CC BY
32
ПРОДАВЦЫ ПРОТИВ ПОКУПАТЕЛЕЙ: ХРОНОТОП МАГАЗИНА В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ В.М.ШУКШИНА
А.И. Куляпин
Ключевые слова: хронотоп, художественное пространство,
поэтика, мотив, конфликт.
Keywords: chronotope, art space, poetics, motif, conflict.
Предприятия торговли - рудименты рыночной экономики в системе планового хозяйства - были болевыми точками советского общественного организма. В условиях постоянного товарного дефицита в СССР сформировалась так называемая «экономика продавца». Права и интересы потребителя оказались здесь сведены к минимуму. Неписан-ное правило советской торговли: «Клиент всегда неправ». Не приходиться удивляться, что для советских художников работники торговли стали излюбленным объектом сатирического осмеяния. Шукшин, начиная с раннего рассказа «Светлые души» (1961) и кончая опубликованной уже после смерти повестью для театра «А поутру они проснулись ...», также отдал щедрую дань теме торговли.
Практически все шукшинские продавцы - жулики и воры, так или иначе неизменно обманывающие покупателя.
«Выбираю деревню на жительство» (1973): «- Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди - она мне наливает... А наливает -вот так вот не долила. Сунула под кран - и дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за такие дела спасибо не сказали"» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 171].
«Владимир Семеныч из мягкой секции» (1973): «Работать Владимир Семеныч умел: каждый месяц имел в кармане "благодарственные", кроме зарплаты. Но раньше он много денег пускал побоку, теперь же стал вполне бессовестный и жадный: стал немилосердно обирать покупателей... » [Шукшин, 2014, т. 6, с. 143].
«А поутру они проснулись.» (1975): «Он же обвешивает покупателей! Этот лоб нахально обвешивает всех покупателей... » [Шукшин, 2014, т. 6, с. 258] и др.
Меняется на протяжении творческого пути писателя лишь представление о способах возмездия за неправедную жизнь. В ранних рассказах Шукшин очерчивает судьбу нечистых на руку торгашей весьма прямолинейно - в соответствии с советским штампом о неотвратимости наказания. Путь завмага Гани («Светлые души») - «прямо из магазина да в КПЗ» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 74]. Животрепещущую тему: «кто-то заворовался, кого-то сняли и хотят судить» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 236], - обсуждает с коллегой заведующий аптекой из рассказа «Змеиный яд» (1964).
В рассказах первой половины шестидесятых годов расплата к прохиндеям-торговцам приходит извне, от органов правосудия. В произведениях позднего Шукшина воры, спекулянты и мошенники, как правило, чувствуют свою полную неуязвимость. Единственное исключение - в сатирической повести для театра «Энергичные люди» (1974) - лишь подтверждает правило. Внезапное и ничем не мотивированное появление в финальной сцене трех милиционеров слишком отдает литературной условностью, чтобы читатель или зритель мог в него мог поверить.
Надежда на голос совести тоже плоха. Напрасно сторож Ермолай из рассказа «Билетик на второй сеанс» (1971) думает, что Тимофея Худякова мучает совесть: «Совесть тебя, дьявола, заела: хапал всю жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 191]. Это, конечно, не так. Тимофей Худяков никаких угрызений совести не знает, как не знает их и очень похожий на него персонаж другого рассказа - Николай Кузовников («Выбираю деревню на жительство»): «С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не тревожила» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 166].
Ощущение неправильно прожитой жизни возникает у героев Шукшина совсем по другой причине. Они болезненно переживают наличие очень заметного разрыва между субъективным ощущением собственного всемогущества и своим крайне невысоким социальным статусом. «<...> Чего ни возьмусь сделать, все могу!» - похваляется продавец мебельного магазина Владимир Семеныч («Владимир Семе-ныч из мягкой секции»), и признается дальше: «<...>я уважительный тон хорошо чувствую» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 144]. Вот как раз с уважительным тоном у него и возникает проблема: ведь даже для ближайших родственников Владимир Семеныч - не более, чем пустое место.
Вроде бы успешный Тимофей Худяков, выпрашивая у Николая-Угодника «билетик на второй сеанс», другую жизнь уже не связывает со сферой распределения дефицита. «А с моей-то башкой - мне бы и в
начальстве походить тоже бы не мешало... Из меня бы прокурор, я думаю, неплохой бы получился <...>», - мечтает он [Шукшин, 2014, т. 5, с. 196].
