CC BY
112
УДК 343.14
DOI 10.24411/2078-5356-2018-10049
Иваньшина Анастасия Эдуардовна Anastasia E. Ivanshina
адъюнкт адъюнктуры
Нижегородская академия МВД России (603950, Нижний Новгород, Анкудиновское шоссе, 3) postgraduate student
Nizhny Novgorod academy of the Ministry of internal affairs of Russia (3 Ankudinovskoye shosse, Nizhny Novgorod, Russian Federation, 603950)
E-mail: 19nastja94@mail.ru
Пытка как средство стимулирования обвиняемого к даче признательных показаний: ретроспективный анализ
Torture as a means of stimulation of the accused to the grant of awareness indications: retrospective analysis
Пытка на протяжении многих веков сохраняет статус основного средства стимулирования обвиняемого к добровольному признанию своей вины. Она корнями уходит в историю инквизиционного процесса и, несмотря на гуманность современного судопроизводства, множество ограничений и возвышение прав человека, до сих пор остается актуальной. В связи с чем возникает большой интерес относительно сущности пытки и причин ее невозможного устранения.
Ключевые слова: признание обвиняемым своей вины, пытка, средство стимулирования.
Torture, for many centuries, retains the status of the main means of stimulating the accused to voluntarily confess his guilt. It is rooted in the history of the inquisition process and, despite the humanity of modern legal proceedings, many restrictions and the elevation of human rights, is still relevant. In this connection, there is great interest in the essence of torture and the reasons for their impossible elimination.
Keywords: confession of guilt by the accused, torture, means of stimulation.
Есть в уголовном судопроизводстве (как культурно-историческом феномене) явления, которые только при одном их упоминании заставляют содрогаться душу. И, пожалуй, первое место в списке этих «процессуальных ужасов» занимает пытка. Она отпугивает людей и априори формирует к себе негативное отношение не только обывателей, но и исследователей. И если историки еще находят в себе мужество беспристрастно исследовать пытку, то представители юридического сообщества считают ее недостойной научного внимания. Вместе с тем, пытка нуждается в тщательном и объективном рассмотрении с позиций уголовного судопроизводства, поскольку в не такой далекой исторической ретроспективе она была существенным элементом уголовно-процессуальной формы, теснейшим образом связанным с процедурой
формирования признательных показаний обвиняемого. Понимание формального аспекта пытки может способствовать пониманию ключевых моментов методологии и идеологии стимулирования обвиняемого к даче признательных показаний и в современных условиях.
Конечно, автор статьи понимает, что в современном контексте первая часть заголовка звучит достаточно провокационно. Именно поэтому мы и добавили дополнительные пояснения к нему, дабы снять с себя недобрые подозрения в том, что мы собираемся ратовать за возвращение пытки в уголовное судопроизводство. Нет, мы ставим задачи иного рода: во-первых, разобраться, в чем в исторической ретроспективе заключались «теоретические» основания пытки, и, во-вторых, выяснить, в чем выражаются причины ее непрекращающихся рецидивов в
© Иваньшина А.Э., 2018
современных условиях. Именно эти задачи мы и попытаемся решить в настоящей статье.
Начнем с ретроспективы. Как известно, все средства стимулирования человека к определенному поведению в конечном счете укладываются в исторически апробированную формулу «кнута и пряника». Казалось бы, что эта формула универсально может применяться в уголовном судопроизводстве в случае мотивации обвиняемого к даче им признательных показаний. Но исторически сложилось так, что обвиняемого в уголовном процессе к добровольному признанию показаний стимулировали преимущественно кнутом и дыбой. Глубокое исследование, посвященное этому вопросу, так и называется «Дыба и кнут», где указанные атрибуты символизируют не что иное, как пытку [1].
