CC BY
42
СТАТЬИ
РАННИЙ ДОСТОЕВСКИЙ: ДИАЛОГ С ЧИТАТЕЛЕМ
В.И. Габдуллина
Эпоха 1830-40-х годов, когда складывались литературные интересы Ф.М. Достоевского и он начинал свою писательскую деятельность, была временем расцвета русской журналистики и формирования массового демократического читателя. Как пишет Достоевский в одном из фельетонов «Петербургской летописи» (1847 г.), подводя итоги «литературы за прошлый сезон», «число подписчиков на журналы, газеты и другие издания увеличилось в огромных размерах, и потребность чтения начала распространяться уже по всем сословиям» [XVIII: 28)1. Результатом этого процесса стало появление понятия «читающая публика», вошедшего в журнальный обиход.
Под «читающей публикой» в письмах Достоевского имеется в виду широкий круг читателей, не ограничивающийся кружком Белинского, членов которого молодой писатель склонен считать на первых порах единомышленниками и называть в письмах не иначе как «наши». «Читающая публика», в представлении Достоевского, - это разнородная читательская аудитория, «толпа», литературные вкусы которой еще не сформировались, поэтому восприятие ею художественного произведения может быть ошибочным, но от приговора этой публики зависит судьба начинающего писателя.
«В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности», - замечает Достоевский, имея в виду реакцию читателей на необычную авторскую позицию в романе «Бедные люди». «Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они при-
1 Здесь и далее произведения Ф.М. Достоевского цитируются по изданию: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. - Л., 1972-1990. В скобках за текстом первая цифра указывает том (при цитировании писем, через дробь, - номер книги), вторая - страницу.
выкли видеть рожу сочинителя: я же моей не показывал» [ХХУШЛ: 117]. Вместе с тем Достоевский отмечает важное, с его точки зрения, обстоятельство - восприимчивость читающей публики к печатному слову: «...у всех потребность как-нибудь высказаться, у всех потребность подхватить и принять к сведению высказанное...» [XVIII: 29], что может послужить залогом появления читателя-единомышленника или «компетентного читателя», пользуясь современной терминологией [Усманова 2001, с. 960].
Вспоминая литературную атмосферу 40-х годов, Достоевский писал в цикле «Ряд статей о русской литературе» (1861 г.) о двух «демонах», владевших умами читателей: «Один их них все смеялся; он смеялся всю жизнь и над собой и над нами, и мы все смеялись за ним, до того смеялись, что наконец стали плакать от нашего смеха. Он постиг назначение поручика Пирогова; он из пропавшей у чиновника шинели сделал нам ужасную трагедию. <...> Он выводил перед нами приобретателей, кулаков, обирателей и всяких заседателей. Ему стоило указать на них пальцем, и уже на лбу их зажигалось клеймо на веки веков, и мы уже наизусть знали: кто они и, главное, как называются. <... > Другой демон - но другого мы, может быть, еще больше любили. <... > Наши чиновники знали его наизусть, и вдруг все начали корчить Мефистофелей, только что выйдут, бывало, из департамента. <... > Наконец, ему наскучило с нами; он нигде ни с кем не мог ужиться; он проклял нас и осмеял "насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом " и улетел от нас... » [XVIII: 59]2. В своих воспоминаниях Достоевский вновь акцентирует внимание на потребности читателей эпохи его молодости «подхватить» и не просто «принять к сведению», а воспринять художественное открытие писателя как некое «откровение», руководство к действию. Результатом такого понимания характера взаимоотношений писателя с читающей публикой стала установка молодого Достоевского на диалог с читателем как необходимое условие художественного творчества.
В связи с исследованием художественного мира раннего Достоевского понятие читатель может быть рассмотрено в следующих аспектах: биографический, или эмпирический, читатель и читатель как элемент эстетической реальности, концепированный, или идеальный, читатель. Как пишет Б.О. Корман, «процесс восприятия произведения
2 Как замечает В.Я. Кирпотин, «в этой оценке Достоевский удивительно верно передает впечатления своей юности, своего поколения. Все его передовые мыслящие сверстники восприняли Гоголя и Лермонтова как "демонов" по сравнению с Пушкиным» [Кирпотин 1960, с. 90-91].
