault, are analyzed the special feature of the postmodern stage of the development of the idea of legitimation. Its connection with the cognitive varieties of poststrukturalism and the theory of information society is shown. The assumption about the fact that postmodern concept of self-legitimation authority-knowledge is the most typical reflection of the changed function of the legitimation of authority-property is advanced and substantiated.
Keywords: legitimation, poststrukturalism, postmodern, authority-knowledge.
Термин легитимация (от лат. legitimus - должный, правильный, законный), взятый в его актуальном социально-политическом контексте, чаще всего определяется как процесс общественного признания, объяснения и оправдания какого-либо действия, действующего лица, события или факта. При этом отмечается, что процесс легитимации не обладает собственно юридическими функциями, а потому легитимацию не следует смешивать с понятиями легализации и легальности [7, с. 151].
Подтверждением теоретической сложности процесса легитимации может служить история и предыстория развития соответствующей идеи, в которой выделяется несколько самостоятельных этапов, связанных с именами представителей различных философско-социологических школ и направлений [8]. Так, например, наиболее ранние макросоциологиче-ские интерпретации феномена легитимации на примере отношений власти и собственности были инициированы в рамках формальной и понимающей социологии (В. Зомбарт, Г. Зиммель, М. Вебер). Позитивный, теоретически наиболее фундированный этап развития концепции легитимации связан с появлением доктрины структурного функционализма (Т. Парсонс, Р. Мертон). Возможности когнитивной интерпретации феномена институциональной легитимации были продемонстрированы представителями конструктивистской социологии (П. Бергер, Т. Лукман).
В то же время следует отметить, что в условиях полипарадигмальной стадии существования современной социогуманитаристики появилось множество концепций легитимации, труд-нодифференцируемых с точки зрения их «чисто» социологической классификации, хотя и обладающим некоторыми общими социально-философскими и макросоциологическими признаками (Р. Барт, П. Бурдье, Э. Гидденс, Ж.Ф. Лиотар, Н. Луман, М. Фуко, Ю. Хабермас). Именно данное синтетическое направление, связанное с выделением социально-регулятивной функции знаковых систем в структуре знания-власти, представляется наиболее типичным отражением особенностей легитимации в обществе и культуре постмодерна. В свою очередь, в качестве
внутренних дифференциаций указанной разновидности социальной теории можно, на наш взгляд, выделить вполне определенные суммации постструктуралистских разновидностей философии и социологии постмодерна, а также теории информационного общества. К числу последних в полной мере относятся, ставшие уже своеобразной «классикой» теоретической социологии эпохи постсовременности, творческие достижения Р. Барта, Ж.Ф. Лиотара и М. Фуко.
Первые социально-философские обобщения, характеризующие особенности появления и массового распространения новой разновидности двойственного (текст-гипертекст) знания, способного явно или латентно осуществлять функцию социальной и культурной легитимации, были связаны с внедрением понятий и методов постструктурализма в область интерпретатив-ной истории. В свою очередь, распространение принципов постструктурализма на предметно неструктурированную область нарративного знания позволило объединить в синхроническо-диахронические единства множество самых разнообразных феноменов культуры [2, с. 616]. Главная роль в этом концептуальном процессе онтологической реляции культурного смысла истории, прежде всего, принадлежит исследовательским стратегиям Ролана Барта, поддержанным другими постоянными авторами журнала «Tel Quel» (Ж. Бодри, Ж. Женетт, Ю. Кристе-ва, М. Плене, Ж. Тибодо, Ц. Тодоров).
Новое отношение к классическому пониманию исторического дискурса Р. Барт высказал еще в статье «Дискурс истории», вошедшей в его знаменитую «Систему моды» (1967). Возможности новаторского понимания особенностей исторического текста заключены, по мнению Барта, в наличии двух постоянных классов шифтеров (языковых знаков): шифтера слушания, связанного с упоминанием о своих информантах («как я слышал», «насколько вам известно») и шифтера, организующего исторический дискурс, и тем самым соприкасающегося со временем (остановка, движение вверх, вниз и т.д.). Такое соприкосновение имеет, по словам Барта, три важных следствия: позволяет ускорять историю; периодически возвращаться к началу истории; разрушать и совмещать хронологию.
