CC BY
67
УДК 343
ПРОБЛЕМЫ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ОФИЦИАЛЬНОЙ И НЕОФИЦИАЛЬНОЙ КУЛЬТУР: КРИМИНОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
THE PROBLEMS OF THE INTERACTION OF OFFICIAL AND INFORMAL CULTURE:
CRIMINOLOGICAL ANALYSIS
О.Н. БИБИК (O.N. BIBIK)
Анализируется взаимодействие официальной и неофициальной культур в контексте вопросов криминализации деяний, причин совершения преступлений.
Ключевые слова: культура и преступность, официальная культура, неофициальная культура, политические преступления, критерии криминализации деяний, общественная опасность.
Interaction of official and informal cultures in a context of questions of criminalisation of acts, the reasons of crimes is analyzed.
Key words: culture and criminality, official culture, informal culture, political crimes, criteria of criminalisation of acts, public danger.
Культура играет большую роль в жизни человека, в силу чего исследование её влияния на преступное поведение представляет значительный интерес для криминологии.
Одним из направлений указанных исследований является изучение взаимодействия официальной и неофициальной культур [1].
Официальная культура может быть определена как опирающаяся на ценности, разделяемые государством, публичной властью; неофициальная культура, напротив, основывается на ценностях, присущих обществу в целом или определенной его части. Официальная и неофициальная культуры применительно к своему базису могут полностью совпадать либо, что бывает чаще, не совпадать также полностью или частично.
Степень соответствия официальной культуры ценностям неофициальной культуры напрямую обусловливает содержание уголовной политики. А.В. Грошев отмечает:
«Если содержание общественного и индивидуального правосознания совпадают с содержанием уголовного закона, поведение граждан носит устойчиво-правомерный характер». При их несовпадении, наличии противоречий «поведение в уголовно-правовой сфере принимает массово-противоправный
© Бибик О.Н., 2010
характер» [2]. При существенном расхождении в оценках для обеспечения правомерного поведения официальная культура использует потенциал принуждения, в том числе уголовно-правовые запреты. Так, Пётр I использовал уголовное право для борьбы с народными традициями [3]. Другой пример -борьба с религией в советское время посредством уголовно-правовых норм. Очевидные противоречия между официальной и неофициальной культурами породили такой феномен, как политические преступления. По своей сути эти деяния предполагают противопоставление человека, группы людей политическому режиму, господствующему в стране и поддерживаемому органами государственной власти. Борьба с диссидентами зачастую выливается в искажение уголовного права в угоду официальной культуре. Наиболее ярким тому примером являются репрессии 1917-1952 гг., когда, по мнению М.С. Гринберга, произошло «расщепление» уголовного права на подлинное, призванное служить защите общества от преступных посягательств и от издержек данной защиты, и на уголовное право, которое служило политической юстиции [4]. Противопоставление закона и права является, таким образом,
следствием названного выше конфликта культур и никоим образом не свидетельствует об утрате первым своих регулятивных свойств.
Приведенные примеры дают основание полагать, что официальная культура определяет лишь формальные критерии криминализации в уголовном законе путем указания на запрещенность деяния, тогда как неофициальная - материальные критерии в рамках морали, обычаев, правил общежития и других социальных норм, что находит отражение в устном народном творчестве, литературе, киноискусстве, прочих феноменах культуры. Поэтому материальное определение преступления посредством признака общественной опасности, закрепленное в уголовном законе - артефакте официальной культуры (!), вовсе не является эффективным критерием для объявления преступными исключительно общественно опасных деяний, не выступает действенным ограничителем для законодателя, мало способствует соответствию уголовно-правовых запретов интересам общества и в этом отношении в большей степени представляется декларативным положением, скорее принципом криминализации, нежели конкретной уголовноправовой нормой, определяющей содержание преступного деяния.