реальным, биографическим читателем есть процесс формирования читателя как элемента эстетической реальности. В этом акте созидания концепированного читателя принимают участие все уровни литературного произведения» [Корман 1992, с. 187]. Кроме того, анализ ряда произведений Достоевского дает основание для введения понятия «виртуальный» читатель (читатель, принадлежащий миру художественного произведения, как объект авторской рефлексии).
В качестве биографического читателя выступает реальный адресат литературного произведения - современник писателя, принадлежащий к читающей публике. Сам Достоевский, как страстный читатель, в свою очередь, также является биографическим читателем по отношению к произведениям своих современников и предшественников3.
В достоеведении неоднократно отмечалось такое свойство художественного мира Достоевского, как его «литературность»4. Сам писатель, раскрывая механизм своей творческой работы в одном из писем брату, не скрывал ее связь с чтением: «Ты, может быть, хочешь знать, чем я занимаюсь, когда не пишу - читаю. Я страшно читаю, и чтение странно действует на меня. Что-нибудь, давно перечитанное, прочитаю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во все, отчетливо понимаю, и сам извлекаю умение создавать» [ХХ'УШЛ: 108]5.
Достоевский - сам требовательный читатель - с самых первых шагов в литературе внимательно прислушивался к читательскому мнению. По поводу впечатления от своих произведений у публики он сообщает в письмах брату: «Вечером у Тургенева читал мой роман во всем нашем круге, то есть между 20 человек, по крайней мере, и произвел фурор» [ХХ'УШЛ: 116]6; «...публика в остервенении: ругают % читателей, но
3 Вопросу о читательских интересах Достоевского в литературоведении уделяется большое внимание; к их исследованию в начале XX столетия обратился Л.П. Гроссман, издавший каталог библиотеки Достоевского [Гроссман 1919]. На протяжении столетия в этом направлении была проделана огромная исследовательская работа, завершившаяся изданием фундаментального коллективного труда «Библиотека Ф.М. Достоевского: Опыт реконструкции» [Библиотека Ф.М. Достоевского 2005].
4 «Человек читающий» часто появляется на страницах произведений Достоевского, начиная с его первого романа «Бедные люди», где маленький чиновник Макар Девушкин становится читателем и интерпретатором произведений Пушкина и Гоголя. Посредством введения эпизода чтения героем «Станционного смотрителя» и «Шинели» автор «Бедных людей» вступил в полемику с современниками по вопросу оценки таланта Пушкина и Гоголя. См. об этом: [Кирпотин 1971, с. 78-122; Нечаева 1979, с. 136-140].
5 Вопрос об отражении читательского опыта Достоевского в его творчестве достаточно разработан в литературоведении. См., напр., сб. статей: Достоевский и русские писатели. Традиции, новаторство, мастерство. - М., 1971.
6 Имеется в виду «Роман в девяти письмах», о котором Достоевский сообщает в этом же письме: «.у меня пришла идея романа в 9 письмах. Придя домой, я написал этот роман в одну ночь.» [XXVШ/I: 116].
% (да и то нет) хвалит отчаянно. Débats пошли ужаснейшие. Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают» [XXVIII/I: 117]7; «...все сердятся на меня за растянутость и все до одного читают напропалую и перечитывают напропалую» [XXVIII/I: 119]; «Иные прямо говорят, что это произведение чудо и не понято. <... > Но брат! Как приятно быть понятым» [XXVIII/I: 139]8.
Форма диалога с читателем была излюбленной в прозе раннего Достоевского; потребностью такого диалога объясняется обращение начинающего писателя к жанру фельетона. В форме непринужденной болтовни «фельетониста-фланера» с «господами благовоспитанными читателями» написано Достоевским объявление к альманаху «Зубоскал» (1845 г.)9. В первом фельетоне «Петербургской летописи» (1847 г.) автор манифестирует свою позицию, одновременно иронизируя над фельетонной манерой: «Но я фельетонист, господа, я должен вам говорить об новостях самых свежих, самых животрепещущих -пришлось употребить этот старинный, почтенный эпитет, вероятно созданный в той надежде, что петербургский читатель так и затрепещет радостью от какой-нибудь животрепещущей новости...» [XVIII, 15].