Анализируя далее содержание исторического высказывания, Барт выделяет три семантические единицы (класс индексов, класс силлогизмов-энтимем, класс функций), которые совпадают с тем, что удается выделить в историческом повествовании. Это «экзистенты» и «окку-ренты», существа, сущности и их предикаты, которые, повторяясь, образуют коллекцию-лексикон. Именно эта «коллекция» состоит из описаний юридических, политических, этических и других объектов, которые будут затем использоваться и комбинироваться в повествовании [1, с. 432]. Такими «коллекционными» объектами, например, могут быть номинации тематических единиц и мотивов - «fama» у Тацита и «mantenere-ruinare» у Макиавелли, которые выражают собой целый ряд действий и способствуют построению структуры проецируемого исторического содержания [1, с. 433].
Статус исторического дискурса Барт определяет как утвердительный, обладающий лингвистической привилегией способ рассказывать о том, что было, а не о том, чего не было, или что было сомнительно. Обобщая структурные особенности исторического текста, Барт далее отмечает, что исторический дискурс, как правило, колеблется между двумя полюсами единиц содержания -единицами-индексами и единицами-функциями. Если преобладают индексы, то История стремится к метафоричности и символике (Мишле). Если же господствует функция, то тогда История принимает метонимическую форму и становится сродни эпопее (Тьерри). Наконец, возможен третий вид Истории - рефлексивная история рассуждений (Макиавелли) [1, с. 436].
Утрата историческими высказываниями своей лексико-смысловой структурированности ведет, по мнению Барта, к утрате Историей своего значения. Если же исторический дискурс, состоящий из знаков-индексов или знаков-функций будет все же выстроен, но существующие в тексте исторические факты располагаются в неупорядоченном виде, они все равно будут отсылать нас к негативному, необозначенному представлению о человеческой истории.
Означаемые исторические дискурсы Барт располагает по двум уровням. Первый уровень, имманентный излагаемому материалу, который включает все смыслы, которые историк волевым образом приписывает фактам. Второй уровень, при котором «поучение» носит непрерывный характер, придающий значение трансцендентности всему историческому дискурсу и передаваемого через личную тематику историка. Этот уровень Барт и полагает формой означаемого, так как само несовершенство повествовательной структуры в итоге отсылает к определенной философии Истории, будь то идея закона богов (Геродот), манихейская оппозиция жизни и смерти (Мишле) либо поиск позитивного смысла в историческом дискурсе современной цивилизации [1, с. 437].
Общий вывод, который формулирует Р. Барт применительно к пониманию природы исторического дискурса, заключается в констатации идеологической воображаемости структуры исторического текста - в том смысле, что воображаемое есть язык, «которым отправитель дискурса (существо чисто языковое) «заполняет» субъекта высказывания (существо психологическое или идеологическое). Отсюда вытекает недоверие к историческому факту, который можно определить лишь как собственную языковую тавтологию, следующую за смыслом. За этим признанием следует главный парадокс исторического дискурса - факт обладает языковым существованием, но при этом все происходит так, как будто существует его реальная копия.
Таким образом, исторический дискурс представляет, по мнению Барта, «лжеперформа-тивный дискурс», чей внешне констатирующий (описательный) характер на самом деле служит лишь означающим для речевого акта власти. Другими словами, заключает Р. Барт, реальность объективной истории есть всего лишь «неформулируемое означаемое, скрывающееся за всемогуществом референта» [1, с. 438].