Материальное определение преступления было закреплено впервые в Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г. (ст. 6) и далее в УК РСФСР. Но оно не спасло нашу страну от репрессий 1920-1950 гг. XX в. Нередко преступление понималось как антигосударственное деяние в отрыве от общественной опасности. Например, преступление, предусмотренное ст. 58-10 УК РСФСР 1926 г., фактически предполагало совершение любых (в том числе не представляющих общественной опасности) деяний, наносивших ущерб авторитету советской власти. Так, в одном из уголовных дел В. был признан виновным в антисоветской агитации, поскольку «восхвалял старую русскую армию и жизнь до советской власти, рассказывал анекдоты антисоветского характера о Ленине и других членах партии и правительства» [5]. Массовый характер репрессий и, самое главное, последовавшая за этим реабилитация однозначно убеждают нас в том, что
подобные деяния были лишены свойства общественной опасности. Сказанное относится и к действующему УК РФ, отдельные нормы которого вызывают сомнения в отношении необходимости криминализации запрещенных ими деяний (например, ст. 322.1. Организация незаконной миграции).
В связи с изложенным вызывает сомнение тезис о том, что преступность в силу своей деструктивной природы «имеет антикультурный характер как по генезису, так и по последствиям, поскольку вызывает культурную дезорганизацию общественного организма» [6]. Вряд ли обоснованным будет считать, что, например, подвергшиеся уголовной репрессии, высланные из нашей страны после 1917 г. представители русской, советской интеллигенции (Н.А. Бердяев,
С.Л. Франк, И.А. Ильин, А.И. Солженицын и др.) вызывали подобные последствия своими действиями. Термин «антикультурный» не совсем точен, поскольку отрицание одной культуры посредством совершения преступления является одновременно утверждением другой культуры. Не случайно немецкий криминолог Гюнтер Кайзер (Gunther Kaiser) отмечает, что поскольку существуют различия и нюансы в пределах одной и той же культуры, субкультуры, а также «мульти-культурное общество», преступление можно рассматривать как одну из многих разновидностей манифестирования (проявления) культуры какой-либо эпохи или страны [7]. Слово «антикультурный» характеризует деяние с точки зрения официальной культуры, иной культуры, которая выбирается в качестве «точки отсчета». Так, некультурным может быть признано не только преступление, но и поведение, противоречащее нормам тюремной субкультуры. Преступление чаще всего противоречит именно официальной культуре, а не культуре вообще, что в принципе невозможно, поскольку противоправное деяние также есть проявление культуры. Попытка государственного переворота рассматривается как преступление либо как революция в зависимости от успеха переворота, поскольку, как известно, победителей не судят.
Официальная культура не может выступать как критерий оценки неофициальной культуры и наоборот. Уголовный закон, будучи олицетворением официальной культу-
ры, не может путем закрепления материального определения преступления, принципов уголовного права и т. п. самостоятельно определять соответствие своих норм интересам общества, которое основывается на неофициальной культуре. Но и неофициальная культура в отдельных случаях расходится с взглядами всего общества, по существу представляет собой субкультуру (например, преступная субкультура, субкультура религиозных фанатиков). И та, и другая разновидности культуры способны деструктивно влиять на человека, общество и государство. Поэтому они не могут априори рассматриваться в качестве образца.
Для выработки взвешенной уголовной политики необходим диалог между официальной и неофициальной культурами, результаты которого будут отражать реальную картину. В сфере правотворчества диалог проявляется в том, что соответствие уголовного закона критериям неофициальной культуры устанавливается путем выявления мнения общества относительно необходимости объявления деяния преступным, общественной экспертизы уголовного законодательства.
