CC BY
73
РАННЕЕ ТВОРЧЕСТВО С. Н. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО: ТАНАТОЛОГИЧЕСКИЙ РАКУРС
Н. Ю. ФИЛОНЕНКО
В статье рассматривается генезис актуальной для раннего творчества С. Н. Сергеева-Ценского дилеммы «жизнь - смерть», которую писатель рассматривает, с одной стороны, в аспекте традиций русской классической литературы (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский), с другой - в системе оригинальных собственных поисков. Приводятся характерные примеры из произведений писателя, вскрываются причины его обращения к данной проблематике.
Ключевые слова: экзистенция, феномен смерти, метафора, междисциплинарность, метафизичность, аксиологическая нейтральность.
Статус танатологического аспекта междисциплинарен. Танатология (образ. от имени древне-греч. божества смерти Танатоса), рассматривая феномен смерти как свой центральный объект исследования, сформировалась как научная отрасль в XX в. Возникшая в англо-американской культуре, она впоследствии стала дискуссионной.
В. Варава, например, считает, что интерес к терминальной проблематике, не подкрепленный системой методологических критериев, приводит к хаосу внутри научного пространства: «Междисциплинарный характер изучения феномена смерти усиливает исследовательский волюнтаризм, что порождает ситуацию тантологического эклен-тизма» [3]. Дискуссионность свидетельствует о том, что эта сфера еще и недостаточно изучена. По мнению В. Варавы, «ситуация требует жесткой методологии», которая позволила бы изучить более пристально духовные смыслы [3].
В современной науке предлагается упорядочить разноаспектные изыскания в области смерти при помощи двух главных критериев, которыми являются понятия «эмпирическая» и «философская» танатология. К первому из них следует относить нефилософские исследования терминальной проблематики, а ко второму, соответственно, все остальные.
В первом аспекте интересно историческое, антропологическое, этнологическое, археологическое, семиотическое, культурологическое, литературоведческое и другие направления. В данном случае интересна работа Ю. М. Лотмана «Смерть как проблема сюжета» (1994), в которой предлагается превратить идею смерти в форма-
лизованный набор средств выражения, что приведет к преобразованию ее в один из универсальных языков культуры.
Если иметь в виду философский аспект, то здесь также нет единства среди ученых. В советскую эпоху выработалось несколько подходов к данной проблеме. Первый выражал негативное отношение к теме иммортальности. Стремление к личному бессмертию считалось «абсолютно неосуществимым и порочным в своей основе» [10]. Второй подход базировался на утопических идеях о возможности победы науки над смертью в будущем. Исследования в этом направлении оказались популярными и ведутся и сейчас. Третий подход - философский - Н. Н. Трубников в работе «Проблема смерти, времени и цели человеческой жизни (через смерть и время к вечности)» писал: «Нет более трудной для исследователя и более важной для размышления проблемы, чем проблема смерти не в каком-нибудь из ее частных, или специальных аспектов, например, медицинском, демографическом и т. д., а в ее общечеловеческом мировоззренческом смысле» [18, с.104].
Заслуживают внимания исследования Г. С. Батищева, в которых рефлексия самоидентификации и смысловых основ бытия рассматривается в контексте метафизической смерти личности по причине эгоистического замыкания на себе, ведущего к утрате собственного Я: «Никому себя не адресуя, человек отсутствует также и внутри себя и все больше умерщвляет себя душевно и духовно при физической видимости жизни» [2]. Обращают на себя внимание также труды Л. Е. Балашова, В. Подороги, П. В. Кали-
тина, М. С. Уварова, А. В. Демичева, Т. В. Мордов-цевой и др.
Здесь интересна работа, например, В. Подоро-ги «Феменология тела. Введение в философскую антропологию», в которой тема смерти и тела пересекаются. У раннего С. Н. Сергеева-Ценского очень логично наблюдать растворение в плотских наслаждениях и практически полный отказ от духовных основ личности. В этом смысле интересно развитие темы предательства, начиная с семьи (Антонина «Лесная топь», Валя - роман «Валя» С.Н. Сергеева-Ценского) и заканчивая родиной (Рыбочкин в «Орле и решке», Иртышов в романе «Обреченные на гибель»).
М. Уваров в статье «Метафизика смерти в образах Петербурга» предлагает трактовку темы города в танатологическом аспекте: «Петербург начинается на крови своих строителей, в мрачном синтезе с угрюмым и промозглым климатом рождается вечная тень смерти» [19]. Принцип подобного исследования можно использовать для анализа других городов с целью создания их мифологического облика в танатологическом аспекте.
А. В. Демичев представил танатологию «мировоззренческим и ориентирующим знанием»: его изыскание базируется на богатом международном материале исторического, философского и культурологического характера. Он ввел такие понятия, как «экспозиция телесной смерти», «мнемо-зическая реабилитация покойника», «энергия Та-натоса», «некроцентрированное сознание» и др. Он стоит у истоков российской танатологии, возникновение которой относят к 1990-м гг. В последнее время приобретает резонанс постмодернистский дискурс смерти, для которого характерно отсутствие нравственных и зачастую философских осмыслений данного явления: «Постмодернистская эксплуатация темы смерти, внемораль-ная эстетизация смерти способна приобретать некрофилические формы и соответствующие нек-ропрактики. Это имеет деструктивный эффект и в итоге профанирует метафизический смысл человеческой конечности» [3].