Дальнейшие шаги, связанные с описанием функций нового типа знания, были сделаны в рамках доктрины информационного общества. Одно из первых компаративных описаний легитимирующих возможностей интерпретативного типа знания было осуществлено Жаном Франсуа Лиотаром в работе «Состояние постмодерна» (1979). В своем определении существа различий, сложившихся в процессе перехода от общества модерна к ситуации постмодерна, Лио-тар исходит из легитимирующих различий, содержащихся в функциях нарратива и метанарра-тива. Если в этико-политических или философско-исторических высказываниях метарассказа, считает Лиотар, содержится преемственность великих самолегитимирующихся идей, образов и целей, то вместе с утратой функтора величия метарассказ распадается на множество прагматических, самогенерирующих себя частиц - нарративных, денотативных, дескриптивных, пре-скриптивных и т.п. [4, с. 10]. Таким образом, в современном лингвистически нестабильном обществе каждый живет на пересечении множества траекторий языковых игр, не формируя без необходимости стабильных языковых комбинаций.
Решающие инстанции могут управлять этими информационными «облаками социальности» через места их локального сбора в соответствии с логикой взаимосоразмерности элементов целого. Благодаря этой логике наша жизнь обречена на эффективность и продуктивность, которые и становятся критериями ее легитимности, а ценность справедливости понимается как научная истина. Применение прагматического критерия ко всем языковым играм сопряжено, по мнению философа, с мягким или жестким террором, суть которого в императивном требовании операциональности и соразмерности. Следует заметить, что понятие «террор» Лиотар экстраполирует на теорию языковых игр, и в этом смысле террористическим у него становится поведение системы, получающей эффективность от уничтожения или угрозы уничтожения партнера, вышедшего из языковой игры, в которую с ним играют [4, с. 151-152].
Вместе с тем Лиотар не считает состояние постмодерна способным на установление границ позитивности по критерию технологической оперативности, поскольку он не подходит для суждения об истинности или ложности знания. Постсовременное знание не является ис-
ключительно инструментом властей, но также применяется в повседневных коммуникациях. В этой связи Лиотар критикует позицию Ю. Хабермаса, суть которой заключена в том, что языковой консенсус способен преодолеть фундаментальное отличие личных знаний-высказываний, «...которым... подчинена наша повседневная коммуникативная практика и которые мы не можем «выбирать» от нормативных ожиданий-потребностей социума [14, с. 194-195]. Позиция Лиотара по данному вопросу заключена в том, что консенсус, получаемый в результате дискуссии, не устраняет разногласия, языковых игр, поскольку основанием их взаимонесоразмерности является не гомология экспертов, а паралогия изобретателей. Вот почему вопрос о легитимации социальных связей и возможности построения справедливого общества ставится в зависимость от изменившейся природы знания.
Новый статус знания Лиотар связывает с тем, что передовые науки и техники, появившиеся в Европе конца 50-х гг. XX века, стали иметь дело с языком. Вместе с технической гегемонией информации изменилась старая логика получения знания, зависящая ранее от успехов в формировании разума и личности. Новое отношение поставщиков и пользователей знания стремится перенять экстериорную, стоимостно-товарную форму экономических отношений. Знание теперь производится для того, чтобы быть проданным и обмененным. Оно, по словам Лиотара, теряет свою самоцельность и непосредственную потребительную стоимость и становится средством производства и социального праксиса [4, с. 19]. В этом контексте новые информационные технологии, поскольку они производят данные, использующиеся для принятия решений, станут, как в случае денежного обращения, делением на «знание к оплате» и «знание к инвестициям» [4, с. 22].
Следовательно, несмотря на прозрачность и либерализм информационного общества потоки знаний, имеющих одинаковую природу, будут различаться по их социальному назначению. Одни будут предназначены для «решающих лиц», а другие - для оплаты общественного долга на жизненное существование. Однако для того, чтобы понять, почему стратегия информатизации общества стала привлекательной исторической реальностью, Лиотар предлагает рассмотреть изменившийся статус знания в контексте понятия легитимации, расширительно понимаемой как дозволенность совершать определенные поступки, считающиеся социальной нормой.