Исследователь раннего творчества Ф.М. Достоевского В.С. Нечаева замечает, что автор «Петербургской летописи» не противопоставляет себя читателям, а как бы причисляет себя к этой толпе, изображая ее изнутри: «Не легкий юмор, как у Губера и Плещеева, а безжалостная ирония, сатира, сарказм преобладают в изображении им петербургских читателей его фельетонов, к которым он обращается, объединяя себя с ними: "Мы, господа."» [Нечаева 1979, с. 209]. В этом акте самоиронии, по мнению В. С. Нечаевой, отразилось «тяжелое душевное состояние Достоевского» [Нечаева 1979, с. 208]. Вместе с тем нельзя не заметить, что «фельетонист-фланер» должен рассматриваться как «условный автор» (термин М.М. Бахтина [Бахтин 1975, с. 412]). Фигура фельетониста-повествователя является созданием концепированного автора и не может напрямую ассоциироваться с Ф.М. Достоевским; он такой же персонаж «Петербургской летописи», как и «петербургский читатель». Молодой писатель в данном случае опирается на традицию построения диалога «условного автора» с читателем, восходящую
7 Речь идет о реакции публики на роман «Бедные люди».
8 Написано Достоевским по поводу отзывов о повести «Двойник».
9 «Зубоскал» был запрещен цензурой, поэтому объявление о готовящемся альманахе стало единственным выступлением Достоевского в жанре фельетона в 1845 г. См. об этом: [XVIII: 199].
к Пушкину и Гоголю10. По поводу манеры Гоголя (на которую ориентируется начинающий писатель Достоевский) Ю.М. Лотман пишет: «Вершиной гоголевского искусства было скрыть себя, выдумать вместо себя другого человека и от его лица разыгрывать романтический водевиль ложной искренности» [Лотман 1997, с. 694].
В «Петербургской летописи» читатель наделяется голосом, выступая то в качестве оппонента, то в качестве единомышленника фельетониста; он является субъектом, обладающим своим текстом, и в то же время играет роль объекта во фразеологической точке зрения автора. Таким образом, в ранней публицистике Достоевского проявилось «диалогическое мироощущение», о котором М.М. Бахтин писал как о постоянной примете творчества Достоевского начиная с «Бедных людей» [Бахтин 1972, с. 459].
Установка на диалог с читателем нашла воплощение в художественной структуре ранней повести Достоевского «Двойник», которую автор в письмах называл романом, а во второй редакции (1866 г.) снабдил авторской жанровой дефиницией «Петербургская поэма», обозначив тем самым связь своего произведения с претекстами - поэмой Н.В. Гоголя «Мертвые души» и поэмой А.С. Пушкина «Медный всадник». Помимо указания на «глубокую идеологическую сущность "Двойника"» [Захаров 1985, с. 88], жанровая дефиниция «поэма» актуализировала в читательском восприятии лирическое начало, которое проявилось в особой фразеологической точке зрения автора.
В «Двойнике» Достоевский прибегает к повествовательной форме, в которой сосуществует несколько точек зрения: повествователя, героя и читателя. Позиции повествователя и героя дистанцированы, но в речевой сфере автор свободно перемещается с точки зрения повествователя на точку зрения героя11, вовлекая в эту позиционную игру и читателя. При этом, в соответствии с законами восприятия, «пространственная точка зрения заставляет читателя видеть то и только то, что видит субъект сознания» [Корман 1992, с. 187].
Читатель «Двойника» видит мир произведения с различных точек зрения: с позиции повествователя и с позиции персонажа. При этом обе позиции отличаются определенной недостаточностью. Повество-
10 О соотношении позиций автора и читателя в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин» см., напр.: Степанов Л. А. Автор и читатель в романе // Пушкинские чтения на Верхневолжье. - Калинин, 1974.
11 На это нарушение дистанции между автором и героем в речевой сфере впервые обратил внимание В.Г. Белинский: «Автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями» [Белинский 1956, с. 29].
ватель не претендует на абсолютное знание внутреннего мира своего героя, постулируя позицию стороннего наблюдателя, ограниченного в своем видении психики Якова Петровича Голядкина: «по-видимому, обладатель ее (довольно оплешивевшей фигуры. - В.Г.) остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале»; «по-видимому, и то, что он отыскал во дворе, совершенно его удовлетворило»; «вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина...»; «по-видимому, ни тема разговора, ни сам разговор не понравились господину Голядкину»; «Господин Голядкин осмотрел Петрушку и, по-видимому, остался доволен» [I: 110]12. Повествователь подчеркивает, что понимание героем происходящего не всегда соответствует действительному положению вещей, сопровождая описание его поступков следующими комментариями: «господин Голядкин <...> почти не заметил улыбочек и гримас на свой счет <... > Петрушки»; «чиновники же, как показалось господину Голядкину, были тоже <... > в крайнем недоумении»; «господину Голядкину показалось даже, что другой кликнул его громко по имени» [I: 112]. Таким образом, пространственная точка зрения читателя, совмещающая точки зрения повествователя и героя, становится условием «стереоскопического» читательского восприятия, отличающегося более детальным видением мира героя.