Исследования англо-американской танатологии носят имперический характер и строятся на проблеме ухода индивида из жизни. В 1985 г. исследователь В. Ш. Сабиров провел критический анализ данного направления, основываясь на духовно-нравственных позициях, и главным изъяном этой науки на Западе счел то, что она «не увязывает» проблему смерти со смыслом жизни, «вынося ее за пределы морали вообще» [13]. Для англо-американской танатологии характерна аксиологическая нейтральность, что укладывается в
рамки позитивистского мировоззрения, а сама наука занимается изучением обычной «технологии умирания» вне интересов к духовным основам жизни. Данный подход, по нашему представлению, не является существенным для анализа в этом аспекте произведений русской классической литературы.
Что касается проблемы смерти и бессмертия в русской культуре, то, по справедливому замечанию современного исследователя И. И. Евлам-пиева, она «одна из самых притягательных и самых мучительных» ее тем [5]. Идеи русских философов В. С. Соловьева, Н. А. Бердяева, Н. Ф. Федорова, Л. И. Шестова, Е. Н. Трубецкой, С. Франка связаны с оппозицией «добро»-«зло». Интенция бессмертия у русских философов имеет онтолого-моральные основания в плане «добро»-«зло», она направлена на преодоление «разрыва метафизическим (нормальным) и физическим (страдающим от нарушения нормы) миром» [12]. В этом смысле интересны труды Л. П. Карсавина, С. Н. Булгакова, В. В. Розанова, К. Н. Леонтьева, Д. С. Мережковского, П. А. Флоренского, Г. В. Флоровского, И. А. Ильина. В целом, многие философские тексты, значимые в мортальном плане, еще не введены в научный оборот и пока мало осмыслены. По справедливому замечанию
В. Варавы, «основной аспект в русской философии делается на духовных и метафизических измерениях бытия. В англо-американской культуре наблюдается обратная ситуация: эмпирическая танатология здесь развита весьма на высоком уровне, а вот философия смерти явно занимает периферийное положение» [3].
Данная проблематика нашла существенное выражение в художественной литературе. А. В. Демичев в своей диссертации «Философские и культорологические основания современной танатологии» (1997) указал на «гносеологическую нерепрезентируемость» смерти, отметив, что встреча с ней происходит прежде всего на уровне знака, символа или размышления. Исходя из этого, по мнению Д. А. Пашкина: «самым важным полем анализа... становится литература - единственный симбиотический вид творчества, балансирующий между наукой и собственно искусством» [11]. По его же словам, искусство «вдохновляется смертью» - разум не способен полностью объять этот феномен, но человек может испытать ее «собственной кожей».
В русской литературе принимается во внимание литературоцентризм русской философии и литературная философичность, а тема смерти «воплощается в художественных текстах» [3]. Русской
словесности традиционно присущ интерес к драматическим изломам бытия, к темам страдания, поиска истины, осмыслению метафизических категорий, для России также характерен достаточно высокий философский статус художественной литературы. Одним из феноменов, соединяющих в себе перечисленные особенности «со знаком минус», является, на наш взгляд, самозванство.
«В русской литературной традиции, - отмечает Т. А. Лисицина, - смерть является предметом философского анализа, в котором с удивительной полнотой раскрывается многогранность связей ее с определяющими характеристиками человеческого бытия» [9]. Исследователь указывает на существование нескольких направлений осмысления мортальности в литературе.
Первое направление представляет собой восприятие смерти как душевной утраты, события, вызывающего глубокое эмоциональное переживание.
Второе - осмысление ее как начала, разрушительного по отношению к жизни. Особо острое и трагическое звучание данная тема приобретает в контексте любви, когда в безвозвратной потере любимого человека «раскрывается вся неумолимая жестокость смерти, разрушающей земное счастье» [9].
Третье - отношение к смерти как к некой данности свыше, к воле судьбы, закону жизни, неумолимо приводящему к всеобщему уравниванию, явленному в молчании и бездействии.
Четвертое - взгляд на нее как на вход в инобытие. Сущность инобытия каждый определяет в соответствии с собственной системой ценностей: для одних оно воплощенный идеал, непостижимый на Земле, для других - незавидный удел «снеди для червей».
Пятое направление - восприятие смерти как «длительного процесса умирания души», внутренней гибели при жизни. По утверждению Т. А. Лисициной, эта «самая острая тема в русской философско-литературной традиции, «живой труп», «мертвая душа», «лишний человек» - вот ярчайшие образы русской культуры, отразившие филосовское осмысление смерти и жизни в их сложной взаимосвязи» [9]. В аспекте наших рассуждений перечисленные моменты являются начальной ступенью развития феномена самозванства.
Еще один тип восприятия смерти характеризуется отношением к ней как к продолжению жизни. При подобном подходе не существует антагонизма между бытием и небытием, потому что последние исключается, а физический финал человека не прерывает бытийных «духовных нитей». Данный аспект, напротив, абсолютно чужд
самозванству. Еще одно направление рассматривает смерть как освобождение от жизни, тягостной или недостойной. При таком подходе кончина становится желанной, она может обрести форму протеста, может быть эстетизирована.
Необходимо остановиться подробно на фольклорно-мифологической традиции восприятия смерти, которая породила множество словесных образов, пословиц, поговорок, присловий, верований и суеверий. Для фольклорного образа бытия характерен дуализм мира живых и мира мертвых, притом их модели схожи: в загробном измерении покойники также делятся на добрых и злых, «своих» и «чужих». Более того, мертвецы могут взаимодействовать с живыми, помогать либо мешать им, и их поведение часто определяется типом кончины. «Жизнь и смерть в народных представлениях пронизывают друг друга как взаимопереходящие формы непрерывного и многоуровневого бытия» [10, с.9].