Рассмотрение вопроса о легитимации Лиотар начинает с «платоновского» вопроса о законности и справедливости самого законодателя, поскольку существует родство языка науки, решающей, что истинно, а что нет, с языком этики и политики, устанавливаемых, что справедливо и законно. Таким образом, вопросы «кто решает, что есть знание?» и «кто знает, что нужно решать?» есть вопросы о двойной легитимации знания, которая является историческим выбором Запада и которая в условиях новых управленческих технологий становится все более очевидной [4, с. 27-28].
Подробно исследуя особенности легитимации различных видов нарративного и научного знания, Лиотар приходит в итоге к выводу об утрате спекулятивных критериев легитимности знания и замене их позитивным критерием результативности. В качестве типичного примера нового результативного подхода к знанию Лиотар рассматривает изменения, произошедшие в университетской науке и университетском образовании. Имеющаяся здесь делегитимация традиционных критериев эффективности знания, говоря словами Лиотара, «звонит отходную по эре Профессора», который «уже не компетентнее, чем сеть запоминающих устройств в деле передачи установленного знания или чем междисциплинарная группа в деле разработки новых технологических приемов или новых игр» [4, с. 128].
Другим примером «информационной демократизации» науки, который приводит Лиотар, ссылаясь на исследования Д. Крэйна, является рост числа публикаций и насыщение каналов информации в учреждениях науки. В противовес этой тенденции «аристократы» науки пытают-
ся установить прочную сеть межличностных контактов, объединяющих максимум сотню членов [4, с. 129]. При этом старый вопрос о легитимации нового знания - «что истинно?» и «что справедливо?» - теперь ставит не философия, а сама наука [4, с. 131]. Вот почему самой характерной чертой постмодернистского научного знания становится имманентность самому себе, но не эксплицитная имманентность дискурса о правилах за пределами «знания», которые искали философский прагматизм и логический позитивизм, а ответ на типичный для нестабильного социума вопрос «что стоит твое новое само по себе?». Помочь в ответе на этот вопрос могут, по мнению Лиотара, теории, соответствующие общему состоянию нестабильности общества. К их числу, наряду с теориями неравновесных систем, игр, катастроф и т.п. парадоксологическими исследованиями, Лиотар относит вышедшую в 1977 году работу Б. Мандельброта по геометрии фрактала [6].
Таким образом, в условиях сложного постсовременного общества, утратившего в силу усиления тенденций к дерегуляризации, дестабилизации и ослабления эффективности государственного управления, условия для социального консенсуса содержатся, по мнению Лиота-ра, в науке непрогнозируемых открытий, отвергающей теорию системной легитимации. Вместе с тем, обращаясь к концепции власти как средства коммуникации Н. Лумана [5], Лиотар показывает «террористическое» назначение любой самолегитимируемой, в том числе научной системы, в процессе развития и познания языковых социальных связей с целью переопределения «норм жизни». С этой точки зрения единственной легитимацией науки является принятие только такого требования, которое дает возможность производить новые идеи [4, с. 147-149].
Завершая вопрос о легитимирующей «простоте» прагматики постсовременной науки, Лиотар вновь возвращается к критике понятия консенсуса как неприемлемого для социальной прагматики общества в ситуации постмодерна. Сегодняшний закат легитимирующих рассказов, как традиционных, так и модернистских (эмансипация человечества), связан, по словам Лиотара, с отказом от веры в достижение универсального консенсуса.
Ценностью, сохранившей в отличие от понятия консенсуса свое значение в новых исторических условиях, Лиотар считает ценность справедливости, которая не была привязана к консенсусу. Первым шагом в направлении практики справедливости философ полагает признание факта гетероморфности языковых игр. Следующим шагом к справедливости является принцип локальности консенсуса во времени и пространстве. Это направление соответствует эволюции социальных взаимодействий с их установкой на временный контракт в профессиональных, аффективных, сексуальных, культурных, семейных, международных политических делах.