Пытка была одним из самых излюбленных негативных средств стимулирования признательных показаний обвиняемого, применяемых на протяжении многих веков. Причем, как это можно понять из разных исторических источников, пытка выступала не средством истязания, а способом получения истины. Для современного читателя это звучит парадоксально и даже абсурдно, но в действительности дело обстояло именно так. Пытка зарекомендовала себя в истории средневекового и более позднего уголовного процесса как эффективный способ постижения истины. Причем подобное признание пытки следует оценивать, условно говоря, в международном масштабе. Достаточно вспомнить о пресловутых процессах против ведьмов-ства и колдовства, прокатившихся по Европе. Правда, сегодня в оценке этих процессов трудно разделить подлинные события и мифологию, впрочем как и в истории других явлений.
Нам же хочется быть в оценке пытки достаточно беспристрастными и объективными. Однако посмотрев холодным научным взором на фразу, с которой начался предыдущий абзац («пытка была одним из самых излюбленных негативных средств стимулирования...»), мы вдруг осознали, что уже находимся под влиянием распространенных штампов, предлагающих воспринимать пытку в сугубо негативном эмоциональном контексте. Эти научные клише являются очень плотным фильтром, который не позволяет посмотреть на пытку сугубо в контексте уголовно-процессуальной формы. Причем, заметим, что подобный штамповый подход есть проявление современного научно-культурного стереотипа. Беспристрастного исследования пытки в науке отечественного уголовного процесса пока не предпринималось. И стоит задуматься почему?
Дело в том, что проблема пытки всегда воспринималась не в методологическом, а в идеологическом ключе. Советские процессуалисты смотрели на нее с точки зрения классового подхода, в рамках которого уголовный процесс виделся исключительно орудием эксплуататорского класса против трудящихся. И само собой, что история разыскного процесса трактовалась таким образом, что эксплуататоры всегда вбирали в отношении эксплуатируемых средства побольней и потяжелей, а пытка была самым подходящим средством сломить чистую народную волю. Подобный классовый шлейф легко уловить в известных источниках той поры [2; 3].
Постсоветский период не освободился от преимущественно идеологической трактовки пытки. Напротив, воспоминания о пытке как негативном стимуле признательных показаний обвиняемого, понадобились сторонникам чистой и безраздельной состязательности для того, чтобы как можно сильнее опорочить разыскной тип процесса, представить его исключительно в качестве «пыточного следствия». И кампания против внедрения в уголовный процесс разыскных начал еще не закончилась, а, следовательно, продолжается и демонизация истории пытки, игнорирование важных предпосылок, которые вынудили включить ее в арсенал уголовно-процессуальных стимулов. Таким образом, в науке в этом направлении действует самый пристрастный подход, только негативной направленности.
Высказанные соображения носят не только исторический, но и методологический характер. Из них мы делаем вывод о том, что в качестве источников объективной информации о пытке как стимулирующем элементе уголовно-процессуальной формы мы не можем использовать научные тексты, подготовленные в последние сто лет, поэтому целесообразно обратиться к работам досоветских процессуалистов, тех, кто был почти современником «пыточного следствия», кто помнил пытку как неотъемлемую часть отечественного уголовного судопроизводства.
Наиболее подходящим по уровню беспристрастности оценки формально-стимулирующих предпосылок внедрения пытки в отечественное уголовное судопроизводство нам представляется В.Д. Спасович и его известная работа «О теории судебно-уголовных доказательств в связи с судоустройством и судопроизводством» [4]. Основу этой работы составляют лекции, прочитанные им в Санкт-Петербургском университете в 1860 году [4, с. 22].
Мы постараемся обойтись без обильного цитирования, передавая только основные мо-
менты внедрения пытки и пытаясь разглядеть эволюцию ее методологических оснований. Не пытка для нас важна сама по себе, а идея стимулирования признательных показаний обвиняемого. Точнее, интересует нас не только пытка, но и те методологические особенности уголовного судопроизводства, которые создали предпосылки для ее внедрения. И именно этот вопрос главный.