Работник советской торговли обладал вполне реальной, но, разумеется, формально не закрепленной властью, и поэтому ему приходилось все время демонстративно выставлять напоказ свое могущество. В условиях такой «диктатуры продавца» магазин из торгового предприятия закономерно превращался в локус подчинения и страха.
«Чудик» (1967): «Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался» [Шукшин, 2014, т. 3, с. 116].
«Боря» (1973): «Я боюсь чиновников, продавцов и вот таких, как этот горилла. А они каким-то чутьем угадывают, кто их боится» [Шукшин, 2014, т. 7, с. 36].
«Сапожки» (1970): «Продавщица все глядела на него; в глазах ее, когда Сергей повнимательней посмотрел, действительно стояла белая ненависть. Сергей струсил...» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 151].
«Выбираю деревню на жительство»: «Но вот уж чего не понимали деревенские в городе - это хамства. Это уж черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга, злятся... Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял, лучше не переспрашивай: так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 171].
Позиция персонажей довольно близка авторской. Об этом, в частности, свидетельствует одно из высказываний Шукшина в статье «Вопрос самому себе» (1966): «Вызывает злость то, что вызывает ее у любого, самого потомственного горожанина. Никому не нравятся хамоватые продавцы, равнодушные аптекари, прекрасные зевающие создания в книжных магазинах, очереди, теснота в трамваях, хулига-ньеу кинотеатров и т. п.» [Шукшин, 2014, т. 8, с. 17].
Лексема «продавец» в шукшинских текстах почти всегда включена в определенный ряд контекстуальных синонимов. В полном виде этот ряд выглядит так: «чиновники - продавцы - хулиганы». Получается, что, с одной стороны, работник торговли близок к власть имущим, с другой - к маргинализованным асоциальным элементам.
Магазин, по Шукшину, - часть пространства насилия и власти. Профессиональные стереотипы поведения продавцов и блюстителей порядка совпадают абсолютно. Характерный пример есть в рассказе «Обида» (1971). Заведующая и «несгибаемая тетя» из рыбного отдела обсуждают поведение Сашки Ермолаева достаточно специфически: «.так говорят врачи между собой при больном о больном же, еще на
суде так говорят и в милиции - вроде между собой, но нисколько не смущаются, если тот, о ком говорят, слышит... » [Шукшин, 2014, т. 5, с. 158]. Понятно, почему представление о триаде сильных мира сего, отравляющих жизнь каждому, у Сашки Ермолаева то же что и у автопсихологического героя из рассказа «Боря»: «продавец - чиновник
- хулиган». « Что за проклятое желание угодить продавцу, чиновнику, просто хаму - угодить во что бы то ни стало!» - возмущается он [Шукшин, 2014, т. 5, с. 159].
Если озлобленность покупателя в произведениях Шукшина вторична - ее вызывает агрессия со стороны продавца, то озлобленность последнего внешне немотивирована. Работник прилавка злится не по какому-то конкретному поводу - он недобр по самой своей природа. «Прямо ненавидит. За что? <... > Что она?! Сдурела, что ли, - так злиться? Так же засохнуть можно, не доживя веку» - изумлен отношением к нему продавщицы обувного магазина Сергей Духанин из рассказа «Сапожки» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 151]. А Тимофею Худякову («Билетик на второй сеанс») становится «малость полегче» только после того, как он беспричинно оскорбляет свою бывшую любовь Полю Тепляшину. Но этого герою мало, и ему тут же захотелось «еще кому-нибудь досадить. Кому-нибудь так же бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 194]. Тимофей -настоящий «артист зла». Для того, чтобы «наговорить гадостей» вернувшемуся из лагерей тестю, он мастерски разыгрывает целый спектакль.
Шукшин отчасти даже демонизирует фигуру продавца. В ход идут фольклорно-мифологические мотивы и образы.
О сущности советского экономического феномена со знанием дела рассуждает в повести «Энергичные люди» Аристарх Кузькин: «Вот они, покрышки, лежат, - показал Аристарх в коридор. - Пять штук. Лежат? Лежат - ты можешь подойти и пощупать их: они есть. -Аристарх остановил свой вузовский ход и торжественно поднял руку.