Для фольклорной традиции характерна также персонификация образов смерти. Сама она, как правило, предстает либо безжалостным скелетом с косой, методично истребляющим все, что становится ему подвластным, либо молчаливой высокой женщиной в белом. Помимо того существует множество других персонифицированных ликов инобытия, что подчеркивает зыбкость границ между мирами земным и потусторонним: «Это упыри, лешии, водяные, вампиры, клохтуны, еретики и другие низшие мифологические существа, сохраняющие гипертрофированное человеческое обличие и сливающиеся с природой. «Вредящие» мертвецы не покоятся недвижно в могиле, но продолжают жить после смерти активной разрушительной жизнью, символизируя устойчивое в массовом сознании представлении о смерти как об угрозе физического уничтожения» [10, с. 3]. Русская литература богата на персонифицированные образы смерти, и они предстают в ней в двух планах: как конкретные мистические существа в произведениях соответствующего жанра и как сравнения, а также символы, маркирующие человеческую жестокость, способность нанесения вреда или метафизическую смерть, гибель души.
Такая традиция в XIX столетии в полной мере была акцентирована Н. В. Гоголем, а в нашем аспекте следует особо подчеркнуть частое использование названной атрибутики в исследуемых нами произведениях С. Н. Сергеева-Ценского и, в частности, в повести «Лесная топь» (1906), где образ-символ чудовищного болота, поглощающего человеческую душу, является весьма существенным. Писатель увлекался мистическим напол-
нением своих произведений, особенно в раннем периоде своего творчества, что, кстати, было очень популярно в эпоху Серебряного века в целом. Следует подчеркнуть, что появление символических образов у писателя - топи, жути, скуки, всегда связано с духовно-нравственным омертвлением человека, с потерей нравственных начал и в конечном счете с неизбежной физической смертью героев (Антонина, Валя, Рыбочкин и др.) или «уходом» их в небытие (Иртышов). Другими словами, Сергеев-Ценский широко использует такой элемент, как некропространство.
А. В. Демичев отмечал: «Ландшафт присутствия смерти обходится без ее присутствия. Благополучно уклоняясь от своей предъявленности, Смерть выявляет нам своих заместителей-пособников - многочисленные следы, знаки, символы, симулякры, картирующие местность, взятую под контроль» [4]. Эти признаки характеризуются статичностью, низкой температурой (холодом), темнотой, ветхостью и т. д. Некропро-странство может быть конкретным, находящемся в реальном мире (урбанистическим, природным), и метафизическим. Оно может нести явный мортальный смысл (прежде всего, сообщаемый визуальными образами) - примеры тому: кладбище, склеп, морг, поле битвы, разрушенные дома и т. д. Оно также может нести скрытый смысл, когда читатель узнает о его метафизической сущности благодаря автору. Последний способен наделять терминальным смыслом изначально неоднозначные в этом плане явления.
Все это мы также находим в поэтике С. Н. Сергеева-Ценского. Его образы - тундры (душевной), кладбища, неубранных полей, странных болотистых лесов - имеют как явный, так и существенно скрытый подтекстный метафизический смысл, например: «...за камышами поднялась из воды зеленая тенистая человечья голова, старая, яркая, как сноп зеленых молний, фыркнула и поплыла к ним; потом рука взмахнула, тонкая с длинными пальцами. <...> Бежал, раздвоившись, безликий страх, а за ним гналась, хохотала тайна, и кричал лес, и падало, как гремучие железные листы небо, и дыбилась, и трескалась земля<...> Рвало за платье сзади, схватило за ноги <...> И все голова тинистая, страшная голова, продиралась сквозь камыши, фыркала и плыла ближе-ближе, вот схватит. И дышало так звучно искрами и льдом, ядовитым туманом и смертью от прелых листьев» («Лесная топь»); «И мне почудилось вдруг, что среди этих домов, и толпы, и шума я в тундре, похожей на гроб, обитый глазетом. И все они, эти люди, только кружатся по
ней в беспокойном вихре, ищут выхода, а кругом пустыня без конца и края, и холод, и снег, и не видно солнца, а серое небо давит, как склеп, и оттого так тяжело жить в тундре, и оттого ее убили» («Тундра»); «Да разве родился уже кто-нибудь живым? Попытки были. Ты, я - все попытки, а до сих пор еще не родился никто. Не родился. Не то это все. - мертвецы рождаются» («Печаль полей»). «Как отчетливо помню я, что открыл глаза в этой огромной воде и ко мне со всех сторон точно молнии какие-то, зеленые, желтые, ко мне отовсюду! Огромное, холодное, мокрое, и молнии какие-то, зеленые, желтые, ко мне, отовсюду!.. Огромное, холодное, мокрое, и молнии зеленые и желтые кругом - вот во что я был погружен тогда. И как же я был потрясен тогда, будучи двухлетним, ощутил во всей полноте, какая человеку доступна, свою личную смерть именно как растворение в чем-то; из тебя выходит твое и в тебя отовсюду (это главное) входит не твое, чужое, постороннее - скажем, стихия. » («Младенческая память»).