По нашему мнению, пытка появляется не от садистских наклонностей судей, а совсем по другим причинам. Именно эти причины и пытается объяснить В.Д. Спасович. Логика его рассуждений строится на концепции прогресса уголовного судопроизводства, опирающейся в свою очередь на концепт эволюции человеческого ума. Развитие системы доказательств им напрямую связывается с постепенным и последовательным поумнением человечества. Эта мысль буквально заложена в формуле: «История судебных доказательств - есть история народного ума», которую афористично формулирует В.Д. Спасович в своем сочинении. Именно рациональность, способность делать выводы из фактов на основании умозаключений рассматриваются им в качестве эволюционного двигателя системы доказательств.
Причем В.Д. Спасович дает понять, что это не только свойство «русского ума», а планетарное явление. С его слов, так называемый Божий суд и ордаль - «есть признак ребяческой немощи умственной» [4, с. 25].
Суд Божий - явление крайне интересное, в том числе с точки зрения понимания пытки. В современном понимании этого явления можно заметить одну существенную недоговорку и неправильную расстановку акцентов. Считается, что Суд Божий был определенным самостоятельным иррациональным этапом развития уголовного судопроизводства, на смену которому пришли более рациональные способы решения уголовно-процессуальных задач. Отчасти это так, если смотреть на Суд Божий как на предвестник суда вообще.
Однако В.Д. Спасович наводит нас на одну очень любопытную мысль. Дело в том, что на Руси был период, когда суд Божий существовал наряду с судом светским (название условное). Причем суд Божий рассматривался в качестве последней инстанции, когда рациональные способы определить виновного уже были исчерпаны.
Закономерен вопрос: а причем тут пытка? А при том, что все это долгое «рационально-иррациональное» производство возникало лишь тогда, когда отсутствовало признание лица, ули-
ченного или заподозренного в преступлении. А отсутствовало оно потому, что не было надежных способов стимулирования этих признаний. Вся система доказательств в конечном итоге вырастает из потребности альтернативы признанию обвиняемого, но сам факт этого поиска не устраняет очень старую и прочную идею, что признание обвиняемого - лучшее доказательство.
В.Д. Спасович прекрасно объясняет эту ситуацию. По его мнению, это «царское доказательство» возникает еще тогда, когда судебный процесс еще не дифференцировался на формы. По этому поводу он пишет о том, что во многих случаях из-за отсутствия вещественных доказательств, а также фактов совершения лицом того или иного преступления, собственное признание становилось единственным аргументом при вынесении решения по делу.
«Признание было... самоосуждением обвиняемого, превращающим спорное дело в бесспорное» [4, с. 25-27].
В этой цитате содержатся несколько важнейших мыслей. Первая заключается в том, что признание обвиняемым своей вины и сознательно, и подсознательно рассматривается как фактическое разрешение уголовного дела. Обвиняемый признался, значит основной вопрос уголовного дела решен. Недаром признание уже само по себе было непосредственным поводом для осуждения и наказания.
Опираясь на трактовку признания как «пер-водоказательства», мы можем объяснить и тот факт, что органы, ведущие уголовное дело, подсознательно стремятся к этому виду доказательства во все времена и у всех народов. Ощущение, что именно это признание и является подлинным разрешением уголовного дела, существует на уровне архетипа. В США к этому признанию идут «экономическим» путем -через сделку (ибо сделка - это существенный элемент американского мировоззрения). Россия ищет свой путь к повышению статуса признания. И все это происходит по простой причине: древняя идея «лучшего доказательства» жива и никуда не девается. Она всегда рядом и обнаруживает себя всякий раз при обличении подозреваемого в преступлении.
Есть в рассматриваемой выше цитате и другая скрытая мысль. Она вытекает из общей «культуры преступной деятельности», нормой которой является желание сокрытия следов преступления и отрицания причастности к преступлению. Таким образом, несложно предположить, что добровольные признательные показания обвиняемого без должного стимули-
рования - большая редкость. Причем данное положение не нуждается в доказательствах в силу своей очевидности.
Таким образом, признательные показания обвиняемого сами по себе могли рассматриваться изначально лишь как явление весьма полезное, но, увы, вполне случайное, однако стройная система доказательств, о которой всегда мечтает человечество, не могла опираться на явления случайные. Ей нужна была надежная точка опоры.