- Но их - нету! Их нигде нету, их не сделали на заводе. Их не су-ще-ствует. А они - лежат, пять штук, друг на друге. Это и называется: экономический феномен» [Шукшин, 2014, т. 7, с. 166]. Выходит, что советские продавцы или складские работники вещи и ценности творят из ничего: полки магазинов пусты, а у них все есть. Они - волшебники, правда, волшебники злые.
Пообещав больной дочери «все-все сделать», герой рассказа «Как зайка летал на воздушных шариках» (1972) Федор Кузьмич планирует обратиться за помощью к волшебнику: «Сам не смогу, попрошу волшебника, у меня есть знакомый волшебник, он все может» [Шукшин,
2014, т. 6, с. 60]. Естественно, «все может» лишь причастный к торговой сфере. Позже, в разговоре с братом Федор Кузьмич внесет ясность, кто этот «волшебник», на помощь которого он рассчитывал: «Мне счас будет звонить один... волшебник один... - Федор искренне, от души засмеялся. - Вот волшебник так волшебник! Всем волшебникам волшебник, у него там всего есть...» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 70]. К какому типу сказочных персонажей отнести современного волшебника от торговли Федор Кузьмич не сомневается: «- Да, тут есть волшебники... Целые змеи-горынычи! - засмеялся Федор» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 69].
Магазин вписан Шукшиным в сказочно-мифологическое пространство. С магазинным хронотопом писатель нередко увязывает мотив искушения - один из важнейших для его поэтики. Кроме того, магазин - это своего рода «заколдованное место», мгновенно преображающее человека. Подобную моментальную трансформацию переживает, например, в московском ГУМе Нюра Расторгуева («Печки-лавочки»): «Продавщицы ей делали замечания, Нюра не обращала на них внимания. Ее очень увлекло это занятие - перебирать товары. Она прямо преобразилась вся. И куда девалась ее деревенская робость, нерешительность!» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 295]. Меняется героиня, разумеется, не в лучшую сторону. Еще более разительную перемену сельские жители переживают, оказавшись по ту сторону прилавка. В интервью итальянскому журналисту «Я родом из деревни.» (1974) Шукшин рисует такую сценку: «Я вижу, как вчерашняя деревенская девушка приехала в город, устроилась продавщицей и, к ужасу нашему, - если она сама догадается ужаснуться, - прежде всего научилась кричать. Почему? . А, к сожалению, она только осмелела здесь, на своем месте, и уже, значит, что-то утратила. Это жаль. Глубоко жаль... » [Шукшин, 2014, т. 8, с. 186].
Магазин в культуре семидесятых начинает претендовать на статус нового сакрального центра. Герои рассказа «Сельские жители» (1962), собираясь в Москву, в соответствии с советским каноном «паломничества» в столицу [Куляпин, Скубач, 2013, с. 19] стремились в первую очередь попасть в Кремль: «Побывать бы хоть разок там... посмотреть» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 134]. Мечты персонажа второй книги романа «Любавины» отразили тот сдвиг в ментальности советского человека, который произошел во второй половине 1960-х гг. Ивлев, воображая себя молодым генералом, придумывает сценку со своим эффектным появлением не в топосе власти, как можно было ожидать, а в столичном театре: «Ведь как мечталось!.. Вот он в тридцать пять лет - генерал-майор. <... > Приезжает в Москву, приходит в театр. Все оглядываются на него, все удивлены: какой молодой, а
уже генерал!» [Шукшин, 2014, т. 2, с. 329]. К семидесятым годам слабеет притягательность Москвы и как центра культуры. В «Печках-лавочках» (1975) новый квазисакральный центр советского мира -ГУМ. Нюра Расторгуева соглашается сделать остановку в Москве только потому, что «ей охота посетить ГУМ» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 289].
Желание Нюры вполне оправдано, ведь советские магазины не столько торговали, сколько пытались (безуспешно, впрочем) создавать иллюзию изобилия, а Москва в этом отношении была счастливым исключением. Деревня же вообще жила в условиях полунатурального хозяйства. «Не люблю в этих деревнях: в магазине ничего нет... », -замечает свояк Сергей Сергеевич из одноименного рассказа [Шукшин, 2014, т. 5, с. 8]. Иван Расторгуев («Печки-лавочки») высказывается на эту тему подробнее: «В городе у меня все под боком: и магазин, и промтовары, и парикмахерская, и вино... А у себя-то я со своим рубликом еще побегаю поищу - где пальтишко девчонке купить, где рубаху себе, где пальто демисезонное супруге... За любым малым пустяком -в райцентр. А до райцентра - семьдесят километров. Да еще приедешь, а там тоже нету» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 262-263].