Диалог между официальной и неофициальной культурами в сфере правоприменения осуществляется на психологическом уровне и выражается в серьезном воздействии последней на правосознание субъекта. Этот тезис можно подтвердить практикой, которая широко использует стандарты, принятые в неофициальной культуре. Речь идет прежде всего о применении уголовно-правовых норм в пределах усмотрения, в том числе норм с оценочными признаками. В результате данного диалога правоприменитель подчас следует не букве закона, официальной культуре, а скорее требованиям морали, нравственности, правилам общежития, обычаям, религиозным убеждениям и т. п., распространенным в неофициальной культуре. В отдельных случаях правоприменитель руководствуется её нормами даже в ущерб принципу законности. Так, длительное время суды при отсутствии норм, посвященных институту обоснованного риска, применяли по аналогии нормы о крайней необходимости. Существуют и другие подобные примеры. Объясняется этот факт не столько распространенностью аналогии в уголовном праве, сколько тем обстоя-
тельством, что судья, будучи представителем официальной культуры, одновременно выступает также носителем неофициальной культуры. Аналогия является лишь одним из возможных вариантов решения проблемы конфликта данных культур, диалога между ними.
В.В. Кулыгин отмечает, что исторически сформировавшаяся этнокультурная традиция преобладает над формальной законностью: уголовно-правовой запрет, который воспринимается как несправедливый или безнравственный, не реализуется вообще или реализуется крайне неэффективно [8]. Указанное явление наблюдается не только в российской культуре. Данная особенность присуща всем правовым системам, где наблюдается конфликт официальной и неофициальной культур. В. В. Кулыгин совершенно обоснованно приводит в пример Индию, Китай, Японию как страны, в которых уголовное право конкурирует с традиционными системами соционормативной регуляции. Поэтому вызывает сомнение тезис указанного автора о том, что в России сформировался особый евразийский тип уголовно-правовой культуры, в котором основным принципом выступает представление о справедливости как одной из основополагающих ценностей в противовес принципу законности [9]. Категория «справедливость», будучи универсальной, применяется в любой культуре, но наполняется реальным содержанием в зависимости от её особенностей. Приоритет принципа справедливости не имеет этнических корней; данный феномен объясняется не спецификой культуры, а ролью неофициальной культуры в формировании уголовной политики.
Есть мнение, что преступная субкультура «является частью официальной культуры» [10]. С такой точкой зрения согласиться нельзя, поскольку преступление противоречит официальной культуре, уголовно-правовой норме, которая устанавливается в рамках данной разновидности культуры. Поэтому более логичным выглядит включение криминальной субкультуры в понятие неофициальной культуры. Но несмотря на то, что уголовно-правовые запреты формально устанавливаются официальной культурой, она достаточно снисходительно относится к крими-
нальному контексту культурных артефактов, создаваемых неофициальной культурой.
Проанализируем указанный тезис на примере образа «хорошего» преступника, прочно закрепившегося в художественной литературе, массовой и народной культуре. Данный образ содержит в себе, казалось бы, противоречия: человек, посягающий на общественные отношения и нарушающий уголовный закон, не осуждается и порицается обществом, а одобряется и рассматривается как положительный персонаж. Между тем эти противоречия вполне объяснимы: они выступают проявлением конфликта между официальной и неофициальной культурами. В качестве причин названного конфликта, формирования образа «хорошего» преступника могут выступать, например:
1. Коррумпированность органов публичной власти, их неспособность эффективно противостоять преступности. Неудивительно, что в России в 90-е гг. прошлого века в массовой культуре сформировался положительный образ преступника. Объяснение простое - государство выбросило подавляющую часть населения в мутные воды рыночных отношений и устранилось от решения насущных проблем, включая обеспечение безопасности человека, а многие чиновники активно включились в незаконную борьбу за собственность. То есть государство стало не способно реализовать свою функцию по противодействию преступности. Система пришла в неравновесное состояние. Специалисты в области культурологии справедливо отмечают, что массовая культура обеспечивает стабилизацию существующей социальной системы [11]. Находясь в неравновесном состоянии, общество создало такой культурный продукт, в котором этот социальный недостаток нивелируется. Результат - переосмысление образа преступника, его героизация (например, образ предпринимателя из сериала «Охота на изюбря», который не смущается нарушить закон ради коммерческого успеха, образ преступника из фильма «Бандитский Петербург», который, совершая уголовно наказуемые деяния, борется с другими преступниками);
2. Значительное социальное расслоение, безнаказанность богатых и незащищенность малообеспеченных людей. Противостояние
данных социальных классов послужило причиной появления множества народных героев - «благородных» разбойников и т. п. (например, образы Степана Разина, Емельяна Пугачева, Робин Гуда);
3. Человеческие пороки, противодействие которым вызывает к жизни образ мелкого мошенника, высмеивающего данные недостатки (например, Остап Бендер, персонажи О. Генри - Джефф Питерс или Энди Так-кер) [12]. Не случайно персонаж Шарля де Костера по имени Тиль, которого также можно в целом охарактеризовать как народного героя, способного, тем не менее, на мелкий обман и мошенничество, носил прозвище «Уленшпигель» - в переводе «я - ваше зеркало». Очевидно, автор с помощью данного образа намеревался показать внутренний мир человека, высмеять его пороки и недостатки;
4. Многочисленные запреты, действующие в обществе и существенно ограничивающие свободу человека, обеспечивающие достаточно размеренный образ жизни и обусловливающие недостаток приключений (например, образ пиратов - «благородных разбойников», джентльменов удачи в описании Р.Л. Стивенсона, в художественном фильме «Пираты Карибского моря»). Данный фактор влияет не только на несовершеннолетних, но и на вполне сформировавшихся людей, имеющих к этому склонности в виде определенных черт характера (например, инфантильность, мечтательность и т. д.). Преступник-романтик во многом порождается культурой, создающей благоприятные условия для формирования соответствующей модели поведения.
Очевидно, указанный выше перечень не является исчерпывающим и может быть дополнен. Приведенные примеры в целом объясняют феномен «хорошего» преступника в культуре - удовлетворение потребностей общества в разрешении противоречий между официальной и неофициальной культурами. При этом необходимо отметить, что указанный конфликт имманентно присутствует в любой культуре. Официальная культура допускает его разрешение в идеальной форме, одновременно запрещая абсолютно аналогичные поступки в реальном мире. Прочитав роман или посмотрев сериал, любой может
представить себя на месте контрабандиста, пирата или народного мстителя, не опасаясь преследования за использование данных культурных артефактов. Но аналогичный поступок в реальности будет рассматриваться как преступление.
В данном случае необходимо учитывать также то обстоятельство, что образ добропорядочного гражданина, который даже в мыслях не совершает противоправные деяния, во многом является мифом, как и понятие «нормальный человек» [13]. В противном случае мы не испытывали бы потребности, например, в приключенческой литературе, в жанрах авантюрного романа, боевика, которые предполагают возможность нарушения закона ради счастья любимой девушки, защиты слабых и обездоленных и т. п. С одной стороны, героями данных произведений не становятся насильники, с другой - к числу основных действующих лиц не принадлежат и люди, ведущие совершенно размеренный образ жизни. Сомневаюсь, что кому-то придет в голову осуждать детей, которые играют, представляя себя сыщиками и преступниками. Но вряд ли будет положительным отношение к играм, в которых дети примеряют на себя образ террористов - смертников. Обществу требуется не только мощный фундамент в лице людей, соблюдающих установленные правила, но и субъекты, способные на рискованные поступки, которые обеспечивают инновационное (революционное или эволюционное) развитие общества. Последние образуют своеобразную прослойку между законопослушной частью населения и преступным миром.