До тех пор, пока борьба с преступлениями была делом частным, пока разрешение конфликта достигалось и рациональным, и иррациональным путем, на особую процессуальную форму формирования признательных показаний никто не обращал внимание. Однако как только это дело стало делом государственным, появилась и потребность в особых методах изобличения и констатации вины. Так появляется сыск и розыск. И в первоначальном арсенале разыскных средств были лишь повальный обыск и пытка.
Причем, именно недостатки повального обыска и привели к повышению рейтинга пытки. Повальный обыск представлял собой некие коллективные показания о репутации лица, заподозренного в преступлении. Община должна была дать определенную характеристику. И если образ жизни и наклонности лица предполагали криминальные таланты, то это было поводом для осуждения и казни. Таким образом, в основе повального обыска лежало одно голое подозрение, которое не могло удовлетворить народного чувства справедливости.
В.Д. Спасович очень ярко формулирует этот тезис: «Как бы ни было общество грубо и неразвито, все-таки чувство врожденной справедливости будет в нем вооружаться против казни по одному лишь подозрению, совесть будет протестовать против осуждения по одной лишь догадке» [4, с. 27-28].
Таким образом, повальный обыск не был способен с точностью устанавливать индивидуальную вину. Кроме того, и в формировании подозрения этот способ был зачастую непригоден в силу того, что эта общественная повинность исполнялась плохо, а мнение коллектива порой просто фальсифицировалось на основе позиций несуществующих свидетелей.
Общество нуждалось в бесспорном доказательстве вины. А таковым было лишь одно единственное доказательство - признание обвиняемого. И снова В.Д. Спасович красочно излагает идею, что для окончательного реше-
ния по делу не доставало лишь признания самого обвиняемого. В связи с чем, «надлежало добыть это признание во чтобы то ни стало» [4, с. 28]. Из-за неразборчивости в выборе средств стимулирования сложилась ситуация, при которой пытка обходила признательные показания и применялась первостепенно [4, с. 28].
Таким образом, размышляя об исходных мотивах внедрения пытки, мы видим, что ее появление было своеобразной реакцией государства на общественный запрос о стабильной технологии получения «лучшего доказательства всего света». И надежным способом стимулирования этих показаний оказалась именно пытка. И попала она в этот арсенал не случайно. Ибо телесные наказания были частью мировоззрения, с ними были знакомы с детства, и душой народной не осуждались. Человечество на заре своей юности имело иное отношение к боли, умело терпеть.
В общественном сознании жила и другая идея, согласно которой никто в здравом уме не будет клеветать на самого себя. Ибо самооговор (особенно на ранних этапах «пыточного следствия») мог приравниваться к самоубийству. Тот, кто признавал вину, должен быть непременно казнен. Непризнание тоже не сулило сладких выгод - такое лицо помещалось в тюрьму пожизненно.
В допетровские времена пытка применялась вне зависимости от полученного признания и клеветать на себя было бессмысленно. Главная затея применения пытки состояла в том, чтобы пытаемый, если его слова были искренними изначально, пронес их через всю страшную и болезненную процедуру.
Петр Первый импортировал процедуру судопроизводства из западных стран. И сделал он это, по словам В.Д. Спасовича, опять же потому, что в этой процедуре была пытка. «Инквизиционное судопроизводство должно было иметь в глазах Петра Великого одно весьма важное преимущество: оно допускало пытку, без которой тогдашняя Россия не могла обойтись» [4, с. 30].
Справедливости ради надо заметить, что император пытался отодвинуть пытку на задний план, ограничить ее применение лишь недостатком других доказательств. Однако главным недостающим доказательством все же являлось признание обвиняемого. И никакие свидетельские показания, использование которых стало в те времена набирать силу, не могли заменить этого. Подобный вывод мы делаем опять же из оснований применения пытки. По свидетельству В.Д. Спасовича, она в те
времена «допускалась только при наличности следующих трех обстоятельств: а) когда самое преступление несомненно; б) когда против подсудимого есть сильные улики или полудоказательства; в) когда подсудимые не сознаются в преступлении» [4, с. 30-31].