Конечно, замечает Лиотар, эта социальная эволюция двусмысленна, поскольку временный контракт поощряется системой по причине его лучшей оперативности и контроля. При этом сохраняется опасность управления знанием по принципу перформативности, что неизбежно ведет к террору и монополии на информацию групп, обсуждающих метадескрипции, но не принимающих решения. Линия, которой предлагает следовать Лиотар, состоит в обеспечении свободного доступа к носителям памяти и банкам данных. И тогда языковые игры станут играми с исчерпывающей на данный момент информацией. Ставки в этих играх будут формироваться через знание, запас которого, как и запас языка, неисчерпаем. Таковы, по мнению Лиотара, очертания политики, в которой будут равно уважаться стремление к справедливости и стремление к неизвестному [4, с. 159].
Из трех основных периодов творчества Поля Мишеля Фуко («археология знания», «генеалогия власти», «эстетика существования») непосредственное отношение к историко-социальному контексту исследования идеи легитимации имеют работы, входящие в два первых исследовательских цикла. Конкретным историческим материалом для изучения стратегии применения дискурсивных комплексов власти-знания у Фуко послужила преимущественно эпоха
европейского нового времени, в то время как в работах последнего периода, посвященных «вожделеющему человеку», философ обращается уже к документальным свидетельствам эпохи античности.
Определив в «Словах и вещах» (1966) три структурных «двойника» человека (жизнь, труд, язык), а также три исторические эпистемы, вытекающие из сопоставления и противопоставления слов, мыслей и вещей: «слово как вещь» (эпистема XVI - сер. XVII вв.); «слово как средство выражения мыслей» (эпистема XVIII - XIX вв.); «слово как самостоятельная сила» (современная эпистема) Фуко подошел к новому пониманию генезиса политической власти [9, с. 361-362].
Идею генеалогии социально-культурных явлений Фуко, как принято считать, заимствовал у Ф. Ницше, исследующего мораль в качестве исторической формы субъективного опыта. Однако, в отличие от ницшеанского противопоставления этических норм христианской культуры волевым принципам философии жизни, ключевая оппозиция субъективного миробытия трансформировалась у Фуко в проект социальной противоположности: «человек как антиструктура» - «знание о человеке как власть структуры над человеком». При этом М. Фуко, как и другие представители французского постструктурализма конца 60-х - начала 70-х гг., пока еще не игнорирует социальную и познавательную самоактивность реальных людей, выступающих против структур власти [11, с. 24].
Власть, как показал далее Фуко в работах «генеалогического» периода, является не просто навязываемой извне волей другого человека, но, прежде всего, знанием другого человека, делом его разума. Именно такая власть, начиная с эпохи классического рационализма, внедряет многочисленные социальные техники управления человеком через рациональное познание его тела как отчуждаемой, но вместе с тем принадлежащей телу истины [12, с. 14; с. 15-16; с. 506-508].
Открытые в ходе медицинских, педагогических, психиатрических и юридических исследований подтверждения тезиса о несовместимости внутреннего мира человека с нормами и ценностями социума, заставляют «нововременное» общество использовать дисциплинарные техники власти, полностью соответствующие новому пространственному (архитектурному, геометрическому, табличному, классификационному, таксономическому и т. п.) видению объектов управления [12, с. 385-390]. Тем самым свобода и жизнь человека, субъективность которого, по мнению Фуко, есть результат сравнительно недавних исторических представлений, вполне закономерно становится предметом дискурсивных практик новоевропейских институтов власти.
Постоянно подчеркивая историчность образов дисциплинирующего политического пространства, Фуко избирает в качестве образцов этого опыта такие специфические для классической европейской культуры телесные и душевные патологии как психические и сексуальные расстройства, а также паттерны деликвентного и аморального поведения.