Тема смерти, таким образом, в эпоху Серебряного века воспроизводилось посредством мифологического повествования, философского описания, импрессионистических приемов и т. д. Апеллируя к различного рода элементам, литература разрешала проблемы жизни, смерти и бессмертия. Активно формируются архетипы и топо-сы. Таким образом, выражалось некое коллективное бессознательное. Происходила связь мифических персонажей с реальной историей. Была популярной также и идея безличной иммортально-сти (бессмертия). «Хочу бессмертия, слышишь ты, Огромный? Чуда хочу! Зажег перед тобой лампаду - видишь? Болен тобою!.. Смысла хочу!», - восклицает Бабаев [14]. Иногда она «постепенно становится образцом повседневной жизни и превращается даже в некий социальный идеал, который выстраивается на примере героических поступков смерти, дающих право бессмертия как, например, у раннего Горького. Так возникает идеал поступка смерти-бессмертия.
В философском дискурсе этика «идеального поступка» реализуется в учении о душе и восходит еще к Платону и Аристотелю. В начале XX в. античная идея смерти находится на такой стадии, на которой осуществляется ее смещение с религиозным и астрологическими верованиями, пришедшими с Востока, что обусловило всплеск фатализма. В соответствии с этим усиливается страх перед будущим и, как следствие, восприятие человека в аспекте его терминально-сти, наряду с постановкой этических вопросов в
перспективе неизбежной смерти. Человека интересует, почему он является смертным, а также проблема преодоления страха кончины. Можно говорить о двух явлениях, характерных для данной эпохи. Первое - символизм, представления о материальном мире как о «видимом образе незримых сущностей», где каждая вещь, помимо прикладного своего значения, несет в себе смысл символический, иногда даже множество такого рода смыслов.
В это время наблюдается активный интерес к тексту Библии, в частности, к Апокалипсису. В образе Иисуса Христа воплотились идеи смерти и бессмертия, последующего за воскрешением, а эсхатологическое Откровение Иоанна Богослова наиболее полно выразило неоднократно упоминающиеся в Библии идеи конечности земного бытия, Судного Дня и вечного воздаяния праведникам и грешникам. Все это очень занимало философско-эстетическую мысль начала XX в. и привело к различным трансформациям - идеям богоискательства, богостроительства, неохристианства и т.д.
В это время весьма популярны также проблемы человеческой греховности, взаимоотношения временного и вечного, веры и знания и т. д. Альтернативой служила культура народная со свойственным для нее упрощенным восприятием загробного мира, а также набором ритуалов и поверий. Возродились идеи memento mori (памяти о смерти) и artes moriendi (искусство умирания), тесно связанные между собой, ибо мысли о неизбежной кончине настраивают на приготовление себя к ней и последующему воздаянию. Возникновение artes moriendi повлекло за собой смену мортальных ориентиров: страх смерти стал трансформироваться во влечение к ней. Значительное место занимали темы мучений, публичной смерти и разлучения души с телом, а позднее возник феномен dance macabre (Пляски Смерти) (ранний С.
Н. Сергеев-Ценский). В. В. Кузнецова описывает сущность этого явления: «Пляска Смерти» представляла собой первоначально изображение танца, в вихрь которого были вовлечены три мертвеца, чередующиеся с живыми. Причем плясали только мертвецы, живые находились в покорном оцепенении <...> В «Пляске Смерти» происходит как бы встреча не со Смертью, а с самим собой, <...> в одной пляске сливаешься ты сам одновременно живой и уже мертвец. Такое столкновение рождает ужас, ужас прозревания в себе живом смерти. Или жизни, таящей в себе смерть. Но <...> сами пляшущие мертвецы вызывают смех. Смахивающие на обезьян, крадущиеся на цыпоч-
ках с осклабленными лицами, мертвецы, а в XV в. уже скелеты, символизирующие Смерть, смешные в своих неловких ужимках, снимают ужас прозрения мертвого в живом, оставляя лишь напоминание о бренности всего земного, о равенстве всех перед ликом смерти» [8]. Все эти особенности очень характерны, например, для новеллы Ф. М. Достоевского «Бобок», а также для ранних миниатюр и повестей Сергеева-Ценского. В 1920-е гг. у него наблюдается трансформация таких картинок, обретается некий «социально-мистический» смысл в повестях «Смерть ребенка», «Жестокость» (неизданный эпизод вакхического танца, изображающего революцию), отчасти сцена «голодных интеллигентов» на пиру у самозванца - Рыбочкина в повести «Орел и решка». «Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем ., не дождь, а. смерть!.. Это не болезнь к нам пришла, а сама - ее величество Смерть!..». («Смерть ребенка») «Тра-ам! - давался где-то звучный сигнал, и всем нужно было мчаться и рваться вперед скорей, скорей!.. Углублять, раскачивать, гнилые рушить устои. Все кругом зажечь, и чтобы горело, горело, горело!.. И убивать. Было позволено все. Свято своеволие по сигналу «Тра-ам»... феерия. Или было это похоже на балет, на вакхический танец. Сцена - вся Россия». («Жестокость»)
Таким образом, смерть постепенно обретает персонификацию. Метаморфозы мортальности продолжаются, и на смену полушутливому образу приходит «триумф Смерти», которая безжалостна и торжественно истребляет своей косой все, встречающиеся на ее пути. Далее смерть обретает собственный Лик и может даже становиться собеседником человека, как, например, в повести «Смерть ребенка» (1922).