Как видим, признание вины по значимости все же является главным. И, тем не менее, пытка уже перестала быть неизбежностью. Правда, только для тех, кто признает свою вину. И несколько изменился ее стимулирующий потенциал. Теперь она должна была стимулировать обвиняемого к даче признательных показаний не реальным применением, а самой возможностью такового. Сам факт ее нахождения в системе уголовно-процессуальных процедур мог стимулировать лицо к даче показаний из-за страха применения телесных истязаний. О чем допрашиваемый прямо и предупреждался. Так, «допрос 1742 г. камер-медхен Софии начинался словами: «О всем том, что спрашивало будет, имеешь показать самую истину, без малейшей утайки, под опасением истязания» [5, с. 61].
В ходе мощнейших мировоззренческих перемен, укрепления либеральных ценностей, сама возможность существования «пыточного следствия» стала восприниматься как варварство. Вместе с тем, если оценивать эту форму в беспристрастном историческом ключе, то нельзя не отметить, что она была адекватна своему времени. И тут снова к месту будет цитата: «Вся эта искусная и в свое время весьма полезная система доказательств направлена к стеснению произвола судей и ограничению злоупотребления пыткой, но именно поэтому она предполагает пытку; пытка - ее главный нерв, без пытки она немыслима» [4, с. 31].
Почему же она немыслима без пытки? Да потому, что (и это мы уже отмечали выше) добровольное признание обвиняемого возможно по общему правилу лишь при наличии определенного стимулирования. Отмена пытки привела к тому, что это признание стало редкостью и уже не могло рассматриваться в качестве центрального доказательства.
Итак, мы выяснили основные исторические предпосылки появления пытки как стимула к даче признательных показаний. В этих предпосылках кроется ответ и на другой вопрос - почему рецидивы пытки постоянно встречаются в современных условиях. А встречаются они не потому, что пытка хороша, а потому, что потребность в при-
знательных показаниях обвиняемого столь же актуальна, как и в допетровские времена.
Правда, в силу современных мировоззренческих особенностей речь идет о подлинно добровольных признательных показаниях. Пытка себя давно исчерпала. Ее исторический шлейф до сих пор бросает порочную тень на признательные показания. Вне всякого сомнения пытка - это абсолютное зло, но идея стимулирования обвиняемого к даче признательных показаний, которая в свое время пришла вместе с пыткой, по-прежнему остается актуальной. И общество, влекомое чувством справедливости, надеется на то, что система позитивного стимулирования обвиняемого к даче признательных показаний будет совершенствоваться.
Примечания
1. Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 720 с.
2. Вышинский А.Я. Теория судебных доказательств в советском праве. М.: Государственное издание юридической литературы, 1950. 308 с.
3. Чельцов-Бебутов М.А. Курс уголовно-процессуального права. Очерки по истории суда и уголовного процесса в рабовладельческих, феодальных и буржуазных государствах. 2-е изд. СПб.: Альфа; Равена, 1995. 846 с.
4. Спасович В.Д. Избранные труды и речи / сост. И.В. Потапчук. Тула: Автограф, 2000. 496 с.
5. Корф М.А. Брауншвейгское семейство. М., 1993.
Notes
1. Anisimov E.V. The whip and the whip. Political investigation and Russian society in the XVIII century. Moscow: New literary review Pabl., 1999. 720 p. (In Russ.)
2. Vyshinsky A.Ya. Theory of judicial evidence in Soviet law. Moscow: The state edition of legal literature Pabl., 1950. 308 p. (In Russ.)
3. Cheltsov-Bebutov M.A. The course of criminal procedure law. Essays on the history of the court and the criminal process in the slave-owning, feudal and bourgeois states. 2 nd ed. St. Petersburg: Alpha; Raven Pabl., 1995. 846 p. (In Russ.)
4. Spasovich V.D. Selected works and speeches / comp. I.V. Potapchuk. Tula: Autograph Pabl., 2000. 496 p. (In Russ.)
5. Korf M.A. The Braunschweig family. Moscow, 1993. (In Russ.)