Так, например, в своей «Истории безумия в классическую эпоху» (1961) Фуко на основании обширного исторического материала показывает как все те, кто в эпоху Позднего Средневековья и начинающегося Возрождения был символом пассажиров «корабля дураков», а также представители групп «ренессансных» девиантов (бродяги, попрошайки, прокаженные, сифилитики, колдуны, алхимики и т.д.) были отнесены рациональной культурой Нового времени к категории умалишенных [12].
Эта же тема эпистемологической производности власти, которая, согласно концепции Фуко, сама по себе не является негативной и подавляющей, но всего лишь обусловлена характером полученных знаний об объектах управления, нашла свое отражение в истории формирования новой технологии управления биологической жизнью, которую аскетическая мораль Средневековья не относила к разряду универсальных ценностей. Власть над жизнью как особая форма социального отчуждения, вытекающая из воли к знанию жизни, наряду с отчуждени-
ем принадлежащих человеку фундаментальных трансценденций языка и труда, является в концепции Фуко главным условием непрерывной легитимации и безличной рационализации социальных норм [10, с. 45-53]. Такая власть уже не делит граждан на законопослушных и враждебных суверену, она распределяет всех членов общества в соответствии с обезличенными рангами общественной нормы. Отсюда, по мнению Фуко, вытекают важнейшие политических следствия, определившие новые формы и характер государственного насилия. Двумя основными формами политической власти над жизнью, по Фуко, являются: развиваемая в системе дисциплинарных институтов XVII—XVI11 вв. (школы, колледжи, работные дома, казармы, мастерские, тюрьмы) и начинающаяся с середины XVIII в. политическая регуляция демографических, репродуктивных, медико-профилактических, санитарно-гигиенических и других биологических процессов, относящихся к жизни и смерти, здоровью и болезни человеческих популяций.
Типичным примером введения новых форм власти над жизнью стало изменившееся отношение к смертной казни, которая ранее, несмотря на крайнюю жестокость своих уголовных форм, означала закономерное признание опасности преступления для личности суверена, представляющего закон и волю государства. Казнь, связанная с покушением на жизнь суверена, вплоть до середины XVIII века носила характер сравнительно редкого, публичного, ритуального и длительного действия, где за каждым из двух основных участников — палачом (mortis exactor) и его жертвой признавалось право проявить себя как свободные личности, участвующие в ритуальном жертвенном поединке [13, с. 9—11; с. 76—80].
Новое понимание смертной казни и одновременно новая практика ее применения исходит не из степени опасности совершенных действий по отношению к жизни, воле или праву суверена, а из степени общественной опасности преступления. При этом власть, взявшая на себя функцию управления жизнью и начинающая с XIX в. изучать и контролировать самоубийства, стремится избежать жестоких и публичных экзекуций. Хотя, как считает Фуко, на самом деле сокращение числа казней и изменение их техники вовсе не является признаком гуманности власти, которая пытается заменить насильственное лишение жизни ее управлением [12, с. 17—18].
Другим историческим следствием нового отношения государства к формам насильственного лишения жизни является право власти управлять жизнью собственного населения в условиях военных действий. Войны нового времени становятся более кровопролитными и жестокими, что, по мнению Фуко, является своеобразной компенсацией за уменьшение числа смертных казней. При этом цель и мечта многих правителей эпохи нового времени — сохранить и улучшить жизнь своего населения за счет населения другого государства — приводит к изменениям в области международной политики, которая узаконивает отношения межгосударственной враждебности и взаимного уничтожения популяций [12, с. 17].