Определив таким образом положение читателя по отношению к миру своего произведения, повествователь как субъект сознания начиная с третьей главы незаметно вовлекает читателя в сферу повествования, вводя номинацию «герой наш» - так теперь зачастую называется господин Голядкин в тексте (вплоть до финала повести). При этом нет сомнения, что притяжательное местоимение множественного числа «наш» относится не к одному повествователю, а к своеобразному союзу повествователя и читателей. Постепенно фигура читателя переносится из внеположного тексту повести пространства в художественный мир произведения.
Вся четвертая глава «Двойника» организована как диалог повествователя с читателем, где субъект сознания выступает в роли «скромного повествователя», ограниченного в своих художнических возможностях, чтобы передать великолепие званого обеда и бала в честь дня рождения Клары Олсуфьевны - дочери статского советника Берендеева. Самоуничижительная позиция повествователя не лишена самоиро-
12 Здесь и далее выделено мной. — В.Г.
нии и одновременно скрытого сарказма, объектом которого становится изображаемое общество.
Открывается глава заявлением повествователя, обращенным к читателям: «О, если быя был поэт! -разумеется, по крайней мере такой, как Гомер или Пушкин; с меньшим талантом соваться нельзя -я бы непременно изобразил вам яркими красками и широкой кистью, о читатели! весь этот высокоторжественный день» [I: 128]. Как отмечено комментаторами « Двойника», описание бала в доме Берендеева стилистически ориентировано на гоголевскую манеру («ср. описание вечеринки у губернатора в гл. I первого тома "Мертвых душ"» [I: 486]). Следует заметить также, что намек на Гоголя содержится и в упоминании Гомера, с которым сравнивали автора «Мертвых душ» [Аксаков 1982, с. 44]. Кроме того, неслучайным представляется появление в тексте имени Пушкина в связи с изображением бала в честь именинницы Клары Олсуфьевны (намек на сатирическую картину провинциального дворянского общества в сцене именин Татьяны в романе «Евгений Онегин»). Эти и другие, прокомментированные современными исследователями литературные и культурные аллюзии13 явно адресованы не тому читателю, к которому витиевато обращается повествователь, а другому, органичному элементу эстетической реальности - идеальному читателю, на понимание которого рассчитывает автор.
Перечислив все не поддающиеся описанию «великолепия» обеда, бала и присутствующих гостей, повествователь вновь обращается к читателям: «На всё это, как уже выше имел я честь объяснить вам, о читатели! недостает пера моего, и потому я молчу. Обратимся лучше к господину Голядкину, единственному, истинному герою весьма правдивой нашей повести» [I: 131]. В результате организованного повествователем диалога, адресатом которого являются читатели, на страницах повести создается «виртуальный» коллективный образ читателя, отношение к которому повествователя не менее ироничное, чем к описываемому обществу и к герою, что проявляется, например, в следующих фразах-обращениях к читателям по поводу героя (и как бы языком героя): «Он, господа, тоже здесь, то есть не на бале, но почти что на бале <...> Он, господа, стоит в уголку. <...> Он, господа, только наблюдает теперь; он, господа, тоже ведь может войти... почему же не войти? <... > Вот в таком положении, господа, находим мы теперь героя совершенно правдивой истории нашей... » [I: 131-132].
13 См., напр.: Ветловская В.Е. Достоевский // Русская литература и фольклор (вторая пол. XIX в.) - Л., 1982; Борисова И.В., Козубовская Г.П. Поэтика зеркальности в повести Достоевского «Двойник» // Филологический анализ текста. - Барнаул, 1998. - Вып. 2; Дилакторская О.Г. Петербургская повесть Достоевского. - СПб., 1999.
Эффект присутствия читателя-наблюдателя в художественном континууме произведения создается за счет совмещения пространственной и временной точек зрения повествователя, «виртуального» читателя и героя. Таким образом, читатель, названный в тексте, становится одним из элементов художественного мира произведения; он так же далек от концепированного читателя (постулируемого идеального адресата текста), как повествователь от концепированного автора.