Следствие сплошного дефицита - возникновение такого своеобразного феномена, как советская очередь. Лидия Гинзбург, описывая блокадные очереди Ленинграда, по сути, очень хорошо охарактеризовала советскую очередь как таковую: «Очередь - принудительное соединение людей друг против друга, раздраженных и в тоже время сосредоточенных на общем, едином круге интересов и целей. Отсюда эта смесь враждебности, соперничества и чувства коллектива, ежеминутной готовности сомкнуть ряды против врага - правонарушителя. Разговоры развязаны здесь общей праздностью и одновременно связаны определенностью содержания, прикреплены к делу, которым занимается очередь» [Гинзбург, 1989, с. 548].
Очередь - это едва ли не самая точная модель советского социума. Над раздраженностью, враждебностью, соперничеством в борьбе за дефицит может возобладать чувство коллективизма. Очередь, как это ни парадоксально, скорее объединяет, чем разъединяет. М. Эпштейн в качестве главной особенности очереди по-советски выделил ее спаянность: «От бдительности каждого зависит порядок во всей очереди, ибо цепь, порванная в одном звене, - уже не может соединять людей и вести к одной цели. Стояние в очереди - еще и надзор над очередью, деятельность учета и контроля, которая, как известно, обеспечивает диктатуру большинства над меньшинством» [Эпштейн, 1998, с. 57].
Тоталитарная власть умело использовала психологические механизмы для управления массой. Накопившаяся в обществе агрессия должна вымещаться на отдельных индивидах, невольно оказывающихся в положении изгоя. Так, несправедливо оскорбленный продавцом Сашка Ермолаев из рассказа «Обида» зря надеется на поддержку других покупателей. Хотя каждый из стоящих в очереди потенциально может оказаться на месте Сашки, все становятся на строну продавца и дружно выступает против него. Сашка отчетливо понимает: «Эту стенку из людей ему не пройти» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 159].
Очередь в сельмаге тоже способна единодушно выступить против отщепенца, но это будет уже не выброс внутренней агрессии на ни в чем неповинного человека, а выражение народной точки зрения на происходящее. Бригадир Шурыгин («Крепкий мужик», 1970), разрушивший церковь XVII века, коллективный отпор получает именно в магазине от «вездесущих баб» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 88].
Сельмаг в художественном мире Шукшина занимает промежуточное место между собственно магазином и таким карнавализован-ным топосом, как базар. Праздник и Воля - центральные категории романа «Я пришел дать вам волю» (1970) - напрямую связаны с базаром - пространством стихийной свободы от всего и вся: «По всему побережью развернулась нешуточная торговля. <... > Наступил тот момент, ради которого казак терпит голод, холод, заглядывает в глаза смерти... <...> Разноцветное человеческое море, охваченное радостью первого опьянения, наживы, свободы, торга - всем, что именуется ПРАЗДНИК, колышется, бурлит, гогочет» [Шукшин, 2014, т. 4, с. 39, 40-41]. Казаки Разина продают награбленное в Персии по бросовым ценам: «В треть цены, а то и меньше переходили из щедрых каза-чьихрук в торопливые, ловкие руки покупателей <... > куски миткаля, кумача, курпех бухарский (каракуль); узорочный золотой товар: кольца, серьги, бусы, цепи, сулеи, чаши...» [Шукшин, 2014, т. 4, с. 39]. Корыстный расчет в их действиях отсутствует, торг - только повод для театрализованного представления, для рассказа о своих персидских подвигах. Поразительно, что на базаре (в отличие от магазина) даже обман не нарушает гармонии в отношениях продавца и покупателя: «Радешеньки все - и кто обманывает, и кто позволяет себя обманывать» [Шукшин, 2014, т. 4, с. 41].
Литература
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека // Гинзбург Л.Я. Человек за письменным столом. Л., 1989.
Куляпин А.И., Скубач О.А. Мифология советской повседневности в литературе и культуре сталинской эпохи. М., 2013.
Шукшин В.М. Собрание сочинений: в 9-ти тт. Барнаул, 2014. Эпштейн М. Бог деталей. Эссеистика 1977-1988. М., 1998.