В целом, для эпохи начала XX в. было характерно смешение противоречивых тенденций, что нашло отражение как в психологической ментальности людей того времени (имеется в виду прежде всего единство эмоционального и интеллектуального начал), так и в мировоззренческом аспекте с двояким отношением к смерти. Существенно меняется отношение к теме смерти, что стало естественным следствием нового восприятия жизни в спектре телесных и эмоциональных удовольствий, которые она может доставить. Очень ярко проявляет себя мир человеческих переживаний, отраженный в произведениях А. А. Блока, А. А. Ахматовой, М. И. Цветаевой, И. А. Бунина, С. Н. Сер-геева-Ценского и др.
За этими особенностями «пульсировало» отношение к смерти. Сначала на волне эмоциональ-
ного и чувственного наслаждения жизни ослабевает страх посмертного воздаяния. Затем возникает проблема поиска освобождения от страданий, связанных с болезнью и смертью. Далее смерть становиться объектом рационалистического интереса, рассматривающего ее как составную часть естественного закона природы, что приводит к нивелированию ее метафизической сущности. Развитие медицины приводит к тому, что мистический страх сменяется оптимизмом и вера в человеческий разум становится основополагающей.
Тенденция к снятию запретов приводит к раскрепощению всех психических процессов с последующими крайностями. Примером тому в литературе служит А. Ф. де Сад, научному триединству жизнь / болезнь / смерть противопоставивший триаду секс / безумие / смерть. Его творчество оказало существенное влияние на последующую философию и литературу и приобрело особую популярность в XX в. в свете психоаналитического дискурса З. Фрейда. Сам де Сад в своих произведениях утверждал необходимость легитимации порока, насилия и убийства, а также пытался синтезировать эротизм и смерть (последнюю он считал естественным звеном в процессе перераспределения материи). Христианской нравственности были противопоставлены идеологии атеизма и нигилизма, зародившиеся в недрах научного скептицизма. Научный прогресс, овладевая сферой морали, влиял на массовое мировоззрение. Эти тенденции во многом отразились на поэтике романа С. Н. Сергеева-Ценского «Бабаев» (1906), который был необыкновенно популярен в начале XX в. Крайняя степень духовной деградации главного героя, однако, была представлена писателем с откровенным знаком «минус». В те годы С. Н. Сергеев-Ценский был увлечен идеями Г. Гегеля и А. Шопенгауэра, что отразилось в полной мере на поэтике его произведений и, в частности, на поэтике романа «Бабаев».
Тема смерти играет значимую роль в философии Г. Гегеля: с его точки зрения, фактор конечности делает человека по-настоящему свободным и заставляет стремиться к обретению абсолютной мудрости. В дискурсе А. Шопенгауэра структура мира есть набор множества объектов, которые обретают представление в субъективном сознании. В таком аспекте смерть становится уничтожителем не только субъекта, но и целого мира объектов, который «приходит из ничего» и «превращается в ничто». Однако, по мнению философа, смерть и рождение являются также надличностными началами, будучи связанными не с человеком, а с Природой, что является залогом неуничтожимости материи. С. Кьеркегор рас-
сматривает эти субъекты в христианском аспекте и разделяет физическую смерть, которая является переходом к новой жизни, и так называемую болезнь к смерти, под которой понимается недовольство человека собой, способное привести к отчаянию вследствие неприятия своего Я. Оно, в свою очередь, ведет к попытке его уничтожения, конечно, безуспешной. В своей работе «Страх и трепет» Кьеркегор приводит определение из Библии - «умереть смертью». Здесь стоит отметить, что в духовной литературе оно трактуется как смерть метафизическая, представляя собой непрестанный процесс разрушения в рамках непреры-вающейся экзистенции.
Тема метафизической смерти приобретает особое звучание в XX в. Интересно обобщение, приведенное Д. Пашкиным: «Не останавливаясь перед пугающей перспективой «вечной тьмы», радикальные интеллектуалы последовательно сконструировали своего рода Некрополь, фундированный с целым сонмом «скончавшихся идолов» всей предшествовавшей эпохи» [8]. Ф. Ницше в экзальтированной, практически аффективной форме декларирует «гибель богов», на смену которой приходит Ничто. «Цепочку смертей» продолжили «смерть Культуры» (А. Шпенглер), «смерть человека» (М. Фуко), «смерть Автора» (Р. Барт).
Нельзя не подчеркнуть, что в начале века философская мысль изобиловала противоречиями -в ней уживались субъективный идеализм и прагматизм, пессимизм и позитивизм, экзистенциализм и персонализм, а также множество других течений. Было уделено особое внимание человеческой мор-тальности в аспекте метафизической смерти -
З. Фрейд обозначил энергию разрушения как та-натос, Э. Фромм определил внутренний распад личности как некрофилическое устремление. В полной мере предъявили себя такие явления, как «гибель богов», «смерть субъекта», «смерть автора» и т. п. Феномен самозванства как одно из существенных воплощений мотива метафизической смерти обретает в русской литературе все новые и оригинальные черты.
По справедливому замечанию К. Г. Исупова, «философия смерти в России - философии «ответственного поступания» (М. Бахтин), «трагического историзма» (Г. Флоровский) и личностного самоопределения в мире необратимых действий» [6], другими словами данный вопрос напрямую связан с духовно-нравственной гибелью личности, т. е. он имеет ментальный, аксиологический характер.
В нашем случае особое внимание нужно уделить вопросу о так называемой смерти второй.