Текст повести «Двойник» содержит текстуальные стратегии, направленные на актуализацию читательского восприятия путем введения литературных аллюзий. Автор, рассчитывая на творческое отношение к своему тексту читателя как идеального воспринимающего начала, предлагает возможности прочтения своего произведения с учетом определенного культурного и читательского кругозора; реализация же заложенных в тексте возможностей прочтения зависит от степени компетентности конкретного эмпирического читателя, у которого есть перспектива стать идеальным читателем.
Процесс формирования подразумеваемого (или концепированно-го, идеального) читателя, призванного раскрыть потенциальную множественность значений текста Достоевского предполагает активную позицию эмпирического читателя, дистанцирующего себя относительно «виртуального» читателя, упоминаемого в тексте, пропускающего через свое сознание пространственно-временную и оценочно-идеологическую точки зрения как повествователя, так и героя и способного к восприятию авторской художественной концепции произведения. Именно таким читателем, образ и модель которого формируется текстом произведения, мечтал быть понятым писатель Достоевский, вступая с ним в художественный диалог, который принимал на протяжении его творчества самые различные формы.
Литература
Аксаков К.С. Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» // Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века. - М., 1982.
Бахтин М.М. Из предыстории романного слова // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975.
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М., 1972.
Белинский В.Г. Петербургский сборник // Достоевский в русской критике. - М.,
1956.
Библиотека Ф.М. Достоевского: Опыт реконструкции. Научное издание. - СПб.,
2005.
Борисова И.В., Козубовская Г.П. Поэтика зеркальности в повести Достоевского «Двойник» // Филологический анализ текста. - Барнаул, 1998. - Вып. 2.
Ветловская В.Е. Достоевский // Русская литература и фольклор (вторая пол. XIX в.).
- Л., 1982.
Гроссман Л. П. Библиотека Достоевского. По неизданным материалам. С приложением каталога библиотеки Достоевского. - Одесса, 1919.
Дилакторская О.Г. Петербургская повесть Достоевского. - СПб., 1999.
Достоевский и русские писатели. Традиции, новаторство, мастерство. - М., 1971.
Захаров В.Н. Система жанров Достоевского: типология и поэтика. - Л., 1985.
Кирпотин В.Я. У истоков романа-трагедии. Достоевский - Пушкин - Гоголь // Достоевский и русские писатели. Традиции, новаторство, мастерство. - М., 1971.
Кирпотин В.Я. Ф.М. Достоевский. Творческий путь (1821-1859). - М., 1960.
Корман Б.О. Целостность литературного произведения и экспериментальный словарь литературоведческих терминов // Корман Б. О. Избранные труды по теории и истории литературы. - Ижевск, 1992.
Лотман Ю.М. О «реализме» Гоголя // Лотман Ю.М. О русской литературе. - СПб., 1997.
Нечаева В.С. Ранний Достоевский. 1821-1849. - М., 1979.
Степанов Л.А. Автор и читатель в романе // Пушкинские чтения на Верхневолжье.
- Калинин, 1974.
Усманова А.Р. Читатель // Постмодернизм. Энциклопедия. - М., 2001.
ФОРМУЛЫ ВСЕЗНАНИЯ, ЧТЕНИЕ МЫСЛЕЙ И ОТВЕТНЫЙ ВЗГЛЯД У ДОСТОЕВСКОГО
(Статья вторая)
О.А. Ковалев 6
Мемуаристы и биографы Достоевского нередко отмечали скрытность, мнительность, болезненное самолюбие писателя ([Достоевский в воспоминаниях..., с. 165, 172, 219], [Бурсов 1982, с. 100-105]), - черты, как нам кажется, взаимосвязанные и, несомненно, имеющие отношение к обсуждаемой здесь проблеме. Не требуется большой смелости и оригинальности, чтобы предположить, опираясь на данные свидетельства, что в произведениях Достоевского выражена характерная для самого автора интенция - к сокрытию тайны, равно как и к ее раскрытию. Он наделяет героев своими страхами, изживая их в воображаемом мире произведений. При этом раскрытие тайны, несмотря на травмирующий (в широком смысле) характер этого процесса для героя, автора и читателя, становится для автора формой психологического катарсиса, ибо, снимая напряжение, приносит некое освобождение. Творчество,