Таким образом, конкретное и подробное описание исторически изменяющихся представлений о социальных девиациях, сделанное Фуко в цикле работ, посвященных «археологии знания» и «генеалогии власти», приводит автора к выводу об отсутствии универсального смысла в логике европейской истории и культуры. Фуко убежден, что по поводу смысла истории нельзя «просто» рефлектировать, поскольку человек сам находится в русле истории, что, однако, не исключает возможности мыслительных допущений над историческими событиями разного уровня, разных хронологий и разных темпов. С этой точки зрения главным противоречием эпохи нового времени является, по мнению Фуко, раскол единого метафизического пространства, связанный с введением понятия субъективности. Фундаментом субъективности становятся до конца не познаваемые трансценденталии: «жизнь», «труд», «язык», вызывающие позитивное стремление к научному познанию их опытных проявлений. Научное отчуждение, рационализация и детализация указанных проявлений скрытой субъективности, а также стремление политической власти к управлению и контролю над поведенческими феноменами жизни вызывает усиление роли социального нормирования. В итоге увеличивается численность норматив-
ных отклонений, связанных с телесными и психическими проявлениями жизни человека, которым открывающие их, изучающие и классифицирующие позитивные науки, придают вид постоянной опасности, требующей мобилизации дисциплинарных усилий всего общества.
Подводя итог сказанному, можно констатировать следующее. Сформировавшаяся в социальной теории постмодерна синтетическая концепция легитимации, объединившая в единый властный комплекс ставшее главной формой общественного богатства знание, представляет собой попытку обоснования новой, институционально неотделенной от других общественных институтов разновидности социального контроля. На смену основанным на власти-собственности и требующим внешней легитимации прямым и косвенным способам социального контроля постсовременное общество предлагает саморегулятивную, а следовательно, самолегитимируемую разновидность достижения социального консенсуса. При всей новизне технологических инноваций, применяемых в информационном обществе, самолегитимируемый способ обоснования законности знания-власти организационно похож на хорошо известный проект самоуправляемой ассоциации свободных индивидов [3, с. 376] с одним важным дополнением. В экологически лимитируемом, взаимосвязанном и взаимозависимом обществе, где многократно возрастает степень социальной ответственности, свободные формы общения людей неизбежно должны будут сохранять свой самоограничительный характер.
Список литературы:
1. Барт Р. Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - Пер. с фр. - М.: Издательство им. Сабашниковых, 2003. - 512 с.
2. Зотов А.Ф. Современная западная философия. - М.: Высшая школа, 2001. - 784 с.
3. Ленин В.И. О кооперации // Полн. собр. соч. Т.45. - С. 369-377.
4. Лиотар Ж.Ф. Состояние постмодерна: Пер. с фр. - Спб.: Алетейя, 1998. - 160 с.
5. Луман Н. Власть / Пер. с нем. А.Ю. Антоновского. - М.: Праксис, 2001 - 256 с.
6. Мандельброт Б. Фрактальная геометрия природы. - М.: Институт компьютерных исследований, 2002. - 656 с.
7. Политология: Энциклопедический словарь /Общ. ред. и сост. Ю.И. Аверьянов. - М.: Издательство Московского коммерческого университета, 1993. - 431 с.
8. Резник В.С. Теоретико-методологические основания концептуализации легитимации частной собственности // Социология: теория, методы, маркетинг. - 2010. - №.1. - С. 88-106.
9. Современная западная философия: Словарь. /Сост.: Малахов В.С., Филатов В.П. -М.: Политиздат, 1991. - 414 с.
10. Фуко М. Жизнь: опыт и наука /М.Фуко // Вопросы философии. - 1993. №5. - С.43-53.
11. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет: Пер. с фр. - М.: Касталь, 1996. - 448 с.
12. Фуко М. История безумия в классическую эпоху: Пер. с фр. - СПб: Университетская книга, 1997. - 576 с.
13. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы: Пер. с фр.. - М.: Ad Магдтет, 1999. - 479 с.
14. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие /Пер.с нем. - СПб.: Наука, 2001. - 380 с.