Один из трудов в этом направлении - «Слово о смерти» святителя Игнатия Брянчанинова. В нем слова из Евангелия «смертью умрет» трактуются как двойной приговор грешнику, обрекающий на гибель не только тело, но и души. Фактически св. Игнатий Брянчанинов исследовал явления, который позднее будет определяться как «смерть -внутри - жизни», «духовная», духовно-нравственная смерть.
Данная особенность берет свое начало от творчества А. С. Пушкина, когда «окончательно снимается запрет на исследование проблем смерти и судьбы» [6]. Пушкин воспринимает конечность как некую часть вселенской иерархии, одну из загадок бытия. Его не ужасает, как Чаадаева, перспектива Страшного Суда, он не пытается противопоставить личные мортальности эстетизацию жизни (явлением, нашедшие отражение в «Торжестве смерти» В. Печерина (1937)). В творчестве Пушкина, в частности, проходит мотив жизни после смерти: загробная ревность, загробная смерть, образы разнообразной нежити и т.п., а также творческого бессмертия («Памятник»). Значительное место занимает мотив смерти в творчестве Н. В. Гоголя. Он не только питает глубокий интерес к миру нежити («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород»), но и проявляет способность менять местами живое и мертвое: «Логика абсурда в «Ревизоре» и поэтика загробья в «Мертвых душах» рождают фантасмагорию мира монстров, князей тлена, зооморфных чудовищ» [6]. В своем творчестве Гоголь показывает, насколько тонка грань между витальным и иммортальным мирами на эмпирическом и метафизическом уровнях, и его можно смело назвать одним из певцов метафизической смерти. В творчестве Ф. М. Достоевского особое внимание уделяется проблеме бессмертия, без которой жизнь является только насмешкой над человечеством. Смерть лишает бытие смысла, и только иммортальность способна оправдать существование. У Достоевского данная проблема представлена в христианском аспекте: благодаря Богу личность способна избежать метафизической гибели или же восстать из нее.
В первые десятилетия XX в. проявляет себя новый тип человека - разуверившаяся личность, питающая тягу к смерти. Войны и революции воплотили собой активную мортальность. Наука стала совершенствоваться в изобретениях все новых средства уничтожения, прежде всего, массового. Определение «мерзость запустения» отсылает к Евангелию, к тем его главам, в которых говорится о последних, апокалипсических временах.
Тяжелая ситуация сложилась и в мировоззренческом аспекте - разрушения и кризисы, проявляясь во внешнем мире, не могли миновать «внутреннего человека». Происходило смещение ценностей и понятий: менялись местами иллюзорное и реальное, бесстыдное («половой вопрос» стал вытеснять «философию Эроса»), культурное и «варварское», т. е. феномен самозванства стал обретать новые контуры.
А. А. Блок, остро реагировавший на происходящее вокруг, в 1906 г. пишет статью «Безвременье», отражающую разные проявления метафизической смерти: распад всех связей, падение нравственности, разрушение устойчивых форм бытовой жизни человека. Люди утратили «чувство домашнего очага», они живут «в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов, потухших окон», «быт гибнет, сменяется безбытностью». В этом эссе появляется образ распадающегося сознания - липкой паутины. Люди уподобляются марионеткам. «В бегстве из дома утрачено чувство собственного очага, своей души, отдельной и колючей .». «Существа, вышедшего из города» -бездуховные «бродяги [17]. Блок также пишет в статье «Народ и интеллигенция»: «Требуется какое-то иное, высшее начало. Если его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного богоборчества декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением - развратом, пьянством, самоу-бий-ством всех видов» [17].
Соответственно, значимую роль в начале XX в. стал играть образ смерти, особенно в литературе, а в философской публицистике немалое место уделяется эсхатологии, апокалиптическим настроениям и личности антихриста. Параллельно с этим идет критика декадентского любования мортальным началом. В 1920-е гг. М. М. Бахтин предпринимает попытку анализа человеческой конечности с эстетических позиций. Он пишет о том, что «я» не в состоянии осознать свою смерть, уже свершившуюся, на это способен лишь «другой».
Проблема иммортальности проявляется в XX в. через мифологемы детства и творчества. Мифологема детства является мерилом нравственности, и мысли об этом мы находим у С. Н. Сергее-ва-Ценского, А. П. Платонова, М. М. Пришвина, Б. Л. Пастернака и т. д. Смерть воспринималась по-разному: от упоения, восхищения и преклонения до веры в то, что любовь способна победить смерть, и торжество будет на стороне жизни.
Проблема духовно-нравственного отчуждения очень ярко воплотилась в творчестве А. А. Блока. Его поэзия начиналась с восторженного поклоне-
ния идеальной метафизической Прекрасной Даме. Утрата идеала привела лирического героя к терминальному порогу, и слова «гибель», «гибельный», «губительный» приобрели в творчестве Блока особую важность. Лирический герой Блока видит торжество метафизической смерти в душах людей, образ жизни которых исполнен лицемерия, пошлости, порочности и пустоты; он и сам иногда ощущает себя подобным им («Как трудно жить среди людей / И притворяться непогибшим», «В тайник души проникла плеснь», «Сердце - крашеный мертвец» и т. д.) В число роковых причин подобного состояния входит, по Блоку, чувственная страсть - один из сумрачных закоулков «страшного мира». Она несет с собой «морок», «бред», отрывая от реальности и наполняя душу тьмой. Это метафизический обманный двойник подлинной любви, ее кривое зеркало, эрзац, открывающий путь не к небесам, но в тоску и смерть.