На основании вышеизложенного вызывает сомнение тезис о том, что культура выступает антикриминогенным фактором [14]. Следует признать, что общество, в том числе его законопослушная часть, посредством неофициальной культуры воспроизводит преступность. При таком подходе, при наличии противоречий между официальной и неофициальной культурами преступление может рассматриваться как один из способов разрешения этих противоречий, относительно нормальное явление общественной жизни, а неофициальная культура и её артефакты (СМИ, художественная литература, кинофильмы, телепередачи и т. д.) - как лакмусо-
вая бумажка, используемая в оценке уровня криминализации общества и эффективности государственной политики по противодействию преступности. При этом творцы культуры и её потребители в одинаковой степени несут ответственность за содержание последней. В данном случае уместны слова М. М. Бахтина, высказавшегося по вопросу искусства и ответственности так: «Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусства виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных вопросов» [15].
1. В социологии данный вопрос рассматривается в рамках изучения проблем взаимодействия общества и государства. См., напр.: Ба-чинин В. А. Социология. Академический курс. - СПб. : Юридический центр Пресс, 2004. -С. 59б.
2. Грошев А. В. Функции правосознания в механизме уголовно-правового регулирования : дис. ... д-ра юрид. наук. - Екатеринбург, 1997. - С. б-7. См. также: Кулыгин В. В. Эт-нокультура уголовного права I под ред. А. В. Наумова. - М. : ИГ «Юрист», 2002. -С. 33; Шатковская Т. В. Обычное право российских крестьян второй половины XIX - начала XX века: историко-правовой аспект : ав-тореф. дис. ... д-ра юрид. наук. - Ростов нУД., 2009. - С. 20.
3. См.: Кулыгин В. В. Этнокультура уголовного права : автореф. дис. . д-ра юрид. наук. -Владивосток, 2003. - С. 18.
4. См.: Гринберг М. С. Уголовное право как феномен, несовместимый с бесправием и произволом II Гос-во и право. - 2003. - № 9. -С. 4б, 49; Его же. Уголовное право и массовые репрессии 20-х и последующих годов II Гос-во и право. - 1993. - № 1. - С. 72; Его же. Пределы принуждения (уголовно-правовой аспект) II Гос-во и право. - 1999. - № 4. -С. 35.
5. Постановление Президиума Верховного Суда РФ от 11 сентября 2002 г. № 579п02пр. - Доступ из справочно-правовой системы «Кон-сультантПлюс».
6. См.: Минкина Н. И. Криминологический анализ культуры современного общества : авто-реф. дис. . канд. юрид. наук. - Иркутск, 2003. - С. 7.
7. См.: Kaiser G. Kriminologie. Ein Lehrbuch. 3. Auflage. - Heidelberg: Verlag C. F. Muller, 200б. - S. 212-213.
8. Кулыгин В. В. Этнокультура уголовного права : автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. - Владивосток, 2003. - С. 8.
9. Кулыгин В. В. Этнокультура уголовного права : автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. - Владивосток, 2003. - С. 8-9; 29-31.
10. См.: Кочетков А. В. Проблемы противодействия криминальной идеологии в культуре: криминологические и уголовно-правовые аспекты : автореф. дис. . канд. юрид. наук. -М., 2002. - С. 11.
11. См.: Костина А. В. Массовая культура: аспекты понимания II Знание. Понимание. Умение. - 200б. - № 1. - С. 34.
12. Образ трикстера (англ. trickster - обманщик, ловкач), конечно же, более содержателен. В настоящей статье рассматривается одна из его многочисленных функций. Но в любом
случае образ трикстера подразумевает его противопоставление официальной культуре. См. об этом напр.: АнтонянЮ. М. Архетип трикстера и его криминологическое значение // Юридическая психология. - 2008. - № 3. -
С. 12-17.
13. См. об этом: Братусь Б. С. Аномалии личности. - М. : Мысль, 1988. - С. 6-10.
14. См.: МинкинаН. И. Криминологический анализ культуры современного общества : автореф. дис. ... канд. юрид. наук. - Иркутск, 2003. - С. 9.
15. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. - М. : Искусство, 1979. - С. 5.