В сфере прозы проблеме обреченности на одиночество и конечности особое внимание уделил С.Н. Сергеев-Ценский. Писатель представил человека частью некоего жизненного потока. Сер-геев-Ценский явился продолжателем традиции рассмотрения метафизического разрушения личности и смерти - при - жизни, происходящей как на интеллектуальном, так и на материальном уровнях. Писатель соотносит проблему метафизической гибели с проблемой морали, ибо последняя удерживает душу от падения во зло и, соответственно, распада. Еще одну реализацию внутренней смерти можно наблюдать в «Бабаеве», где психика начинает разрушаться и фактически переход за грань мортальности осуществляется раньше физической кончины. Распад сознания приводит к смерти - внутри - жизни, и пороговым становится гибель интеллекта, а не тела, тело же, напротив, культивируется, что проявляется и в отношении Бабаева к женщинам, и в любовании собственным «Я». Таким образом, ценский дискурс вписывается в контекст современного ему европейского экзистенциализма. Проблемы пограничья (мысль и безумие, рациональное и иррациональное, жизнь и смерть) и развоплощения как на материальном, так и на метафизическом уровнях будут одними из главенствующих на протяжении всего творчества писателя до 1930-х гг. Его герои переживают внутренний распад на уровне сознания постоянное беспокойство и подобие изнуряющей борьбы с призраками (Бабаев, Антонина).
Тема разрушения человеческого сознания, при котором последнее превращается в «растлевающий и умертвляющий аппарат», становится магистральной в романе Ф. Сологуба «Мелкий
бес». Главный герой Передонов идет по пути внутреннего разрушения, который заканчивается сумасшествием - полным распадом разума. Метафизическую смерть можно назвать одним из главных действующих лиц романа, на страницах которого происходят превращение мира в свое анти-подобие и утрата человечности. Действительность явлена обезбоженной, а инфернальное начало несет в себе сам человек - эта мысль сближает Ф. Сологуба и С. Сергеева-Ценского.
Помимо принятия смерти, развивалась и противоположная тенденция к ее преодолению. По справедливому суждению Л. А. Колесниковой, «на соотношении идеи возрождения жизни и различения уровней реальности, стоящими за банальными формами знакомого бытия, сосредотачивали свои рассуждения крупнейшие мыслители, писатели и поэты начала XX в.» [7]. При этом идея возрождения своеобразно пересекались с проблемой пола, когда сакрализировалось воплощение Эроса (религия Диониса Вяч. Иванова, Прекрасная Дама Блока, превращение эротической энергии в воскрешающую у Н. Федорова).
Многое сближало С. Н. Сергеева-Ценского и И. А. Бунина. Разработка философского вопроса взаимодействия жизни и смерти стала одной из главных особенностей их прозы. Если, к примеру, для Сергеева-Ценского было характерно исследование бытия перед лицом конечности, то Бунин тяготеет к противоположному полюсу. Хранилищем драгоценных минут выступает память, которая дает возможность в какой-то мере прожить их заново, будучи бессильной что-либо исправить в непрестанном течении времени («Валя»). Однако такие противопоставления неравноценны - «миги» побеждаются конечностью.
Проблема потерь и распада волновала Сер-геева-Ценского и Бунина и в аспекте разрушения явлений истории. В частности, в «Окаянных днях» и в «Орле и решке» показано движение охваченной революцией страны как «схождение в ад». Человек, внутренне принявший такое положение вещей, деградирует, обретая черты зверя («в нем просыпается обезьяна»). Духовное омертвление общества, ставшее предметом рассмотрения рядом деятелей Серебряного века (в частности, выше мы приводили мысли А. А. Блока) реализовалось в революционном перевороте, продолжившем цепную реакцию распада. В повестях «Суходол», «Печаль полей» проблема распада обретает историческое звучание - авторы повествуют о вырождении дворянства. Мотив вымирания функционален и в отношении пространства, и в отношении людей. Природное пространство
характеризуется, в частности, высыханием реки: мифологема воды имеет семантику витальности, печалью полей. Распад коснулся и пространства интерьера - все разрушается в доме. Сами обитатели Суходола живут в странной пустоте, сходят с ума, умирают - мортальное начало представлено в произведении неотвратимым.
Одним из оснований повышенного интереса к теме смерти была, как мы уже отметили, Первая мировая война. Будучи свидетелем тысяч смертей, Сергеев-Ценский как участник этой войны в своем дневнике написал: «Меня всегда интересовала смерть. Но я думал, что причина моей смерти будет вне воли людей» [16]. Другими словами, воспринимая смерть как «переход из одного состояния в другое» («Смерть ребенка»), как преображение человеческого существования, попадание человека в другое измерение, он констатировал свое собственное миропонимание следующим образом: «И там, где проходит Невидимый, - там что-то умирает кругом: ничто в природе не пропадает, - это известно. И если умирает величайший красавец или урод, изумительный идиот или гений, - природа получает взамен столько-то газов, столько-то жидкостей, столько-то твердых тел. На какие именно элементы распадается человеческий труп - это отчетливо знает химия. Но не спрашивайте ее, - даже и химия не знает, куда девается красота и гений, и что земля получает взамен. Это знает только он - Невидимый» [18]. Бог (писатель называет его Невидимым в соответствии с нечастым, но все же евангельским определением), решает высшую истину. Христос, как читаем в библейском толковании, образ Бога невидимого, рожденного прежде всякой твари, а Богом создано все, что на небесах и на земле видимое и невидимое.
Бабаев терял интерес к жизни, утрачивая веру в Бога, в тайну. Он участвует в «безбожии» -с его помощью подавляется восстание рабочих, крестьянский бунт, расстреливаются демонстранты, убиваются случайные люди. Утрачивая Бога в собственной душе, он ощущает себя частью чего-то огромного, черного, безрадостного. Богоотступничество без покаяния не приводит к воскресению. Герой занимался в основном лишь тем, что искал оправдания своим действиям: «Вообще нет ничего ни страшного, ни низкого - правда? Есть степень падения, есть степени злодейства -и нет злодейства. Такова глупость жизни - измерять степенями то, чего нет.» И все чудилось, что он отвечает кому-то, за что-то, а отвечать некому и не за что. За что отвечать?» [15]. Без падения, без преступления нет Бога. Но и тогда нет
жизни. Эта тема начала развиваться у писателя в «Бабаеве» и пришла к своему логическому завершению сначала в «Наклонной Елене», а затем, уже после революций, в «Чуде». В данном случае смерть обретает христианский смысл и соответственно особую ценность.
Безверие, разочарование в жизни, а попросту потеря Бога в себе вели к печальным и даже катастрофическим последствиям - невероятным образом росло число самоубийств. Были случаи, например, в Петербурге, когда за один день происходило 23 самоубийства [1]. В искусстве это отражалось таким образом, что смерть «поэтизировалась, цинично пропагандировалась, возводилась в ранг высокой моды» [1].
С. Н. Сергеев-Ценский - один из немногих писателей, который понимал катастрофичность последствий подобного рода умонастроений. Поэтому в «Наклонной Елене», произведении, написанном, между прочим, уже накануне Первой мировой войны, т. е. в 1913 г., он оставляет своего героя, инженера Матийцева, желающего покончить с собой, не просто в живых, но и приводит к воскресению его больную душу. Это был этап, так сказать, эволюционный, по сравнению с ранним творчеством, с романом «Бабаев».
Литература
1. Архиепископ Никон (Рождественский) «Козни врагов наших сокруши.»: дневники. Мн., 2004.
С. 123.
2. Батищев Г. С. Особенности культуры глубинного общения // Вопросы философии. 1995. № 3.
3. Варавва В. В. Современная российская танатология (опыт типологического описания). URL: http://www.credonew.rU/credonew/03_05/2.htm
4. Демичев А. В. Deathнейленд // Фигуры Тана-тоса: Искусство умирания: сб. ст. / под. ред. А. В. Демичева, М. С. Уварова. СПб., 1998. С. 51-57.
5. Евлампиев И. И. Кириллов и Христос. Самоубийцы Достоевского и проблемы бессмертия // Вопросы философии. 1998. № 3. С. 18.
6. Исупов К. Г. Русская философская танатология. URL: http://www.philosophy.ru/library/vopros/27.htl
7. Колесникова Л. А. Пространство смерти в измерениях одиночества // Фигуры Танатоса: Искусство умирания: сб. ст. / под ред. А. В. Демичева, М. С. Уварова. СП., 1998. С. 99.
8. Кузнецова В. В. Три пляски смерти // Фигуры Танатоса. № 3. С. 45-46.
9. Лисицина Т. А. Образы смерти в русской культуре: лингвистика, поэтика, философия. URL: http://anthropology.ru/ru/texts/lisiz/tanatos5/html
10. Панцхава И. Д. О смертности и бессмертии человека. М., 1965. С. 35.
11. Пашкин Д. А. Протекция смерти в культуре и литературе. URL:www.topos.ru/article/280
12. Пугачев О. С. Введение в иммортологию: историко-философский и этический анализ. Пенза, 2001.
С. 150.
13. Сабиров В. Ш. Критический анализ философско-этических оснований современной танатологии // Филологические науки. 1995. № 3. С. 105.
14. Сергеев-Ценский С. Н. Бабаев // Трудовой путь. 1907. №7.
15. Сергеев-Ценский С. Н. В грозу-Невидимый. РГАЛИ. Ф. 1161. Оп. 1. Ед. хр. 104.
16. Сергеев-Ценский С. Н. Тетрадь с набросками к романам «Валя» и др. // РГАЛИ. Ф. 1161. Оп. 1. Ед. хр. 237.
17. Сливинская С. В. Владимир Набоков и кинематограф Серебряного века // Набоковский вестник. СПб., 2001. Вып. 6. С. 138-139.
18. Трубников Н. Н. Проблема смерти, времени и цели человеческой жизни (через смерть и время к вечности) // Философские науки. 1990. № 2. С. 104-115.
19. Уваров М. С. Метафизика смерти в образах Петербурга // Метафизика Петербурга. СПб., 1993. С. 75.
* * *
EARLY WORKS OF S. N. SERGEYEV - TSENSKY: THANATOLOGICAL FORESHORTENING
N. Yu. Filonenko
In article genesis of actual for early works of S. N. Sergeev-Tsensky dilemma «life - death» is considered, which the writer considers, on the one hand, in aspect of traditions of Russian classical literature (Pushkin, Gogol, Dostoevsky), with another -in system of original own searches. Characteristic examples from works of the writer are given, the reasons of his appeal to this perspective are opened.
Key words: existence, death phenomenon, metaphor, interdisciplinary, metaphysical, axiological neutrality.
